И другие официальные звери

Первую собаку нам сосватал папин родной брат Наум. Нет, “сосватал” - неподходящее слово. Он просто поставил нас перед собакой, собаку - перед нами и отбыл домой, оставив ее и нас во временно деморализованном состоянии. Впрочем, собаке было легче.   
 
Как-то не предполагалось, что у нас может быть собака. Конечно, я, как и любой нормальный ребенок, периодически поднимал эту тему и тут же снимал ее с повестки дня ввиду бессмысленности разговоров. Во-первых, когда мы жили в коммуналке на Съездовской, я был слишком мал - под стать метражу наших двух комнатушек, да и вообще представить себе, что некий, теоретически наш, пес случайно гадит в общественном коридоре - нет, еще хуже - гадит злонамеренно и под дверями Марка Брука (имелся такой таинственный жилец в нашей квартире), было невозможно.
Во-вторых, когда мы переехали в Дачное, начались новые заботы - надо было отдавать немалые долги за кооператив, папа очень много работал и сильно уставал. Собака не вписывалась.
В-третьих, бабушка была против.   
 
Первым предвестником Грядущей Собаки была маленькая водяная черепаха; совершенно не помню, откуда она взялась. Необщительный панцирь, из которого почти никогда ничего не высовывалось, не вызывал у меня никаких особых эмоций. Кроме того, черепаха категорически отказывалась что-либо есть, и мы решили отдать ее юннатам - уж они-то должны справиться. Таковые нашлись через знакомых, и черепаха благополучно отправилась в какой-то дом пионеров, так и не удостоив нас общением.   
 
Через два-три года мама всерьез занялась написанием диссертации и дважды на несколько месяцев уезжала в Дагестан. Там, под Дербентом, располагалась одна из многочисленных опытных станций ВИРа. Из последней поездки мама привезла картонную коробку, в которой сидела крупная, важная черепаха по имени Патриция. Ее поймали в горах во время экспедиции и собирались съесть. Мама воспротивилась, отобрала черепаху, назвала Патрицией и заявила, что увозит ее   в Ленинград. Это был тонкий психологический ход: одно дело - съесть безымянную черепаху и совсем другое - черепаху Патрицию. Народ смирился.
 
Патриция была солидна, основательна и надменна, так что имя ей чрезвычайно подходило. Она никого не боялась и даже позволяла кормить себя с рук. Протянешь лист одуванчика или размоченной в молоке булки, а навстречу ему из панциря выворачивается голова на длинной кожистой шее, открывается вполне хищная пасть, и начинается процесс жадного поглощения. Впрочем, Патриция не брезговала поесть и из блюдечка.   
Иногда ко мне заходил одноклассник Леша - поиграть в солдатики. В этих сражениях Патриции уделялась роль танкового корпуса. Мы выстраивали своих солдатиков, а потом делали “вбрасывание” - посередине ставили черепаху. Она сама выбирала направление главного удара и крушила то мои, то Лешины полки, не делая мне никаких преференций.    
 
Патриция прожила у нас четыре с лишним года. Мы брали ее с собой на дачу, и мне было поручено ее ежедневное выгуливание. Черепаха оказалась хитрой и очень проворной - стоило хоть на секунду отвлечься, как она учесывала в какие-нибудь заросли и там пряталась.   Дважды ее попытки к бегству были пресечены буквально в последний момент. Потом я даже жалел, что она не убежала. Мы не сумели обеспечить Патриции нормальный режим - она не могла впасть в положенную спячку два года подряд. А когда - на пятый год - все-таки впала, то уже не проснулась. Папа уложил Патрицию в коробку и унес   А я заплакал. По крайней мере, надеюсь, что так и было. 
 
 Постепенно многие жильцы нашего дома завели собак, и во дворе разгуливали королевские пудели, эрдельтерьеры (сейчас я их вообще не вижу, видно, перевелась порода), а одна семья замахнулась аж на здоровенного серого дога. Мы как бы этого не замечали: ну нет у нас собаки, не у всех же они должны быть. Более того, в моих глазах светлый собачий образ даже несколько померк.
Виной этому был шоколадный королевский пудель Кеша (полное имя - Ост-Кеша), живший у моего тогдашнего друга, к которому я заходил каждый день. Кеша был во всех отношениях замечательный, умнейший и очень добрый пес, но имел один страшный недостаток. Иннокентий был снедаем похотью. И в качестве объекта своей нездоровой страсти избрал меня, точнее, мою ногу. Если быть еще точнее, правую.
Стоило мне перешагнуть порог Сашкиной квартиры, как из комнаты появлялся Кеша с нехорошо горящими глазами. Непосредственно у входной двери извращенец Иннокентий овладевал моей правой штаниной (не ошибся ни разу!) и успевал исполнить свой супружеский долг как раз перед тем, как подбегал кто-то из его хозяев. Кеше немедленно доставалось, он молча удалялся в Сашкину комнату, залезал под диван и там набирался сил. Примерно через полчаса из-под дивана раздавалось возбужденное сопенье, вылезал Кеша, процедура повторялась, Кеше доставалось снова,   и на третий   раунд он уже не решался. Или был не в силах; лично я склоняюсь ко второму варианту объяснения.
Брюки быстро приходили в негодность, я сердился на похотливого пса и вообще стал хуже относиться к собакам. А потом и вообще думать о них забыл - учился уже в десятом классе, а в этом возрасте ой как много есть о чем подумать.   
 
В этот самый момент нас застал врасплох звонок папиного брата Наума. Дядя сообщил, что везет нам собаку, и от комментариев уклонился. Эту собаку - шестимесячную дворнягу, помесь овчарки с колли, дядя купил на Кондратьевском рынке. Насколько я понимаю, никого и ничего он покупать не собирался, а просто заглянул туда с сыном Максимом - на Кондратьевском всегда есть на что посмотреть. Надо ли объяснять, что совершенно случайно (ну разумеется) они оказались в “собачьих” рядах? Надо ли подробно описывать, почему Максим запал на эту псину и как именно убедил дядю Нюму ее купить? Не надо.
Собаку купили и торжественно привели домой. Дядина жена в то время ходила с животом, в котором дожидалась своего появления на свет моя двоюродная сестра Ленка. В ходе немедленно начавшихся переговоров Наум и Максим потерпели поражение, не сумев представить никаких убедительных аргументов. В результате Наум позвонил папе и сообщил, что у нас теперь есть собака.
Вообще-то с папой подобные штучки не проходили, но отказать младшему брату он не смог. Так у нас появилась Вега.   
 
С первой же минуты Вега безоговорочно признала папин авторитет и назначила себя его собакой. Папа полностью эту инициативу поддержал. Отличная была псина: веселая, умная и вполне послушная. Вот только папины тапки никому не разрешала брать и детей не жаловала. Очень похоже, что натерпелась от них в раннем щенячьем возрасте. Буквально через две-три недели папа сводил Вегу в лечебницу - сделать прививку от чумки. На следующий день собака заболела той самой чумкой. Мы заметались в поисках ветеринара, нашли одного, очень хорошего, и пригласили домой. Ветеринар осмотрел Вегу, сделал ей укол, назначил лекарства. Но уже у самых дверей, собираясь уходить, тихо сказал папе: “Боюсь, в следующий раз вы меня позовете лечить уже другую собаку…”
Вега прожила еще пару дней, буквально сгорая у нас на глазах. В последний день она просто лежала под столом в большой комнате и ждала папу. Он пришел с работы, Вега с трудом поднялась на ноги, шатаясь, проковыляла по коридору, лизнула   папу в брючину. А потом вернулась к себе на лежанку, упала и умерла. Папа долго стоял на пороге комнаты, забыв снять пальто. А потом пошел на кухню меня утешать, но не преуспел - сам отвернулся и подозрительно громко зашмыгал носом.
Всё - решили мы все - хватит. Больше никаких собак.   
 
Осенью следующего года я, как обычно, вернулся из института - дело было в субботу - и застал родителей в каком-то странном состоянии. Они хихикали, отводили от меня взгляд и вообще вели себя как дети. В отличие от бабушки - она была предельно серьезна. Меня поманили в бабушкину комнату и сказали: “Вот.”   А что еще можно было сказать?
На бабушкиной кровати стояла то ли корзинка, то ли коробка (не помню), а из нее смотрели глазища и торчали большие смешные уши. Помните картину “Не ждали”? Вот примерно так.
 
Утром той самой субботы мама с папой поехали в Парголово - помогать по хозяйству сестре бабушкиной подруги. Это был наш маленький семейный крест. Большие тоже были, но к собакам не имели никакого отношения. А этот, получается, имел.
По улице поселка шли солдаты и тащили мешок, а в мешке возились и сопели месячные щенята, потомство полковой суки, которое тщетно пытались спрятать от командира. Он таки нашел щенят и приказал солдатам либо раздать, либо утопить, либо оставить где-нибудь в лесу. Солдаты бродили от дома к дому и упрашивали взять щенков. По пути им попались мои родители.
Первым из мешка извлекли крупного, увесистого кобелька, очень здорового на вид. Папе он понравился, и щенок уже перекочевал к нему на руки. Но тут - уж не знаю кто толкнул родителей под руку или в бок - решили заглянуть в мешок еще раз. А там, на самом дне, светились огромные, самые печальные на свете глаза. Ну и все. Глаза сделали свое дело.   
 
Щенка - овчарковидную дворняжку - назвали Диком. Бабушка была не то что против - она была против абсолютно и безоговорочно. Ее ледяное “Ну-ну” означало: “Сами завели, сами теперь и мучайтесь”. Однако уже через пару дней именно бабушка следила за тем, чтобы щенку доставалось самое лучшее, кряхтя вытирала за ним лужи и вообще взяла под свою опеку.
Но хозяином все равно стал папа - как и в первый раз - с первой же минуты. Дика отдала ему свое сердце с глазами, ушами,   хвостом и лапами впридачу.
 
Я не ошибся - именно отдала, а не отдал. Ошибку сделали мы с мамой (два тоже мне биолога, стыдно признаться). У щенка в соответствующем месте имелась вполне характерная выпуклость, которую мы сочли убедительным признаком мужского пола. Были, конечно, некоторые сомнения. Наш кобель упорно не хотел поднимать лапу, даже когда немного подрос - но кто ж на такие мелочи внимание обращает!
Однажды к нам зашел сын соседей Ося, на тот момент уже дипломированный педиатр. Он взял собаку на руки, почесал ей живот, потрепал за уши и сказал, что сука вполне здорова. “Какая сука?! - дружно вскинулись мы с мамой - это кобель!” “Кобель? - ехидно поинтересовался недобрый Ося,- а что это у него титек столько?” Мы с мамой как-то скисли и промямлили, что так и надо. “Ну-ну”, - сказал педиатр Иосиф Айзенштадт и гордо удалился. Вскоре вслед за И. Айзенштадтом удалилась и та самая выпуклость, на которую мы возлагали такие надежды. То, что осталось, не предполагало никаких разночтений -   девочка. Дик оказался Дикой.   
 
Папа души в ней не чаял. Дика отвечала полной взаимностью. Нет, конечно, она всех любила (с бабушкой у нее вообще сложились особые отношения, они были друг другу то подружками, то строгими тетками; когда бабушка умерла, Дика днями лежала в ее комнате и ни на что не реагировала), но по-настоящему слушалась она только папу.
Он вставал в полшестого утра и тут же выводил Дикильду Борисовну (иногда ее почтительно величали по имени-отчеству, а он предпочитал называть ее Дикушкой). Псина очень быстро привыкла к такому распорядку и вполне была им довольна.
Зато я - НЕТ. Потому что в те редкие дни, когда папа почему-то не мог совершить с Д.Б. утренний моцион, эта тяжелая ноша ложилась на меня. Примерно в 5.35 на моей кровати появлялась морда. Морда молчала, но вздыхала очень выразительно: “Ах, я все понимаю, но, видите ли…” Я делал вид, что ничего не слышу. В 5.40 вздохи переходили в тихое постанывание, постанывание - в повизгивание, повизгивание - в подвывание. Морда вызывала подкрепление в виде лап, лапы нетерпеливо трогали меня за плечо. Мысленно перебрав в уме весь известный мне матерный лексикон и даже построив что-нибудь заковыристо-однокоренное, я обреченно вставал. Дикильда Борисовна победоносно поглядывала на меня и бежала к двери - ждать, когда ее наконец выведут.   
 
Если честно, папа свою Дикушку избаловал. В его отсутствие она позволяла себе неповиновение, надменное отношение к двуногим и откровенное хулиганство.
Однажды мы с моим институтским приятелем Ромой вывели ее на прогулку. Вместо поводка приходилось использовать парашютные стропы, но и те выдерживали максимум полгода - тяга у собачки была очень мощная. Ровно в тот момент, когда мы подошли к перекрестку, злополучная стропа лопнула. Дика почувствовала свободу и рванулась вперед. Через   секунду она уже стояла на самой середине перекрестка, ее огибали машины; уши развевались по ветру, глаза горели. Это было абсолютное собачье счастье.
Дика была готова им поделиться и с нами, то есть предложила побегать за ней как следует. Через десять минут мы поняли, что в стратегии и тактике она нас опережает минимум на два собачьих корпуса. Рома отправился покупать приманку - бублик. Бублик заинтересовал. Дика подошла совсем близко, и я прыгнул. Так прыгают львы и леопарды на не успевших убежать антилоп. Правда, львы и леопарды обычно не промахиваются и уж точно не шмякаются мордой в ноябрьскую грязь. Когда я встал и отряхнулся, собачий силуэт виднелся метрах в ста - Дика носилась по пустырю.
Осознав свое полное бессилие, мы с Ромой потащились домой - докладывать папе. Папа скроил кислую рожу, назвал меня то ли шлёмой, то ли цуциком, а Рому из деликатности - нет, извлек из кастрюли четыре недоваренных сосиски, позвал маму, и мы пошли на дело. К этому времени уже стало совсем темно.
Дика по-прежнему носилась по пустырю, но периодически мы теряли ее из виду. Мы встали в цепь, держа наизготовку сосиски - мама с папой целые, а мы с Ромой - наполовину съеденные, потому что терпеть интенсивный сосисочный запах у нас уже не было сил. Самым елейным голосом папа воззвал: “Дикушка! Дика!”. Псина все прекрасно поняла и немедленно сделала несколько длинных прыжков в противоположную сторону. “Дика!” - елея оставалось на самом донышке. Никакой реакции. “Дика!” - гаркнул папа на весь пустырь. Дикильда Борисовна призадумалась.
Сложившаяся диспозиция схематически выглядела так. Наша четверка, вооруженная сосисками,   занимала южную сторону воображаемого квадрата. С северной стороны из темноты выступила веселая толпа с девушками, бутылками и гитарой. Ровно посередине между толпой и нами застыла собака. Восточное и западное направления были свободны, но Дика поняла, что больше не стоит испытывать судьбу, легла на брюхо и поползла к нам, наипреданнейшим образом глядя на папу. Это было так смешно, что папа даже не стал ее наказывать. Ей вообще многое сходило с лап.
 
Но один раз ей от папы досталось, и досталось крепко. Был выходной, и папа на кухне готовил мясо. Входить туда было бесполезно - стремительно передвигавшийся папа занимал 100% свободного от мебели пространства. Мы все с тем же Ромой маялись от голодного урчания в желудках и доводивших до беспамятства вкусных запахов, что вытекали из кухни, проникали в наши ноздри и вызывали полное разжижение мозгов. Наконец папа вывалился из кухни - красный, распаренный, чрезвычайно гордый собой - и объявил, что надо только немножко подождать, а сейчас он бы не отказался от пива. На пиво мы тоже были согласны. Мы пили пиво и предвкушали мясо.
Тут папа забеспокоился, он вспомнил, что оставил на кухонном столе беззащитный кусок колбасы. Я пошел проверять.   
Колбаса была в полной сохранности, никто на нее не покусился. Зато мимо меня пронеслась рыжая молния и исчезла в самой дальней комнате. Оттуда раздались характерные звуки - собака спешно организовывала себе убежище. На столе стояла огромная чугунная гусятница, практически полностью прикрытая крышкой. Гусятница была пуста. Более того, ее внутренние стенки и дно были девственно чисты - они блестели и практически не пахли. Подлая Дикильда Борисовна не только сожрала мясо “с подлизом”, но и пыталась закрыть крышку, услышав мои шаги!
Папа бушевал. Он выгреб Дику из ее убежища, и она огребла - все, что заслужила. Но уже через полчаса папа и Дика виновато кружили друг вокруг друга, и каждый извинялся на свой лад.   
 
Дика прожила четырнадцать с небольшим лет. Она была свидетельницей и участницей всех мелких и крупных событий в нашей жизни. Она была любимицей наших старушек: бабушки Веры, бабушки Сони е ее сестры Шуры. С каждой из них она устанавливала особые отношения, а потом тяжело - по-человечески тяжело - переживала их смерть. Дика и сама постепенно дряхлела, превращаясь в этакую почтенную капризную даму: “Этого не хочу, от этого, бога ради, увольте. А вон того… Гм, ну хорошо, так и быть оставьте. Боже, как вы мне все надоели! Эй, да где же вы?!” С ней даже случился натуральный сердечный приступ на прогулке. Я еле допер ее на руках до дома, а Дика, положив мне голову на плечо, тяжело дышала, виновато косилась на меня и пыталась лизнуть в щеку.   
 
Она была уже совсем дряхлой, когда в доме неожиданно появился серый кот Тихон. Кот, по сути дела, продлил Дике жизнь. Она как будто встрепенулась, забеспокоилась и начала учить кота уму-разуму. В результате они прекрасно поладили, жили вполне дружно и периодически воровали друг у друга из мисок.   
Однажды, находясь в командировке в Москве, я позвонил родителям. К телефону подошел папа. По его голосу я все понял.
У Дики отнялись задние лапы, она не могла двигаться и ничего не ела. Ветеринар (по-моему тот же, что когда-то приходил к Веге), честно сказал папе, что шансов нет и нельзя мучить собаку. Надо усыплять. Он предлагал папе уйти на время, но папа не ушел. А потом, когда все закончилось, уложил Дику в мешок и понес хоронить.
Это можно было сделать только за железнодорожной линией. Сейчас там КАД, а тогда прямо за полотном начинались поля, кусты и перелески. В этих кустах и перелесках клубилась разная небезопасная мразь. Дело было вечером, мразь имела место и, конечно, привязалась к папе. Но разобравшись в ситуации, гопники кротко отошли в сторону и оставили папу в покое.
Так закончилась Дикина эпоха.   
 
Тихон прожил еще несколько лет. А потом появилась Лукерья - толстая, вальяжная, умная и хитрая кошатина. Папа ее тоже очень любил, баловал безбожно, но Лукерья, в отличие от всех предыдущих зверей, хозяйкой считала и считает маму - ровно настолько, насколько кошка может кого-то считать своим хозяином.   
 
Где-то я читал, что один собачий год примерно равен семи человеческим. Наши звери живут не меньше нас - они просто живут быстрее. Мы совпадаем с ними по возрасту на очень короткое время, а потом они уносятся вперед, и нам их уже не догнать. Знаете, что мне кажется - где-то там они останавливаются, нюхают воздух и ждут. Ну право же, неужели они променяют нас на других хозяев? Не может такого быть. Уж Дика бы точно дождалась. И я очень надеюсь, что папе ничего не нужно было делать, чтобы она выбежала навстречу. Ну разве что негромко позвать.