Молодёжь Старости

Оглавление.

I. Ребёнок — должник.
 1. Классификации ребёнка как капитала.
 2. Психоанализ не поможет.
II. Инстанции и циркуляции.
 1. Мама-папа.
 2. Школа.
 3. Детский труд (капитал приобретает капитал).
III. Бинарность Освобождения.
 1. Пароли Подгузника. (Вера в Свободу)
 2. Коммуникция и иллюзия силы.
 3. Пубертатный период старика.
 4. Культурная оценка.
IV. Терроризм и нищета. (Нигилизм).



 



































                I. Ребёнок — должник.





  Родился, значит должен. Так раздаётся сформированный из посыла кулис голос цивилизации.
  Крик вылезшего из ****ы, крик новорождённого — самый фатальнейший страх, порождающий возможность условий против безусловности, крик,  который мы, к сожалению, не запоминаем, который наверняка скрывает истину. Истина не в том чего мы не знаем, а в том чего мы не помним. Крик — это, конечно, рефлекс. Рефлекс на свет, касание, кислород, но наверняка и на мистически констатируемый пот`ом, рефлекс на коллектив, на участие в нём.
  Но перед криком скользкого и истекающего есть соглашение на этот крик — половой акт.
  Желание ребёнка — это именно тот самый рефлекс на коллектив, этот апогей функции коллектива и функции в коллективе, ведь таким образом ты создаёшь коллектив, поддерживаешь коллектив. Это не дипломатическое решение. Уровень механики. Всё это где-то там, в паролях и программах. Может ты просто хотел секса, но чтобы не скучно, с риском, или некоторым его названием, результатом.
  Всё что касается самца — риск, результат же переходит на самку. Но перед этим следует вынашивание результата. Вот тогда-то и назревает дипломатия, переходящая в юриспруденцию. Происходит вера в моральность, этичность, религиозность рождения, возвеличивание плода, чтобы потом унизить его до принадлежащего плода, плода как неотделимого от предмета его взрастившего. Именно тогда происходят начисления и обязанности ещё не функционирующему. Покупаются коляски, комнаты, даже одежды с памперсами в цветочек, если девочка, и в горошек, если мальчик и всё для того, чтобы потом сказать: «Мы тебя родили, растили, ты должен нам за это, ты должен нам удовлетворение желаний, даже если твой долг был порождён этим самым желанием».
  Как только ты рождаешься, от тебя ждут смерти, и такой смерти, которая обязательно будет в честь, ради чего-то, желательно ради тех, кому ты должен.
  Ребёнок никогда не был человеком. Старика можно было назвать (с некоторым генетическим отвращением) человеком, ребёнка — нет. Можно назвать «маленький человечек», что подразумевает того же самого, недавно начавшего ходить младенца. Ребёнок всегда то, что должно превзойти, мог бы сказать ницшеанец, и я согласился бы с этим, если бы не знал что восхождение это падение, как и в положительном, так и в отрицательном. Отрицательном, в том смысле, что ребёнок становится человеком, образом человека, эйдосом человека, что уже пишет нам генитальный эскиз существа-менталитета, который есть должник и собирается создать должника. Положительный смысл слов «восхождение — это падение» в том смысле, что ребёнок может превзойти, только если станет спиной и пошагает обратно в ****у, даже если для этого понадобится весь его инфантилизм. Ребёнок — сверхчеловек. Вот, Ницще, то, что ты искал. Искал то, чего не помнишь. Ребёнок, вечный ребёнок, который забыл своё будущее, который не может стать человеком, но который уже человек, пуповина которого ещё может трансцендентной скакалкой прыгнуть в своё «сверх».
  Детей любить нельзя. Нужно понять, что ребёнок подразумевает коллектив с такими же как он, достойными, нужно понять и покинуть его во всей своей отдельности.
  Но, а если есть формула вечного консерватизма, большого убийства ребёнка в человека? Так она и есть. И если вы слышите всё это, вы — результат этой формулы. Сверхчеловека убили человеком, ребёнка лишили возможности быть ребёнком всегда. Если размножение — это всё что мы можем, неужели так трудно уразуметь, что результат и есть конечность, что результат это вывод, а не вывод, который сделает ещё вывод. Слишком рискованно для демократической стабильности. Система купли-продажи проще, чем система купли и продажи, несвязанные между собой. Капитал мягче, чем его самостоятельность. И поэтому все мы — капитал.


               
               




                1. Классификации ребёнка как капитала. (Движимая Недвижимость).
   
 
 
 
  [Хотя лучше озаглавить ребёнка, как движимая недвижимость — постройка с возможностью перемещения и внутреннего изменения]


  Семья и условия семьи в виде любви — это экономика прибыли или оправдание того, что таковая может иметь подчинённых, перетекающих в равноправных крестьян.
  Вклад в ребёнка — это вклад в капитал, защита ребёнка — защита капитала и длинная всевозможная цепочка того же.
  Капитал, по сути, существо заведомо бездушное и поэтому его сразу убивают, отнимая любой образ кроме образа угодного хозяину. И тогда, когда кость меняет вес, не меняя поверхности и цвета, её можно мять как пластилин, только при условии: называть это «вложением», «вложением под проценты» или воспитанием.
  Воспитание и вложение — ожидание от ребёнка-капитала всех условий принадлежности хозяину умноженной на два. Воспитание — это всегда будущее, не то что сейчас получает развитие, а то, что обещает его закончить, любым способом. Иначе: обещается, что движимая недвижимость станет недвижимой.
  Насилие над движимой недвижимостью оправдывается изменением формы для устойчивости: снос стен, установка лестницы, перемещение лестницы, даже изменение цвета. Всё это терпит наш ребёнок-капитал, когда его немного тратят, чтобы потом снова «вложить», чтобы пользоваться им «ему же во благо».
  Главное свойство капитала в том, что он никогда не самостоятелен. Он имеет юридический плен в виде «я тебя породил» или более свойственный «я тебя вложил». Может ли капитал тратится сам? Да. К нему придут и его потратят. Он может объединится с другим капиталом. Он может грабиться, что будет высшей степенью его использования. Да. Он зависит от условий. Но тратиться он может сам. Но тогда его мутация будет невозможна. Потраченный капитал — уже не капитал, а пустота, самостоятельность, что для прародителя и вкладчика значит банкротство. И именно поэтому вкладчик экономит капитал, потом питает его и защищает, уже не для его пользы, а для того, чтобы тот просто не исчез.
  Теперь, убирая аллегорию, вопрос: как может родитель быть банкротом в виде отсутствия «состоятельности» у ребёнка-капитала? Чем ему чревата «невоспитанность» ребёнка?
  Всё просто, как церковь: лишением статуса и репутации.
  Банкротство может быть только социальное. Или же ещё может приходить грусть из-за того, что ты вложил и не оправдал, зря потратился.
  Так почему же ребёнок — капитал? Из-за того что его заставляют зависеть, а следовательно и имеют возможность заставлять меняться в любую угоду вкладчика и родителя.
  Неудовлетворение результатом капитала имеет исход лишь в терпении результата или же в невротическом изнасиловании его же, что тоже оправдывает соц. статус.
  Соц. статус не оправдывает лишь одно: отрешение от капитала, подача капиталу истину его использования — самостоятельность и автономность. Это сразу карается и называется «нищетой», «низшим» или же простым «плохо воспитала».
  И по всем перечисленным пунктам вывод в том, что героев последнего случая снижает лишь страх перед другими случаями, которые называются «нормой воспитания», потом «нормой поведения», а вскоре «моралью», что для самостоятельности недопустимо.
 
   
    








                2. Психоанализ не поможет.
 

   

  Фрейд увидел невротика сексуальности и понял, что нужно слушать его оговорки, спрашивать ослышки и вообще слушать, а в итоге понял, что речь — основа бессознательного, и что нужно рыть там, где речь образовывается, а значит рыть в ребёнке, анализировать ребёнка. Ребёнка анализируют не для него самого, а для взрослого, в виде примера для состоятельного невротика. Эксплуатация ребёнка как образа зависимостей от освоения чувств, уже делает психоанализ врагом, очередной инстанцией, которая делает вид, что хочет помогать детям, на самом деле продавая этих детей взрослым. Из психоанализа нам сейчас может быть лишь важна теория сексуальности и влечения в индустриальной цивилизации, но не «мама-папа-хочу-Эдипов-комплекс». Анти-Эдиповская критика заключается в либеральной замашке на то, что патология удовольствия не в мама-папа, а в воздействиях остального шизофренического и бессознательного, как начинки предметов. Это нам больше подходит, чтобы плевать большим и взрослым их же комплексами, всякими садизмами и властвованиями, которые как раз и проявляются в следующем.








                II. Инстанции и циркуляции.




  Унижение и зависимость, как выяснилось, главная черта капитала и его самовосприятия, как чего-то что растёт, или, лучше сказать, расширяется. Но вкладчика, как властителя и хозяина над рабом недостаточно. Есть различные разновидности банка, в которых капитал перерабатывается, сортируется, а иногда (если содержимое изнашивается) уничтожается, а обновляясь, снова же, грабится и т.д. Эти банки и есть учреждение, куда попадают совершенные органы, которые в этих местах должны превратиться во всегда жидкий бетон. Помимо этого, вкладчик имеет волнение за эту циркуляцию больше, чем за самостоятельное насаждение на пики, колья и фаллосы, так что придётся рассмотреть его психологическое состояние во время процессов становления, как торможения и отношения ребёнка-капитала к этим процессам, его первое изучение вкладчика.








                1. Мама-папа.


 

  Мама-папа — одно существо. Можно представить это, как сросшиеся тела мужского и женского, голые такие, размытые и с предметами кухонной утвари между сросшимися частями. С помощью этого существа ребёнок познаёт различие женское-мужское в смысле характерных отличий.
  Мама-папа — это олицетворение бытового, того, чем становится мужское-женское в небольшом помещении и без возможности обновления и замены партнёра.
  Ребёнок, когда возвращается из банков и инстанций, чтобы его использовали по назначению видит только одну и туже сентенцию и субстанцию, один пейзаж, сменяющийся лишь тогда, когда ребёнок расширяется, меняя ракурс обзора — мама-папа, женское-мужское, быт. Всё это становится маятником, а, следовательно, действует гипнозом для того, чтобы сделать эти колебания тем, что называется «нормальным», «нормой». Маятник устанавливает критерий того, что ребёнок-капитал мирится с условием своей купли-продажи и помещением в банк.
  Но во всём этом есть секрет. Не банк нужен вкладчикам, а вкладчики банку, и поэтому таковые диктуют условия и ультиматумы маме-папе. Они говорят, что вы, мама-папа, именно вы, расширяете свой капитал, мы лишь не даём ему растечься. И мама-папа выполняют. Но на самом-то деле условия здесь ставит инстанция и её законы вращения. Нужно чтобы ребёнок срал в положенном месте, — объявляем, что это норма, что это входит в критерий успешного капитала, и родители соответствуют; нужно, чтобы ребёнок не срал в туалете, и вообще не срал, — происходит то же самое. И мама-папа соглашаются, потому что ТАМ, лучше знают, что делать с нашим вкладом.
  А в остальном родители — это ничто. Пустой бифштекс семейного правосудия и, если повезёт, инцеста. Маленькие магазинчики, переходящие из поколения в поколение, которым просто управляет монополия.
  Так и работает гремящая тюремная цепочка: капитал слушает родителей, которые качают маятник с той скоростью, с которой глаголет инстанция.
  И быстрее бы перейти к этой самой инстанции, но ещё раз мельком нужно заметить про т.н. применение силы. Вообще наличие последнего имеет под собой понимание того, что капитал не имеет прав, кроме как почётно быть движимой недвижимостью. Страх — это знание своего хозяина, а хозяин уже подразумевает, что ты ограничен. Это я для того, чтобы было понятно, что вся срань вроде «Защиты прав животных» или «Защита прав ребёнка» проявление той же инстанции, которая попросила ребёнка уверовать в то, что он капитал, и имеет на это право.
  Самый мой любимый пример взаимодействия капитала и вкладчика-родителя — измерение первого, как товара, оценка его качества, состояния, потрёпанности, дороговизны: после очередной годовщины роста ребёнка-капитала его с хохотом ставят в уголок, проверяют зубы, рост, причёску, анализируют курс валюты (нормы внешнего вида ребёнка) и сравнивают. Так же ребёнка не оставляют без надзирателя, ведь он может ограбиться или потратиться; ребёнком хвастаются, что более чем доказывает условия ребёнка-капитала, как предмета.
  В итоге, родитель — это способ унижения через диктатуру и требования соответствия.
  А теперь перейдём к тем, кто диктатуру диктует.





                2. Школа. Образование.




  Начнём с самого начала.
  На школьника надевается портфель. Его с ним скрещивают, чтобы вышел состоятельный договор подчинения и отдачи своего тела на производство тел. Разумеется, против воли, против сознания, потому что ребёнок не знает, на что он подписывается, и фраза «Лучше бы я остался в детском саду» слабейшая форма всего сейчас сказанного. Портфель — античный ошейник раба (и, господи, это банальное сравнение четвёртого класса является незаменимым). По сути, портфель не обязателен, это т.н. мера предосторожности, мера удобства, которую создали, якобы для безопасности и сохранности вещей, которые ты в нём носишь. Но самое главное: обезопасив, сделав удобнее ношение вещей, они не объяснили, зачем эти вещи вообще нужны. Тебе начинают объяснять только тогда, когда задаёшь вопросы, а если ты задал вопрос «неправильно», «некорректно», то ещё не факт, что получишь ответ. И этот вопрос-ответ происходит только тогда, когда формируется речь, чтобы её можно было воспроизвести, а то есть, в самой середине, самом разгаре твоего заключения. И ты не можешь выбраться, потому что, ампутируя портфель, ампутируешь часть тела, которую себе навязываешь (считаешь, что она неотделима). Нужно пройти через много становлений, чтобы его скинуть, не избегнув фобий воображаемой кастрации. Портфель на рисунках с призывом «Учится!» — символ, брэнд, как угодно, который есть рекламой, фигуркой и стикером твоего атрофирования, металлический большой ошейник с иероглифами принадлежности. Если ты носишь портфель — ты принадлежишь ему и его субъектам, а не себе.
  И вот ты слушаешь маятник, слушаешь маму-папу, которые слушают банк — скучно должно было бы быть? Не успеете, говорит инстанция, и создаёт вам наряд из ценностей, нравов и увлечений. Вы можете увлекаться только тем, что есть в списках, ведь это желательно, а значит обязательно. И вы начинаете играться. Вам говорят, что вас оценивают. Оценка — это такая сексуальная штука, которая может влиять на что-то, что называется некоторым «будущим», которое, как вам сказали, важнее настоящего. Отличницы, между прочим, так любят число 10 и больше потому, что оно подразумевает фаллос и дыру (1 — фаллос, 0 — влагалище), а раньше любили «пятёрки», ведь если скрестить пятёрки, одна из которых в зеркальном положении, то получится образ матки. Ну, и т.д.
  Далее начинается то, что имеет имя родителей. Мама-папа тоже участвуют в этой игре, они есть ваша угроза, если вы не играете или играете плохо, они добавляют азарта. Кульминация карусели пеналов и кабинетов из тетрадей в клетку — это «зачёты» и «контрольные оценивания». Вы можете испытывать волнение, которое, как вам сказали, должно быть, ведь объект трепета нечто по умолчанию «серьёзное», «то, что влияет на будущее». Вы можете унижаться, максимально отыгрывая принадлежность к портфелю, вы можете умолять оценку стать чем-то живым, отделом вашего времени, которое только «будущее» и это будет самой увлекательной и затяжной игрой в вашей жизни, которой нет, потому что она всегда в «будущем». Мама-папа здесь в случае результата являются определителями статусов со стороны инстанции, ведь именно, кто как не мёртвый лучше всех оценивает живых, а мамы-папы мертвы хуже некуда.  И вот они объявляют вам — вы недвижимость, ты — мы. И ты почему-то рад, потому что игра продолжается, новый уровень гражданства и наград. Если же нет, если ты получил неудовлетворительную цифру (оценку) — ты не недвижимость, а значит, для них ты не существуешь.
  Образование — превращение движимой недвижимости в абсолютную недвижимость. Вот основная концепция, больше ничего. Как при всём ранее сказанном она может оставаться «церковью знания», а не хроническим чумным калькулятором? Оценка — намного увлекательней, чем знание. Число лучше результата и суммы, а, тем более, интереснее, чем отсутствие таковых. И ребята из цеха, которые всё это прожрали, уразумели, что незачем им дальше кричать: «Учится, учится, учится!», если можно просто устроить лагерь с самым абстрактно-властным «будущим» и таблицами аттестатов? Превратить знание, этимологический и лексический смысл которого быстро похоронили в соревнование за валюту знания — о, это пик любого патриархального инкубатора счастья.
  Теперь временно придётся отречься от построенной терминологии-таблицы, и рассмотреть пару вопросов, возникающих у наших противоположностей.
  «Чт`о же дети без воспитания?» и «Чт`о же дети без Образования?».
  Всё правильно. Эти вопросы уже претендуют характер ответа. Тут можно сказать только: «Для вас, молодые матери, эти дети ничто. Вы не можете себе их представить иначе как так, а именно, как получивших то, что получили вы».
  Оставь детей без надзора после пяти лет и они за несколько мгновений успеют обработать в символах и практиках все политические первоначала, испробуют и морали, и безморалие (свидетельство чему «Повелитель мух»), испытав всё это, они проникнут во все адептусы и вершины и начнут ждать становлений.
  Но Образование-Воспитание (снова назову это системой вкладов) отрицает т.н. ускоренный режим принятия и отдачи, ведь он не проверен и рискован для всего нашего прочного мазохизма.
  Итак, весь капитализм начинается в этих хранилищах, где капитал учится быть капиталом, или где движимая недвижимость учится быть недвижимой. По этой закономерности, если капитал начинает тратить себя слишком быстро, то для банка, а особенно для расписания системы вкладов, это означает банкротство. Капитал исчезает без возможностей процента. Он грабится. Хранилище — это лучшая возможность уберечь, держать, ребёнков вместе и при их объединении успеть объяснить им, что их объединение это не взаимность преодоления того, что описал Голдвинг, а что взаимосвязь — это такой же продукт, как сами детишки. Все эти истории про то, что в школе убивают личность, да, угу, но сперва здесь уничтожают объединение личностей, дробят организации и при этом делают коллективными, то есть там, где не личность использует личность, а где личность оживает лишь в коллективе — в этом формула уничтожения отличий валюты. Доллар это доллар, гривна это гривна — вот и нация, вот и идеология. Денежка всегда пачкой или на кредитной карте. Единицы нет. Мелочи не существует. Так и растёт недвижимость.





               
                3. Детский труд (Капитал приобретает капитал)





  «Денежка», «собственность», «имущество» — мама-папа так часто говорили эти слова, и это звучало как новая самая увлекательная игра, увлекательнее, чем «будущее». Владеть тем, что дают для того, чтобы не лезли в большее владение. Но это понимание не важно, важно вообще наличие, увлекательная возможность попробовать себя на высоком финише уровней — недвижимость, которая владеет недвижимостью.
  Детишки начинают воображать, что владение имуществом способно сделать их самих не имуществом. Но тогда странное дельце, что родители так улыбаются, так поощряют то, что ты хочешь избавиться от них. Всё заключается в том, что они понимают, что ты йо-йо, которое держат именно они, ведь они знают, что ты репетируешь.
  Работа для детей становится чисто личным переживанием. Они идут на заводы или подработки, имея вид, что волнуются за заработок, за то, что, как им кажется, волнуются все. Они видят жилу, которая сделает их бочонок набитым вещами и принадлежностями, не задумываясь о том, что бочонок, в котором они заключены, будет жить. Они видят завод, они в нём делают баблишки, искренне радуются принадлежности к «взрослому» и заново. Детям нравится наличие «взрослого», особенно без восприятия императива этого «не детского».
  Детишки развлекаются, а система обеспечения развлечением живёт, очень живёт, изнывает парами производства. Принадлежность к «взрослому» — принадлежность к рабскому, к капиталистическому, поймёт через тридцать лет ребёночек и продолжить заниматься тем же, ведь через каких-то там 10 лет пенсия, да и плюс так делают все. О, блаженное оправданнее: так делают все! Но сейчас не об этом, а о том, что освобождение ребёнка — это заключение во «взрослого» и именно по этим причинам не стоит покидать детство. «Я — взрослый», кричит малыш и ест порцию каменно-металлической жижи с запчастями труда, видя, что так делают большие дяди, которые почему-то страдают от этого, а дяди, которые жижу раздают — радуются. Но он не задумывался, как должно быть. Ему важно было, что быть должно, должно наличествовать.
  Самостоятельность — маяк, который сигнализирует плыть на скалы и мель. Я говорю про общую самостоятельность, переходящую самостоятельность, где из мамы-папы твоим вкладчиком становится работодатель, президент или вождь, и только потом жена-дети, которым в виде твоих хозяев ты можешь навязать принцип достижения, в котором ты создаёшь то, что можешь назвать не самостоятельностью, но освобождением, передачей заключения — твой ребёнок-капитал, твоя недвижимость, твоё настоящее имущество, имущество, к которому ты стремился как к отделению, вот оно!.. Но помимо этого ты теперь заключён в своё имущество, ты свободен настолько, насколько твоё имущество тебя выпускает, делая тебя банкротом. Честно говоря, ты молишься, чтобы тебя ограбили, ты хочешь быть потраченным, ведь ты всё ещё капитал, который имеет капитал. Капитал приобретает капитал — концепт детского труда, который важен только как психологическое явление, имеющее под собой желание, выработанное заключением, которое требует заключения поменьше и получает вариант «взрослого», и (как же я повторяюсь!!!) попадает в гейм оувер — в тотальное заключение.
  Циркулирует, качая маятник.



    
   
 





                III. Бинарность Освобождения.



 
   
  Концепции, императивы и намерения Зданий, Крепостей и Церквей разобрали и сконцентрировали.
  Теперь можно перейти к сопровождающим название всего этого темам, а именно толкования свобод-ограничений, архивация их воздействий и объяснение, почему молодёжь уже не способна быть молодой.
 
            



                1. Пароли Подгузника. (Вера в Свободу)


  «Вера в Свободу» это скобки потому, что здесь вера не как цель и устремление верить, а вера, как принятие понятия без сопровождающих вопросов о согласии принятия, отдаление осознания противоречий на второй план. Именно с этой церемониальной основой ты просыпаешься где-то на шестигодовое качание маятника родителей, моргающих лишь во время циркуляции инстанции.
  Вера в Свободу — это Вера в возможность и вариант Освобождения, вера в то, что ты властен над предметом, а значит, можешь его толковать, тем самым ставя ему условия, а не объективно оценивая, принимать поблажки свойств этого предмета, как есть на самом деле.
  У школообразного выродка есть подобное положение вещей. Он верует, что он может закончить с «этим всем», когда захочет или углубится в «это всё», когда захочет. Но напомню: если ты углубляешься, то ты не выходишь из игры ни за что, ведь это углубление нечто вроде, как когда капитал берёт кредит и отдаёт долг собой, т.е. когда единственный выход  — трата с приобретением, бесконечное.
  Но если с углублением, фатальной экзекуцией всё понятно, — там всё зависит лишь от того, насколько ты полюбил маятник, насколько захотел ощупать его идеалы в виде чисел, оценок и баллов, — то вот с противоположным нужно бы чутка остановится.
  Школьник уверен в том, что он способен выбирать эмоцию, которую он издаёт в тот или иной момент своего бытового окружения, а спектр и каталог этих эмоций он определяет их гранью: возмущением и радостью. Радость он использует лишь тогда, когда это позволяет специализация дисциплины, а вот возмущение — это и есть основа Веры в Свободу.
  Человечек думает, что если он может возмущаться, значит, он угрожает. Школьник основывает на этом свою позицию, ведь пока что верит в это самое «свою». Он возмущается из-за того, что Пидоров мешает ему жрать ластик, любвеобильно умоляя соседку двигаться линейкой в том направлении, которое позволяет ему списывать домашнее задание, но даже это его возмущение срабатывает покорным выслушиванием правовых и «морально-этичных» заголовков от людей-из-под-залупы, называющих себя администраторами, менеджерами, кассирами и/или учителями. И тут приходит понятие, что возмущение, сладкий вздох, может быть или разыгран для перехода к нравоучению или вообще являться закономерностью не какой-то там таблицы «нарушений норм», как мечтает школьник, а закономерностью более бездейственную, более необходимую, чем послушание — закономерностью милитаристской до оккультности дисциплины.
  Но из мною приведённого примера понятно, что типаж школообразного выродка включает в себя и возражение, и публичную радость, как средство взаимодействия. Его возмущение обычно граничит с «Мне это не нравится, но раз уж я жалуюсь, а не пресекаю это, то я уважаю, ценю и выполняю все указанные правила, только лишь проверяя её криминальные границы, только лишь показывая, как они крепки». Школьник умеет жаловаться лишь тогда, когда знает, что его укротят, ведь если нет, придётся действовать, обрабатывать свободу. Из этого возмущения как просьбы получается Вера в возмущение, а значит в контроль, который Свобода.
  И всё-таки нужно вернуться к радости. Из-за чего может быть обрадован школообразный выродок, кроме как удачно выпавшего числа? Он это и показывает. «Я рад, что поучил эту цифру», говорит он и улыбается учителю, чуть ли не выкрикивая благодарение. «А если я рад, что получил это число, то значит, я и люблю систему чисел, которая подарила мне эту радость. Посмотрите, я люблю вас, не поставите ли вы мне число побольше в знак взаимности? Ну, хотя бы в следующий раз?». Школьник заключается в том, что он при любой возможности умоляет.
  Единственное истинное возмущение — оскорбление и замечание с требованием извинений, но ни в коем случае требования объяснений, ведь это и ведёт к пин-понгу нравоучения. Единственная радость — радость унижения тех, кто до этого рассчитывал унизить тебя.
  Но, что там на счёт Веры в Свободу?
  У школьника нет комплекса вокруг своей ограниченности, нет наличия того понимания, что взаимосвязи в которых он участвует, имеют садистски-однообразный характер, ведь он может не любить правила, но играть по ним как это только возможно. Ему не нужны другие варианты, он считает что правила, даже если ты рассказываешь друзьям, как ты их не любишь, есть то единое на выполнение которых ты можешь (а раз можешь, значит должен) быть способен. Но, чтобы этот комплекс не был известен, или хотя бы не был заметен есть Пароли Подгузника, а именно Вера в Свободу — вариант, что ты «забьёшь хер» до того времени, как тебе дадут перерыв, и этот вариант был дан на выбор кем-то. (И говоря на счёт перерыва — он выдаётся, как лучшее слабительное от этого запора, который есть диарея, ведь вместо ненависти к заключившему тебя ты приобретаешь любовь к тебя отпустившему, которая явно понизит новую ненависть к тому же, которую придётся снова навёрстывать и которой повторит тот же самый трюк). Школьник властен над собой и своими предметами интереса только в той мере, в какой решает, кому отдать власть над собой. Но когда он замечает это, он, почему-то, замолкает ещё больше, чем прежде, ведь тут появляется другая надежда.






                2. Коммуникция и иллюзия силы.



  Школьник доходит до той точки осознания, которая дозволена, которая успевает выработаться перед тем, как звуки сварки в цеху большого подзалупия натянут на него каску, «защищающую» от искр, в которые лицо наоборот должно окунуться.
  Но «осознание» слишком большое по узости слово. Больше подойдёт «тоска по осознанию», стремление найти, чем хороша система или чем плоха. Но это попытка разделения «добра-зла» обрезается апатичной наклонностью, усталостями невротического характера, большим количеством влечений (которые, по вине только-только расцветающей постановки, ещё не задушены), пережитками Веры в Свободу. Их кастрация через обрезание не позволяет больше никогда обнаружить в себе ощущение «добра-зла» самостоятельным образом и в основном заменяется готовыми шаблонами и бланками, рекламу которых видно в каждом магазине обуви: политика, все разновидности религии, массово-информационное участие в частной жизни и т.д.
  Так вот, «тоска по осознанию» имеет одно прекрасно-негативное направление ощущений, а именно чувство того, что такое же испытывают все остальные. Почему прекрасное? Потому что слишком мало ментально объединяющих типажей, именно самостоятельных, биологических, а не искусственных, сделанных человеком для человека концепций соединения через разложение. Почему негативное? Потому что создаёт ощущение законченного объединения, состоявшегося единства, которое порождает самое основное в этом деле — смирение.
  Поощрение этого «общения» надсмотрщиками, и страх перед опасностью обратного действия, заключается в том, что есть опасность влияния на этих «общающихся». Влияние тем образом, каким заставляет детишек сомневаться в концепции и предложенной парадигме жизни и взаимодействия. Опасность в том, что может произойти замена этих концепций, а раз уж может, значит, обязана произойти.
  И тут уже вступает то, что называется «личностью толпы» — её сила. Но в нашем искалеченном случае — иллюзия силы, иллюзия, потому что её никак нельзя проверить без предводителей, без этих самых концепций и их войны. Иллюзия силы — это дополнение к Вере в Свободу. Школьник считает, что если с ним согласятся все, то это изменит положение в его сторону. Но он видит всех как защиту, а не как средство и орудие. Иллюзия силы уже названа «общением» (см. выше), возможностью обсудить все аффекты «тоски по осознанию» на обыденном уровне, на уровне сокращений и пониманий, а ничто кроме такой разновидности обыденности не даёт ощущения, что ты «не один». Для инстанций это обсуждение похотливая мерка, оценивание, которую мамаша требует от выродков, спрашивая про качество продукта.
  Коммуникация здесь в том, что ни одному из участников этого чувства «тоски по осознанию» не принадлежит его судьба и его выбор, не только в юридическом смысле (жизнь ребёнка — вклад родителя), а в чисто политическом. Никто из них не субъективен, каждый до последнего объекты, хотя т.к. дробление объекта придаёт ему субъективности, то проще сказать, что они даже не элементы целого, они поверхность и гладь целого, того целого, которое подчиняется борьбе концепций, если таковая ещё будет. Но в основном правит одна концепция — сортировочная и инкубационная, самая что ни на есть стильная для инстанции.
  Как показывает практика, доминация противоположной, альтернативной концепции эмансипации начинает откликаться эхом только на стадиях студента, когда грань между капиталом и становлением абсолютной недвижимостью горит, чтобы или расплавиться в отсутствие различий, или дать капиталу возможность покинуть условия игры.
  Но возвращаясь к подросточкам — с ними это не работает, детишки ещё любят играться в игры, которые им предлагают, и только в такие, и в этом они коммуникативны.
  Из всего этого выходит очень тревожная трагедия: каждый из них считает себя существующим лично, отделимо и индивидуально, конечно же, даже не пытаясь искать знаков различия, которые, разумеется, не найдёт. Но эта трагедия является трагедией только для того, кто может её наблюдать, а не быть декоративным участником.
  Верной коммуникацией может быть только та же насмешка в виде банды, не агрессивная, но особенно не пассивная, смеющаяся над собой, своим подчинением, предметностью и над своим бунтарством. Но об идеале вскоре.
 








      
                3. Пубертатный период старика.


  Все эти сорта веры, все условия, которые созданы для воспитания таковых у предмета налога, должно было построить стратегическую иерархию обвинения. А я просто продолжу, просуммирую и продолжу.
  Наша циркуляция это соединение субъекта с условием, а самое вращение это, как я назову, загрузка смерти.
  Циркуляция всегда обещает преодоление, и вы его получаете, получаете сполна, за всю службу, с неоплаченными отпусками и перенесёнными гонорарами — смерть, отдых, в котором вы уже не будете бояться возвращения на работу.
  Говорят, самое занятное — детство, тот момент, когда инстанция борется за условное над безусловным и над вашим приобщением к церемонии циркуляции. Так говорят обычно те, кто не отведывал старости, ведь старость — это когда системность выталкивает тебя из вращения (По Ж. Делёзу), что может быть более веселым, чем приобщение. Юность — когда субъекта делают объектом, старость — когда оседлого объекта пытаются уравнять с объективностью, делая его субъектом смерти (объективности). Старость и детство постоянно были параллелями, тянущимися друг к другу перпендикулярами, на кончиках которых блестит яд рождения выходящего из смерти, самый главный синтез для инстинкта, который циркуляция и рабы подавляют самыми историческими способами.
  Они уничтожают различие между детством, юностью, средним возрастом, старостью, оставляя только смерть как день рождения.
  Навязчивое подавление, и технические способы поддержки функции долга и обязанности суверенно приводят к половому (а значит и любому другому) раскрепощению только в конце жизни, во втором шансе детства. Некогда жить, потом отдохнём, гласит кодекс. И самое большое в том, что именно в старости пункты раскрытия подавляются сами собой, физически.
  Но почему же тогда старость и детство так межуют?
  Ребёнок и старик получают одинаковые правовые привилегии. Если старичок сглупил — ссылаются на гниение духа-разума, если же юридически сглупил ребёночек — ссылаются на несостоятельность духа-разума, и прощается всё, заменяя «вину» процентами долга смерти (кредита жизни) у старика и долга жизни (кредита смерти) у ребёнка. Движимая недвижимость и погибающая абсолютная недвижимость — это одно и то же. По сути, старики и детки должны были бы слишком союзничать, но высокомерие первых, которое они выработали из сожаления к себе и зависти к детскому безусловному, нарушает любую договорённость. Старик — транслятор самой сухой Веры в Свободу, он пропагандирует заключение, в котором можно мечтать о его отсутствии.
  Старик делает то, что не сделал, будучи 10-ти летним, следовательно, пубертатный период начинается у человека только после смерти, когда товар теряет срок годности.
  Детская Империя, которая ради циркуляции детства ребёнка убивает, сосёт ребёнка и его свойства, сосёт возможность Человека, — обещает вскоре сформулировать знаменитое запрещение Смерти и решить марксистское уравнение равенства в рабстве. 
   
 
 
   
 
                IV. Терроризм и нищета. (Нигилизм).




  Теперь бы замолвить про анти-веру в Свободу или о том, как вонять, если выше описанные состояния вам не по нраву.
  Я не хотел бы залиться агитационной песенкой про «свободу народу», не хотел бы быть американским анархистом, который на самом деле самый обычный социалист, а особенно не хотел бы напороться на либеральный трэш гуманизма про защиту прав ребёнка, пса и товара.
  Мой гуманизм только такой: Ребёнок — Бог, Творец, Созидатель, Центр, Потребитель, Маркетолог, Онанист, Французская Революция и самый честный невротик.
  Аллегорий не желалось бы — суть человека не совсем в размножении, не совсем в изобретении вида и породы, суть — в результате размножения, в том, ради чего родитель должен истощиться и погибнуть, понимая добрую цель своего рабства. И это всё, конечно же, наоборот. Рабом становится последовательность, не начало, которое должно бы двигать себя лучом, надеясь, что в бесконечности от него не останется ни капли памяти (ведь это было бы показателем удачного рода). Начало требует возвращения в себя, оно делает династию точек без линий и даже отрезков, создавая линию лишь из точек, у которых есть правитель, Точка над Точками, самый иерархичный Содом Обещаний.
  И самое забавное, что так, по природе, легко, обрубать возможность этого осознания, видения этого патриархата-матриархата, соблазнением возможностью стать этим самым Папой и Мамой. Самый главный в семье ни отец, ни мать, ни гендерное разногласие, а Ребёнок, смысл этого мочевого очага. Но только не в этих тысячелетиях.
  Ребёнок не способен классифицировать, у ребёнка нет воспоминаний, нет ассоциаций, а чистые аффекты и чувства, — и разве этого недостаточно, чтобы править?
  Слишком много детишек полегло за Царство Больших и Взрослых, слишком много погибло детей в становлении «взрослым», который умирает за то же самое для своего «недо-взрослого».
  Ребёнка давно не существует, есть тот, кто обязательно станет «взрослым», который соревнуется за это с другими такими же — о дивный Новый Мир.
  Но уже говорил об этом. Теперь: что делать ребёнку с законченным осознанием?
  Бодрийяр, классифицируя Ребёнка, нашёл следующее: Ребёнок под самыми разными влияниями и попытками адаптации является и объектом (позволяющим воздействовать на себя), послушным и пустым, так и субъектом, инфантильным и насыщенно-бунтарным. Ребёнок двойственен, бинарен, как и система, говорит нам Бодрийяр, и моментально забывая о сказанном, летит к финалу своего «Что делать?», и произносит такие чудные слова, которые нужно объединить в класс: «Нигилистический террорист».
  Объект-субъект в одном — это нигиллист, а, значит, упомянутый ребёнок уже им является. Ребёнок видит, целует, ненавидит, он сверхчувствителен, что значит, инфантилен, он верит в то, что говорят, но в то же время он всегда от этого отрекается, будучи готовым перейти на более сильно воздействующее.
  Ребёнок — нигиллист, и дальше ему нужно стать лишь террористом.
  Как это сделать? Прекратить свою движимую недвижимость, закончить это капиталистическое продвижение, любой намёк на карьеру, любой намёк на превращение в абсолютную недвижимость, а это значит, по нашим интернациональным меркам, нищету, а лучший вариант, бездомность. Это можно было бы уже назвать терроризмом, это действительно взрыв, но только для газетных мультипликаций и статистик, а нам нужен смертельный, паталогический откат. Но там где нищета там и взрывы, они уже являются биологической нуждой выживания тела среди умирающих тел.
  Это конец. Ребёнок-убийца — самая благая помощь ему самому. Молодость — это старость, а старость — молодость, среднее — уродство.
  Убивайте.