Дневник Николая Вульфа

Авторская компиляция из глав(№38,39) романа "Стать архитектором!"


23 июня 1957года.

«Сегодня умерла Ида. Ее больше нет со мной. Но я жду. Мне кажется, что страшный сон последних дней когда-нибудь кончится, и мы снова возьмемся за руки.
Я подарил ей колечко. Самое обыкновенное, без камушков. Гравер смог сделать надпись там, внутри: «Спаси и сохрани!». И я освятил его в церкви, тайно, через знакомых. Она надела кольцо молча, без благодарностей, и не снимала уже никогда. Такая вот точка отсчета, наша помолвка. С того дня мы не расставались ни на минуту. Мы были. А теперь я остался один. Совсем один. Навсегда. Сегодня в окно стучалась бабочка. Билась с невероятной силой, и каждый удар ломал ее, коверкал ее нежные крылья. Я смотрел почти равнодушно, пока мне не пришла в голову мысль, что это ОНА, ОНА вернулась ко мне попрощаться! Я вскочил, хотел открыть окно, но рама была заколочена. Поддалась только форточка. Я ничего не мог сделать. Высунулся в форточку, протягивал к ней руки, а она не знала, не понимала, что я хочу ее спасти, продолжала биться и биться в это проклятое стекло, пока совсем не ослабела и не затихла где-то на подоконнике, под палящим солнцем. Это было невыносимо. Это было еще страшнее, еще ужаснее, чем то мгновение, когда Ида закрыла глаза и последняя слеза медленно скатилась у нее по щеке к уху. Она так ничего и не сказала мне на прощание. Ушла молча, печально и скромно, без истерики и надрыва. Я держал ее пальцы, гладил и целовал эту свободную от капельниц правую руку с колечком «Спаси и сохрани!». Но почему, почему ОН не спас ее и не сохранил! Почему ОН позволил ей умереть так рано и так страшно! Почему ОН так наказал меня, за что? За что с таким постоянством ОН отбирает у меня самое дорогое в моей жизни? За что? В чем я виноват?».

«30 июня 1957г.

Я всегда думал: разве человека возможно лишить того, что он любит? Как я ошибался! Вереница потерь и расставаний образовала некий черный период моей жизни – не квадрат, не полосу, а дорогу. Полосы жизни сменяют друг друга, человек идет по ним поперек, самым коротким путем, и всегда впереди маячит свет и рассвет. А моя черная дорога видится мне нескончаемой. Из ниоткуда – моего черного вчера, в никуда – мое черное завтра. Архитектура, разве я мог подумать, что буду отлучен от тебя! Олтаржевский бился, пытался защитить, хвалил, возносил, но потом и он сдался. Мое черное вчера – или что это? Пятьдесят третий год позади! Высотка почти готова, буквально накануне праздничного торжества – увольнение. Виноват-не-виноват. А главное, в чем? Полный мрак. С такой формулировкой я не найду себе работу в ближнем моем круге. Никто не захочет рисковать репутацией. Олтаржевский сказал, что стоит выждать время, надо же было все на кого-то свалить! Еще хорошо, что просто уволили.

Как я люблю готику, ее божественное стремление вверх, в небеса. Моя высотка – моя личная готика. Гостиница, тридцать четыре этажа. Вторая по значимости высотка Москвы. Ну и пусть вторая. Вторая даже лучше. Зато какая красивая! Они сказали, что исключат меня из авторского коллектива. Значит, многолетний мой труд был напрасным? Они придумали и построили мое первое здание, мою первую любовь сами, без меня?

Я думал, что работа даст мне возможность отвлекаться и не быть столь одиноким без Иды. Но теперь меня будто нет. Совсем! Я решил уехать в Ленинград. Просто исчезнуть из Москвы, пусть выйдет так, как они пожелали.

10–11 июля 1957г.

У меня есть, где остановиться в Ленинграде. Вернее, есть, где жить. Комната в коммунальной квартире, которую приемные родители как-то смогли выменять для Иды. Там, без претензий на проживание, прописан еще их родной сын с чудным именем Виолет, вечно кочующий по стране артист цирка. Теперь ему будет, где осесть к пенсии.

Комната совсем небольшая, квадратная и очень светлая, потому что угловая. Я как специалист быстро оценил достоинства квартиры и отметил недостатки. Дом старый, но в хорошем состоянии. Главное, нет гнили и грибка.
Я вспомнил, как мы жили здесь, когда приезжали в Ленинград два года назад. Еще все было хорошо, и мы были вместе. Ида сделала для меня дубликаты ключей и вручила со словами: «Возьми, вдруг наши пути разойдутся!». Мы везде ходили вдвоем, надобности в ключах не было, думаю, она просто хотела, чтобы я чувствовал себя хозяином на ее территории так же, как она в моей квартире в Москве.

Каждое утро в гастрономе напротив я покупаю булку и сто пятьдесят граммов докторской колбасы. Я экономлю. Деньги пока есть, и даже немалые, на первый взгляд, но я не знаю, что ждет меня впереди и как долго я буду находиться без работы. Дома я раскладываю на тарелке колбасные лепестки. Колбасу всегда режут на ломтики тонко, почти прозрачно, и ее получается много. Я полюбил кофе, привык и стал заложником. Кофе мелют в Елисеевском. Я пью его только по утрам, такая колбасно-кофейная церемония. Обедаю в кафетерии, обязательно беру первое и много хлеба или небольшие круглые булочки. И чай. Несколько раз я заказывал к щам стопку водки, но потом перестал. Испугался, вдруг это войдет в привычку. Знаю, милая моя, ты думала, что я слаб, что горе и лишения могут меня сломить и погубить. Нет, дорогая, я не такой. Я не позволю втянуть себя в зависимость от обстоятельств. Да, я слаб. Моя слабость – моя любовь. Лиши меня того, что я люблю, и я не чувствую в себе силы жить и бороться.

Я много гуляю по городу. Хожу в музеи. Туда мне вход бесплатный как члену творческого союза. Интересно, исключат ли они меня из Союза архитекторов? В Эрмитаже я увидел студентов, копирующих полотна и рисующих скульптуры. Ощутил желание тоже вспомнить старое увлечение.

В лавке для художников купил самый примитивный этюдник, пяток кистей, коробку акварели, акварельную бумагу. Да, еще карандаши. Я договорился в музее поработать над скульптурами Геракла и «Тремя грациями». Справился быстро. Навыки совсем не пропали, если учесть, что последние три года я не занимался рисунком, все время было отдано высотке и Иде.

Потом я рисовал атлантов на входе, потом здание Биржи на стрелке Васильевского острова, потом ходил, выбирал и рисовал город, конкретно – причудливые и многодельные дома в стиле «модерн». Решил сделать подборку. Мое занятие доставляло мне щемящее удовольствие, и я был поражен и сражен тем, что меня еще может что-то радовать и увлекать.

11 июля 1957г.
Рисование стало моей зацепкой за жизнь. Каждое утро я выходил с этюдником и в зависимости от погоды решал, работать ли мне на открытом воздухе или идти в музей. Пару раз я спускался в метро. Ко мне относились подозрительно, всегда подходили милиционеры и просили документы. Я пояснял, что к чему, врал, конечно, мол, готовлю к публикации книгу, собираю материалы, показывал удостоверение Союза архитекторов. Милиционеры отступали, но один на станции «Автово» припомнил, что станцию уже фотографировали, зачем же теперь мучиться рисовать, ведь на фотографиях все равно получается красивее.

15 августа 1957г.

Соседка по квартире, Надежда, дружила с Идой, и я с ней тоже всегда ладил. Сейчас она стала для меня самым близким человеком, человеком, который знал о Ней, который без лишних слов и объяснений мог понять и прочувствовать всю глубину и тяжесть моего горя. Надя и сама страдала от потери Иды, уверяла, что мое присутствие немного скрашивает горечь этой утраты, делает ее менее правдоподобной. Вечерами мы встречались на кухне и пили вместе чай. Вообще я сластена, это пережиток военного детства, поэтому чтобы не стеснять себя в порции и не разорять Надю, я всегда сам покупал печенье и булочки. Мы редко говорили об Иде, нам это было обоим больно, и если бы мы делали это, наше общение спустя какое-то время стало бы невозможным. Обычно Надя рассказывала о том, как прошел ее день, она работала в школе учительницей по биологии, а сейчас идет подготовка к новому учебному году, о подругах, прочитанных книгах. Меня она не тревожила вопросами, а сам я не рассказывал о себе, только сидел и слушал, слушал.
Однажды ближе к вечеру я пришел на кухню, где была Надя, спросить о чем-то незначительном, да так и остался там. Надя готовила, что-то жарила из фарша, разговаривала со мной, поворачиваясь через плечо, веселая и улыбчивая, какая-то особенная в этот вечер. У меня в руках была картонка с листом белого ватмана сверху, я сидел и рисовал ее, на рисунке Надежда так и получилась вполоборота с веселым и вопросительным выражением лица. Мы беседовали до тех пор, пока она не сказала: «Николай, у меня сегодня день рождения, тридцать четыре года, я вас приглашаю на праздничный ужин». Я стал ее ругать, что она скрыла это событие, и теперь у меня не остается времени, чтобы подготовиться. Она сказала, мол, ладно, полчаса у меня есть.

Я, конечно, расстроился. Мне хотелось подарить Наде что-то особенное. Я посмотрел на рисунок. Пожалуй, получилось удачно, динамично, точно схвачено внутреннее настроение. У меня было заготовлено и не использовано паспарту из серого упаковочного картона, в которые я оформлял цикл рисунков «Ленинградский модерн». По размеру паспарту точно подошло к портрету. Оборотную сторону я тоже закрыл картоном, рисунок оказался как бы внутри конверта с квадратным окошком. Сзади я написал: «Без Надежды не бывает ни Веры, ни Любви». Мне очень хотелось подарить цветы. Я тайно выскользнул из квартиры и помчался к метро, моля кого-то на небесах, чтобы там сидела бабушка с букетиками, с ромашками. Бабушка сидела. В жестяном ведерке болтался последний букет из простеньких, будто бы сорванных с клумбы цветов. Цветы были удручающе безжизненны.

Я тихо поплелся назад мимо гастронома, автоматически открыл дверь и свернул в сторону кондитерского отдела. Высокий стеклянный прилавок заполняли вазочки с карамелью. Я грустно смотрел на них до тех пор, пока маленькая юная продавщица, почти скрывающаяся за высокой витриной, не спросила меня, чего я хочу. И я стал говорить, объяснять и умолять. Девушка попятилась и скрылась в подсобке. Через несколько минут оттуда вышла немолодая женщина с коробкой, завернутой в белую бумагу. Она протянула мне сверток со словами: «Пятьдесят рублей, для внучки оставила, она велела тебе отдать». Я трясущимися руками нашел нужную купюру и, не посмотрев, что в свертке, побежал к выходу. Только в подъезде я решился развернуть бумагу. Это была коробка шоколадных конфет «Белочка» Московской Бабаевской фабрики. От коробки исходил умопомрачительный запах свежего шоколада. Я вспомнил, что так пахли конфеты, которые я дарил Иде. Она очень любила шоколад.

На кухне уже слышались голоса. Наш третий сосед, странный юноша Валерий отказался от приглашения разделить с нами вечер и, аккуратно неся перед собой горячий чайник, прошмыгнул в свою комнату. К Наде пришла сослуживица, тоже учительница, она преподавала русский и литературу. Подруги сразу накинулись на меня с упреками, мол, где я хожу, но я быстро все уладил и преподнес подарки Наде. Реакция на подаренное предвосхитила все мои ожидания. Это были возгласы восторга, благодарности и даже поцелуй от Нади в щеку. Подруга по имени Полина никак не хотела верить, что портрет нарисован мной вот только что, и даже не с целью подарить, а от нечего делать. Мы стали ужинать. Надя сделала вкусные зразы из фарша, а внутри яичко, сварила молодую картошку. На столе благоухали свежим чесноком малосольные огурчики и аппетитно красовалась тонко нарезанная буженина из Елисеевского гастронома.

Полина бесцеремонно расспрашивала меня о жизни, видно, что Надежда ранее не говорила обо мне, и сейчас от этого немного нервничала. Мы выпивали из маленьких рюмочек настойку – рябиновую на коньяке, и я как-то расслабился и разболтался. Конечно, я опять врал, что работаю над книгой, собираю информацию, рисую иллюстрации. Полина вдруг подтолкнула ничего не понимающую Надю в бок, мол, что же ты скрываешь, ведь Николай художник, а у нас Владимир Ильич, учитель по рисованию, лежит с поврежденным позвоночником уже полгода, директор с ног сбилась, не может найти учителя на временную работу, пока Владимир Ильич болеет.
Надя оживилась, поняла, почему Полина была такой активной, и тоже подключилась к диалогу. Они уговорили меня встретиться с директором школы, а Полина даже забрала Надин портрет, чтобы предварительно удивить директрису.

Чай мы уже пили не только с арахисовым бисквитом, конфетами «Белочка», но и с надеждами на мое новое будущее.

28 августа 1957 года.

Сегодня я был на встрече у директора Надиной школы. Директором оказалась женщина лет пятидесяти, довольно подвижная для своего возраста. Она сразу стала меня хвалить и уговаривать у них работать. Хотя уговаривать было совсем не обязательно, я уже в мыслях все обдумал и решил: сейчас это, возможно, хоть какой-то выход из сложившейся ситуации. Я опять наврал, что трудовая книжка у меня безнадежно испорчена при аварии центрального отопления у соседей в Москве, на это директриса сказала, мол, я человек молодой, можно и новую книжку завести. Потеряю всего-то там три-четыре года. Я опять решил, что это подарок судьбы, и согласился. Итак, я начинаю свою жизнь с чистого листа, преподавателем по изобразительному искусству и черчению.

13 сентября 1957 года.

Несколько дней не было никаких сил писать дневник, приходил с работы и валился от усталости спать. Вот только сегодня впервые на этой неделе попил с Надюшей наш вечерний чай. Еще и «Белочка» осталась, видимо, Надя ее без меня особо не тратила.

Что сказать, первые дни моего учительствования прошли в большом волнении с моей стороны. А первый урок я вообще помню как в тумане. Это был пятый класс, такой сложный и далекий от меня возраст. Когда я вошел, ребята притихли, смотрели оценивающе, не зная, что от меня ждать. Я им сказал: «А давайте будем рисовать Ленинград». Они молчат, не понимают. Я тогда мальчика на первой парте спросил, какой ему дом в Ленинграде знаком, какой нравится? Он сказал: «А крепость назвать можно, Петропавловскую?». Я сказал, что можно, и нарисовал ее контур на доске. Тут детей как прорвало, они все хором, наперебой, стали выкрикивать названия зданий, улиц, пригородов. Я только успевал рисовать силуэты: Ростральные колонны, Исакий, Биржу, при этом старался все красиво компоновать на доске. Когда свободного места не осталось, я спросил их, хотят ли они также научиться рисовать? Ответ был коротким и слаженным: «Да!»

У меня получилось. С другими классами я уже немного изменил тактику, просил называть здания и тут же самим рисовать их в своих альбомах. Контраст с моим рисунком на доске был еще более разительным.

25 сентября 1957г.

У старшеклассников я должен вести курс машиностроительного черчения. Мне знаком этот предмет, я его сдавал на вступительных экзаменах, а потом изучал в институте. Старшеклассники уже почти взрослые люди, они отличаются от детей, у которых я вел рисунок, большей ответственностью, и проблем на уроках по черчению у меня вообще не было. Конечно, задания у кого-то получались лучше, многие уже овладели хорошей графикой, особенно ученики в девятых классах, а семиклассники, как правило, вообще не умели нормально пользоваться линейкой и карандашом. Я был терпелив, никогда не ругал учеников, особенно если замечал в человеке желание и усердие.

Мне пришлось нелегко, я не мог запомнить такое количество имен и фамилий, зрительная память помогала, но не решала проблему. Я сказал детям о своих мучениях и попросил их помочь мне. Я нарезал дома небольшие прямоугольные куски картона, сложил их пополам и велел им крупно и красиво написать сначала имя, а внизу фамилию. Эти картонки они ставили на угол парты, и мне было легче общаться с ребятами. Я так благодарен своим ученикам за то, что они не поддались соблазну меня запутать или подшутить. В другое время я и сам мог с ними вместе от души посмеяться, но теперешнее настроение было так далеко от моего счастливого ощущения прошлого. Постепенно из общего пятна класса у меня стали проступать отдельные личности и даже появились любимчики.

Сегодня по окончании последнего урока в коридоре у окна меня поджидал высокий юноша. Он поздоровался и сразу представился: «Леонид Кабудин». Леонид рассказал мне о том, что мечтает учиться на архитектурном, и просил помочь в подготовке к вступительным испытаниям. Он хотел поговорить со мной, и я предложил пройтись, тем более, погода была безветренная и теплая. Я спросил, откуда он узнал, что по образованию я архитектор, на что он ответил уклончиво и с улыбкой, мол, слухами земля полнится.

Он рассказал о себе и о друге Семене из соседской квартиры. Отец Семена – известный архитектор, во время войны защищал Ленинград, пришел с фронта инвалидом без ноги, но смог вернуться в профессию. Специалисты его уровня были очень нужны, чтобы проводить восстановление и реставрацию разбомбленных зданий, а еще для строительства нового жилья. Оказалось, что сосед полгода назад умер, все-таки тяжелые ранения не позволили ему выздороветь окончательно. Семен находится в отчаянном состоянии и сейчас не знает, что делать дальше. Леонид предложил ему продолжить миссию отца и вместе поступать на архитектурный факультет в Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина или в ЛИСИ. Леонид решил посоветоваться со мной, куда лучше поступать. Я толком не знал, что ответить. Подумал, в Институте имени Репина основной аспект подготовки – художественный, рисовальный, изобразительный, в строительном институте, наверное, большее внимание уделяют архитектуре вместе с конструкциями и смежными отраслями. Но конкретно я не знал. И посоветовать не мог. Сказал, что в любом случае надо рисовать, рисовать и рисовать гипс. И чертить. Леонид попросил организовать занятия для него и Семена. Я предупредил, что мне надо обсудить это с директором. Наверное, можно будет устроить что-то типа факультатива, но у меня все дни до самого вечера заняты уроками. Леонид сказал, что факультативы можно проводить в воскресенье. А я и не расстроился. Ведь мне было так тоскливо находиться один на один с собой в выходные дни.

12 октября 1957г.

Директриса разрешила мне вести факультатив, правда, немного удивилась, она ведь знала, как я загружен в течение недели и даже спросила, хватает ли мне денег на жизнь. Я смутился, потому как не был в курсе, что факультативные занятия премируются. И, конечно, тут же отказался от денег, пояснив, что ребята отстали и многим нужны дополнительные уроки. Я спросил, нет ли возможности выделить помещение без парт, чтобы работать на мольбертах. Она сказала, что окажет мне посильную поддержку, и предложила использовать комнату, где их прежний преподаватель по рисунку хранил экспонаты для натюрмортов и всякую другую всячину.

Техничка Клава повела меня посмотреть помещение, которое размещалось в подвале. Комната была довольно большая, я на глаз прикинул размеры – где-то четыре на шесть метров. Вдоль короткой стороны был установлен высокий, под самый потолок, деревянный стеллаж из частых вертикальных стоек и горизонтальных полок. Ячейки получались примерно квадратными. На стеллаже в полном порядке стояли пособия. Множественные гипсовые геометрические тела, объемные фигуры из тонких металлических ребер, бутылки и вазы, чучело утки с черными перьями, отливающими синевой, муляжи овощей и фруктов. На высокой спинке стула аккуратно висели драпировки для натюрмортов. На самом верху стеллажа стояли гипсовые головы. Их было три: Антиной, Аполлон и Сократ. У меня даже сердце заколотилось от накативших воспоминаний.

У стены я увидел несколько мольбертов интересной конструкции, раньше я с подобными не сталкивался. На рояльных петлях, доска из сосны прикреплялась к рамке, представляющей собой два горизонтальных и два вертикальных бруска. Конструкция была простая. Работать за таким мольбертом можно было только сидя, ставя доску на колени, а наклон обеспечивался за счет положения и упора рамки. Еще меня порадовало наличие двух открывающихся фрамуг в верхней части наружной стены. Значит, в комнате не будет душно. Освещения от лампочки под потолком было недостаточно, но я увидел на стене розетку и решил, что можно принести тройник для софитов. Софиты куплю в отделе для фотолюбителей, и можно поискать на барахолке, недорого, какие-нибудь подержанные настольные лампы.
Я удивился, что в комнате такой порядок, обычно с этим у художников проблемы. Клава пояснила, когда Владимир Ильич упал и слег в больничку, она здесь прибрала, как могла. Кое-что побилось, на ее взгляд, не особенно ценное, это выбросила. Она заторопилась, вручила мне ключи и ушла. Я немного расстроился из-за того, что Клава убирала тут. Теперь я просто не представлял степень урона, который был нанесен экспонатам, и ответственность за них ложилась прямиком на меня. Я еще раз посмотрел все предметы и пособия. Нашел банку с кистями. В небольшом шкафчике, опять же, очень аккуратно лежали на полках книги по искусству, альбомы и старые палитры, их Клава оценила и сохранила.
Я разыскал Леонида и предложил ему и Семену в воскресенье прийти, чтобы мы вместе немного убрали комнату, вытерли накопившуюся за лето пыль и помыли полы.
Пришли Леонид, Семен, Иван-маленький и Алеша. Понятно, два последних – младшеклассники. Я не стал их прогонять и не стал спрашивать, почему они пришли.

14 ноября 1957г.

На факультатив в прошлые выходные заявилось уже шестнадцать человек. Я не знал, куда их рассаживать. Несмотря на то, что мальчики на уроках труда сделали нам еще пять мольбертов, их катастрофически не хватало. Оконные фрамуги все время держали открытыми, но в комнатке быстро становилось душно. Для проветривания я распахивал дверь в коридор и опоздавших сажал у проема с другой стороны. В коридоре было грязновато и промозгло. Я не знал, что делать. Мне особенно становилось неудобно перед взрослыми ребятами, инициаторами наших занятий, ведь я им действительно был нужен. Мы договаривались, чтобы они приходили на час раньше, я четко ставил им цели и задачи, а потом лишь подходил, делал замечания, советовал, как подправить ошибки. С маленькими из-за нехватки мольбертов мы резали и клеили на большом самодельном столе.

Неожиданно все решилось само собой. Совершенно случайно, а может, и не случайно, в школу в выходной пришла директриса. Она заметила группу школьников на пути к лестнице в подвал и спустилась вместе с ними. То, что она увидела, ее явно не обрадовало, показалось, что в помещении темно и холодно. Думаю, испугалась проверок и гнева родителей, если дети заболеют. На следующий день она вызвала меня к себе и строго сказала: «Николай Генрихович, что мне с вами делать? Надо как-то решать проблему с помещением. Запрещать занятия я не хочу, просто вы сами попросили, а до того я вас умоляла мне помочь. Вижу, вы человек бескорыстный, добрый, интеллигентный, дети к вам тянутся и любят, а то, что они приходят рисовать дополнительно, это ли не показатель. У нас не просто школа, наша школа лучшая в районе. И если у нее будет художественный уклон, разве это плохо? Скажите, какое помещение вы себе представляете в идеале?» Тут я заговорил. У меня было полнейшее знание, каким должен был быть зал для рисунка. Ведь я учился в МАРХИ! Я рассказал про светлое помещение с высокими окнами и все остальное тоже не забыл.

Вчера директриса позвала меня к себе и сказала, что помещение есть. Средняя школа располагалась в старом дореволюционном здании, во время войны оно почти не было разрушено, но хозяйственные постройки и флигель требовали ремонта. Во флигеле, видимо, когда-то располагался танцевальный зал, но помещение уже давно не использовалось, зеркала были побиты, целыми остались они лишь частично на стене с противоположной стороны от окон. Самой большой проблемой флигеля всегда была кровля. Директриса похвасталась, что она раздобыла немного денег через районо и уже договорилась со строительной бригадой. Единственное, что своими силами придется сделать – заняться уборкой и покраской стен.

Мы со старшеклассниками решили выкрасить стены в разные цвета. Стену, где окна – в белый, напротив – синий, а боковые – в красный и желтый. Деревянные полы красить не стали. Потолок до нас поштукатурила по дранке и побелила бригада строителей. Мы справились с работой в один день. Устали. Девчонки прибегали с термосами, крутились под ногами, пытались подметать, просили немного покрасить стены, ажиотаж ну прямо как у Марка Твена.

Пока две недели не было факультативных уроков, я занимался с Семеном и Леонидом в кабинете черчения. Мы не рисовали, а именно чертили. Я раскрыл им тонкости начертания линий с помощью линейки и циркуля. Рассказал, как выполнять сопряжения архитектурных обломов так, чтобы линия как бы перетекала по контуру, не обнаруживая точек соприкосновения на различных участках. Выдал им задание на неделю. Потом я побывал в строительном институте и договорился заказать у их гипсовиков копию дорической капители, моим старшим ребятам это было очень нужно, поэтому о потраченных деньгах не сожалею.

20 ноября 1957г.

Завтра буду проводить первое занятие в новом помещении. Я пришел посмотреть, все ли готово. До этого с трудовиком мы сколотили большой стол для группового творчества и сделали еще несколько мольбертов. Мольберты я не делал, он изготовил их с мальчиками на уроке труда. В результате – все эти мальчики захотели прийти ко мне на занятие.

В помещении пахло свежей краской. У меня ностальгия. Вспоминаю стройку и свои визиты на высотку с авторским надзором. Мы не стали снимать уцелевшие зеркала на стенах. Они так странно смотрятся фрагментами, будто отверстия в другое пространство. Все-таки здорово, что покрасили стены так ярко и разноцветно! Ассоциация с Малевичем и супрематизмом. Окна высокие, арочные, помещение большое и светлое – танцевальный зал, можете себе представить! Все просто отлично! Только бы зимой не замерзнуть. Я вдруг подумал, что занятия провожу с какой-то потаенной идеей, вроде бы, всех детей готовлю к архитектурному будущему. Мы не рисовали натюрморты, тематические картины, а сразу стали придумывать буквы, свои буквы, любимые или любые, но совершенно индивидуальные. Те ребята, кому не доставалось мольбертов, буквы клеили и рисовали на столе перышками тушью. И у всех получалось! Ведь если ты не пролил тушь, то это уже победа! Мы рисовали и клеили фантастические предметы и миры, города и дома будущего!

21 ноября 1957г.

Сегодня наши занятия шли больше трех часов. Обстановка свободная, можно было прийти и уйти, только тихо, никому не мешая. Правда, ушел раньше лишь один мальчик, его пригласила на день рождения подружка. Он грустил, когда прощался со мной. Мне кажется, три часа детям сидеть неподвижно очень тяжело. Я заставляю их вставать, устраиваю перемены, угощаю чаем из самовара. Кружек пока не хватает, но решили, что каждый принесет кружку из дома и что-нибудь к чаю, я куплю заварку и песок. А пить чай и перекусывать будем вместе.

За чаем кто-то сказал, что надо бы назвать наш кружок. Ребята наперебой выкрикивали названия. А у меня прямо в висок билось: «Кружок архитектурного творчества». Накричавшись, ребята разом стихли, и стали молча смотреть на меня внимательно и выжидающе. Сдавленным голосом я сказал: «Кружок архитектурного творчества…» и запнулся. «Высотка», – закончил Леонид. Мы встретились взглядами. Он знал мою тайну. Он и Семен. Остальные ничего не поняли, вернее, они поняли как-то по-своему. «Высотка» – высота, достижение, триумф. Ура! Всем понравилось! Решили сразу сделать эскиз таблички на картоне. Как это по-русски. Бросить все и заняться чем-то другим, более интересным. Но я не стал возражать. Даже старшие перестали рисовать гипсовую голову и подключились к обсуждению эскиза.

31 декабря 1957 г.

Сегодня заканчивается этот год. Я никогда не забуду того, что произошло со мной, что я вынес. Вернее, что я смог вынести. Думаю, моя новая работа и архитектурный кружок, особенно дети, с которыми я общался и кого учил, Семен и Леонид – мои настоящие друзья, моя главная гордость, и я уверен - будущие коллеги, все эти люди и факторы в совокупности поддержали меня и дали возможность времени лечить от грустных и нестерпимых переживаний. Как важно человеку ощущать себя необходимым кому-либо! Я настолько глубоко это чувствую, что не отверг ни одного ребенка, желающего быть со мной, черпать мои знания, постигать мои мысли. Мы смогли! Спасибо моей Наде и директору Светлане Петровне, спасибо Полине и трудовику Николаю за помощь, понимание, уважение и признание! Спасибо всем моим ребяткам! Ни один из них ни разу не заставил меня пожалеть о том, что я вступил на этот трудный и совсем мне не знакомый путь педагогической деятельности! Спасибо случаю и судьбе, что даже теперь я ни на минуту не оторвался от своей самой любимой и самой важной профессии, я уверен, что смогу увлечь за собой в этот невероятный мир архитектурного творчества многих моих учеников. Я уже сейчас вижу, кто именно способен попробовать себя в этом направлении. А ведь мы занимаемся всего несколько месяцев!

Сегодня Новый год, мы пойдем с Надей праздновать к одной нашей общей сослуживице. Значит, я опять не буду один!

15 января 1958г.

Каникулы кончились, в помещении кружка холодно. Школу по воскресеньям топят несильно, а у нас зал большой и окна огромные, не заклеенные. Не знаю, что делать. Ребята спрашивают, когда можно прийти на занятие. С Семеном и Леонидом мы все равно встречаемся. Они и ко мне приходили домой, а потом как-то мы собирались у Семена. У него просто хоромы. Отдельная квартира. Мама Семена показала мне кабинет мужа, на стенах висели групповые фотографии. Я внимательно разглядел их и даже узнал кое-кого, но не сказал хозяйке, боялся расспросов.

27 января 1958г.

Мы всей нашей компанией заткнули окна ватой и заклеили их длинными белыми полосами бумаги, а потом стали по очереди дежурить в кочегарке, чтобы поддерживать в помещении необходимую температуру. Оказалось, что можно было в выходные подтапливать только помещение флигеля, не тратя тепло на пустующую школу. Сначала мы справлялись своими силами, ребята работали кочегарами по пятнадцать минут под присмотром кого-то из взрослых, потом на выручку пришли родственники, старшие братья и сестры, они приходили в кочегарку поговорить, обменяться новостями, а заодно кидали в топку уголь и грели студию.

К празднику 8 марта мы решили сделать выставку наших достижений. Она разместится в рекреации перед актовым залом. Ребята волнуются, оформляют рисунки в паспарту. Я сам придирчиво отбираю сделанное, при этом хочу, чтобы у каждого кружковца были представлено его творчество, и никто не обижался. Но плохих работ нет. Для меня точно.

14 февраля 1958г.

Семен и Леонид стали мне настоящими товарищами. Они много младше меня, Леонид на семь лет, а Семен почти на восемь. Но друзья учатся в одном классе и считаются ровесниками. Просто один глубоко осенний по дате рождения, а второй сентябрьский. Оба пошли в школу с семи лет, а получилась вот такая разница. Эту разницу я чувствую. Леонид выше и кажется взрослее не только внешне, но и по своим рассуждениям, какой-то мужской уверенности в себе. У Леонида хорошая семья, но простая, он пытается найти свое место в жизни, получить высшее образование. Отец у Леонида рабочий, высокой квалификации токарь. А мама медсестра. Очень добрая женщина. А у Семена все по-другому, мальчик всегда был слегка избалован достатком, он у родителей один, мама у него актриса, поет в оперетте. После смерти отца, известного архитектора, они испытывают определенные материальные трудности. Семен не горит ярым желанием чего-то добиться в жизни. Но у него способности ярче, чем у Леонида, явно есть талант к изобразительному творчеству и, думаю, к архитектуре тоже. Он может быстро конкретное объемное изображение трансформировать в голове и выдать стилизованную плоскостную изюмину, от которой невозможно отвести взгляд, так она хороша по пропорциям, цветовым пятнам и колористике. Это у него от бога. Он менее уравновешен, подвержен перепадам настроения, как и большинство художников. Но держится за Леонида. И пока они вместе, он устоит.

У Леонида интересная история. Оказывается, он раньше дружил с отцом Семена. Они сблизились на фоне увлечения шахматами. Леонид имеет кандидатский балл в мастера спорта. Для его возраста это большое достижение. Они часто проводили партии с отцом Семена, очень увлеченного этой игрой. Вот тогда Леонид и заразился от своего партнера необратимой любовью к архитектуре. Отец Семена так ярко рассказывал ему о своей работе, что мальчик уже с восьмого класса ни о чем и думать не хотел, как только о профессии архитектора. С бывшим учителем по рисованию, Владимиром Ильичом, он дополнительно занимался классическим рисунком. Это были в основном гипсовые геометрические тела, к тому моменту, как с учителем случилась беда, Леонид только один раз рисовал гипсовую голову. Сейчас я вижу определенные успехи. Он научился довольно грамотно строить рисунок. Думаю, у него все получится. В общем, я ребят не разделяю, они для меня неразлучная пара, но все-таки Леонид по-человечески, наверное, ближе. Он уважительно относится ко мне, доверяет, рассказывает о своей семье, младшей сестренке, расспрашивает о работе, интересуется моим мнением на какие-то события, но соблюдает дистанцию и никогда не переходит черту, за которую я никого не хочу пускать. В этом смысле он какой-то сверхчувствительный человек. Всегда смотрит в глаза, не отводит взгляд, это очень подкупает. Мне так хочется, чтобы у него все получилось! Думаю, в будущем его шансы даже выше, чем у Семена, по моему мнению, человека слабохарактерного.

Архитектура не терпит слабаков. Кроме таланта, требуется приложение огромного труда для постижения нужного количества знаний, придется вырабатывать твердость характера, чтобы уметь отстоять свои решения, но эти решения должны быть в высшей степени компетентны. В то же время надо уметь работать в команде, где придется прятать свое Я, уметь слушать собеседника, иногда, а может, и довольно часто, принимать и соглашаться с его решением. В архитектурном творчестве присутствует определенная иерархия. Надо научиться, особенно в юном возрасте, подчиняться и работать под руководством более опытных специалистов. Надо уметь найти положительное зерно в проектах равных или менее знающих работников. Никогда не гнушаться включать всех, от кого зависело, каким стал облик здания, в состав творческого коллектива. Вообще в оценке архитектурного образа нет правил, есть каноны и личный авторский вкус, главное - стремиться, чтобы здание было совершенно, современно и приятно для восприятия глазом и сердцем.
Ну вот, опять я о своем, пока недосягаемом!

8–9 марта 1958 г.

Не могу удержаться и ждать до завтра. Пишу глубокой ночью, так что теперь уже восьмое марта, переходящее в девятое. Просто сегодня я пережил настоящий триумф. Стал вспоминать и не припомнил, чтобы в моей жизни когда-нибудь были такие моменты. Мы подготовили выставку, накануне допоздна развешивали рисунки, устанавливали макеты. Мои золотые ребятки придумали сделать аппликации – свои автопортреты в духе кубистов. Да, они знают, кто такие кубисты, импрессионисты и пуантилисты. Портреты развесили при входе, и они яркой мозаикой сразу задали праздничное настроение. Я на школьных уроках попросил ребят нарисовать портреты своих мам, но условие – крупно и красками. Самые удачные мы тоже развесили на отдельном стенде. Потом шли макеты. Могу с уверенностью сказать, такого творчества точно никто еще не видел. Все началось с макетов букв, инициалов имен и фамилий, которые клеили те ребята, кому когда-то не достались мольберты. Деткам так понравилось клеить, что макетирование как особый вид творчества у нас остался и занял чуть ли не главенствующее положение.

Потом шли картонки с фантастическими городами будущего, различные марсианско-лунные вариации, нарисованные в основном гуашью, и от этого такие яркие и красочные. Было несколько работ наших миниатюристов, которые тушью рисовали небольшие картинки размером с тетрадный лист, испещряя его мельчайшими фигурками, линиями, растениями, рассматривать такие работы интересно и увлекательно. Были и групповые «крупные формы» в виде транспаранта, посвященного дню 8 марта, из белой бумаги с объемной восьмеркой и стилизованными белыми цветами. Клеили всем миром, во главе со мной.

Первыми посетителями были мамы, которые пришли смотреть выставку сразу после детского концерта в актовом зале. Конечно, размах вернисажа никого не оставил равнодушным. Ближе к середине дня в фойе вошла делегация районо в количестве двух человек и администрация школы. Нам повезло, один из представителей районо оказался отцом моего ученика-кружковца, он уже был немного в курсе того, чем занимаются дети, заранее положительно настроен, подготовленный всем предыдущим периодом с восторженными отзывами сына о наших занятиях. Как ни странно, несмотря на свое новаторское обличье, выставка имела грандиозный успех. Детки, участники выставки, жались стайкой у дверей, а потом их запустили, и они стали новоявленными гидами, поясняя и рассказывая истории создания своих шедевров. Я решил выставить и работы моих старшеньких, рисунки гипсовых голов, капителей, теперь парни ходили и в музеи, рисовали дворцовые интерьеры – колонны, балясины, кессонированные потолки, украшенные лепниной и розетками. К вечеру пришли несколько человек из ЛИСИ, студенты и преподаватель рисунка с архитектурного факультета. Кто им сказал о вернисаже, я не имею понятия, но они потом просили нашего директора еще несколько дней не демонтировать выставку. Они хотели объявить на факультете о существовании нашей студии. Это они назвали наш кружок студией. Мне было очень приятно.

Если честно, я боялся, что меня развенчают, допытаются, кто я, устроят скандал, у директора будут неприятности. Но вроде обошлось. Когда ко мне обращались, я просто говорил, что несколько лет назад окончил Московский архитектурный институт и вот теперь провожу такой эксперимент на педагогическом поприще. Что я могу сказать: сегодня я был счастлив! Я посветил это мероприятие самым дорогим для меня женщинам – маме и Иде. Весь сегодняшний день я думал о них и мысленно говорил с ними. Мне показалось, что они рады за меня. И еще… Они отпустили меня в свободное плавание, понимая, что я выплыву. Да, колоссальным событием стала оценка уровня подготовки Леонида и Семена. Преподаватель по рисунку из ЛИСИ, Алексей Николаевич Трощанов, похвалил работы мальчиков. Сказал, что с удовольствием хотел бы увидеть их среди своих будущих учеников!

21 мая 1958г.

У меня очень напряженное время, заканчивается учебный год, надо выставлять оценки ученикам, а оказалось – не все так хорошо. Некоторым светят тройки, они испортят им аттестат или годовую оценку, и что делать в этом случае, не знаю. Я учитываю посещаемость занятий и выполнение всех заданий, тогда оценка положительная – четыре, даже если с художественной точки зрения работы слабые. Я встречаю и равнодушие к своему предмету, как я уже говорил, откровенных срывов и инцидентов у меня не было, но встречались ученики, которым предмет не давался, и они потеряли вкус и интерес к нему, а я, занятый кружковцами, не понял этого сразу.

Просто даром ставить оценку я не мог. Собрал таких «неблагонадежных» и назначил им встречу в воскресенье. К каждому «ленивому» прикрепил своего кружковца, причем попытался сделать это демократично, чтобы они сами выбрали друг друга. И еще, я не стал давать им конкретное задание. Дети самостоятельно решали, какую итоговую работу им делать. Мы договорились, что это будет своего рода экзаменационный зачет и все их промахи в течение года я не стану принимать во внимание. Сроку им было три недели – три выходных. Количественный результат значение имел. Я думаю, может, во мне погиб великий педагог? Даже не представляете, насколько это был интересный эксперимент. Но не все пошло так, как мне думалось.

Мои милейшие маленькие учителя стали рисовать за своих подопечных, и я, заметив подлог и сдерживая смех, прочитал им нотацию о том, что процесс творчества - это самое лучшее и самое вкусное, что только можно придумать в человеческой деятельности. А вы что же? Съедаете лакомство своих товарищей? Вам, мол, должно быть стыдно.

После этого все более-менее нормализовалось, но возникла новая идея – делать совместные работы, потому что мои воспитанники непременно тоже хотели выполнять идентичные задания или что-то подправлять у соседа. Я разрешил им делать триптихи: две авторские работы, одна совместная. Я даже не представлял, к какому потрясающему результату приведет этот эксперимент. Мы получили нескольких новых кружковцев из «ленивых», как я про себя их называл. Один мальчик был просто бесконечно одарен. Как он делал макеты! Он резал бумагу ножницами, на глаз, и мог выклеить все, что душе угодно. Любое животное, предмет. Дело просто не дошло до портретов, думаю, он был бы на высоте.

Меня поразили работы двух девочек, как оказалось, подружек по жизни, их триптих назывался «Деревья». Не знаю, кто их так надоумил. Они интересно закомпоновали работы – на квадратном листе черного картона была большая картина, выполненная в гуаши, осеннее дерево, рядом – картинка поменьше, символизирующая дерево весной или летом, с зелеными накладными листиками, она была выполнена в комбинированной технике, гуашь и частично аппликация. А сверху над ней – зимняя картинка, самая маленькая, вся была сделана из бумаги, приклеенной «на ребро», с красивыми кружевными линиями, тонкая вязь, как могут делать только девочки. Все три картинки выглядели как единое целое, несмотря на различия в технике подачи. Работа производила просто потрясающее впечатление.

Еще один триптих очень тронул меня. Он назывался: «Вчера, сегодня, завтра». Нарисовано было все гуашью. Из-за того, что работали два автора, а один средний рисунок выполняли совместно, получилось такое правильно–эволюционное перетекание техники от робкой и неуверенной к более профессиональной и лихой. По цвету тоже вышло интересно. «Вчера» у ребяток было сумрачным и темным (они ведь родились во время или сразу после войны), «Сегодня» – в голубых тонах, а будущее – в розовых. Рисовали мальчики. Это были абстрактные работы. Все думают, что создавать абстракцию просто. Уверяю вас, это очень трудно. На реалистичных картинах сюжет и объекты сами говорят за себя, их легко узнать, их форма возникает в головах зрителей и определяет впечатление. В абстрактных картинах каждая линия, каждый оттенок на виду. И не только линия в отдельности. И не только цвет, тот или иной. Картина должна смотреться в целом, возможно, вызывать ассоциации, а возможно, и не вызывать, но будить эмоции за счет пропорций, форм и цвета. Я люблю художников-модернистов, различные течения, далекие от реализма. Мне кажется, это близко к архитектурному творчеству.

Вот так все у нас получилось. Мы строим планы на будущий год. Хотим продолжить занятия и наши эксперименты. У нас еще важные события: старшие, выпускники – Леонид и Семен – будут пробовать проступать в строительный институт на архитектурный факультет. Мы все болеем за них.

Я ничего не понимаю – как мои жуткие и непереносимые потрясения, иссушающие мою душу, тоска, съедающая меня, могут сочетаться с этой моей новой жизнью, наполненной любовью моих ребят и радостью от результатов собственного труда.

10 июня 1958г.

Меня отыскал Олтаржевский. Он как-то добыл квартирный номер телефона. Не представляю как. Проводил расследование среди друзей Иды? Узнал адрес, потом телефон? Он мне не стал это разъяснять, сразу накинулся и минут пять орал в трубку и ругал на чем свет стоит за то, что я пропал. Мол, так друзья не поступают, он извелся, не находит себе места, беспокоится за мою судьбу, в мыслях уже прощался со мной, думал, что я покончил с собой или сижу в тюрьме за какое-то непредумышленное убийство. Потом он, наконец, успокоившись, обрадованный несказанно, что я нашелся и жив-здоров, выпалил: «Объявили конкурс на строительство в Таллине знакового многоэтажного здания, пока не буду распространяться какого, это не имеет значения, нужны классные архитекторы в таллиннскую бригаду. Ты понимаешь или нет, что это шанс? Что-нибудь придумаем с трудовой, скажем, сгорела, я не стал тебя афишировать в связи с высоткой, но головой поручился, что ты умница и талантище. Ты слышишь меня или нет? Ты хоть рад?»

Мне показалось, что земля уходит из-под ног. Я повесил трубку и сел на пол. Телефон над головой звенел вновь и вновь».


23 июня 1958г.

«Прошел год. Страшный год дальтоника. Без цвета и света. Я ругаю себя, может, я был неправ? Зачем крематорий? Твои родители канули в газовых печах польского Штуттгофа. Зачем я так тебя? Уцепился за фразу «избежать тлена».

Меня спросили, какую я куплю урну? Человек, стоявший в очереди передо мной, взял пластмассовую, похожую на кубок победителя, самую дешевую, как он попросил. Я долго выбирал и нашел небольшую деревянную шкатулочку тонкой работы с инкрустированной зеленой ящерицей. Мне показалось, тебе бы понравилось. Я завернул коробочку с прахом в газету, потом еще в одну, перетянул аптечной черной резинкой. Очень боялся, что рассыплется.

Прости меня, я не приобрел место в колумбарии. Я повез тебя в Коктебель. Ты ведь никогда там не была. «В Коктебеле всегда ветер, – говорила ты и смеялась, – мальчики запускают бумажных змеев. Вот бы посмотреть!». Я полез на самую высокую высоту, куда смог подняться. Я не покорял Кара-Даг и не пытался. Нашел цветущее плато на достаточной высоте. Почувствовал этот твой ветер. Я открыл шкатулочку и подпорол небольшой мешочек. Я не смотрел, что делает ветер, не мог, я отвернулся. Пустую шкатулку зарыл там же, где она стояла. Копал ножом, руками. Не глубоко, только чтобы спрятать.

Я был один в крематории. Никого не позвал проститься с тобой. Идиот. Не хотел горе делить ни с кем. Людям, которые воспитали тебя вместо родителей, я не сообщил о твоей смерти. И они, наверное, целый год обижались и ругали тебя, вместо того, чтобы молиться о тебе! Прости меня! Я не мог тогда этого сделать. Но теперь я могу. Я все понял. Я все исправлю!