Пять дней в деревне

    Первые разговоры об этой поездке пошли в начале зимы, когда до теплых, прогретых солнцем дней, до весенних праздников оставалась еще целая вечность.  Сидишь дома - хорошо, а в окно глянешь - метель, стужа, - и кажется тебе, что проснулась наконец в природе неведомая ей дотоле справедливость и не вернется  больше в этот обреченный город спасительная весна. 
    Но природе незнакомы ни милосердие, ни справедливость, ни жалость; хоть и цепко держалась зима морозами – а весна всё ж пришла в свой черед, подтаяли городские снега, наводняя улицы журчащими потоками грязи -  и мы начали собираться в дорогу.
    А собирались мы так: встречались дома у Володи и часами смаковали каждую минуту предстоящего путешествия, которое грозило превратиться в сплошной восторг.
    - Палатка у меня трехместная, - зажмурившись и представляя, как встанет она куполом  на берегу реки, а рядом, в двух шагах от нее задымит костерок с душистой ушицей, - хвастался Серега.  – Правда вы, штыри, в нее не поместитесь, придется кому-то в машине спать.
    Поскольку мне было глубоко безразлично, где ночевать, местом своим в палатке я не дорожил. Я и дома раньше спал в на полу, пока кроватью не обзавелся.  Да и рыбак из меня тот еще…
    Больше всех радовался Володя, и лично я его понимал. Мы с Серегой безработные, тот вообще все лето в деревне, ему эта поездка что семечки, а Вова каждое утро хошь–не хошь, – а чуть свет и на работу.
    - Да быть такого не может, что мы вот так просто возьмем -  и на четыре дня в деревню!  - шутил он.
    -   А нас там встречают уже, - улыбнулся Серега. - Алик уже названивает, сосед. Ждет… сказал ему, что с друзьями приеду.  Банька у него имеется старая, дырявая насквозь… Хороший мужик, спокойный… запил только в последнее время...

    Ехать было далеко – семьсот верст без малого. Стоило оно того или нет, нам еще только предстояло убедиться. Мы садились за стол, Серега открывал карту и проводил нас каждым изгибом реки, мимо полузаброшенных, затерянных в лесной глуши деревень.
    - Тут берег хороший, обрывистый, и глубина сразу, - говорил он, показывая место в стороне от основного русла, где образовалось несколько причудливой формы заводей. – Ночью лещ крупный кормиться выходит.  На ночевку сюда и поедем.
    И добавлял, подумав:
    - А в затонах-то и на щуку можно поохотиться. Придется лодку брать…
    И уже не мог удержаться:
    - Осенью под камышами на семь кило завалил зубастую. Пол-часа меня по воде таскала…
    На карте серединой реки проходила синяя  прерывистая линия.
    - На Украину будем плавать нужду справлять, - пояснил Сергей. – Шутка! Там пограничники в кустах сидят. Я сам не видел, местные говорят…может брешуть…


    Первого мая утром выехали из Москвы.  Хорошо втроем: четверо теснятся и местом, и разговором – болтовня будет, а двое наговорятся быстро и заскучают. Музыканты шутят: одна нота – звук, две – интервал, а три – гармония! А может и всерьез говорят…
    Первые километров сто не спеша ехали, а потом ничего, разогнались. Останавливались в дороге не часто, по необходимости, а в деревне затемно были.
    - Этот дом,  - сказал Серега, открывая входную дверь, - мне просто так дали. Живи, говорят, сколько хочешь – хоть год, хоть полтора. А теперь внимание -  вопрос! Чем обусловлена такая гостеприимность?
    - Ну…  - заинтриговался я, - народ деревенский хитер и прагматичен, просто так делать ничего не станет.
    - Это верно!
    - Услуга за услугу – ты им помог, теперь они тебе.
    - Почти угадал, - ответил Серега и зажег свет.
    Дом был большой, каменный. Холодный. Высокие потолки четырех одинаковых комнат заклеены плитками с узором, стены обоями, пол коричневый, гладкий. Хороший дом, ладный.
    - В доме если не жить долго,  - разумничался Серега, - ему труба настанет, точно говорю.
    Он прожил здесь, в этой деревне, года два почти безвылазно, пропитался сельским колоритом, нахватался разных словечек, набазурился – плуг с сохой теперь не перепутает.
    -  Дух людской из него уйдет, - продолжал он,  – обратно уже не воротишь – а дальше живи-не живи, капец дому, что дерево, что кирпич  – сгниет и развалится.
    А что,  - подумал я, - логика в этом есть. Серега жилец подходящий – дом по пьяни не спалит, уж точно.
    Печь топить не стали, перекусили чем-то на ход ноги, распили на двоих с Володей бутылку коньяка, посидели немного на кухне и отправились спать. Я разместился в ближайшей комнате на полу, зарылся в спальник и сразу заснул, а парни устроились в соседних комнатах с комфортом – бельем застелили диваны и включили старенький телевизор.

    С утра пришел Алик, сосед. Остановился у ворот и смотрит, как мы шмурдяк рыбацкий в машину таскаем. Долго таскаем – не знал я, что для рыбалки столько всего потребно. Гляжу – стоит мужичонка небольшой, усатый, и за нами внимательно наблюдает. Ну, думаю – дело серьезное, без хозяина не обойтись:
    - Серег, глянь, - кричу, -  пришел что-ли кто-то…
    А тот его из окна уже увидел и зовет:
    - Алик, здорова!.. ну проходи давай, чего там стоишь…
    И вышел на встречу. Обнялись. Он направился к нам.
    - Мишки нету что-ли? – испуганно спросил он, озираясь.
    Речь шла о хозяине дома, которого мы пока не видели. Его с нами не было.
    - Дима, Володя – представились мы.  – Алик, - отрекомендовался мужчина. И улыбаясь, добавил:
    - Братишка мой приехал… он же как брат мне…
    Я и не догадывался о таких нежных отношениях. Внешность у него была нерусская. Видать, прибился когда-то и осел.
    - Так, мозги мне не ебайте, - сказал Алик.  – Баньку я уже поставил, а на счет самогону вы сами решайте.
    - Ну баню мы, скорее всего отложим на завтра, -  расстроил соседа Сергей. Мы сегодня на рыбалку с ночевкой, на затоны… Так что смотри, если хочешь, с нами давай…
    - Я извинтиляюсь, - обрадовался Алик, - я тогда это… домой… удочки соберу.
    - Жена у него умерла в том году,  - сказал Серега, когда Алик исчез за воротами, - он и запил. Детей не было у них. Подругу нашел, вернее, ему нашли - подогнали, Таньку Карную,  местную б…щу. Сухая, как жердь, гнутая, костлявая – чуток постарше его годами… До этого с «ленинцами» жила, есть тут семейка, даже по местным стандартам пьянь, так вот она с ними ошивалась, пока там сын отца не зарезал – на почве ревности.  Во сне зарезал – пока тот в отключке валялся… Здесь  и похлеще бывают дела... потом расскажу еще…
Наконец все было готово.  Собрались, а ехать вроде как рано еще, ну и пошли мы с Володей по селу крутануться, да заодно в магазин заглянуть. Ночью, с темноты не разобрал, а теперь гляжу: улица – не улица, а вроде как откос небольшой на восемь дворов. И наш – крайний, а за ним поля, огороды, а вдалеке лес виднеется. Потом узнал, местные кутком зовут эту улочку, так что жили мы, по-ихнему – у кутку. Вообще, насчет местных у нас были инструкции – в разговоры не вступать, денег на самогон не давать.
    - Один черт ни слова не разберете, - говорил Серега, - они тут не говорят, а балакають… Хотя, когда надо, могут и нормально…

    - За бражкой надо до Натахи ехать, - сказал Алик, заваливаясь с удочками в машину. – А так-то можно и до Комара…
    Пока ехали, Серега вспомнил – насос забыли для лодки. Решили не возвращаться. У Натахи взяли двухлитровую баклажку мутного, горячего самогона. Двести рублей цена. Съехали с дороги на луг, распугивая бродящих по жнивью аистов;  лесом, петляя вдоль красивой, широкой реки  оказались на полянке, с которой уже видать было, как вода, еще не полностью вошедшая в русло, разливается по затонам, щедро, с избытком заполняя их талой водой. 
    Палатку решили не ставить – земля еще холодная, не прогрелась, да и один черт все там не поместимся. Тональность вечера с чисто рыболовной плавно модулировалась в увеселительную. Всех, кроме Сереги, это вполне устраивало, да и тот если  и расстроился малость, то виду не подавал.
    Удочки (но не простые, а какие-то хитрые, название не запомнил) мы на всякий расставили. Вова тут-же вытаскивает окунищу добрых грамм на двести. Алик рядом пританцовывает, намекает, мол, что пора бы и того…
    Мне почему-то казалось, что деревенский самогон –это вещь! Это сила, это бодрость и чистота, замешанная на вольных степных ветрах – это неразлучный спутник широкой русской души, крепкий, душистый и верный.
    Но я ошибался. Не поверив мути и запаху, я залихватски махнул его… и он мне совсем не понравился. И Володе, как мне показалось, он тоже совсем не понравился.   Эх… Натаха, Натаха… Надо было до Комара ехать…
    Алик про удочки сразу забыл, таскает дрова, бегает, суетится. Нашел где-то заваленный дуб и ухает вдалеке топором. Приносит охапку – стопку примет и обратно в лес. Настроение у всех отличное.  Напиток хоть и дрянь, но действует на организм положительно. Причем, в отличии от других крепких напитков настойчиво требует подкрепления.
    И подкрепление прибывает. И погода радует – тишина, речка плещется, где-то вдалеке шум воды, вроде как от водопада, а чуть левее, дальше затонов, за холмом – солнце садится в облаках.
    Падают невидимые преграды – в городе я уже давно бы тормознул, а тут -  только начало. Вова заливает эту муть – аж грива трясется.
    - Слеза!  - кричит, – это же слеза!! Чистая…
А кто-то смотрел на это и посмеивался:
    - Будет вам завтра с утра слеза…
    - Так, мозги мне не ебайте, - говорит Алик.
    Значит, наливать пора.
    - Я извинтиляюсь, - говорит Алик.
    Ясное дело, не застаиваемся…
    Стемнело, и только над рекой зарево небольшое и вода шумит вдалеке. Серега гитару достал, собрались у костра. Алик удивленно посмотрел, но подпевать не стал.
    - Да он не одной песни не знает, - пояснил потом Серега.
Стоял он молча, слушал, и говорит вдруг:
    - У меня пулемет есть, немецкий, в огороде закопан.  И ружье охотничье…
    Вова - потомственный охотник, его голыми руками не возьмешь:
    - А стволы-то у ружья какие? Чёк, получёк?
    - Я извинтиляюсь…
    - Ну сужение у ствола есть? Бывает, что там не просто цилиндр…
    - Какой нах..й цилиндр, пи..да ****ь! – по отечески приобняв Володю, втолковывал ему Алик. Мозги мне не ебайте. Ружье у меня в огороде закопано, настоящее…
    До какой-то поры мне это казалось забавным, потом резко надоело. Алик нажрался, путался под ногами, бормотал свою чушь, меняя местами два слова (Эллочка могла бы давать ему уроки языка), пытался что-то объяснить и два раза чуть не свалился в реку. Пришла пора собираться домой.
    На другой день с утра, мы еще спали, он приперся и стал нагло разгуливать по дому, теребя всех по очереди и требуя опохмела. Сдержанная реакция моих друзей его обнадежила, и он направился ко мне.
    - О.. а вот и третий, а я думаю, куда…
    - Иди ты в пи..ду отсюда, - сказал ему я и видит бог, это было самое мягкое, что крутилось тогда у меня на языке.
    Короче, разбудил этот урод нас всех спозаранку. И крайне недоволен, что мы не хотим бухать.
    - Мозги мне не ебайте, - говорит, а сам в холодильник лезет.
    Ну было там чуть, со вчера осталось. Он всем (настоящий джентльмен и в деревне не затеряется) настойчиво предлагает, думает, может, что мы стесняемся. У меня мысль – засадить ему с ноги. Давно такого похмелья не было. Но – сдерживаюсь. На всякий случай, думаю, лучше пойду свежим воздухом подышу – все легче будет.
    Алик сам все допил и не уходит. Спрашивает, мол, какие планы на вечер. Серега не выдержал, говорит:
    - Слушай, дружище, тут у нас дела кой-какие, отъехать нам надо, ты потом заходи, посидим, чаю попьем… Договорились?
    - Я извинтиляюсь, - пробурчал Алик. В голосе его послышались нотки разочарования. – Вы что, всегда так? Если да, то я ***ю.
    И ушел наконец. А мы поехали в поселок. По пути завернули на речку, в другое место, красивое – здесь русло дробилось на четыре потока и они, причудливо переплетаясь, разрезали широкую долину на множество небольших островов, затем снова соединялись и река скрывалась из виду, прячась у подножья поросших лесом холмов.
    -  Я ведь как в этом доме очутился, - начал Сергей, пока мы прогуливались по-над берегом, - я ведь сначала сюда просто ездил, в гости, в эту же деревню. Постепенно с местными познакомился. Есть тут один, Миша – он мне и предложил. Сначала я тот дом даже купить хотел, и они вроде согласны были (дом-то не его – мамы), я уже на счет денег начал соображать, но… уж не знаю почему, они раздумали, а он и говорит, мол, заезжай хоть завтра и живи. Ну я и переехал. Тот год с апреля до ноября там и прожил.
    В поселке мы купили по шаурме, больше похожей на пирожок с капустой. Больше там делать было нечего. Серега повез нас показывать еще одно красивое место – и, черт возьми, оно того стоило. Когда-то давно реке наскучили ее однообразные, поросшие ольхой берега, она слега вильнула своим телом и выбрала себе новое русло в холмистой долине. На этом месте теперь остался только забытый ею широкий затон полукруглой формы, старый, болотистый, угрюмый, покинутый. Впрочем, река не оставляла его своей заботой – каждую весну она ненадолго возвращалась к нему и наполняла его свежей водой, отдавая частичку себя и прощалась до следующего года.   Удивительным спокойствием дышали эти края -  мы нашли поваленное грозой дерево и расположились рядышком на привал.

    Алик поджидал нас возле дома и был недоволен. Узнав, что у нас решительно ничего нет выпить, он окончательно пал духом. Вова протянул ему сто рублей:
    - Только иди сам, дружище...
Сергей посмотрел осуждающе – не надо было, теперь  не отвяжется…
Чай еще не вскипел, как тот вернулся.  И опять мы его огорчили – как ни манила слеза душистой мутью, а  только пришлось ему в одиночку справляться.
    - Мозги не ебайте, - настаивал он.
И глядел на нас вдумчиво – и что думал?
    -   Слушай, Алик, а что-то Татьяны твоей не видать? – желая, видимо, отвлечь того от грустных мыслей, поинтересовался Сергей,  но…
    - Аа…  (и на выдохе залудил полстакана махом) так я того – выгнал ее к еб…ой матери, шалаву… - спокойно так ответил сосед, занюхивая, - она ж, падла, повадилась еба..ей своих домой таскать… я с работы прихожу, глянь – она уже пьяная валяется… Потом раз с одним ее и застукал… так этот ****..на мне же по роже… самогон допил и ушел. А та спит – не слышит. Очухалась, и ко мне лезет… Ну я от лопаты-то черенок вытянул из-за печи и отходил ее малость… Обратно просилась потом – не пустил…
    Была у него такая манера, я заметил, говорит, словно газету читает – вроде как и не о себе, а так…
    - Одному-то оно справнее, - продолжал Алик, - а то деньги все на курево да на самогон улетают - она ж сосет по две пачки в день, проклятая…
    - Вот в Киргизии хорошо было, - задумался Алик, - еще когда страна была, брат у меня был, жена… работа… Потом, когда ерундовина началась эта -  стали нас прижимать маленько. Русский, говорят – уёб…ай в свой Россия…
    - Погоди, Алик, - так ты ж  - татарин?
    - А татарин - уёб…ай в свой Татария… Сначала попали мы с супругой в деревню Бычки, а брат в Ленинград уехал. Хата совсем плохая была, полы земляные, печка старая, стены, что бумага. Деньги-то почти все на дорогу ушли, только на то и хватило. Там прожили пять лет, деньжат-то - нет-нет шабашки какие, сварку свою наладил – а на работу не брали, скопили – сюда приехали. Глянул я – все думаю – тут моя конечная остановка. Одиннадцатый год пошел… С  женой хорошо жили, только деток она мне родить не могла, что-то у ней там по женскому… Год уж с лишним, как схоронил…
     Алик, истосковавшийся в одиночестве и по выпивке, и по людям (в округе по-сту раз все его байки слыхали) продолжал свой рассказ, задумываясь иногда, точно вспоминая забытые детали – но пауза никогда не пропадала напрасно – тотчас он наполнял свою рюмку похожим на сильно разбавленное молоко самогоном и сладко щурясь,  цедил его меленькими глотками.
    - Здесь-то дела у меня сразу пошли, работу дали на сахзаводе, сварщиком. Зажили… Все у меня было: лошадь была, четыре козы было, курей с пол-сотни держал, в огороде всё… Народ со всего села ходил – ножи, топоры тачать, и сварка своя у меня… Прослышал раз – мужик трактор продает. Пойду, думаю – гляну. Смотрю – хорошая техника… Трактор в хозяйстве первая  вещь – себе огород вскопал, соседям, считай, уже копеечка… Кобылу продал, купил трактор этот, а в огород на нам только сунулся, он и заглох. Мужики ходили, смотрели –  пи…дец ему пришел, говорят, отъездил своё. Забрали его как лом, денег по весу – три рубля за кило. За неделю все пропил. 
    Рассказывал он все это как анекдот, и сам смеялся, вот мол, какая я бестолочь, и жизнь вся моя такая – никудышная… А за смехом этим пряталась давно затаившаяся в нем обреченность…
    Вспомнил он и молодость свою, хорошо, говорит, жили тогда – как все. И вроде как в шутку, а получилось всерьез - Володя спросил его:
    - Алик, а ты в детстве кем хотел быть, когда вырастешь?
Он задумался. Потом удивленно (как это он мог забыть такую очевидную вещь) выложил нам свою самую сокровенную тайну:
    - Ну… так это – сварщиком. – Помолчал немного и гордо добавил – Газоэлектросварщиком!
    Странный это был человек. На вид ему за пятьдесят и скорее всего, примерно так оно и было. Чувствовалось (а может мне сейчас только кажется, что чувствовалось) -  мужик он не злой, спокойный, работящий, но вот дошел до какой-то  черты и не знает теперь, куда ему – или на краю отдохнуть малость и назад ползти, или…
    - Ладно, Алик, - сказал Серега, - нам спать пора, завтра с утра в дорогу.
    - Мозги не ебайте, - ответил он на прощанье.

    В хорошей компании время быстро бежит, вот и пролетели наши четыре дня в деревне. Следующим днем к вечеру мы подъезжали к Москве.  По пути нам еще предстояла задача: завернуть на стройку, где на вахте дежурил Михаил – хозяин деревенского дома, и передать ему какие-то вещи. В сумерках мы долго искали нужный объект – то ли Серега устал от дороги и не мог понять маршрута, то ли тот парень толком не мог объяснить – кружились все время рядом и час времени потеряли. Нашли, однако – выходит на встречу небольшой коренастый парнишка. Серега к нему – поздоровались, он из багажника сумку вынул, тот забрал. Мы с Володей вышли - познакомиться, ноги размять. Гляжу, паренек этот, как бы это помягче – странный… Глаза бешеные, аж в темноте горят, а сам медленно так все делает – и ходит, и говорит, как во сне…
    - Ну шо там, як Алик жыве – чурка еб..ая?  - и каждую букву тянет, -  Вин ще мине три сотни рублив должон, паскудина… Я прийду, я ёму жопу то…
Я залез в машину. Мой опыт подсказывал мне – героин.

    - Спайс, -  сказал Серега, выруливая со стройки. – Теперь плотно на нем сидит. Алика раз поднадул этой отравой и звонит мне, приходи – глянь… Захожу на двор, смотрю, забился этот бедолага в курятник, глаза бешеные, а сам орет дурным голосом: - ой, маменьки вы мои-и-и… ой, родненькие… ой… страшно то как… Сердился потом на Мишку, тот вроде обманул его, сказал – не бойся, дурачок, больше кури – простая мол травка, не сильная…
    Миша этот заканчивал вахту на днях и возвращался в деревню.

    В первых числах мая даже Москва кажется не такой безнадежной. Но видимость эта однако, обманчива и скоротечна и доверять ей опасно – кто знает, что скрывается под маской ее льстивых иллюзий.  Признаться, чертовски хочется поддаться соблазну и соврать, что в те дни зародились во мне недобрые предчувствия – но нет, все шло своим чередом, спокойно, размеренно,  однако смерть уже рисовала свой причудливый узор.
    Через неделю позвонил Сергей и сказал, что в деревне, в пьяной драке, зарубили топором Михаила, хозяина дома.
    - Надо ехать на похороны, - сказал он. – Если можешь, давай со мной…
Серединой ночи отправились в путь, и с утра были около больницы, где находилось тело. Всю дорогу молчали, под конец Серега не выдержал:
    - Не хотел рассказывать, но теперь уж… Я ведь ему, Мише этому, в том году жизнь спас. А как дело было: стояли ночевкой на реке, да ночь – ни звезд, ни луны – темень… А день до этого ему передали, я знаю – пакетик заразы этой – спайса.   Так тот так шибает – аж с ног, без сознания, да тому только оно и надо. Ну, сидим… И клева-то особого нет, так бьет мелочишка. Только слышу, вроде как булькнуло что-то в реке, и не похоже, что щука ударила, а плавный такой плеск, как я и услышал его, не знаю… Фонарик беру и туда бегом, смотрю – удочки стоят, его нет, свечу на воду – а того сверху стулом накрыло, только подошвы торчат и несет течением…  Ну я сапоги скинул и за ним. Минута бы –  унесло – в отключке человек…
    Выходит, только год ему у судьбы и удалось сторговать. Да и того не было…

    Вроде и утро, а парит – дышать нечем. Вышли мы из машины, огляделись. Обстановка спокойная: несколько человек, стараясь не смотреть друг другу в глаза, бродили возле морга, а у самой его двери стояла бледная, закутанная в черную шаль девушка – жена покойного.  На ступеньках сидел человек в больничном халате и курил. От него крепко несло формалином. Девушка обернула к нам свое лицо, больше похожее на белую восковую маску. Таких глаз я еще никогда не видел – страх, безнадежность, беда…
    - Ну, шож вы… - сухим, выплаканным голосом произнесла она,  - заходьте, побачьте на нёго…
    Сумрачный коридор заканчивался открытой дверью. Я заглянул туда и увидел гроб, наклонно стоящий на специальных подставках.  Несколько человек занимались своими делами, молодая женщина в халате что-то писала за столом. Лужи какой-то вонючей жидкости блестели на полу, отражаясь в лучах, пробившихся сквозь замалеванные желтой краской окна.  Я прошел вглубь, грязный кафель трусливо скрипел под моими ногами, и мне все время приходилось смотреть  вниз.  Я старался не дышать – воняло так, что голова у меня закружилась, я быстро поднял взгляд и… сразу пропало ощущение тяжести, время остановилось…
Каким-то чудом я, не потеряв сознания, выбрался на воздух. Чуть поодаль я увидел Сергея, который с кем то разговаривал.  Я подошел к ним.
    - Алик его порубал. По кускам собирали. - сказал он.  – И в курятнике своем закопал…

    И пошли подробности. Седьмого в деревню с вахты приехал Михаил. В ночь на восьмое видели его у Алика, баня топилась, еще были парубки, выпивали… Один за одним все разошлись. Те вдвоем остались. С тех пор живым его не видали.
Дальше день его нет, второй, к вечеру хватились.  Телефон не отвечает. Кинулись до Алика, тот так мол и так, был, выпивали – ночью ушел. Ну, ушел так ушел. На третий день опять нет. Ясно – дело нечистое. Уже пол-деревни на ушах стоит, все овраги, канавы обыскали, люки канализационные открыли – нигде нет. Милиция подключилась – и сразу к соседу. Тот ни в какую, ушел вечером, и точка. Четвертый день. Мать Мишина говорит (сердце-то материнское чует)  - полезла к Алику на двор, а забор у него высокий, чего хотела, и сама не знаю, да только сил уже нет, свалилась с половины и домой пошла.
    Кто знает, чем бы дело закончилось, если бы не Ирина – тож соседка Аликова только с другой стороны, в милиции (когда ее вызывали) не сказала одну странную вещь, а именно, говорит -  из печи у соседа маво, дня три тому – не пойму шось, то ли тряпьем горелым, то ли резиной тянет – и дым черный идет.
    Менты к Алику опять, чуток прижали его -  сознался. Вышел на двор и показал место, где четверо суток без малого лежало обернутое простынями изрубленное тело – то самое, за оградкой,  в курятнике. И все это время поверху спокойно расхаживали куры, ковыряли землю в поисках корма, неслись... А день до того сам же ходил по деревне с мужиками, светил фонариком по кустам - искать помогал…

    Подъехала машина и несколько человек взялись грузить гроб. Мы поехали в деревню.  После того, как с женой разошелся, в доме том, в кутке,  Миша редко бывал, так, заходил иногда только.  Хранил  вещи какие-то, костюм водолазный, удочки…  А жил на другой улице, той, что к реке идет, с матерью, отчимом и сестренкой больной (ей неудачно операцию сделали, теперь она сама ходить не может).  Удивительно, но возле дома было не людно, несколько машин, старухи, мужики – все с такими-же бессмысленными лицами.  Ждали машину с гробом и попа, который запаздывал.  Со двора вышел здоровый седой мужик, оглянулся по-сторонам, нас заметил:
    - Вот так, Серега, – говорит,  - и замолчал. А что тут скажешь…
И в глазах прежде – ужас, а за ним уже – горе…
Я догадался – отчим. Как они жили, ладили–нет, не знаю, а только беда на всех одна…

    -   Вон ту избу видишь, - показал  мне Сергей небольшую кургузую хату вдаль по улице, - осенью там мужичок повесился, родственник их, дальний. Одинокий, выпивал, осточертел всем… А на похороны к нему трое сыновей из города прикатило…
Пришла наконец та машина, гроб внутрь затащили. Выходят люди какие-то (я ж тут не знаю никого), зовут в дом – прощаться.  Зашел – духота страшная и тот же запах и народу тьма, не протолкнуться. И на десятки голосов – вой жуткий, заунывный, а над ним стон - не стон, а вроде как напев  песни старинной:
    - Вставаааа-й, а… ну вставай же, сынку мае… аа-а… ну поднимись же ты, сыночку…
    То мать обнимала лежащее в гробу изуродованное тело.

    На кладбище толпа ходом двинулась от дома – спереди бабы с иконами причитают, в центре поп, а еще впереди  - машина. Внезапно как черная тень промелькнула – и  на ходу в машину, в кузов - упала на гроб и опять завыла:
   -   Вста-а-вай, сыночку…
После вернулись, сели за столы накрытые. Мать, мертвая от горя, бродила по двору, потом увидала Сергея, подсаживается рядышком и тихо так говорит ему:
   - А  ведь он ждал тебя…на рыбалку…
Беззаботные дети резвились, словно на утреннике в саду, а одна девочка, лет пяти, забралась на колени к сидящей напротив женщине:
   - Эти салатики я с тетушкой резала – и смеется…
И рядом кто-то не сказал – выдохнул:
   - Это дочка его…

   Через час, обмывшись немного на реке, поехали домой. За рулем менялись, шутка-ли – вторые сутки без сна.
   - Я одного не могу понять, - сказал Серега, - экспертиза была, говорят – убил он его первым ударом сзади в затылок… Так на черта ж он его кромсал – мертвого? Еще десять раз – как дрова рубил – по спине, по ногам,  лицу… Ни хрена это не состояние аффекта. Обычно как бывает: выпивали, один сказал, другой ответил, помутнение, вспышка, первый топор в руки – хрясь! - готово дело. Но дальше то мозги сразу на место встают – быстрее в скорую звонить, в милицию, так мол и так -  натворил дел…  а он его в курятнике закопал. Что ж там было у них?... Не понимаю…
    А я понял, не тогда, после – у Алика только два пути оставалось: или в тюрьму, или в петлю. А на Мишу у него давно копилось, да только так и выходило, что один из них не жилец был...

    В августе присудили Алику восемь лет.  Мать-то Михаила хотела апелляцию, мало, мол… Не надо, говорят, больше все равно не дадут. Законы у нас такие. На суде Алик спокойно держался и, словно посмеиваясь над собой, отвечал на вопросы так же, как и нам тогда свою жизнь рассказывал.

    А топоры у него всегда острые были – сам точил, всей деревней к нему ходили. Куда теперь ходить будут – не знаю…