Дело табак

Дело Табак.

Ничего нет лучше ночного города, ночного вокзала, ночного автобуса…
Я вышел бомжевать в половине первого. Попытался не оспаривать   жену, что выходила она замуж не за бомжа, но не сдержался и подчеркнул который раз – все мы бомжи на Земле, на что она парировала, как я люблю заворачиваться в удобные слова, профессионал! Она вынудила меня: нести бремя ответственности ежедневно становится каторжным трудом, бомж свободен хоть на время от оков государства, коллег, банков, продавцов и кассиров... А как же семья, а как же она – я добавил, что не желаю всю свою сознательную жизнь сопеть... и, оборвав себя на полуслове, покинул онемевшую супругу.
Ночь как ночь – тёмная, местами чёрная. Несмотря на поздний час, ни привидений, ни вампиров, ни зомби, Германия, - некому напугать простого хорошего человека. Жена осталась дома.
Подхожу к станции метро, сажусь и принимаю статус бомжа: ничего не делаю, никому не обещаю, никого не жду, смотрю в ночь и в тех, кто случайно появится. Слева за спиной широкие стеклянные двери, Imbiss, справа парикмахерская, все пристроились к моей трёхступенчатой лестнице. Напротив уютная остановка автобуса, тоже застеклённая от различных напастей.
Подошёл автобус, ночью интервалы жёсткие: 30-40 минут, а то и час. Двое, позёвывая, скрылись за дверьми станции, а один прямиком направился ко мне. Не по-немецки кряжистый, в перезрелых летах, взгляд штурмана дальнего плавания. Ставит два чёрных дряхлых портфеля, перевязанных бечёвками, и садится. Один на моих глазах начинает неожиданно разваливаться, я вскакиваю, хватаю, пытаюсь вновь крепко перетянуть.
- Не трогай, - услышал я сердитый голос. - не твоё, сядь!
Я застыл.
- Открой другой!
Развязываю с трудом бечёвку.
- Подавай, - подаю, он достаёт пакет, обмотанный резинками, - закрой и поставь.
Послушно выполнив указания, присаживаюсь.
- Куришь?
- Да нет, давно уже не курю, пять лет.
- А что так?
- Видишь ли, утром однажды проснулся, а сердце словно мешок с кровью, шевелиться не желает - и всё, перестал курить.
- Ты не прав, я покажу тебе - почему, а ты не немец.
В обще-то, я и не притворялся.
- Ты с России.
И чего только не натерпелся, называли и французом, и итальянцем, а он угадал.
- Да, ты русский, улыбаешься наивно, (хорошо хоть не сказал, как дурачок из сказки) доверчиво да ещё и виновато, я не просил тебя помогать, а ты полез со своей услугой, потому вы так и живёте там.
- Как мы живём?
- Говённо, с Волги?
Ясное дело, если русский, значит, с Волги.
- Угу, она красивая и большая.
- Родители с тобой?
- Умерли.
- Известно мне, сколько вас в Сибири полегло, гнали-то толпами, как ты ещё вывернулся.
Мои родители скончались, подкошенные болезнями и возрастом, но  подрывать его веру в жестокость российскоого климата было неделикатно, я согласно кивнул.
- Тридцать пять миллионов загубили в вашей стране, но это официально, я не верю, я думаю, больше. Не забывай, после войны сколько победителей он поставил к стенке, а стройки, а тюрьмы, ваши цари жестокие, а вы несчастные.
- А Гитлер?
- Нашёл кого вспомнить, мой отец служил у него, выбрался живым, в ГДР не трогали, спокойно дожил до смерти и мне что-то оставил. Так ты, сынок, не куришь.
В моём возрасте неплохо стать чьим-то сынком, тем более, у нового папочки наследство. Вероятно, эти два бывших в нещадном употреблении портфеля. Он таинственно улыбнулся, призвал к вниманию, подняв указательный палец, и действо началось. Развернув на коленях большой матерчатый носовой платок, выложил из пакета табак и сигареты, затем помахал передо мной тяжёлой связкой ключей, а руки-то тряслись.
- Вот это видишь - самый мой любимый, - из связки высвободил тщедущную закорючку, которой только комары смогли бы открывать двери своих окровавленных квартир, - не смотри, что он такой, он решает всё!
Достал трубку, осторожно отвернул мундштук и торжественно застыл. В этот момент из стеклянных дверей метро вышли люди и, разминаясь, заходили в ожидании автобуса.
- Ты погляди, сынок, ты погляди!
У дверей в тихом разговоре стояли трое женщин и один мужчина, все средних лет.
- Ты заметил? Ты заметил или нет? Hallo, Hallo!
Группка не реагировала.
Мой папа решительно отложил платок со всеми сокровищами, с трудом поднялся и двинулся nach Osten. Около пяти минут я следил за беседой со взмахиванием рук, со смехом и с похлопыванием друг друга, вернулся искренне огорчённый.               
- Это же несправедливо, он один, а их трое, ему не справиться, я посоветовал поделиться со мной, ну, хотя бы одну отдать.
- Может, он всю жизнь тренировался и готовился к этому дню, а ты...
- Не сомневаюсь, как ты думаешь, что с ним будет утром?
- Наверно, не совсем хорошо.
- Не женись!
- Я уже женат.
- Что вы за народ, русские, ты же не дослушал, а спешишь куда-то. Не женись на учительнице, всю ночь: „Повторить, неправильно,“ не женись на враче, услышишь после себя: «Следующий!» не женись на официантке, ей подавай чаевые, - довольный, посмеялся.
- Женщина открывает нам ворота рая, - с мудростью, не присущей мне, возразил я.
- Не греши! Не греши, сынок, - он назидательно поднял мундштук, - из-за женщины нас выгнали из рая, да. На её воротах написано сладкое слово «Рай», но за забором… - он удручённо покачал головой, - когда моя забабаёжила ( в немецком языке нет такого слова, но этот процесс и образ знакомы многим мужчинам) я обратился к Нему. Господи, недолго мне осталось ходить под твоим оком, освободи меня - и исчез. 
Он расхохотался, я сконфуженно молчал, всё равно с ними бывает иногда и рай, надо только уметь ключ найти. Подошёл, урча, автобус, вздохнул, открыл двери, принял пассажиров, вздохнул и скрылся в ночи. Мы одни.
- Посмотри, что ОН может выделывать, и ты увидишь, как я умён.
Своим заветным ключиком вытащил из мундштука трубки фильтр сигареты, я ужаснулся - багрово-коричневое чудовище держал в дрожащих пальцах мой папа. Королевским жестом отбросил в ближайшую урну сгусток яда, разломил сигарету, новый чистый беленький фильтр бережно вложил в мундштук, новорожденного запеленали, почудилось мне.
- Потому я живу. Вы, русские, странный народ. Немец, если пьёт, просто скажет всем, и знакомым, и незнакомым - я алкоголик. Русский заявит - да, пью, но я честный, пью на свои! А что, вкус меняется? Я у вас в Ленинграде на верфи работал, голландцы корабль хотели на слом распилить, Эрих упросил отдать ему и нам дал задание переделать и оснастить, за год справились. Хорошие у вас мужики, я был там своим, хоть и немец для них, но как жили! Как они жили, так и пили, ох, и пили.
- А кто не пьёт.
- Я, вот что ты тут делаешь?
- Бомжую.
- Извини, это как?
Не имеется в немецком языке такого всеобъемлющего по своей многозначности слова, пришлось пояснить, бомжую - ничего не делаю, никого не жду, никому не обещаю, ни в чём не нуждаюсь.
- Ну что ж, я за тебя.      
Он привернул мундштук,  щепотку табака положил в трубку, нежно разровнял «золотым» ключиком , я оглянулся: ночь примостилась без приглашения за спинами и вслушивалась в наши беспутные речи.
- Ты здесь работал?
- Угу, учитель.
- Бедняга, хорошая умная профессия. Всё ещё хлопочешь?
- Да нет, на пенсии.
- И сколько?
Я назвал сумму, он всполошился.
- Тебя обманули, тебя обманули1 Ты что-нибудь предпринимал? Я получаю больше, чем ты, что же ты сидишь?
Но я никуда не убегаю, доверчиво гляжу на него.
- Ну, вот что, у меня есть замечательный друг, он помогает всем, разбирается в начислении пенсий, мне помог, надо тебя с ним познакомить, сейчас позвоню.
Я ужаснулся, время - второй час ночи, приличные люди спят.
- Йозеф не спит, он чех, знает французский, русский, английский, испанский, был дипломатом во Франции. Жена отравила, хотела его состояние прибрать, два года в коме, сейчас почти не движется, но живёт.
- Как же так? Её наказали?
- Йозеф, он не может так, выкарабкался и промямлил, что сам случайно что-то съел, дурак! Она где-то пропала.
Как я ни протестовал, он набрал номер, озабоченно и пространно рассказал о моих проблемах, особенно напирал на то, что я русский, сердито попенял другу, что в столь поздний час тот не спит и передал телефон мне, сказав, что Йозеф очень хочет со мной пообщаться. Опасливо прислонил я мобильник к уху.
- Алло.
- Доброй ночь!
- Доброй! - я обрадовался, голос был мужской, очень добрый, насмешливый и располагающий к владельцу.
- Манфред хороший человек, - я взглянул на Манфреда, - но часто любит прихвастнуть, я давно ничем не занимаюсь, просто лежу и жду. Как ты здесь оказался?
Не вдаваясь в подробности, поведал свою историю.
- Вот видишь, как бросает нас жизнь. Где я только ни был, кого только ни видел, рассказать - десяти томов не хватит. Тысячи женщин хотели меня, а сейчас ни одна женщина не подойдёт хотя бы взглянуть на меня.
- Йозеф, какие женщины? Тебе встать надо вначале, а уж потом можно и поговорить о них.
- Ах, перестань, я уже никогда не встану.
- Надо надеяться, - и, как всегда, некстати, вспомнились слова молодого немецкого врача: «Надежда вредит здоровью, знание лечит!»
- Надо, было бы на что. Что же ты  просидел на такой низкой зарплате, почему не возмущался.
- Я был счастлив, что здесь получил работу, достаточно. Вот как ты допустил до такого?
- Я допустил? А не она ли допустила то, что сделала.
Мы все втроём молчали, я почувствовал, как Йозеф улыбается.
- Ну вы, там, мне пора спать, созвонимся?
- Конечно, - заверил я его, - без сомнения.
Манфред деловито потребовал мой номер телефона, я повиновался. Успокоенный и довольный свершившимся, он любовно погладил трубку, обдул, обтёр.
- Да, сынок, нет правых, нет виноватых, все несём мы и право, и вину. Убийца, убитый, судья, родные, спроси их, кто виноват, они ответят. Жизнь – одноразовый шприц в задницу.
Как всё грустно, как грустно всё.
- Да не ешь ты печень...
- Что?
- Не ешь печень, эти животные твари глотают всё подряд, печень просто не успевает перерабатывать, и вся гадость там остаётся. Ешь сердца, - помолчал, - а лучше  мозги.
Мне стало плохо.
- Ты что, такой слабый и женат, как же ты живёшь с ней?
- Хорошо, - с трудом вымолвил я.
Ночь уютно накрыла нас, сблизила и утешила, ничто не предвещало наступление дня, да и нужен ли он нам!? Мой новый папа Манфред тщательно смёл с платка остатки табака и сигарет в пакет, перетянул и спрятал всё в портфеле. Выпрямился, величественно поднёс трубку ко рту, уверенно возжёг  пламя, почмокал, задымил и медленно, страшась потерять и каплю, втянул живительное зелье, задержал дыхание и, усладившись и насладившись, с сожалением отпустив дым на волю, с болью, понятной только нам, мужчинам, простонал:
- Оргазм!
Я пролил тихие слёзы.