***

ЦВЕТЫ НАДО ЛЮБИТЬ…
(ПОВЕСТЬ)

Федор Дворцов вышел из автобуса. Дождь, казалось, лил густой завесой. Он кружил по обширному летному полю. Огни самолетов, с трудом пробивались сквозь смутную мглу, хотя внизу, на земле, видимость была неплохой. Идущий дождь делал призрачными очертания самолетов и размывал вид дальнего конца поля.
Федор вошел в зал вокзала и с особой симпатией посмотрел на стандартно улыбающуюся девушку в голубом мундире Аэрофлота, которая призывает экономить время и пользоваться услугами...
У него вполне заурядная внешность. Его лицо нельзя было назвать красивым, однако, взглянув хотя бы один раз, его трудно было забыть. С двумя безукоризненными рядами блестящих зубов. Нельзя было не обратить на них внимания, ибо, разговаривая, он их всегда показывал и улыбался такой широкой улыбкой, что было в ней нечто напоминающего оскал мартовского кота. Он питал склонность к ярким галстукам. На костюме ни пятнышка, каждая пуговка аккуратно застегнута, даже воротничок и тот застегнут наглухо.  Безупречно отглаженные брюки, свежая белая сорочка, модный галстук, начищенные до блеска туфли.
Тридцати двух лет, рост сто восемьдесят один сантиметр, волосы каштановые, глаза карие, но иногда в них вспыхивают искорки, и взгляда этих глаз побаиваются любители соврать.
Узкое лицо с высоким выпуклым лбом. Хорошей формы, прямой нос. Крутой подбородок. Короткая стрижка, крепкая рука с широкой ладонью и крупными мощными пальцами – все это выдавало в нем человека, который не привык отступать.
Вместе с врожденною подвижностью и с живостью характера ясно указывали на его сибирское происхождение. Перед этой наружностью скрывался человек редких достоинств и редкой души. Искренность и прямодушие в отношениях, горячность в дружбе и тому подобные прекрасные свойства сибиряков, но при этом придавали его облику мягкость, незлобие и терпимость к людям. Такого идеального типа альтруиста мне не приходилось встречать, хотя, веруя в человечество, не сомневаюсь, что, быть, может, пока в редких экземплярах, он существует везде. С безукоризненной чистотой своих нравственных правил, с непоколебимой верностью им и последовательностью во всех своих поступках и во всех мелочах жизни, с неподкупною строгостью к самому себе, - он соединял необыкновенную гуманность к другим людям и снисходительность к их недостаткам.
Все проходит, непогода тоже. Аэропорт, словно чудом не затонувшее судно, выбрасывает на летное поле измученных людей, быстро прихорашивается, его пульс становится ровным. Посадки, взлеты, приливы и отливы. Бодрый, чуть напряженный женский голос с невидимого капитанского  мостика оповещает, что произошло, происходит сейчас и должно произойти в ближайшее время в этой маленькой стране – в аэропорту.
Вечером, когда солнце опустилось за взлетную полосу, и наползавшие сумерки зажгли над аэродромом электрические созвездия, в аэровокзале стало особенно многолюдно.
Самолет все еще опаздывал. Казалось, что его опоздание будет длиться бесконечно. Уже наступила ночь, а он все еще не прилетел.
Часа через полтора объявили о прилете нужного самолета, и скоро начнется регистрация. Объявили регистрацию. Посадку еще не объявляли.
В зале ожидания Федор взял чашечку кофе на углу стойки, пил не спеша, чтобы убить время до вылета “своего” самолета. Он купил две газеты и бегло их просмотрел, но ничего для себя интересного не нашел. Федор наблюдал за толпой, которая, вливалась и выливалась из здания аэровокзала, когда объявляли об очередном рейсе.
Столика через три у окна стояла молодая женщина и смотрела в окно. Федора привлекло то, с каким гордым изяществом женщина держит голову.
Она была неотразимой женственности. Лет двадцати пяти – двадцати семи, высокая, с длинными волнистыми светло–золотистыми волосами, глаза синие-синие, как воды Байкала, белая кожа с нежным румянцем, стройная фигура, высокая полная грудь, хорошо развернутые прямые плечи, узкие бёдра и вся она в своём узком, фантастического фасона золотистом платье с китайским воротничком, очень идущие к её волосам. Такая элегантная прическа потребовала, наверное, несколько часов работы высококвалифицированного парикмахера. Рот был восхитителен, казалась неотразимой, каждой линией, каждым своим жестом приковывала к себе взгляд. Но больше всего его поразили ее глаза в обрамлении длиннющих ресниц и мягких, не по моде, словно нарисованных, пушистых бровей. Глаза ее… они прикрыты шелковыми ресницами, слегка загнутыми на концах, и это молодую женщину делают похожей на мадонну. Тонкий мимолетный румянец набегает на ее лицо, как розовое облачко на ясное небо, и то загорается, то потухнет. И она знала это, не могла не чувствовать, но держалась так, что неискушенный в женских чарах человек решил бы, пожалуй, что ей совершенно безразлично, какое впечатление она производит.
 Федор видел перед собой эту прелестную женщину: её лицо, строго овальной формы, головка слегка наклонена, отчего гордый и чистый лоб кажется выше и больше; волны волос легко облегали его. 
Что выражает этот румянец?
Есть разные виды и оттенки румянца. Бывает, например, грубый, кирпичный румянец, его всегда так много в запасе у всех сочинителей романов, и они заставляют своих героинь краснеть чуть ли не с головы до пят. Но есть другой румянец, тонкий и нежный. У молодой женщины он неоценим!  И этот румянец так хорош у юноши и так идеально прекрасен у молодой девушки именно благодаря девственной стыдливости, захваченной врасплох. Но, увы, чем дольше живет человек на свете, тем реже у него появляется этот румянец.
Какая свежесть, какая могучая сила обновления дышит во всем существе молодой женщины! Ни свежесть утреннего воздуха, ни влажная прохлада ветра, ни аромат вина, ни его живительная влага, – ничто, ничто не сравнится с ней! Да, подумал он, – в такую женщину можно влюбиться без памяти.
Федор молча разглядывал молодую женщину, и краска  смущения на её щеках усиливала его любопытство.
Она, видно, почувствовала его пристальный восхищенный взгляд и надменно отвернулась от этого взгляда незнакомого мужчины. Он всегда считал, что женщины такого типа не позволяют себе выставлять напоказ свои чувства или свою гордость
Федор стоял и смотрел на эту даму. Он получал огромное удовольствие от любование этой женщиной. Ему ужасно интересно, что у неё на уме. Много он видел на своем веку красивых зубов, но таких, как у нее, еще не приходилось видеть. А ротик  у неё был до того очаровательный, что, заметив его, какой-нибудь темпераментный парень так и завертелся бы волчком.
 Федор невольно улыбнулся. Давненько он не видел такого горделивого жеста.
После она искоса сфотографировала его своими глазищами, в которых читался уже привычный для Федора вопрос: чего же он добивается? 
Отбросив всякие приличия, она теперь откровенно изучала его.
Федор же улыбался, читая ее мысли. Впервые один лишь взгляд женщины породил в нем такую бурю чувств. В нем таился вызов, которому он не мог противостоять.
В ней чувствовалось настоящая женщина, в которой переплелись и вечная тайна, и извечный призыв, что испокон века влекут мужчин. Она возжигает в тебе желание. Отныне в мире для тебя ничего не будет важно, пока ты не овладеешь ею. Ты не можешь ни есть, ни спать, так как жажда и голод плоти гораздо могущественнее.
Непроизвольно Федор сделал к ней несколько шагов и тут заметил, как изменилось выражение ее глаз: в них промелькнуло то ли страх, то ли растерянность, то ли беспомощность.
Регистрация уже подходила к концу, перед Федором в очереди стояло человек десять, и не нашлось ни одного желающего спросить у него: “Кто последний?”
Объявили посадку на его рейс. Федор направился к выходу на посадку. Небрежно показал свой посадочный талон, дежурный любезно кивнул, чтобы Федор проходил. И вот он снова увидел ее. Она стояла в группе пассажиров и читала газету. Заметив Федора, она вновь отвернулась.
Подали автобус и всех пассажиров подвезли к трапу самолета.
С чемоданами, сумками, рюкзаками, авоськами пассажиры гуськом друг за другом стали заходить на трап. Под тяжестью первых же ступавших на борт пассажиров, самолет дрогнул и с каким-то тяжелым выдохом начал медленно оседать, но вскоре остановился.
Еще минуту спустя Федор шел к самолету, у открытой двери которого его ждала стюардесса, и, улыбалась, она ему одному, потому что он и стоял перед ней один – последний пассажир этого рейса. Как только он вошел в салон, один из членов экипажа начал задраивать дверь.
– Гражданин, – сказала стюардесса, – займите, пожалуйста, свое место.
В его ряду справа от прохода сидела и читала журнал та, которую он заметил на регистрации. Она подняла на Федора взгляд, привстала и произнесла мелодичным голосом:
– Пожалуйста, проходите, ваше место у окна.
Федор положил кейс на багажную полку и протиснулся на свое место, ощущая запах дорогих духов. Женщина опустилась в кресло, пристегнулась ремнем и отгородилась от него журналом.
Самолет медленно тронулся. Из-под винтов веером полетели брызги, вырулил на взлетную полосу, точно пробуя голос, взревел, легко сорвался с места и, отсчитывая колесами бетонные плиты, помчался вперед. Последняя плита оказалась самой мягкой, спружинив, она отпустила от себя самолет, колеса  поползли по дуге вверх, в металлическое брюхо самолета.
Самолет шел своей воздушной дорогой, и Федор вместе со всеми смотрел вниз. Побежали крыши домов, ветки сосен, елей и берез, внизу, как покрывало накинутое на землю, было огромное водохранилище Братского моря.
Для наблюдателей с земли, через считанные минуты такой огромный самолет выглядел обычным коршуном в поднебесье. Вскоре он в голубом небе стал казаться блестящей рыбкой в море, и становился все меньше и меньше. 
Когда погасло табло “Пристегните ремни”, Федор, скосив глаза, убедился, что его попутчица читает.
Летели в голубом ясном небе. Потом стали попадаться тучи. Но за тучами снова открывалось чистое небо, пилоты точно выдерживали курс. А через полчаса вмазались в такую тучу! Набрали высоту до предела – мгла, спустились – та же мгла. 
Вероятно, он задремал, потому что из сумеречного состояния его вывело тихое бормотание: стюардессы разносившая   пассажирам   легкие напитки.
Тучи прижимались к самой земле, и видимость была плохая. Облака громоздились друг на друга, как гигантские бунты хлопка. Впереди было темно, позади светило солнце.
 Но все же земли пока не было видно.
Женщина редко отрывала глаза от журнала, ее не интересовало то, что происходило вокруг, она вся ушла в чтение. 
Чуть подрагивая крыльями, покорный человеческой руке, самолет с вибрирующим рокотом плыл в смятенном хаосе стихий, рассекал вихри, тучи и ливни, опускался в опасные глубины туманов и вновь вздымал над клубящимся облачным валом, стремясь туда, где их ждала земля.
Но вот самолет тяжело накренился на одно крыло, и опасливо охнувшие пассажиры увидели прямо перед собой в боковых окошечках землю, кромку леса, дорогу с бегущими машинами, а пассажиры с другой стороны смотрели в небо, пустое и безжизненное. Самолет описывал круг, и земля то косо наплывала на них слева, закрывая небо, то исчезала, проваливаясь в бездну.
Самолет скоро начнет снижаться. Отцепившись от холодных липких облаков, он словно завис над землей.
Зажглось табло “Пристегните ремни”. Стюардесса попросила прослушать информацию, из которой авиапассажиры извлекли самое главное, что наконец-то они подлетают к городу. Она попросила занять свои места и пристегнуть ремни. Самолет начал снижаться. Федор прижался к влажному иллюминатору в ожидании увидеть огни города.  Наконец, где-то с боку и внизу стали появляться яркие точки, которые больше напоминали сигнальные костры партизан из фильмов о войне, самолет стал заходить на посадку, наконец, коснулся, посадочной полосы, его тряхнуло и по салону, пробежал вдох облегчения. 
Пассажиры засуетились, не в силах совладать с собой, начали снимать свои вещи с полок, стремясь побыстрее покинуть помещение. Полоса оказалось гладкой. Обрулив несколько самолетов, их самолет докатил почти до входной двери аэровокзала и, рявкнув, напоследок, замолк. Подали трап. Все стали спускаться на землю.

* * *
Подошло такси. Федор удобно расположился на сиденье, сунул шоферу бумажку с адресом пункта назначения и решил воспользоваться всеми преимуществами человека, которого обслуживают. Вытянул усталые ноги, вытер платком потные лоб и шею, с наслаждением подставил лицо под струю прохладного воздуха. Да, именно этого удовольствия ему не хватало! Такси, между тем, проехав один квартал, остановилось; водитель подошел к телефонной будке, позвонил куда-то, затем они покатили дальше. 
И тут мимо промчалась другое такси, в котором сидела та таинственная незнакомка. Наверное, она тоже ехала в тот же дом отдыха.
Шофер рванул машину с места так, что колеса заскрежетали, едва не сбил с ног какую-то старушку и направил такси прямо под колеса грузовика. Дабы спасти положение, он резко крутанул руль, прижав к тротуару мотоциклиста в соседнем ряду, и при этом не переставал вполголоса сыпать ругательствами.

 Из общей массы традиционно–учтивых русских выделяется привилегированная каста таксистов и вокзальных носильщиков, которые невесть, почему ведут себя невежливо, а то и вовсе грубо. Федор лишь молился про себя, чтобы им удалось доехать без аварии. Он, наклонившись вперед, тронул водителя за плечо.
– Прошу прощения, что вмешиваюсь не в свое дело, но не могли бы вы ехать помедленней?
Федор ничуть не удивился, когда таксист резко затормозил и, включив   первую скорость, повел машину черепашьим шагом. Будь он на месте водителя - здоровый, сильный, наглый, этакий таксомоторный смертник, и вздумай его какой-то "козел" учить правилам езды по улицам, он реагировал бы точно так же. Но он был всего лишь пассажиром, поэтому испытывал облегчение, когда непосредственная опасность миновала. Однако когда позади такси выстроилась длиннейшая вереница машин, тоже ползущих еле-еле, шофер такси включил  четвертую скорость и поехали нормально.

* * *
Местоположение дома отдыха как раз такое, какое пожелал сам Федор.
В киоске Федор купил бутылку минеральной воды. Пил медленно, чувствуя, как  холодная вода обжигает горло, а голова наполняется трезвой ясностью. Он шутил с продавщицей, и ему казалось, что ее глазами и губами ему улыбается весь мир. Выйдя на улицу, он помахал ей, и она помахала.
Федора уже ждал  прибранный и проветренный гостиничный номер.
– Ваши фамилия и имя? – спросила молодая регистраторша.
Добрая улыбка играла в ее больших карих глазах, и сама она была по-домашнему мила.
Дворцов получил ключи от номера, мельком, без всякой практической мысли окинул взглядом молоденькую регистраторшу, которая  немедленно, словно подчиняясь тайной команде, повернулась боком, после чего уронила ручку и, нагнувшись так, что туго натянулось на бедрах фирменное платье, стала нащупывать ее в дальнем углу. И тогда Федор запоздало понял смысл своего скользящего взгляда и, устыдившись, поспешно отвернулся.
Мимоходом, замедлив шаг, заглянул в открытую дверь соседнего номера, смутно интересуясь обстановкой, в которой придется ему жить. Увидел зеркало в прихожей, приоткрытую створку шкафа... Из глубины номера доносилось трудолюбивое жужжанье пылесоса.
Он вошел в свою комнату, притворив за собой дверь. Повернул в замке ключ, положил чемодан на кровать.
Потом достал их чемодана чистое бельё и носки, вместе с бритвенным прибором положил все это на кровать. Сейчас он хотел только вымыться, да так, чтобы кожа скрипела под пальцами, а потом скользнуть между свежими простынями и спать до тех пор, пока не почувствует себя бодрым.  Потом он первым делом поставил вещи в шкаф, осмотрел туалет, включил все светильные приборы, остановился, налил стакан воды и залпом выпил. Сел на стул.
В комнате стояла просторная мягкая кровать, застеленная узорчатым косматым покрывалом, на котором лежали две подушки. Сбросил с кровати колкое покрывало, потрогал чистейшее крахмальное белье, прохладное под рукой. В углу и возле стола было по глубокому креслу, а в тумбочке обнаружилась серая папка с примерным перечнем услуг, (библиотека, кафе – бар, до которого он еще не добрался, баня, медицинский пункт, прокат), диван, обшитый плюшем, узор на котором напоминал рыб, продирающихся сквозь заросли красивых роз. На телевизоре стояла статуэтка – голая женщина из розового фарфора, держащая в поднятой руке лампу с пластмассовым абажуром. Золотистые тисненые обои. Единственная картина изображала горный водопад и огромные валуны.
На полу был расстелен ковер, а над кроватью привычен действующий ночник специально для того, чтобы, чернильно–синим вечером блуждать по стилистическим закоулкам литературного  произведения.
Окна и балкон отведенной ему комнаты выходили на хвойный лес.
Засунув руки в карман, Федор подошел к окну. Его взор уходил прямо вдаль, в безбрежное море воздуха. Удивительная тишина, безмятежное спокойствие просторов, чувство такое, будто он совершил прыжок в дремучее прошлое, когда и людей-то на земле не было, наполнили ему душу незнакомой ему радостью.
Федор быстро скинул одежду, принял душ, энергично растерся полотенцем, все время, предвкушая те несколько часов абсолютной свободы и покоя, которые, собственно говоря, уже и наступили.
Бросился спиной на кровать, она пружинисто отозвалась, качнула его, но еще было в ней некоторое устранимое неудобство, – кололся ромб пододеяльника, и он, преодолевая уже навалившуюся на него лень, встал, перевернул одеяло, заодно в последнем порыве раздвинул шторы и растянулся с удовольствием, раскинул руки и ноги по всей ширине постели, стал глядеть в небо. Запоздало отметил, что шторы он так и не отодвинул до конца, и тем самым сузил обзор, но лень уже разрослась и не дала ему подняться. Хорошо! И так, согласился он, во всяком счастье должен быть маленький изъян... А теперь можно тихо и не торопясь подумать, наконец-то, о том, как пойдут дальше дела... Щекочущее отрадное волнение стало тихо прибывать в груди, он улыбнулся уголками губ, смежил веки, и заснул.
 Федор проснулся и направился в ванную, проходя мимо большого зеркала, совершил несвойственное для себя в этот час и в этом состоянии действие. То есть поначалу он, как всегда, равнодушно к своему отражению. Прошел мимо зеркала и уже взялся было за ручку двери, ведущей в ванную, как внезапно осознал всего лишь секунду назад виденный лишний отблеск. Отступив назад, повернувшись чуть боком, стал перед зеркалом. Посмотрел на свое, еще хранившее остатки сна, лицо: разлохмаченные брови и взъерошенные волосы. Федор принял ванну, почистил зубы, выпил стакан воды, затем стал тщательно одеваться. Погода прекрасная, комната залита солнцем. Он любил солнце. У него душа поэта – он всегда и во всем ищет красоту. Если парень любит солнечный свет и сияние луны, весеннюю листву и пение птичек, то и дураку будет ясно, что этому парню должны нравиться дамочки с точеными формами, красивыми глазками и прочими достоинствами.
Наступившее нарядное утро словно и от Федора требовало такой же нарядности, поэтому он достал свой, давно уже купленный, но не вышедший из моды и не более двух раз ношенный, а потому казавшийся удивительно новым, темно–коричневый костюм. К нему он надел цвета персика рубашку и, вдобавок ко всему,   старательно причесал свои коротко стриженные, непослушные волосы.

На территории дома отдыха и везде – на аллеях, в беседках были люди и все группами, кучками, парами – беседуют, шутят так, как будто они здесь уже сто лет, а не приехали  сюда каждый по отдельности, как Федор, вчера.
Странное чувство охватило Федором, когда он шел и смотрел вокруг. Здесь сидят и пьют без всякой меры, влюбляются и изменяют, кто грустит, а кто радуется; здесь курят, плутуют, здесь шатаются буяны и забияки, повесы подмигивают проходящим женщинам, рестораны, бары, игральные автоматы бойко зазывают отдыхающих.
 Двое мужчин играли в шахматы, а вокруг них была толпа любопытных и болельщиков. Лица игравших были важны и глубокомысленны. Федор подошел к шахматистам
– Мат вам, сказал лысый, другому в шляпе.
– Тут уж никуда, – развел руками побежденный. – Поздравляю, Андрей.
– Как это – никуда? Конь сюда. Так? Пешкой прикрываешься. Ну, давай переиграем. Ну, с кем? – обратился к присутствующим Федор.
– Давай. На бутылку, – сказал Юрий
Фёдор вцепился за нос рукой, задумался.
– Мы вот так.
– А мы так. – Парень думал недолго.
– А что же мы? Куда мы прыгнем? – Федор дергал себя за нос. – Вот так.
Юрий ответил сразу ходом, и Федор понял, что имеет дело с сильным шахматистом. В мыслях замелькали варианты ходов, своих и противника, и вот она, тоньше волосинки, возможность выигрыша. Но он еще действует и психологически.
– Да-а, зажали вы нас – ни это самое, ни вздохнуть, – усыплял Федор бдительность соперника.
– Ясно, матовое положение, – подтвердил болельщик.
– Да, никуда не деться, Федор хлопнул себя по лбу и отдал пешку.
Парень задумался, но пешку не взял.
– Пожалуйте бриться. Шах. Вилка!
– Как это? – Юрий растерянно огляделся и свалил короля. – Вот даешь!
– Классически! – восхищались болельщики, – Сыграйте  еще.
Федор расставил фигурки. 
– Занятная штуковина – шахматы, – гудел он. – Я в них играть еще с детства выучился, только вот давно не брался.
Юрий хотел разыграть мат в три хода, но Федор умело защищался и игра приняла затяжной характер. Федор морщил лоб и долго думал над каждым ходом, Юрий, наоборот, переставлял фигуры быстро, и с его бледных губ не сходила снисходительная усмешка. Еще не так давно Юрий увлекался шахматами и теперь в своей победе над  Федором был твердо уверен. Только когда противник снял обоих коней и ладью, он задумался и стал играть осторожнее.
– Ничего, хорошие шахматисты всегда так делают, – оправдывал он сам себя. – Ты же слаб, Федор, вот я и отдал тебе ладью, чтобы игру осложнить.
– Тебе мат, Юрий.
Юра закусил губу.
– Давай еще раз, - бледнея, сказал он.
Снова расставили шахматы. Юрий теперь играл осторожно, решив, во что бы то ни стало добиться победы. Но как раз, перед тем как Юрий должен был, по его расчету, нанести противнику поражение, Федор скромно переставил королеву и усмехнулся.
– Снова мат, – как бы с сожалением проговорил он. – Слабо это вы, значит...
Юрий порывистым движением смахнул со стола шахматную доску и отвернулся от Федора. Федор басовито расхохотался.
– Эх, Юрий, ну чего злишься, все равно проигрыш за тобой останется.
Проигрыш Юра переживал болезненно. В эти минуты он совсем перестал разговаривать с Федором.
– Давай еще, – попросил Юрий.
И началась игра, трудная и медлительная. Федор увидел, что лицо соперника покрылась бисеринками пота. Он морщит лоб. Ему грозит уже  потеря коня, затем второго… и слон в опасности… Федор понимает, что означает ироническая улыбка на губах наблюдающих. И действительно, черные, которыми Федор играл, вдруг пожертвовали королеву. Соперник глазам не верил. Он быстро снял с доски черную королеву и подумал, что наконец-то ему удастся заматовать  черного короля, оставшегося без такой мощной защиты, как королева. Но вдруг обомлел: через два - три хода его король получает шах и мат. Соперник изменился в лице, глаза его метали молнии. Багровое от напряжения лицо выглядело как помятый красный помидор.
В четвертой партии Юрию не удалось выиграть у Федора. Федор играл цепко, упрямо, подолгу думал над ходом, а  Юрий долго думать не любил. Юрий принимал решения быстро, мгновенно, они словно бы вспыхивали в его мозгу, и его рука как бы сама делала ход. И очень часто это был не самый лучший ход. А Федор склонялся над доской и погружался в раздумье. Лицо его было неподвижно, спокойно, ничто его не отвлекало, ни о чем он, казалось, не думал, кроме того, как ответить на Юрин самый лучший ход самым лучшим, единственным ходом. И он находил такой ход, и его рука крепко хватала за горло коня, и выдрессированный Федором конь послушно прыгал на Юрины фигуры; они робели и в беспорядке расступались по сторонам. Федор сделал ход, передвинул коня. Противник Федора изнемогал, видно, кончилось у него терпение. Он громко вздыхал, переминался с колена на колено, почесывался – ясно было, что невмоготу ему продолжать сейчас игру.
– Слушай, Федор, давай кончать. Я согласен на ничью.
– А я не согласен.
– Тогда ходи быстрей! Ковыряешься, словно корову покупаешь!
– Ладно, не гомони попусту. Нет лучше музыки, чем шахматная игра!
Федор долго глядит на позицию, и им все больше овладевает уверенность, что, собственно говоря, партнер поторопился, предложив ему несколько ходов  назад ничью. Юрий, конечно, был бы очень доволен, если бы противник согласился на ничью. Федор, внимательно наблюдавший за настроением партнера, тотчас заметил это и, отклонив предложение, подумал, что в нетерпении противника, пожалуй, кроется известный шанс на победу. Но сейчас, когда сделано еще несколько ходов, он понял, что не ошибся в оценке позиции – она ничуть не  благоприятнее для него, и большой вопрос, сможет ли Федор теперь добиться ничейного результата. Им овладело тихое смирение перед беспомощной действительностью.
Упрощение позиции привело к ферзевому эндшпилю, в котором его король скован и низведен до значения несчастной пешки, способной лишь укрыть короля, который находится в угрожающем положении на Н7, в то время как слон партнера может свободно передвигаться по всей доске. Противник владеет пространством, а он сжат и чуть ли не полностью блокирован. Как играть? Выбора нет, остается лишь обычный вынужденный ход – подвинуть пешку на одно поле перед королем, но это пустое заполнение времени и ничего не даст. Федор, покорившись судьбе, медленно протянул руку и сделал тот единственно возможный ход пешкой на одно поле перед королем. Это и был решающий ход в его шахматной игре.
– Шах! – Говорит партнер.
– Подумав еще немного, Федор, тихо произнес: «Сдаюсь!»
И сразу Федор стал свой для всех и все для него тоже.
Потом они сидели в далекой беседке, говорили о шахматах, о своей работе, и Федору было хорошо и легко.
После обеда Федор решил еще прогуляться. 
Он вытер ботинки, почистил их щеткой. Старался принять приличный вид. Ведь если встретят тебя праздно гуляющие, то не на лицо твое они обратят внимание, не на выражение глаз, мыслей в тебе читать не станут - они, прежде всего грязь на тебе увидят. Обратят внимание на брюки. Ты чужой, потому что в чужом месте. В своем месте - можешь в рваном свитере ходить, а в чужом, – тут уж будь безукоризненным.
Федор направился на берег, – понаблюдать за игрой волн: и в надежде встретить свою попутчицу и немного позагорать. Лежа на животе, Федор вскоре заснул. Птичий гомон и быстрое мелькание крыльев разбудили Федора. Он различал карканье ворон, крики чаек, даже не открывая глаз, слышал сквозь дрёму, как разрезают крыльями воздух птицы. Он заслонил рукой лицо – солнечные блики ослепляли его. Птица быстро поднялась в восходящем потоке воздуха над границей песчаного пляжа и неспокойного моря. Федор наблюдал, как она парит в воздухе.
Волны разбивались о волнолом совсем близко, и до Федора долетали прохладные брызги. Солнце пекло не на шутку. Он повернул голову, изучая берег, и заметил: мелкий песок и длинные гребни набегающих волн.
Бесформенные пасти волн, шипя от злобы, мечут белую пену на галечник и песок. Отступая, волны сталкиваются с другими волнами, штурмующими побережье, в этой стычке гибнут обе стороны и от них остается одни лишь журчащие, плещущие потоки.
Вслед за разрушенными формируется новая волна, ближе к берегу. И эта новая волна спотыкается о еще более мелкое место. И так много раз на протяжении прибойной зоны. Ряды вздымающихся бурунов через несколько шагов вновь рассыпались. Уже другая по форме волна и уже другой характер движения.
И, наконец, совсем вблизи у берега происходит последнее разрушение этой последней волны. И весь остаток ее энергии уходит уже полностью на прямой накат, взбегающий по береговому склону. Клокочущий брызгами широкий пенистый язык взлетает на пляж. Заплеск. Заключительный акт того, что происходит на протяжении прибойной зоны. А затем откат языка обратно.
Движение воды поднимает с близкого дна наносы. Подхватывает их, несет в ту или иную сторону. Песок, гравий, гальку. Выбрасывает на берег или, напротив, смывает с него. Непрестанный, быстро переменчивый процесс.
Волны, распластываясь по отмелям, вблизи кажутся уже желто-бурыми от подмытого песка, необыкновенно плотными и тяжелыми; они гулко хлюпают о берег, словно пощечины ему отвешивают, словно хотят пробиться на сушу.
 Федор почувствовал значение чего-то необъяснимого; ему вдруг стало смутно и одновременно необъяснимо ясно, что вот этот вечер, есть не что иное, как счастье и что, к сожалению, оно непременно когда-нибудь канет. То есть, быть может, будет точно такой же вечер и в ином порядке, но вырастут те же самые, призрачные, увядающие утром и мертвые весь яркий и жаркий день, цветы, но сам он, Федор, уже, по каким-либо причинам, не сможет понять всю эту, увиденную и вспомнившую его ныне, красоту.
Неторопливо шагая по незнакомой улице, разглядывая товары, выставленные в витринах магазина, совершенно неожиданно для себя, «периферийным» зрением он заметил девушку, повернулся и узнал в ней свою попутчицу.
По парку шла … да, она.
Как дивно облегает ее фигурку это скромное, но с таким вкусом сшитое платье! Как пленяет она своей скромностью, почтительной сдержанностью! 
– Как щедро одарила природа свое любимое дитя! – подумал Федор.
Молодая женщина села на скамейку. Федор от неожиданного счастья, что она здесь, сначала как-то опешил. Огляделся кругом. Недалеко продавали цветы. Федор пошел и купил букет гвоздик. Подошел к скамейке, где сидела эта женщина. Сел рядом с ней. Лицо его было напряжено, руки слегка подрагивали.
Её внутреннюю уверенность не могло разрушить даже появившееся в ее глазах смятение от неожиданной встречи.
– Здравствуйте! – поздоровался Федор, но женщина ничего не ответила.
– Вы любите гвоздики? – с вымученной улыбкой спросил он.
– Терпеть их не могу! – с упоением выговаривая каждое слово, ответила она.
– Жаль … - окончательно растерялся он. – Цветы надо любить…
– А еще я терпеть не могу мужчин, пристающих к незнакомым женщинам!
– Ну, это вы уже совсем зря, – внезапно успокоившись и даже повеселев, благодушно протянул Федор. – Этак, весь мужской пол можно в наглецы записать. – Он устроился на скамейке поосновательнее и продолжал:
– Ведь каждый муж должен был когда-то познакомиться со своей женой. В мыслях у него промелькнул тот день, когда он познакомился со своей  женой – Светланой.
Женщина уловила в его голосе вопросительную интонацию, как бы приглашение к разговору, и промолчала.
– А если гвоздики вам не нравятся, – усмехнулся он, – то мы их ликвидируем. И с этими словами он сунул букет, словно веник, в урну.
- Ну, это уж вы совсем зря, - цветы надо любить!
– Так они же вам не нравятся!
– Подарили бы какой-нибудь другой женщине…
– Терпеть не могу наглых мужчин пристающих к незнакомым женщинам, – теперь уже он с легкой усмешкой передразнил ее.
– Федор, – шутливо наклонившись, представился ей, – живу в доме отдыха. Вот мы уже наполовину и познакомились.
– Нина.
– В каком корпусе вы остановились?
– Я не в корпусе, а у родственников. Сюда приезжаю почти с шести лет. У меня здесь много знакомых и подруг.
Разговор помаленьку начал завязываться.
– Вы любите стихи? – спрашивает он и, в общем, не спрашивает, потому что с ходу начинает читать. Голос у него теплый, с той самой хрипотцой, которая нравится некоторым молодым людям. Много раз Федор читал стихи в молодежной компании, и они приносили ему успех. Он отделяет стихотворение от стихотворения паузой, ни названия не сообщая, ни автора, – и это трогает. В этом вновь всплывает свой плюс и такт, потому что тебя отнюдь не втягивают в беседу эрудитов, – тебя не теребят, в тебе не сомневаются, ты просто слушаешь, – ручей просто и спокойно льется в шаге от тебя, хочешь – пей, а не хочешь – как хочешь.

* * *
Несколько лет назад, в одной из философских книг Федор вычитал: «Есть на свете мужчины и женщины, словно созданные Богом друг для друга. Союз их – если им суждено встретиться, – выше всех союзов, которые благословляет закон.
Любовь вообще великая тайна; первая любовь также, хотя и в меньшей степени. Сильные характеры мечтают любить, слабые – быть любимыми. Многие девочки просто хотели бы любить. Любить глубоко и преданно, отдать любимому всю себя, всю без остатка, раствориться в нем, в его мыслях и желаниях, стать для него необходимой, как воздух, пройти рядом с ним весь его путь, каким бы он ни был, помочь ему раскрыть свои способности, создать из него человека. Таково представление молодой девушке о великом женском счастье и о великом женском подвиге одновременно.
Но большинство людей торопятся, мечутся, обручаются, женятся,   проделывают всевозможные глупости. В одно мгновение у них уже все окончено, а чего, в сущности, они добились и чего лишились, они  и сами не знают.
Человек входит в жизнь мало-помалу; долг и обязанности накапливаются так медленно, что мы едва их сознаём. Даже в счастливый брак врастаешь постепенно; любовь незаметно лишает свободы.
Дело в том, чтобы всегда сознавать, какое именно впечатление производишь на девушку или женщину ты, и какое производит она на тебя. Таким образом, можно любить и быть, влюблен по-своему. Изучить себя самого, любить, женщин или девушек и так искусно распоряжаться своими чувствами и душевным содержанием, чтобы женщина или девушка получила свою определенную долю. Тогда как ты охватил бы своим могучим сознанием её – вот это, значит, наслаждаться, – это значит – жить.
Надо обладать терпением и покоряться обстоятельствам – это главные условия успеха в погоне за наслаждением.
Трагедия любви – это не смерть и не разлука. Как горько смотреть на женщину, которую когда-то любил всем сердцем, всей душей – любил так, что ни минуты не мог быть без нее, – и сознавать, что сейчас ты ничуть не был бы огорчен, если бы больше никогда ее не увидел. Трагедия любви – это равнодушие.
Есть два рода любви – и любви совершенно искренней, хорошей и честной. Одна любит за что-нибудь и вследствие чего-нибудь, а другая – ни за что и без всяких причин. Та любовь, которая зарождается вследствие сознания каких-либо нравственных достоинств человека, не выходит непосредственно из сердца; она первоначально логически складывается в умственном сознании и уже из головы сознательно переходит в чувство. Другая же задерживается непосредственно в сердце, без всякого вмешательства головы.
Любовь – это вера, это религия земного счастья. Любить – значит свободно бродить по лучезарному треугольнику храма, ведя рядом с собой существо, способное понять, почему такая-то мысль, такое-то слово или такой-то цветок заставляют вас остановиться, поднять голову к божественному треугольнику. Упражнять благородные способности человека – великое благо, вот почему талант – прекрасная вещь. Но удвоить свои способности, прижать чье-то сердце и чей-то ум к своему уму и сердцу – величайшее счастье, самое большое, которое Бог создал для человека. Вот почему любовь есть нечто большее, чем талант. 
Мы не умеем любить непосредственно и сильно, не оглядываясь, не рассчитывая, просто потому, что любовь – счастье; мы не умеем наслаждаться солнцем, рекой, лесом, красотой людских отношений».
Если бы меня спросил кто-либо: как, почему и за что, за какие качества, за какие достоинства нравственные, за какой поступок, наконец, любят люди друг друга, – я бы, признаюсь, пришел в немалое затруднение ответить столь категорично.

* * *
–А знаете, Нина, – сказал Федор, вдруг обращаясь к ней, как к старой, давнишней знакомой, – у нас каждую субботу и в воскресенье, судя по объявлению, – танцы. Пожалуйста, приходите.
Говоря это, Федор не спускал улыбающихся глаз с лица, с шеи, с оголенных рук Нины. Нина, несомненно, знала, что он восхищается ею. Ей было это приятно, но почему-то ей жарко и тяжело становилось от его присутствия. Когда она не смотрела на него, то чувствовала, что Федор смотрел на ее плечи, и она невольно перехватывала его взгляд. Но, глядя ему в глаза, Нина со страхом чувствовала, что между ними нет совсем той преграды стыдливости, которую всегда она чувствовала между собой и другими мужчинами. Она, сама не зная как это случилось, через несколько минут чувствовала себя близкой к этому человеку. Они говорили о самых простых вещах, а Нина чувствовала, что они так близки, как никогда ни с кем другим…
Казалось, ее втянуло и закружило во взвихренной глубине его добрых глаз. Она почувствовала дрожь в ногах и быстро оперлась рукой о скамейку. Ни слова не сорвалось с ее губ; она безмолвно смотрела на него.
– Вам нехорошо, Нина?
Ей потребовалось отчаянное усилие, чтобы покачать головой.
– Нет, – прошептала она, силясь отвести свои глаза. – Нет. – Внезапно Нина повернулась и пошла.
Она сначала даже не поняла, что он последовал за ней, пока Федор не схватил ее. Тепло его руки, державшей ее за плечо, проникло сквозь тонкую ткань.
– Вы боитесь меня, Нина? – спросил он нежно.
Она посмотрела ему в лицо и увидела смятение в его глазах. Странная слабость охватила ее, и она упала бы, если он не поддержал ее.
– Нет, – прошептала она.
– Тогда в чем дело?..
Она смотрела вниз, ничего не говоря, тепло его руки начало расходиться огнем внутри нее.
– Скажи мне! – настаивал он.
Она посмотрела на него, слезы выступили у нее на глазах.
– Я не могу.
– Ты можешь, Нина, ты можешь, – настаивал Федор. – Я знаю, что ты чувствуешь. Ты чувствуешь то же, что и я.
– Нет. Пожалуйста! Это нехорошо!
Сильная рука Федора сжала ее плечи.
– Ты нравишься мне, Нина, – сказал  он,
Она смотрела ему в глаза. Его лицо приблизилось к ней, и губы прижались к ее губам. Она закрыла глаза на мгновение, чувствуя, как ее  охватывает огонь, резко отвела лицо.
– Я не противен! Скажи это сама!
Ее глаза расширились.
– Нет, – прошептала она, шагнув вперед.
Его сильные пальцы, казалось, вонзились в ее плечи.
– Скажи! – повторил Федор твердо.
Нина вновь почувствовала слабость, но прошептала:
– Вы мне нравитесь! 
Он прижался губами к ее губам. Дрожь восторга пробежала по ее телу.
– Пожалуйста, не надо. – Ее губы едва шевелились под его губами. Его руки судорожно сжались у нее за спиной; наклонив голову, он снова и снова искал губами ее губы. Она обвила его руками, словно никогда больше не выпустит; сейчас казалось, она  будто воск в его руках, и темна как ночь, и в ней сплетены память и желание. Наверно, долгие годы он ждал вот этой минуты, ждал ее.
– Меня  ждут, – судорожно дыша,  промолвила Нина. – Я должна идти.
– Не беда, подождут еще пять минут.
– Нет, правда, мне нужно домой, – поспешно отвечает она.
– До завтра?
– Да, до завтра.
– До завтра, - сказал Федор. – До завтрашнего утра у главного корпуса!
 Федор  не очень доволен собой. Что означает эта торопливость Нины, это беспокойство, точно она, опасаясь, как бы ее не увидели с ним, почему она так поспешно ушла?
* * *
Нина Кречетова родилась в нормальной интеллигентной семье среднего достатка, отец – врач, мать – учитель. Родители были людьми спокойными, дочь особо не баловали, не требовали непременных пятерок, не заставляли играть на пианино и декламировать стихи, когда собирались гости. Вообще воспитанием ее не третировали, полагая, что в здоровой семье вырастает здоровый ребенок и станет хорошим, нравственным человеком. Все шло к этому. Нина росла девочкой самостоятельной, искренней, в классе ее любили, училась она, легко не надрываясь, и числилась хорошисткой.
В девятом классе она как-то вдруг похорошела: на летние каникулы уходила угловатой и бесформенной, как и ее сверстницы, а через три месяца ее было не узнать - выросла, округлилась. На нее стали заглядываться, а во время физкультуры специально приходили поглазеть в школьный спортзал  старшеклассники; форма, установленная на уроках физкультуры для девочек, белые майки и обтягивающие трусы, позволяли ей эффектно демонстрировать все свои достоинства. Нина довольно скоро освоилась с ролью школьной "королевы красоты" и вела себя соответствующим образам, вызывая жуткую зависть подруг.
Открытая, веселая, она умудрялась собирать на свою голову все шишки. И терпела от чрезвычайно яркой и романтической внешности одни неприятности. Запросто могла оказаться  в компании, из которой потом приходилось уносить ноги, рискуя едва ли не жизнью. Просто ей все казалось хорошим и добрым. В ее восприятии мира, по-детски непосредственном, и была вся ее несуразность. Она не умела быть жестокой, а надо было учиться. Ей казалось это неприличным.
* * *
Однажды, на лекции по эстетике, лектор утверждал: – красоту не следует смешивать с тем, что возбуждает наши страсти. Искусство меньше действует на наши чувства, чем природа; заурядное хорошенькое лицо подчас волнует молодого человека больше, чем вид подлинно красивой женщины, сдержанной и скромной. Но источник волнения в данном случае не красота, а сладострастие.
Красота состоит в согласии созданного с его назначением гармонии между частями и целым. 
Красоту мы находим не только в округлых, но и в прямых и в угловатых линиях тела. Наряду с симметрией в равной мере мы можем эстетически воспринять и асимметричное расположение предметов.
 Красота носит органический характер, она проявляется там, где части сливаются в единое гармоническое целое. Цветы, деревья, животные могут быть прекрасны, и их красота заключается в наиболее полном проявлении их жизненных сил, "максимуме" их бытия. Красота есть чувственное выражение совершенства.
* * *
Нина пришла в квартиру к родственникам, которые в настоящее время были в командировке за границей. Села у окошка, положив руки на подоконник и, прислушиваясь к тому, что происходило за оконным стеклом. Она улавливала какие-то крики, и хотела бы выйти на улицу, но привычно сдерживала себя. Потом легла в кровать и стала читать книгу.
В час ночи, дочитала последнюю страницу, закрыла книгу  и со сладким чувством необыкновенной истомы и неги, улыбаясь, потянулась на постели, ощущая нежность чистого белья.
Она закрыла глаза – и в разгоряченном воображении ее представились картины только что законченного романа, туманно проносилась целая вереница сцен и образов, из которых каждый вводил молодую женщину в новый, неизведанный ею мир, раскрывая его заманчивые тайны. Ею овладело какое-то странное чувство, такое странное состояние нервов, что случайное прикосновение своей же руки к собственному телу заставляло ее как-то электрически вздрагивать и испытывать в эти минуты неприятное ощущение, как будто прикасалась и, гладя, поводила по телу не ее собственная, а чья-то другая, посторонняя рука. Она крепко обняла свою подушку, прильнула к ней пылающей щекой, и заснула под неотразимым влиянием тех же образов и ощущений.
* * *
Федор пришел в свою комнату, разделся и улегся спать. Он всю ночь глаз не смыкал, ворочался на постели, вскакивал, снова принимался ходить и бормотать, снова ложился и ворочался, для того, чтобы, через какое-то время, опять вскочить. Он то зажигал свет, сидел на постели, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницей; так радостно и ново ему было на душе, как будто он из душной комнаты вышел на вольный свет Божий. Ему и в голову не приходило, чтобы так можно влюбиться в Нину. Федор не думал о ней; он только воображал ее себе, и вследствие этого вся жизнь его представлялась ему в новом свете. И он в первый раз после долгого времени стал строить счастливые планы на будущее. – Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым, – и он теперь верил в него. – Оставим мертвым встречать мертвых, а пока жив, надо жить и быть счастливым - думал он.
Федор был почти счастлив: он ждал завтрашнего дня, мечтал и думал о предстоящем свидании, как, может быть, думает и мечтает только влюбленный юноша о первом свидании, назначенном ему любимой. Ему почти въяве воображалось, как встретятся они, как будет держать себя он относительно ее, что станет говорить ей, и что она будет отвечать на его слова. Фантазия рисовала ему и фигуру этой женщины, и выражение ее лица.
И как важно в одно прекрасное утро проснуться и начать счет не неудачам и разочарованиям, а ярким радостным мгновениям, маленьким успехам, встречам с хорошими людьми. Иначе нечего будет и вспомнить в этой жизни.
Через некоторое время заснул.
Его разбудило солнце. Сначала пощекотало пятки, потом потихоньку добралось до самого носа, и ему пришлось открыть глаза. День выдался чудесный, теплый, даже вся окрестность казалась приятной в сиянии утра.
Утром солнце всегда било в  окно, и Федор, – как ни прятал голову под подушку, как ни закручивал на голову простыню, – поднялся, раздирая слипающиеся глаза, и, ища спасения от невыносимого блеска.
Он встал и подошел к окну. Так было свежо, прозрачно, что Федор, поднял руки, глубоко вдыхал свежесть воздуха. Свежее, утро встретило его. На листьях радужно переливались капли росы. Пичуги прыгали в ветках, безудержно на все лады высвистывали и стрекотали.
Потом Федор  сидел в ванне и с остервенением мылся, словно хотел при помощи мыла и мочалки поднять хорошее  настроение.
Если у Федора случались неприятности, либо просто накатывала беспричинная хандра, он прибегал к проверенному приему – мылся, надевал белую рубашку, лучший костюм, любимый галстук. Ощущение физического обновления и праздничная одежда поднимали настроение.
Федор вылез из ванны, взглянул на запотевшее зеркало, написал на нем несколько слов в свой адрес и поставил восклицательный знак. Полюбовавшись на дело рук своих, он протер зеркало. Надев свежую рубашку и "пасхальный" костюм, Федор несколько приободрился.
* * *
 Нина поднялась рано. Наполнила ванну водой. С флаконом ароматного розового мыла и с пластмассовой банкой, наполовину наполненной камушками морской ароматной соли в одной руке, и губкой в другой она вошла в ванну.
Сладостная дрожь пробежала по её телу, когда она погрузилась в теплую воду. Это дрожь была сродни той, которую она почувствовала, когда  Федор, однажды, медленно провел пальцем по её позвоночнику. Она окунула голову в воду, чтобы смочить волосы перед намыливанием. Нина долго и старательно мыла своё тело. Долго стояла под струями воды. Закончив водную процедуру, вышла из ванны и принялась за свой туалет, – занятие, с недавних пор получившее для нее смысл. Последний час перед тем, как отправится на встречу, Нина провела, расчесывая и укладывая волосы, полируя ногти и подкрашивая лицо – только чуть-чуть.
 Несколько минут она изучала себя, подвергнув тщательному осмотру свою кожу, волосы и зубы. Кожа у неё была гладкая и бархатистая, волосы – столь же роскошные по густоте и цвету, фигура – столь же отменная, как в тот первый день, когда познакомилась со своим мужем.
Сначала она расчесала свои волосы, с величайшей тщательностью свернула их толстым жгутом на голове, стараясь, чтобы ни одна прядка не выбилась из косы, и привела в симметрию локоны, оттенявшие выражение ее лица, согласуя простоту прически с чистотой его линий.
Она пошла в спальню, достала из шкафа платье из белого шифона. Легкое летнее платье, сшитое под хорошее настроение, но надевавшееся редко: жалела все. Сейчас вот не до жалости. Она лишь на минуту задумалась, не осмеют ли ее в таком платье, а потом решила: "Лишь бы Федору понравилось".  Она сбросила все с себя, все как есть и не торопясь, осмотрела себя в зеркале, как делала всегда, когда хотела понравиться.
 Федор пришел на свидание пораньше.
 
– Все это время я умирал от тоски по твоим глазам…– сказал  Федор.
– Я знаю, – через силу согласилась Нина, и какая-то необъяснимая смешинка скользнула по её губам.
Они побродили по заповедным местам, сходили в кафе и вечером договорились вновь встретиться.
Когда они встретились, то были настолько счастливы, как будто бы долгое время не видели свободы и друг друга. Федор в объятиях покружил Нину.
– Этот вечер мой, я не отпущу тебя. Хотя бы это стоило мне жизни. Мы немедленно едем куда-нибудь!…
– Но куда, куда?.. Боже мой!
– Выбор за тобой, – корректно поклонился Федор, еще более влюбленный в нее за эту неповторимую гарантию испуганного согласия, и, не глядя, протянул ей свежий номер газеты.
На развернутый лист с объявлениями о приглашениях в кафе и рестораны падали тихие нежные пушинки тополиного пуха. Они стали выбирать что-нибудь позанятней, водя пальцами по строкам и воркуя, как заговорщики. Под конец они надумали поехать в ночной клуб. Федору лестно было показаться на людях с такою блистательной дамой.
Это был компактный зал с интимной подсветкой и с крохотной эстрадой. Диваны, кресла и стулья в клубе были обиты зелёной кожей с золотым тиснением, что само по себе стоило целое состояние. Столь же ценными были и столики, сделанные из кованой меди. На деньги, вырученные от их продажи, можно было в течение года кормить семью из четырёх – пяти человек, даже если бы она предпочла столоваться в баре или в кофе.
Вечером, женщины одевшие свой лучший очередной наряд, то резко, то нежно и тонко пахнущие  духами, с глубокими тенями подведённых век, какой-то вызывающей и порочной броскостью ярко накрашенных губ (в ультрафиолетовом полумраке бара почти черными казались они!) женщины, те же женщины виделись совсем другими, чем днем, и волновали по-иному. В них появлялось что-то и таинственное, и обещающее, и непостижимое.
 Глоток вкатился в Федора с первыми тактами музыки: на эстраде появилась светловолосая молодая девушка. Под музыку она совершала какие-то змеиные телодвижения.
Федор и Нина невольно обратили на них внимание. До них доносились слова, и Федору стало интересно, о чем они разговаривают.
Пить танцовщица отказалась. Хозяин столика со скучающим видом взирал на сцену, где наконец-то воцарилась нормальная парочка и занялась танцами. Мужчина рассеяно достал бумажник и якобы что-то поискал в нем, – этот жест не ускользнул от внимания молодой девушки. Он просто намекал, что средствами располагает, – в том числе и деньгами салатового оттенка. Девушка моментально разговорилась:
– Здесь мы, в сущности, гроши зарабатываем, приходится раскручивать клиента
– Ну, так выпей со мной! – настаивал мужчина. Однако девушка вежливо отказалась: нет, спасибо, надо держать себя в форме, возможно, придется выйти на работу ещё раз.
– На работу?.. Тупо повторил мужчина, – выпитое спиртное давало о себе знать. – К родному ткацкому станку.
– Верно, живо откликнулась она, именно к станку. К ткацкому? Что-то в этом есть, иной раз, в самом деле, чувствуешь, что из тебя делают тряпку. Черт с ней, с работой, лишь бы платили за ночь по две сотни баксов.
Мужчина прилично был выпивший, метафорические ухищрения собеседницы осваивал с большим трудом и поэтому простодушно поинтересовался:
– Так ты в ночную смену трудишься? – и живо представил себе ожидание автобуса в мороз и в дождь.
– Когда как, охотно пояснила девушка, это как клиент захочет: в ночную, в утреннюю, в среднюю или в дневную. 
Девушка на сцене прекратила свои обезьяньи ползанья по партнеру, уселась на нем, обхватив бедра молодого человека красивыми длинными ногами.
Соображал мужчина все хуже и хуже…
– Это так, детский сад, – мотнула она головой в сторону сцены. – Для детей пионерского возраста.
– Интересно, как выглядят сюжеты для взрослых? – спросил он.
Девушка охотно пояснила; оказывается, смысл в том, как подобран дуэт. Хорошо принимают номер, где девочка лет семнадцати общается со стариком.
Мужчина вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, бросил на стол пятьдесят долларов, которые тут же исчезли под ладонью девушки.
Встал, давая понять, что уходит из зала богатый эстетическими впечатлениями вечера.
 Федор вновь наполнил фужеры. Нина подчинилась желанию друга и сделала глотка три с таким видом, словно нарушила супружескую верность; подумала и со вздохом отпила четвертый. Через несколько минут ее глаза засветились и порозовели щеки. Не смея пока выразить свое состояние в одном слове, она заговорила о чем-то постороннем.
Федор и Нина пробыли в ночном клубе около четырех часов. Федор проводил Нину до дома. 
* * *
Наступило  утро. Завтрак окончен, они встретились и поехали на пляж. 
На пляже масса народа. Только посредине его, параллельно и перпендикулярно заливу, были никем не занятые дорожки, по которым пробирались они в глубину пляжа. Дворцов скинул сандалии и пошел босиком, потом заметил свободный квадратик и решил раздеться. 
Вокруг, рядом было много женщин, самых разных – молодых и постарше, длинноногих, стройных и полных, рыжих, блондинок, брюнеток, шатенок – любых! В жарком, ослепительном солнце пляжа,  блеске моря они волновали почти полной обнаженностью (купальники их, как правило, были очень и очень условны!), нежной округлой полнотой едва прикрытых грудей – чашечки бюстгальтеров лишь поднимали и ещё более подчеркивали их! – блеском загорелой кожи в крупных прозрачных каплях влаги. 
Утреннее солнце – особенное чудо. Под ногами еще холодок от влажного песка. Вода еще не взбаламучена, дно янтарно-ребристое. Рядом испуганно рассыпается и вновь собирается в стаю, бесследно исчезает косяк юрких мальков... Потом обжигает вода, но очень скоро оказывается едва прохладной; хочется плыть – к  валунам, дрыгать где-то там, в бездне, ногами, отплевываться, радоваться жизни. Плыть на спине и слепнуть от солнца. Федор долго плыл под водой с открытыми глазами. Потом лег на воду. Волны перекатывались через него с левой стороны. Федор плыл то на груди, то на боку, иногда переворачивался на спину.
* * *
На следующий день, вечером отправились на танцы.
Нина переоделась и была теперь в темно вишневом платье с широким узорчато – резным воротником и широкими манжетами – раструбами, отделанными шелком более светлого колера. Платье обрисовывало стройный стан и напряженно, туго очерчивало грудь, его темно-вишневое тревожное свечение как бы отдавалось, отражалось в глазах,   но с некоторою долею медово–золотистого блеска.
В фойе Нина встретила подруг и остановилась с ними, а Федору сказала, чтобы он шел в зал.
Когда Нина зашла в зал и не увидела Федора, – вспыхнула, повернулась, так что ее золотистые волосы взметнулись в сторону, и исчезла в толпе, к удивлению всех присутствующих. Она ловко, по–кошачьи проскользнула среди танцующих, пересекла зал, где было больше всего народу, вернулась обратно, обошла его вдоль стен. Федора нигде не было. Беспокойство ее росло, она стала уже отчаиваться. Думая, что это он, она коснулась спины какого-то танцующего парня и извинилась, пошла дальше блуждать по залу. Она выбралась в холл, надеясь найти его среди юношей, толпившихся вокруг бара или в темных уголках, затянуты табачным дымом, где уединились парочки, повторяя интимные сцены из спектакля, именуемого любовью. Затерявшись среди действующих лиц, каждое из которых на свой манер исполняло собственную роль, Нина искала Федора или, может быть, сама того не понимая, упорно играла предназначенную ей роль, отвергая дерзкие предложения бесталанных актеров–любителей, наглость которых простиралась до того, что они мнили себя возможными партнерами такой выдающейся трагической "актрисы", как она. Теперь в ней заговорила извечная женщина, напуганная мыслью, что она может быть отвергнута. Она знала, она чувствовала в эти минуты, что готова совершить любое безумство.
– Федор! – закричала она так радостно и громко, что все в холе обернулись в ее сторону. Федор, словно очнувшись, резко повернул голову. Она подлетела к нему, как на крыльях.
– Где ты была? – спрашивали глаза Федора, ослепленные чудом, которые в таком блеске вдруг предстало перед ним.
– Я хочу с тобой танцевать!
Эти несколько мгновений, пока они молча шли почти к центру зала, были, кажется, счастливейшими в его жизни. Она кружится упоенно, такая легкая, уверенная, ликующая! Танцевать с нею – наслаждение.
Вихрь вальса увлек его. Это чудесное физическое упражнение всегда восхищало Федора. Он, не зная другого танца, который во всех своих деталях был бы исполнен такого благородства, был бы более достоин молодости и красоты танцующей пары. Держать женщину в объятиях и увлекать ее за собой. Некоторые отдаются при этом с таким нежным и чистым самозабвением, что вы не знаете, находясь рядом с ними, что вы ощущаете - страх или желание.
Они танцевали вдохновенно, умея это делать, как никто другой из присутствующих.  И зал притих, оценив её достоинства. У большинства проснулось чувство собственности (такая лялька – и не моя?!)
Они плыли в вальсе. Федор легко поддерживал партнёршу, одобрительно глядя на нее.  Он кружил быстро, увлекая за собой Нину, её платье развивалось, словно пламя под ветром. Федор остановился и вытянул руки, приглашая её положиться на его силу, чтобы сохранить равновесие. Когда его предложение Нина приняла без возражений, на лице Федора вспыхнула улыбка.
Федор держал в объятиях великолепную танцовщицу. Она вальсировала с поразительной быстротой. При каждом едва заметном движении его руки она изгибалась, словно индийская лиана, излучая какую-то мягкость, какую-то неотразимую негу, окутывавшую его, словно душистое шелковое покрывало. Все ее движения были так божественны. Она казалась ему какой-то прекрасной звездой, и при этом она улыбалась улыбкой феи, которая вот-вот улетит. Музыка вальса, нежная и сладострастная, как бы исходила из ее уст, а голова танцовщицы откидывалась назад, словно тяжесть этих волос была непосильна для ее шеи.
Федор проводил Нину до дому, и они условились, что Нина  придет к нему в комнату посмотреть на его быт.
* * *
Нина зашла в дом, на площадке лестницы она остановилась, прижав руки к бьющемуся сердцу. Из груди вырвался вздох не то радости, не то сожаления; мысли путались, голова слегка кружилась. С полузакрытыми глазами, точно пьяная, добралась она до своей комнаты и вздохнула свободно лишь, когда схватилась за ручку двери. Стала у порога, прижав ладони к горячим щекам. Потом захлопнула дверь и припала лбом к косяку. Сердце у нее учащенно билось; она еще и еще раз переживала то, что произошло.
Ей страстно хотелось сжать в ладонях   голову Федора и поцеловать.
Да, он вошел в ее жизнь, он стал для неё точно огонь очага в холодном, доме; трудно даже представить себе, как она могла все эти годы жить без него.
* * *
В комнате Федор начал наводить порядок и готовится к встрече, за два часа до того, как Нина должна была прийти. Он принес цветы, фрукты и печенье – которых они, конечно, все равно не станут, есть – и, накрыв стол, раз десять обозрел комнату. Федор уселся, наконец, у окна высматривать Нину на улице. Так и сидел он, и только облизывал то и дело пересохшие губы да вздыхал, чтобы унять волнение своего сердца. Наконец он увидел ее. Она шла и не глядела по сторонам. Подошла к светофору, на перекрестке, остановилась на мгновение, посмотрела на светофор, торопливо оглянулась и решительно направилась дальше. Отчего он ее так любит? В чем секрет ее очарования для него? Быть может, все дело в самой ее пассивности, в ее врожденной гордости, которая ничего не предлагает и ничего не просит, в  каком-то мягком стоицизме ее натуры и еще – в той таинственной прелести, так неотъемлемо, так глубоко присущей ей, как аромат присущ цветку?
Федор ждал у двери и распахнул ее, когда легкие шаги прозвучали на лестнице.   Нина вошла, не сказав ни слова, даже не взглянув на него. Он тоже ни слова не произнес, пока не запер дверь и не убедился, что она действительно тут, у него. Потом они повернулись друг к другу. Грудь ее под платьем слегка вздымалась, но все же она была спокойнее его – чудесным спокойствием, не покидающим в любви красивую женщину.
Они стояли и смотрели друг на друга, словно не могли насмотреться. Потом Федор сказал:
– Я думал, что умру, так и не дождавшись этого мгновения.
– Ты  думаешь, я не стремлюсь к тебе?
Федор привлек Нину к себе, преодолевая сопротивление, вызванное скорее непониманием, чем нежеланием, и поцеловал в губы. Нина попыталась оттолкнуть его, а когда ей это, наконец, удалось, посмотрела на Федора с еще большим удивлением и потом уже покорно позволила поцеловать себя еще раз. Долгим крепким поцелуем, до головокружения.
Она открылась ему навстречу, словно шкатулка с секретом, когда умелая рука нажала потайную пружинку. Да что же он делает? Почему все тело встрепенулось и льнет к нему, хотя умом она отчаянно хочет вырваться?
Федор нащупал у нее чувствительное местечко и, уже не отнимая руки, старался ее растормошить; до сих пор она отвечала не слишком восторженно. Он прервал поцелуй и прижался губами к ее шее под ухом. Это ей, видимо, понравилось больше, Нина  ахнула, обхватила его обеими руками, но когда губы его скользнули ниже, а рука попыталась стянуть платье с плеча, Нина резко оттолкнула его и отступила на шаг.
– Довольно, Федор!
Она вскинула голову и застыла на минуту, глядя ему в лицо. Потом вдруг к его ладони прильнула ее горячая рука. Губы ее слабо улыбались, в глазах стояли слезы; наконец Нина выдернула руку, повернулась и ушла. Федор услышал ее удаляющиеся шаги; побежал к окну. Он отодвинул штору и посмотрел на улицу. Она сошла с тротуара и затерялась среди толпы на переходе. Потом она мелькнула, заворачивая за угол, и скрылась,  в переулке. Федор остался один. Он будто к месту прирос и только водил большим пальцем по губам.  Федор подошел поближе к окну и осмотрел свой палец с длинным бледным мазком губной помады. Она была не розовой, скорее цвета загорелой кожи. Федору казалось, будто вместе с помадой Нина оставила на его губах частицу себя, клочок кожи или капельку пота. Спереди к рубашке прилип её длинный волос. Он рассматривал  эти следы близости как своего рода обладание ей. Он облизал заляпанный помадой палец и почувствовал волнение.
Чувствуя, как все еще жжет ладонь прикосновение горячей ее руки, он чуть ли не бегом бросился на кровать.
 
* * *
Несколько дней Федор ходил, как побитый. Настроение у него было плохое. Однажды он,  проходя мимо  спортивного клуба, решил заглянуть  в зал. Только что началась игра  в волейбол.
Коротко прозвучал  судейский свисток, и все шестеро подались вперед, застыли. И вот он взвился и летит с той стороны из-за белой натянутой сетки, полосатый, идеально круглый мяч; вот он принят «центром», остановлен его стремительный полет, погашена в сильных пальцах его энергия. Мяч плавно перемещается по воздуху к парню у сетки; тот, слегка присев,   плавно посылает мяч вверх, точно на сжавшегося как пружина  и жаждущего Григория. Толчок! Григорий бросает себя вверх, навстречу мячу, и, будучи уже над землей, над сеткой, над игроками, видит разом и как бы остановившийся в полете мяч, и площадку противника, и «дырку» в ней, то есть лицо, на котором написаны растерянность и страх. Зафиксировав все это в мгновение, Григорий с выдохом лупит что есть  силы по тугому мячу, направляя его в «дыру» – бац! И уже пружинно касаясь ногами земли, слышит рев болельщиков:  «А – а – а – а!», видит, как за сеткой, на той стороне принимая мяч, валится на спину один игрок, второй, третий, и что мяч – таки поднят в воздух и медленно опять переваливается на их сторону. Игра продолжается.
Федор постоял еще немного и покинул зал.
** *
Федор все же решил навестить Нину.
Она была одна в комнате. Ваза с розами стояла на высокой тумбочке у окна. Наружные откинувшиеся лепестки хотели встрепенуться как крылышки.
На некоторых лепестках  лежали водные капли, круглые капли, как бывает, когда брызгаешь на горячую плиту, хотя эти лежали совсем – совсем неподвижно, будто выросли вместе с розами. Она плюнула на указательный палец и попробовала сделать еще одну каплю – потянула палец  и ждала, чтобы капля упала на лепесток, круглая и прозрачная.
И капля получилась. Но только слишком большая и еще плоская и какая-то пузырчатая; и она осторожно стерла слюнную каплю с лепестка.
Одна роза повернута была бутоном к окну и начала уже вянуть. Лепестки по краям были закручены; получалось, будто кругом черная кайма. Осторожно Нина отделила крайний лепесток. Прижала к щеке и разгладила. Потом легонько провела им по веку. Обернула вокруг пальца  прижала к щеке и почувствовала, какой он шелково – мягкий. Придерживая его снизу, другой рукой, медленно сгибала палец, пока лепесток не побледнел вдоль прожилки и не лопнул и сразу стал весь волокнистый. Теперь в нем не было уже такой гладкости и мягкости, ни на что другое не похоже. Это было что-то обыкновенное, влажное внутри, и всего-навсего лепесток. Когда она его скатала и стала раскручивать на ладони, она почувствовала, что у него стал другой запах, не нежный, который у роз, а  земнее, как у травы, и было что-то едкое, какое-то едкое в нем.
Нина положила влажный комочек в цветочный горшок, оторвала еще один лепесток, послюнявила указательный палец и наклеила лепесток на горшочек. Потом сорвала еще четыре и разложила их на краю тумбочки, собираясь сделать себе лепестковую руку. Подумала немного выдернула цветы  из вазы и открыла окно, чтобы выбросить. Сырой, пасмурный вечер, дохнул ей в лицо, и это было отрадно. Она осталась у окна, дыша свежим воздухом, грустью и многим, чего не умела назвать. Через некоторое время ей стало холодно, потому что она была только в комбинации.
Она выбросила увядшие цветы, закрыла окно и от нечего делать распустила свои волосы. Она знала, что волосы у нее красивые, и ухаживала за ними, часто мыла их в отваре ромашки с ревенем. У нее волосы всегда блестящие, красивые
Расчесывая свои волосы, словно набирая в ладони тишину, Нина приподнимала их и опять опускала, взвесив их тяжесть. В этих волосах – тепло и холод, былое и скорбь, поцелуи и ласки, печаль и радость, – это были волосы женщины, и, значит, всегда таинственные. Расчесывая их, она блуждала в своих прошлых днях и при этом думала о будущих минутах.
Тут она услышала шаги. Они задержались на секунду перед дверью, и она обо всем забыла.
Нина не заперла дверь и была одна, не включая свет. Она не шелохнулась, когда Федор вошел, только повела глазами на дверь, 
Федор постоял у двери, подумав, что она спит, прислонился к стене, соображая, как бы ее разбудить.
– Выключатель возле головы, - сказала она. –  Зажги свет, если  надо.
– Добрый вечер, мне показалось, ты спишь…–удивился он и включил свет.
Ослепленная ярким светом люстры, Нина прикрыла глаза рукой.
– Я уже потеряла надежду на то, что ты придешь.
Федор словно не слышал ее. Он смотрел на нее в замешательстве. На ней была только прозрачная огненно-красная комбинация с узкими бретельками, пересекавшими округленные плечи.
Не надо было дожидаться речей, чтобы угадать его желание. Разве желания мужчины остаются когда-нибудь тайной? Разве женщины не одарены  врожденным умением читать их по выражению лица?
Федор подошел к Нине и обнял ее.
– Что такое? Ты не хочешь быть моим другом? – воскликнула она, прерывая его на первом слове, вся зардевшись румянцем, дивной игрой молодой крови под прозрачной кожей. – Так-то в благодарность за мое великодушие ты желаешь меня опозорить? Подумай хоть немного. Я ведь так много думала. Я всегда помню о нас с тобой. У женщин есть своя особая порядочность, которой мы не должны изменять, так же как вы не должны нарушать законов чести. Я не способна на обман. Если я отдамся тебе, то я ни за что не могу остаться женою Кречетова. Так что же ты требуешь, чтобы я принесла в жертву всю мою жизнь ради сомнительной любви? Просто в тебе говорят желания, ты хочешь сделать меня своей любовницей, вот и все.
Если женщина, отдаваясь самозабвенно, становится рабыней, то мужчина, овладев ею, не связывает себя ничем. Кто мне поручится, что я всегда буду любима
… Впрочем, – перебила она себя с нетерпеливым жестом, – Я слишком добра, к чему объяснять тебе то, что ты знаете  это лучше меня. 
Федор! Мы скоро расстанемся, я знаю, но на всю жизнь я сохраню к тебе благодарность за то, что ты существуешь, за то, что я узнала тебя. Спасибо, Федор!
– Ведь ты еще не уедешь сегодня? Нет?
– Как тебе сказать… Не знаю.
– Так хоть сейчас не спеши. Не пугай.
– А ты чего-нибудь боишься?
– Чего, например?
– Чужих людей, своих подруг?
– Что мне они все! Ведь ты со мной…– А я с тобой... С тобой из-за меня ничего плохого не случится?
– Что могло случиться?
– Ну, что ты сюда пришел. И что мы вместе гуляем.
– Нет, что ты!
– Это хорошо, Федор. А я, дура, всегда о тебе навыдумывала. Мне казалось, что кто-нибудь возьмет и напишет про нас письмо. А я хочу, чтобы у тебя все было только хорошо. Иногда по ночам говорю с тобой во сне….  Ты не знаешь, кто ты для меня. Огонек, маяк в темной ночи! Я знаю, тебя ждет, другая. Я не хочу тебе мешать! Я могу любить одна, сама, даже если бы ты и не любил. Ведь мы, женщины, любим  так, как вы нас научите…
Никогда ни одна женщина ему такого не говорила. Нина обняла Федора крепко. Пальцы перебирали волосы. Он был убежден, что женщины хоть ненадолго стремятся свить гнездышко, хоть и не настоящее, хоть и на вулкане. Нина была сейчас похожа на ребенка, который радуется, заполучив любимую игрушку.
 Знаешь Федор, сказало она:
– Женщина несчастнее мужчины. Когда у неё дети, она безумно о них беспокоится, когда исчезает её красота, то любивший её человек её больше не любит. Я не порицаю мужчин, я сделала бы так же, как они. Я не люблю некрасивых, или ноющих людей оттого, что у них неприятности. Мир жесток! Когда-нибудь меня тоже будут жестоко третировать. Сейчас я молода и хорошенькая, меня находят соблазнительной. – Да, я нахожу это очень приятным. Я довольна, что окружающие меня мужчины влюблены в меня.
Побыв у Нины еще некоторое время, Федор ушел.

                * * *
Нина в тот вечер, взволнованная, не в силах ни спать, ни сосредоточиться на чем-либо серьезном, решила полистать какую-нибудь книгу, надеясь отвлечься и, в конце концов, уснуть.
Этой ночью Нина не видела снов, но и почти не спала. Стоило задремать, как тотчас начинался кошмар, и она просыпалась. Ночь она провела, вспоминая свою прошлую жизнь.
Она следовала такому золотому правилу, проповедуемому умными людьми, состоящему в том, что девушка, женщина, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа.
Выйдя замуж, Нина стала другим человеком. За каких-то двадцать дней в ней произошли удивительные изменения. Такие перемены! Когда только что вышедшая замуж Нина впервые вернулась домой, ее просто нельзя было узнать. Глаза блестели, лицо сияло, она была переполнена счастьем.
Она любила его, она любила его так, когда о себе уже и не помнишь, а все помыслы и чувства обращены к тому, кто был единственно желанен. Нина хотела, чтобы Федор понял её душевное состояние. И, наверное, поэтому возникали мгновения, когда ей мнилось, что он слишком медлителен и не умеет постигнуть её. В эти мгновения она обижалась на него. Впрочем, она не успевала выразить свою досаду, и слова, которые вроде бы произносились ею. На самом деле не произносились, лишь воображалось, будто она что-то сказала. Она никогда не испытывала ничего подобного. Ах, Господи, как хорошо, как славно жить на земле и любить
За все время замужества у нее не было амурных приключений, может быть, потому, что она всегда жила в нереальном искусственном мире.
Мирно–светлое, благоговейное чувство невольно охватило бы каждого и заставило почтительно склонить голову перед этим честным очагом жены. Стоило поймать только один ее добрый взгляд, чтобы понять, какой великой силой здоровой и страстной любви привязана она к своему мужу, как гордо чтит она весь этот скромный семейный быт свой, несмотря на множество скрытых нужд и лишений.
Не только чудесные богатства ее души не были оценены, но ей никогда не удавалось добиться того, чтобы муж понял ее даже  в самых обычных, житейских делах. В ту пору, когда в душе ее росло и крепло стремление к любви, физические и нравственные стремления убивали в ней любовь дозволенную, любовь супружескую. Если её убеждали в том, что любовь приносит беспредельное блаженство, то сами обиды, нанесенные ей, подсказывали бы, как радостно и как чисто должно быть чувство, которое соединяет родственные души. Иной раз в ее сетованиях появлялось что-то неистовое, смелое. Ей хотелось – пусть любой  ценой – насладиться жизнью; но чаще она впадала в какое-то  тупое раздумье, причем мысли ее были как в тумане, так расплывчаты, что их нельзя было передать словами. Оскорблены были ее самые заветные желания, ее нравственные понятия, ее  мечты, и она принуждена была скрывать свои слезы. Да и кому жаловаться? Кто поймет ее? Помимо всего, она обладала той утонченной чуткостью, той прекрасной чистотой чувств, которые всегда заглушают бесполезную жалобу и не позволят женщине воспользоваться своими преимуществами, если торжество унизительно и для победителя и   побежденного.
Но как только Костя Кречетов стал её  мужем, его отношение к ней через некоторое время резко изменились. Исчезла нежность, внимательность, заботливость. Холодность, отчужденность и неприкрытое равнодушие стали постоянными. Правда, бывали иногда порывы, которые и околдовывали её теми сибирскими ночами. Постепенно они сменялись тепловатыми объятиями, а под конец – унылым безразличием.
Быстро пролетело время после первой встречи с Федором, а пространство заполнилось радостным чувством – пусть даже это была не любовь, а просто романтический подъем.
Ей только сейчас стала до конца ясна вся мерзость ее положения. Ложь, ложь! Вот что отныне станет ее жизнью! Лгать – или же сказать «прости» всему, что ей дорого, и обречь мраку отчаяния не только себя, но и того, кто ее любит, – а во имя чего? Чтобы тело ее оставалось во власти мужчины, который ее  не очень любит.
Лежа без сна в постели, она думала о прошлом, и оно представлялось ей пустым, – все размылось, растаяло в пламени ее теперешнего чувства. Так сильно было в ней ощущение полной оторванности от мира, что ей просто не верилось, что все, хранившееся в ее памяти, действительно когда-то с ней происходило. Она вся была в огне, и, помимо этого огня, ничего не существовало.
Будущее понемногу овладело Ниной; и с каждой минутой росло в ней чувство, что все это было лишь грезой. Но она не желала думать о том, что предстояло позднее.  И о завтрашнем дне и обо всех других днях, когда она вновь станет узницей, не принуждаемой ни к чему, на что можно было бы пожаловаться, но ежечасно чувствующей отсутствие тепла, вдохновения, радости. В это будущее ей предстояло вернуться из своей мечты – без надежды.
«Я люблю Федора, – думала Нина. – Может  быть, такие мужчины нужны нам в мужья. Может быть, если совсем женщину освободить от страха перед мужем, нам не хватит воли держать себя  в узде…»
Отныне всегда и навеки ее муж – ее враг; от него она, если сумеет, будет хранить и прятать самое себя и уж, во всяком случае, будет прятать каждую свою мысль, каждое движение души! Она готова была закричать, забиться в плаче, но вместо этого сжала покрепче руку и улыбнулась. Невозможно представить себе, как она могла отдать себя на всю жизнь этому человеку!
* * *
Федор пошел в дом отдыха.
Двое мордоворотов в масках неожиданно появились перед Федором. Он резко остановился, затем медленно пошел дальше. Неизвестные двигались мягко, но очень уверенно. Один из них преградил Федору путь, другой зашел сзади.
– Держись от Нины Кречетовой подальше, козел, прошептал один из них.
Федор принял боевую стойку, правую руку ладонью наружу медленно поднял, защищая  лицо, а левой прикрыл корпус. Бандиты подкрадывались к нему, делая обманчивые движения, чтобы вынудить Федора все время кружиться на месте. И вот они рванулись вперед. В тот же миг Федор взвился в своем знаменитом прыжке, готовый к удару ногой. Однако нападающий в маске отразил этот удар: Федор отскочил, словно от резиновой стенки. Он упал и перекатился в сторону, чтобы увернуться от удара ногой второго бандита, затем снова принял боевую стойку.
И двое в масках вновь перешли в наступление. Они приближались медленно, уверенно. С убийственным спокойствием Федор отразил два удара и ответил ударом ногой с разворота. Несколько лет постоянных тренировок закалили Федора, приучили сносить любые физические страдания. Понадобилось считанные секунды, чтобы боль утихла, подчинившись воле, воспитанной многими сотнями изматывающих тренировок и перенесенных болезненных ударов. Однако на сей раз и нескольких секунд оказалось много. За это время его успели ударить по почкам так, что он согнулся пополам, и сбили с ног, когда он выставлял обе руки вперед, чтобы отвести неизбежный удар коленом в лицо.
Странно, но ему позволили встать на ноги. Лишь после этого один из нападающих нанес удар ногой, и Федор, побитый, посрамленный, снова рухнул на пыльный тротуар. Но несколько раз во время схваток не на жизнь, а на смерть и в моменты, казалось, совершенно безнадежные, он вновь поднимался на ноги! Федор прибег к защите ладонью, и на сей раз, его контратака достигла цели. Его твердый как камень кулак с ужасающей силой ударил противника под ребра. Но теперь пошел в наступление второй бандит. Этот действовал уже не столь опрометчиво, выискивал брешь в защите, не оставляя шанса на спасение. Федор вновь отбил удар и ответил опять-таки прямым вертикальным кулачным ударом. Выставленное навстречу стальное предплечье отвело его руку, а сзади тотчас же настиг удар кулаком. Федор отдернул голову, развернулся и пустил в ход ногу. Круговой удар пяткой с разворота по почкам.
И все началось сначала: Федор в боевой стойке с подрагивающими мускулами лица, двое в масках медленно приближаются. Но на этот раз та же самая картина все-таки выглядела иначе. В последний раз Федор, пожалуй, сражался так, как загнанный в угол зверь. Бандиты в масках вдруг переглянулись, и тот, второй, пронзительно вскрикнув, бросился на Федора. Из груди Федора тоже вырвался крик. Ноги, кулаки, локти, колени, натренированные, твердые как сталь. Концы пальцев столкнулись где-то на полпути. Затем этот клубок распался: бандит в маске, отпрянув, занял исходную позицию, готовый обрушить на противника поднятый кулак, Федор же начал медленно, мягко оседать. К тому времени, как тело его распростерлось на земле, нападающие успели  накрыть его голову мешком, а на шее начала затягиваться веревка, прижимая к его лицу удушливую  маску. Федор судорожно схватил ртом воздух, но в груди уже растекалась тупая боль, и он потерял сознание…
Освобождение было еще более неожиданным, чем нападение, и оказалось еще страшнее. Мешок с него резко стянули. И тут же почувствовал, что летит, проваливается куда-то в холодный мрак. Он словно еще раз увидел все свои ночные кошмары, все страхи, которых натерпелся в детстве.  Его тело рухнуло в воду. Ледяной холод вцепился в него тысячей пальцев. Инстинктивно в момент погружения он закрыл рот. Отчаянно барахтаясь руками и ногами, он сумел выбраться на поверхность   воды и выползти  на землю. Перед ним ночь и пустота.
Федор вновь потерял сознание.
… Прошло много времени, пока к Федору с трудом вернулось сознание. Очнувшись, он ощутил будто вкус крови во рту. Ему с трудом удалось пошевелиться. У него было такое ощущение, будто на голове у него лежала большая тяжесть, и глазные яблоки пронизывала пульсирующая боль. Когда он с тихим стоном пошевелился, боль мгновенно усилилась. Федору показалось, что уже какое-то бесконечно долгое время он ощущал толчки и его поташнивало. Пытаясь понять, где он и что произошло, Федор огромным усилием воли заставил себя открыть глаза и оглядеться.
Дворцов пролежал несколько часов, пока не собрался с силами настолько,  что мог, придерживаясь за дерево, встать. Дыхание вырывалось горячими судорожными всхлипами. 
Он сделал несколько шагов и, как подкошенный, упал в траву, влажную от ночной росы. Веки были тяжелые и болели, словно раздраженные каким-то воспалением. Пальцы впились в землю. Хватая открытым ртом воздух, он чувствовал, что вот–вот отрыгнёт всю кровь из сердца, подступающую к самому горлу. Федор лежал, как неодушевлённый предмет, лежал долго. Он лежал так под грузом ночи, тьма навалилась на него. Долго время прошло, но он не продрог, – видно, скоро рассвет. Тут он медленно встал, поглядел прямо перед собой; голова тупо болела. Медленно, нерешительно возвращались мысли. Куда теперь идти? Куда?
Еле переступая ногами, Федор пошел по тропинке.
Улица, когда он вышел из оврага, была сплошною ночью и небом, сплошной душной мглой в затуманенном, бесконечно далеком лунном свете. Жадно вдохнул он теплый, но все же бодрящий воздух; страх и омерзение растворились в великом изумлении перед тем, как многообразны судьбы людские. Снова он ощутил, - это чувство способно радовать его до слез, - что за каждым окном неминуемо притаилась чья-нибудь судьба, каждая дверь вводит в какую–нибудь драму; жизнь вездесуща и многогранна, и даже любой уголок ее так и кишит, словно блестящими навозными жуками, готовыми образами.
Забылось все гнусное, случившееся с ним, нервное напряжение перешло в истому, и его уже тянуло преобразить пережитое в приятных сновидениях. Федор невольно огляделся по сторонам, стараясь найти дорогу к санаторию. Но тут, – по-видимому, бесшумно подкравшись к нему, – какая-то тень выросла перед ним.
– Простите, но вы, кажется, заблудились, не разрешите ли показать вам дорогу? Вы где живете?..
– Федор назвал свой дом отдыха.
– Я провожу вас. если позволите, – тотчас же прибавил он униженным тоном.
Федору Дворцову опять стало жутко. Эти крадущиеся, призрачные шаги, почти неслышные и все же неотступные, во мраке, вытеснили мало–помалу воспоминание о пережитом, заменив его каким-то безотчетным смятением. Федор чувствовал смиренное выражение глаз, своего провожатого, не видя их, замечал подергивание губ; он знал, что он хочет с ним говорить, но не поощрял и не останавливал его, подчиняясь овладевшему его дурману, в котором любопытство сочеталось с физической скованностью.
Федор еле-еле доплелся до своей комнаты. Он хорошо знал, что после длительного напряжения у человека возникает сильное желание уснуть. Срывает с себя одежду, чтобы легче дышать, и бросается на постель. Но мысли не желают угомониться, они мечутся, словно призрачные тени летучих мышей, тревожа истомленные чувства, они прожорливыми крысами вгрызаются в свинцовую усталость. Но стоит ему закрыть глаза, как он понимает, что ничего у него не получается. Мозг продолжает работать, сердце колотится, как после стометровки, и если на сон отведено мало времени, то добрую половину его "съедает" процесс успокоения и расслабления.
"Не думать о случившимся", - твердил он сам себе и погасил свет, ибо при свете мысли становятся слишком ясными. Федор хочет скрыться, спрятаться в темноте. Изнеможенный, закутался в одеяло слышал, как беспокойно колотится в больной груди сердце. У него напряжены нервы, щемит на сердце, и болят бока. 
Как-то получилось, что он, живой, словно видел себя со стороны уже неживым, мертвым. Странное, просто невыносимое раздвоение вызывающее  отчаянный, до крика, протест. Иногда эти два ощущения накладывались одно на другое, и тогда уж не понимал, кто он - живое существо или безмолвное тело, труп. Временами приходило странное ощущение, что в его комнате лежит кто-то мертвый, и он тут, рядом с ним, и даже не мог отвернуться, потому что болела спина, и что он с ним - единое целое;  Федор  испугался самого себя, представляя, что уже завтра станет "неодушевленной материей"
Он уснул с мыслью убаюкивающей и сладкой, что, может быть, он  существовал в чьих-то мечтах давным-давно, когда его и на свете не было, когда сроки его еще не подошли. Но, может быть, уже тогда кто-то хотел, чтобы он родился, совершил что-нибудь необыкновенное. Может быть, отомстил за кого-нибудь, за чьи-то обиды и слезы, или, наоборот, искупил чей-то страшный грех, чью-то тяжелую вину, или завершил чьи-то труды, или еще что-нибудь в этом роде. С этой удивительной мыслью он уснул, и она захватила его так, что Федор проспал почти двое суток.
Но вдруг ему почудилось, что отворилась дверь и кто-то вошел. Сначала он не поверил себе и не поднял отяжелевших от сна век. Но вот чье-то теплое дыхание коснулось его лица, и он понял, что это пришла Нина.
Она вошла, но совсем не такая, какую он её видел до этого. Нет в ней кротости. Она просто садится рядом и спрашивает, как он себя чувствует, что случилось. Но в присутствии Нины  Федор  испытывает такой стыд, такое замешательство, что не смеет взглянуть на нее и порой нарочно закрывает глаза, чтобы лучше слышать ее голос, глубже впитать звук ее слов, эту неповторимую музыку, которая будет звучать в нем много часов спустя. Он  слушал ее дыхание   и ему казалось, что они одни и не только в этой комнате, но и на всем белом свете.
Ему показалось, что она ниже склонилась над ним, и ближе стал легкий запах ее духов, влажный, знакомый запах, исходящих от ее губ. И вот – кровь горячей волной разливается по всему телу - она кладет руку на постель, и рука тихо крадется по одеялу к его плечу. Он чувствует сквозь одеяло легкие, бережные движения, кровь то отливает, то приливает вслед за ними. Чудесно ощущение этой ласки, которая одновременно волнует и одурманивает.
Ну, вставай!
Он сел, так и не открывая глаз, чтобы поспать хотя бы еще самую коротенькую минуточку.
Федор открыл глаза, но для этого ему нужно было собрать всю свою волю, чтобы прогнать сон. Он  пытался вспомнить, что с ним произошло, но все, казалось, еще спал.
– Так мне не хотелось тебя будить, уж очень ты сладко спал, – сказала Нина.
– Прости! На меня вечером напали два жлоба. Я чудом остался жив и с огромным трудом выбрался из оврага.
– Я подумала, почему ты пропал. Сижу и думаю о тебе. И вдруг мне стало страшно, я испугалась. Показалось, что тебе угрожает беда, надвигается смертельная опасность. И я стала ее отгонять. Взяла ветку розы, подставила под струю воды, стала просить, чтобы вода смыла все напасти, окропила тебя волшебной росой, охранила, спасла. И я почувствовала, что опасность тебя миновала.
Правда ли, что если ты любишь человека, то любишь потому, что он похож на тот идеал, который ты сам создал и которым ты живешь? Правда ли, что если ты ненавидишь человека, то это потому, что он изуродовал твои мечты, вторгшись в них, словно горбун, надевший платье, хорошо сложенного человека?
– Да, да, – ответил ей Федор. 
* * *
Семья Дворцовых была лишена каких-то особых благ жизни. Она не была украшена довольством, одевались скромно, но эти потери не ощущались болезненно, потому что все вокруг жили по средствам, никто не выбивался в особые счастливцы, и даже их худосочность не казалась признаком беды, ибо были как бы все одинаковы.
Первые дни в школе он чувствовал себя очень плохо. Неожиданно Федор стал мишенью для насмешек большой группы мальчишек, которые издевались и зло шутили над ним, и он все время боялся, что его посадят в лужу на школьном дворе. Однажды, когда он не смог больше выносить издевательства, он ударил обидчика ногой. Последовавшая затем драка была короткой, но дикой. В конце концов, он повалил зачинщика на спину, уселся на него верхом и стал бить головой о землю. Появление учителя прекратило драку. После этого всё уладилось. А потом этот обидчик стал его другом.
После этого случая никто больше не осмеливался подойти к нему. Федор научился драться. Он хорошо после усвоил, что сам труд для хлеба насущного – это не ярмо немилосердное, но благо для человека, ибо сохранят его натуру и не дает душевно  рассыпаться. Даже любимая каждодневная работа она угнетает частенько, будто плеть управляющего, она лишает здоровья, отнимает уйму сил, вселяет в сердце тоску. Она замыкает человека в обыденку, как  тупо бредущую по кругу лошадь,  но стоит лишить нас этого проклинаемого занятия, и само время, поначалу удлинившись неимоверно и обретя новые черты, вдруг станет бессмысленным и никчемным, как старая изношенная вещь, которая хранится лишь для памяти.
Федор отчетливо помнил, что не было в нем, несмотря на всю жестокость жизни, ни капли горечи, обделенности, тоски, обиды и зависти к тем, кто обитал в больших городах, ел каждый день мороженое и безвыводно имел на столе хлеб с маслом и сахар.
Студенческая жизнь, несмотря на все ее прелести, была нелегкой. Теперь Федор Дворцов имел солидную профессию, перспективы на лучшее материальное обеспечение, возможность осуществить свои планы в жизнь. Теперь оно раскрыло перед ним свои заманчивые дали.
Добросовестно усвоенный курс высшего заведения, хорошее здоровье, щедро дарованное природой, многолетнее занятие спортом, вера в безграничные возможности человека да полупустой, хотя и новый чемодан – вот и весь багаж того паренька, который отважно явился удивлять мир едва ли не в самый глухой уголок промышленного центра Иркутской области. Жизнь, конечно, улыбалась ему, потому что она, как правило, улыбается всем энергичным людям, перешагнувшим двадцатилетний рубеж.
Федор приехал в Братск как молодой специалист. Это вынужденное «изгнание» на завод, избранный не только по распределению, призвано было открыть ему путь в Иркутск, где он легко мог получить работу на заводе и где, – что и было главным – у его жены Светланы родной дом, который она ни за какие блага не собиралась бросать. Вот отсюда-то, с некоторых пор, в их дружном союзе и стали все чаще появляться диссонирующие нотки, особенно когда он начал поговаривать о том, что останется в Братске. А в своем последнем письме Федор прямо так и написал, что решил остаться здесь насовсем.
* * *
Однажды, по вине рабочих, была задержка запуска прокатного стана. Начальник литейного отделения потребовал от Федора, чтобы побыстрее запустили стан и не срывали выполнение плана.
Прямо от начальника литейного отделения Федор пошел к миксеру, таща за собой пику. Спецовка на нем распахнулась, были видны мощные натруженные мышцы. Он находился в таком несокрушимом живом движении, что, казалось, его невозможно остановить.
Это был момент, когда Федор с литейщиком пробили пикой летку, и из нее, как ручей, полился металл по желобу. Федор отошел, словно хозяин, выпустивший на волю опасное, хоть и покорное ему до поры, животное. На лице у него напряжение от металла и совершаемой работы, полная уверенность в себе. Потом бросил рукавицы на пол, нацедил шипящей газированной  воды из стоящего сатуратора, запрокинувшись, выпил кружку огромными глотками, налил еще и теперь по маленькому глотку стал смаковать ледяную, покалывающую газом влагу. Допил воду и  окриком позвал звеньевого стана. Грубо отчитал за то, что несвоевременно запустили стан в работу.
После этого окрика осталось неприятное ощущение, словно открылось что-то отвратительное, тщательно скрываемое до сих пор. У Федора было такое чувство, словно вся его доброта, все его доброжелательное  отношение к людям оказались фальшью, раз он мог так кричать. Он оправдывался перед собой, что нельзя же угождать всем. Каждый человек хорош для одних и плох для других. Все дело в том, в каких вопросах он бывает тем или иным. Несмотря на эти рассуждения, неприятный осадок остался, и он не мог удержаться, чтобы не взглянуть украдкой на звеньевого, хотя и не понимал, зачем это делает.
Федор радовался, когда видел совпадение оценок, точек зрения. Потому что очень хотелось и очень важно, чтобы хоть в главном, в основных вещах, была найдена общая точка зрения: у всех, кому верил, кого уважал и на кого хотел опереться в работе.
Свое же у него было – его чистое сердце и стремление к добру и истине. Жить своим трудом, стараться отдавать народу больше, чем мы от него получаем, следовать христианскому правилу: не делать другому, чего себе не желаешь, раскрывать людям глаза на несправедливость современного социального строя – вот в общих чертах, в чем состояло его мировоззрение. Он находил, что формы жизни могут улучшаться, только если люди сами станут нравственнее.
* * *
… Когда Федор поправился, Нина сказала ему, что завтра будет занята неотложными своими делами  и у Федора будет свободный весь  день и вечер.
Чтобы не скучать одному, на танцы ему не хотелось идти без Нины, и он отправился побродить.
Проходя мимо кафе, Федор решил заглянуть в него.
Было в кафе еще чисто, тихо, без гама и дыма столбом. Тусклыми коричневыми бликами, точно вода в торфяных озерцах, светились деревянные столешницы, тяжелые стулья стояли в чинном, не потревоженном пока порядке. Крепко и приятно пахло свежим молотым кофе.
Федор занял столик у окна. Он выбрал лучшее место, откуда виден был сквер. Подошел официант и Федор сделал заказ.
Бутылку вина «Золотая капля»... На закуску? Порцию пельменей, овощной салат и соус поострее!
Федор стал любоваться сквером, в котором играла детвора.  Через несколько минут официант принес его заказ.
– Пожалуйте, ваш заказ… – лениво протянул официант, поставил бутылку с вином, горшочек с пельменями, в хрустальной вазе салат, соус, положил на блюдечке столовые приборы и фужер.
Федор оторвался от окна, расставил приборы поудобнее и наполнил фужер.
 Охваченный воспоминаниями, он с наслаждением отпил глоток вина. Вино оказалось очень хорошим, да и пельмени  приготовлены отлично; вот только соус был не очень острым: в кафе не знали толку в острых приправах.
Потому, вероятно, что время едва перевалило за полдень, здесь было тихо – многие столики пустовали. Выпив два фужера, Федор снова стал смотреть в окно на сквер и все острее ощущал одиночество.
Послышались шаги на лестнице, но для официанта слишком медленные, и Федор невольно насторожился. Выждав, когда посетитель покажется, Федор с опаской поднял голову, чтобы взглянуть на гостя, и тут же в изумлении привстал: встреча с другом здесь – если только он еще разрешит ему называть себя другом – казалась совершенно невероятной. Вошедший был  старым школьными студенческим товарищем. И хотя он сильно  изменился, Федор узнал его с первого взгляда. Своими движениями, вялыми и неуверенными, он ничем не напоминал прежнего, живого и энергичного Андрея.
– О! Федор! Ты ли это? Вот уж не думал встретить тебя здесь!
– А-а! Это ты?  Андрей!
Они обнялись, и Федор пригласил Андрея к своему столу. Но он почему-то колебался. Это Федора удивило, опечалило, он даже почувствовал к нему жалость. Федор всмотрелся повнимательнее: те же всклоченные волосы, тоже длинное, с землистым оттенком лицо, только сильно осунувшееся. Он был слишком спокоен, скорее даже подавлен. Глаза под густыми черными бровями утратили былой блеск. Но когда он, медленно оглядел зал, посмотрел в окно, на сквер, взгляд его на миг стал лучистым, как в прежние школьные времена.
– Уже более десятка лет, пожалуй, как мы расстались. Чем же ты занимаешься?  заговорил Федор сделанной веселостью.
– Чем занимаюсь? – Андрей  вытащил из кармана пачку сигарет, достал одну сигарету, сунул ее в рот и зажег, потом, словно задумавшись, долго разглядывал облачко дыма и, наконец, произнес:
– Можно сказать ни чем, так разными скучными делами. В свою очередь он спросил, как  жил Федор все это время. Отвечая ему в общих чертах, Федор между  тем попросил официанта принести второй прибор, решив, что, вести разговор с начатой бутылкой вина не совсем удобно. Выбирая закуску, они почему-то очень церемонились друг перед другом, чего прежде никогда не бывало. 
Их пути разошлись, жизнь всех раскидала, – разбросала, определив каждому свои дела и заботы, и Федор надолго потерял Андрея из вида. И вот нечаянно встретились.
У Андрея снежно выбелило виски; плечи, некогда широко и гордо развернуты, свело усталой сутулостью. Слова были ласковые, улыбка была на губах и лице, но больше всего Федора поразили глаза, когда он вглядывался в них. Они словно выцвели, погасли, и в них жила давняя, уже привычная боль. Не та, что вспыхивает и опадает мгновенно, когда нам вдруг выпадает такое, с чем душе не справиться, не  совладать. Нет, в этих глазах боль была иной – давно устоявшаяся.
При свидании  после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог установиться; они спрашивали и отвечали коротко. Наконец разговор стал понемногу останавливаться  на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Федор во взгляде Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которой он слушал Андрея, в особенности тогда, когда Федор говорил с воодушевлением и радостью о прошедшем. Федор начал чувствовать, что перед Андреем восторженность, мечты, надежды на счастье, на добро неприличны. Ему совестно было высказать все свои новые мысли.
Они выпили за встречу, и Андрей, твердо поставив на стол  высокий узкий фужер, тут же приготовил себе новую порцию. Пил он не жадно, а точно делая какую-то необходимую работу, и почти не хмелел. Только голос постепенно садился, делаясь все глуше. Впрочем, дело тут было, может, и не в спиртном, а в самом рассказе его. Это был,  в сущности, монолог, поскольку Федор почти не встревал с репликами, лишь слушал. Да и что мог Федор сказать…
Андрей снова глотнул из фужера, приглашающее кивнул на бутылку. Федор отрицательно мотнул головой. Не хотелось ни на что отвлекаться, рвать монолог, хоть малой паузой – Федор весь был там, в его прошлой и совсем уже не такой далекой жизни. Да только ли его? Он ведь не про одного себя ему рассказывал – оттого Федор так и слушал.… Слушал и словно в зеркало смотрел. А народу в нем отражалось.… И знакомого и незнакомого.
Ушел с завода по сокращению штатов. И началось… Работы по договорам, скачки с места на место. Только устроишься, войдешь в работу, смотришь, а предприятие уже ликвидируют. Кем я только не был, чем только не занимался, чтобы хоть как-то заработать. Грузчиком в магазине, агентом по рекламе, охранником. Поработал и в одном из новых, частных предприятий, у которого персональный хозяин. Это, я скажу тебе, ничего. Никаких  законов, полное самоуправство, хочу – казню, хочу – милую. Сколько тебе должны заплатить, никогда не знаешь, все в руках у него, у хозяина,  вся касса, и он выделяет, сколько его левая рука захочет. Может вообще ничего не дать, – дескать, трудный финансовый месяц, надо подождать, поджаться. А то, что этот «месяц» на него самого, на его «шестерок» и прихлебателей никогда не распространяется, так это само собой, как же иначе. 
Андрей замолчал, уперся взглядом в стенку. Федор тоже молчал, понимая, что не время лезть с репликами, с вопросами. Видно было, что сейчас он не здесь, не с Федором, и Федор просто ждал, когда он вернется. Самое тяжелое, – заговорил он глухо, все по-прежнему смотря в стенку, – что временами начинаешь  сомневаться во всем. В том, во что всегда верил твердо. В абсолютных, вечных, как говорится, ценностях... В правоте порядочности, совестливости, верности дружбе, праве профессионала на свою, а не  какая  подвернется, работу. Все словно наизнанку вывернулось: то, что раньше было безоговорочно дурно, чего стыдились, таили, сейчас – чуть ли не предметом гордости стало.
Потом они рассчитались с официантом вышли и проходили почти два часа, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди  близкие друг к другу.
После долгого разговора о жизни и ее смысле, Андрей пригласил Федора в деревню. Отпраздновать день рождения отца.
* * *
Проснулся Дворцов рано утром. В первые минуты ощущение было такое, будто он совершил кругосветное путешествие и вот вернулся на родные берега. Отражение в зеркале его разочаровало: на него смотрел небритый человек с уставшими глазами. Передернув  плечами, Федор поднялся, надел штаны. Вспомнил, что должен ехать с Андреем к его отцу в деревню. Сквозь задернутые шторы с улицы доносился шум, утренняя жара разгоралась, он подумал, что сегодня у него и прощальное свидание с Ниной.
Когда наступил день отъезда, она стала в тупик, не зная, что ей делать: радоваться или плакать, – так как она была одинаково склонна и к тому и к другому. Она радовалась, что Федор едет домой, и страшно горевала, что надо расставаться с  ним. Она любила его. Что-то очень чистое, очень нежное читалось в её лице.
Они встретились в кафе. Федор должен был сказать здесь и сейчас слова, какие мог найти.
Он сделал к ней шаг, взял её руки в свои и стал пристально смотреть в глаза.
Они долго стояли молча, как два путника, увидевшие, наконец, с вершины высокой горы беспредельную и полную опасностей долину.
Они смотрели глаза в глаза; Федор любил Нину, а она его, - роман не был длительным. И быть может, поэтому добро их не расплескалось в мелочах и чувство осталось свежим и чего-то стоящим. Так что, возможно, не  мужики из углов, не их взгляды и скошенные на влюбленных глаза создали настроение и энергетическое поле.
Федор обнял её, и она прижалась к нему с такой страстью, что тела их словно слились воедино.
– Мне так спокойно жилось до тебя. У меня есть дом, муж, пара друзей, чего же ещё?  И вдруг появился ты. Многие мужчины мечтали бы заняться со мной любовью, но оказалось, что только ты мне нужен.  – Она с трудом перевела дыхание. – Теперь видишь, что ты со мной сделал? – Она грустно рассмеялась, а Федор крепче прижал её к себе. – Но ты не беспокойся, Федор. Мне ничего не нужно. Я не хочу тебя ничем связывать. Пусть между нами останется то, что есть, я буду счастлива и этим. Ты понимаешь меня?
– Я только хотел сказать, что безумно был рад с тобой познакомиться. Ты необыкновенное создание. Не знаю, что бы я делал без тебя в этой поездке. Я буду о тебе постоянно думать…
 В ее словах, как всегда, было очарование неведения. Федор сжимает   нежные руки, ощущает их тепло и, безмерно счастливый, молчит. И когда на прощанье она уже сама доверчиво льнет к нему неожиданная мысль обжигает Федора: «Боже, как я люблю ее! С первых дней, крепко люблю».
В ее глазах была такая грусть, которую он никогда еще не видел ни на чьих глазах.  Ее губы раздвинулись в улыбке, и внезапно он услышал голос, хотя мог поклясться, что губы ее не двигались.
Он молча обнял её за плечи, прижал к себе, поцеловал. Они стояли так несколько минут, чувствуя, как бьются их сердца.
– Я люблю тебя, Нина, – сказал он.
– Нет, нет, – прервала она. – Не говори этого. Пожалуйста, не говори! – Она провела пальчиком по его щеке.
– Почему не говорить?
Потому что я не знаю… Я не уварена… Мне приятно, когда ты меня целуешь, мне нравиться быть с тобой. Но любовь – это такое большое слово, это слишком важная вещь.
Пожалуй, это были самые счастливые дни в жизни обоих. Кто из нас может вспомнить какую-нибудь минуту в своей жизни и сказать, что это – кульминационная точка, вершина человеческой радости? Но, во всяком случае, эти двое были довольны этой поездкой.
Прощание прошло лучше, чем Федор ожидал. Видимо, они его немножко побаивались. «Возможно, в этот  час мы в последний раз спокойно сидим в кафе, – Ведь это последний час, который мы проведем вместе» – думал он тогда. Предстоящая разлука словно открывала ему глаза, он понял, почему Нина так грустно посмотрела на него.
Федор проводил Нину до вокзала.
Всю дорогу назад, в свою комнату, он чувствовал её запах. Он мог бы войти в любую парфюмерную лавку и сразу отыскать её духи. Это чувство было новым для него, как в ранней юности и, как у юноши, полно слепого и жаркого целомудрия, его неуклонно несло к неизбежному страданию, к утрате и отчаянию.

                * * *
Нина приехала домой. Сильное потрясение на какое-то время парализует чувствительность нервов, и человек не ощущает боли. В первые дни разлуки с Федором Нина не сознавала по-настоящему, что Федора уже нет здесь, что она больше не увидит его, не услышит его голоса. Но дни сменялись днями, и неприятная пустота, которая образовалась в ее жизни после  их разлуки, все росла, и на душе у нее становилось все тяжелее и тяжелее. Ей было страшно. Словно из тенистой рощи ее перенесли вдруг в выжженную пустыню. Ей и в голову не приходило, что жизнь ее станет такой опустошенной.
Просыпаясь утром, Нина чувствовала неприятное покалывание в сердце, – это была мысль, что Федора нет с ней. Ей не с кем было делиться впечатлениями.
Освободившись от домашних дел, она уходила в спальню и предавалась воспоминаниям. Перед ее мысленным взором оживали картины былых встреч, она старалась восстановить в памяти все разговоры, все события, связывавшие их.
Нине казалось, что её муж – Костя полюбил другую и, пытаясь, успокоится, уверяла себя, что так оно и должно быть. То начинала думать, что он никогда не любил ее, то, что все это какое-то наваждение, посланное ей в наказание. Как неприкаянная ходила она   вечерами по дому, бралась за любую работу, чтобы хоть немного забыться.
Нина, нравилась Косте, как нравилась она многим мужчинам, ибо принадлежала к тому типу сибирячек, мимо которых мужчины не могут проходить равнодушно. Прекрасно сложена, огонь в глазах, сплошная беззаботность и доброта – кто бы ни залюбовался такой женщиной?
Костя и в первые годы свою жену любил. Он ее бешено ревновал. Она до сих пор этого не знает. Страсть – было главное в их отношениях. Он считал, что  и для нее это главное. Костя увлекался женщинами, уверен был, что так и нужно, – где можно, не промахнись, что так самой натурой нашей положено… Дружбы всякой там не признавал, всяких инфантильных рассуждений "О любви и дружбе" В жене он был уверен, знал, что она боготворит его, но, сходясь с другими женщинами, хотел, чтобы она – то только его была.
Это было время самой бурной его молодости. Успевал мотаться на свидания, дико страдать, ловчить, отделываться от надоевших любовниц, лгать жене, лгать любовницам, бывать с ними в ресторанах, безумствовать,  ревновать любовниц… Его окружали друзья.
Так прошло несколько лет. Костя почувствовал, что страсть его к жене убывает.
Страсть убывала заметно – ступенями. А теплота, которая, как он думал, придет после страсти, не пришла. Даже прежней не осталось. Да возможно и не теплота это, а горячность. Каждый из нас сам создает свою жену, с кого требовать?.. Нина постепенно забывала о теплоте и требовала только горячности, а Костя перегорел.
Поначалу такое его не особенно тревожило, Костя продолжал увлекаться другими женщинами. Но стал ловить в себе какие-то провалы: на работе вдруг начинал думать о встрече, и работа теряла для него интерес; лгал по телефону, что занят. Дома психовал, мало уделял внимание жене. Разорвалась цепь единства его жизни.
С каждым днем она все больше отдалялась от него, замыкаясь, и Костя видел, что Нина страдала. Он решил, что кто-то стоит у него на дороге, что Нина, должно быть, нашла кого-то другого за эти годы. Она не хочет делить свою любовь между ними и тем неизвестным ему соперником. Чем же иным можно объяснить ее неподатливость?
В ней внезапно возник протест против собственных поступков – неужели нельзя жить не лицемеря? Но ведь именно неумение притворятся и, стало причиной того, что тогда она накричала на Костю гневно захлопнула перед его носом дверь. Нет,  разрыва Нина не желала. Она понимала, что возникшее отчуждение нельзя было преодолеть. Невозможно жить с человеком, которого не любишь. Потому и считала она безвозвратной потерей все те года, что прожила с Константинам.
Её сердце упорствовало в убеждении, что муж достоин её и верен ей, хотя  она чувствовала, что это не так. Сколько раз она обращалась к нему, не встречая никакого отклика. Сколько у неё было случаев заподозрить его в эгоизме и равнодушии. Но она упорно закрывала на это глаза. Кому могла рассказать о своей ежедневной борьбе и пытке. Она не решалась признаться, что человек, с которым она живет, ниже ее, или подумать, что она поторопилась отдать ему своё сердце. Чистая, стыдливая Нина была слишком скромная, слишком мягкая, слишком правдива, чтобы, раз отдав, взять обратно. Первая её любовь была иллюзорной. Она мечтала о человеке, которого можно боготворить.
Тяжело было Нине, когда нежность верной и пылкой души оборачивалось мучительным чувством, а вместо ласки и заботы встречала равнодушие. Тяжело было испытывать то, что в глубине души испытывала она, и редко видела она проблески его ответного чувства.
Нина познала полное одиночество, которое и теперь пришло вслед за пустотой в её собственном сердце.
Она спокойно отдалась снова тихой грусти и одиночеству.
Прошло уже почти полгода с тех пор как Нина рассталась с Федором, а как далеко казалось то время, когда она простилась с ним! И сейчас воспоминания о нем походили на прекрасный сон, который живо помнишь утром, но от которого к вечеру уже ни чего не остаётся. Она помнила все, проведённые с ним дни и вечера, и каждый раз при этом воспоминании у нее начиналась кружиться голова. Она тосковала по знакомым ласкам его рук. Какая пропасть между нею и этими днями, проведенными с Федором! Теперь она могла оглянуться назад и словно со стороны увидеть всецело поглощающую любовь. Воспоминание о тех днях,  уже ушедших так далеко, пробудило в ней чувство стыда и наполнило её раскаянием.  Она думала все о том, что волновало ум уже много раз. Много раз, уже готовая сдаться, она отказывалась принести жертву, представляющуюся ей непосильной. Она не могла решиться, несмотря на его любовь.
Как сон, как вспыхнувшая и угасшая утренняя заря, промелькнули времена блаженных, чистых мечтаний прошли. Увлечения пережиты, потянулись однообразные дни, без блеска, монотонные, непрестанно повторяющиеся в ровном течении,   наполненные будничными делами, хлопотами по хозяйству и неустанными думами о Федоре, и постепенно Нине удалось создать в самой глубине своей души потайной уголок – надежное убежище, хорошо спрятанное от посторонних глаз. Теперь, погружаясь в свои мысли, она уходила туда – как в некий храм, некую печальную сказку.
Нина надеялась найти утешение в христианской вере. Она была уверена, что голос сердца не обманул ее; этот голос породил убеждение.
Но сердце – непрочная основа убеждений, она стала регулярно посещать церковь. Религия не так возносила её душу, не успокаивала сладостным смирением; Нина не нашла в ней полного удовлетворения и умиротворенности: она еще испытывала разлад в душе. Настоящее не много могло дать Нине, и то, что оно давало, стало будничным; а будущее. Порой бывало ощущение пустоты, охватывала тихая печаль и грустное раздумье. Она искала спасение от них в прошлом, особенно в те моменты, когда вокруг нее редел лес жизней
«А что, если я не ту жизнь выбрала? – с обидой на себя подумала она. – У каждого человека множество жизней. И из этого множества он при определенных условиях выбирает только одну – и не всегда самую удачную. Ну, чего я в жизни добилась? Чего достигла? Что в душу приняла, что отвергла? Душа как на фотокарточке, все годы одной и той же оставалась….»
Ей хотелось снова и снова вспоминать, какой она была в десятом классе, с косичками, и подбородок приподнят, как на фотографии зарубежной актрисы, которую она видела в «Огоньке».
Понемногу воспоминание о Федоре блекло, как всегда, блекнут воспоминания, даже самые дорогие сердцу; словно помимо нашего сознания душа исцеляется, и заживают раны, как бы ни была велика наша отчаянная решимость ничего не забыть. К Нине исцеление приходило с ноющей грустью: уже трудно вспомнить, какой он был, Федор, смутны стали милые черты, их заслоняли, некий до святости просветленный облик. Она часто стала посещать церковь.

                * * *
Деревенька, куда переехал отец Андрея – Иван Петрович, как пошел на пенсию, стиснута со всех  сторон лесами. Внизу, под горой, извилистая речушка, звон воды на каменных порожках. Иван Петрович каждое летнее утро спешил умываться в родниковой воде, студенящей лицо и руки до онемения.
Эта старинная крепкая деревенька поколениями сидела на месте, за пределы родимых огородов выглядывала редко, и все новости местного и мирового масштаба узнавала из репродуктора. Дома большие, черно-рыжие, с крылечками стариной формы, множеством деревянной резьбы. 
У Ивана Петровича большой, крепко рубленый дом со светлыми сенями, высокими затейливыми окошечками, лесенками, все это чем-то неуловимо напоминает древнерусские терема, хотя вся обстановка, посуда и разная хозяйственная утварь – наше, сегодняшнее.
Иван Петрович встретил сына и Федора с распростертыми руками и намного прослезился. Он приготовил чай и отправился топить баню. Федор и Андрей немного отдохнули с дороги, пока топилась баня.
Кто не парился в сибирской бане, тот многое потерял в жизни. Уже в предбаннике вас охватывает тревожный трепет. Оставив на прохладных чистых досках свои одежды, вы вступаете в преддверие рая. Чтобы рай получился полным и поистине волшебным, надо поддать его кипяточком. Вот так это делается. В шайку с горячей водой выливается полбутылки настоящего сибирского кваса – и черпаком по огнедышащим камням.  Пылающий пар хватает за уши, а по бане расходится квасной небывалый дух, какого вы в жизни не испытывали, – райский запах. Теперь – на уши старую войлочную шляпу и смелее на полок. Ах, жарко! Жарко? 
Теперь вымочим свежий березовый веник в соленой воде (непременно в соленой!), погуляем по вашему телу. Веник тот, нежно пройдется вдоль позвоночника, то пощекочет лопатки, то в мякоть вопьется.
Потом вы погружаетесь в мягкую ласковую холодную воду и забываете обо всем на свете. И снова на полок под веник…
Мужчины пошли в баню. Венички запарены на любителя – любой выбирай: традиционный березовый с вплетенными  веточками лесной смородины и багульника или  тяжелый, смолистый пихтовый. Этот веник не шелестит как березовый, а льнет к распаренному телу. Чем разъяреннее пышет каменка, тем забористее сечет веник.
В предбаннике Федор разделся донага, мельком оглядел себя – ничего, крепкий еще мужик. А уж сердце заныло, – в баню хочет. Он усмехнулся на свое нетерпение. Еще побыл немного в предбаннике.  Налил в тазик воды, слушал небесно-чистый звук струи, а в другой таз, с кипятком, положил  веник – распаривать. Стал мыться. Мылся долго, с остановками. Сидел на лавке и плескался. 
Парилка представляла собой тесное помещение, обшитое осиновыми досками, потолок из кедровых плах для устойчивого прогрева. Под потолком горели две неяркие лампочки в стеклянных плафонах, армированных проволокой. Слева, за деревянной решеткой, находилась целая гора обкатанных валунов, пышущих жаром. Справа уходили ступени, ведущие к деревянному пологу. Вытоплена банька отборными кедровыми дровами, и выстроена по всем правилам.
В парилку зашел отец Андрея – Иван Петрович. Вынул распаренный душистый веник из таза, сполоснул тот таз, навел в нем прохладной воды. Дальше зачерпнул ковш горячей воды из бака и кинул на каменку – первый, пробный. Каменка ахнула и пошла, шипеть и клубиться. Жар  вцеплялся в уши, полез в горло…
Иван Петрович присел, переждал первый натиск и потом только взобрался на полок. Чтобы доски полка не поджигали бока и спину, окатил их водой из тазика и постелил  махровое полотенце. И зашуршал веничком по телу. Он мелко тряс веник возле тела, и листочки его, точно маленькие горячие ладошки, касались кожи. После Иван Петрович полежал. Кинул на каменку еще полковша, подержал веник над каменкой, над паром, и начал прикладывать его к бокам, под коленки, к пояснице. Спустился с полка и вышел в предбанник. Сейчас даже малые остатки угарного газа, если они есть, уйдут с первым сырым паром. Каменка обсохнет, камни снова накалятся, и тогда можно будет париться без опаски и вволю.
Теперь зашли всей гурьбой в парилку.
Федор тоже ощутил, что «потёк» сухой жар, пробрал его и раскупорил поры. Вообще баня ему нравилась. Булыжник таинственно багровеет, чисто на полатях, пока пахнет паром и веником. Русская баня всегда была душевным делом, где есть простор для личного проявления.
В шайке Иван Петрович развел какую-то хитрую смесь и теперь методически, швырял её в зев каменки небольшим ковшиком. На каждый его швырок печь отзывалась нутряным гулом.
– Ну-ка, бросьте один ковшичек.
 Андрей  плеснул на каменку. Низенькую парную с треском и шипением наполнил горячий пар. Федор задохнулся и присел на лавку.
На полке сидел Иван Петрович. Недолго посидел, а потом заработал веником. В полутьме замелькало его медно-красное тело: он кряхтел, стонал, ухал от удовольствия. … Полок ходуном ходил. Веник разгулялся вовсю. С полка валил каленый березовый дух.
Федор лег плашмя на пол, но и там его доставало, казалось, на голове трещат волосы. Павел, – брат Андрея, подполз к двери, приоткрыл ее и дышал через щель.
– Ох, О – О! – мучился Иван Петрович. – Люблю, грешник!
Наконец, он свалился с полка и пополз на карачках на улицу.
– Ну и здоров ты! – с восхищением заметил Федор.
– Слабаки! Я-то думал, ты ас, Федор!
Все зашли в предбанник. Посидели, поговорили и немного отдохнули.
Пригнув головы, из предбанника зашли снова в парную.
– Давай, Павел, кидай из своей бадейки смеси на каменку. А ты, Андрей, пожалуй, на верхнюю полку.
– Экзекуция, что ли? Так, пожалуйста, напугал…
Иван Петрович уже зачерпнул из бадейки снадобья, из нее такой дух исходит, что хочется попробовать на язык.
– Кинул и упал на пол…
Камни охнули, полыхнули, синим вздохом. Отозвался и веничек. Зашумел, как в ветреную погоду лес. И странное дело, пар не обжигает, а словно перебирает косточки.
– Иван Петрович, – вскрикивает Федор, – ну и снадобье у тебя! – подставляю спину, врежь-ка!
– Держись!… – Иван Петрович обмакнув веники в бадейку, дает волю рукам – раз по Федору раз по Андрею. Один веник ухает, другой нашептывает. Душа замирает. Что ни говори, в каких Федор только баньках не бывал, но с Ивана Петровича банькой не сравнить ни одну. Самое настоящее чудо – это снадобья под хороший веничек. После такой баньки, будто заново на свет народился: легкость души, окрыленность тела. 
– Слушай, Иван  Петрович, а из чего состоит твое чудо?
– Пихтовое и кедровое масло, трава горный овсец, зверобой каменный, жимолость, березовые почки, медвежья желчь. Все должно быть в определенной пропорции, вот это и делает «погоду».
Сейчас забравшись на полок и кряхтя от нестерпимого сухого жара, Федор сразу забыл обо всех проблемах. Соскучившееся по парной тело изнывало от жгучего и вместе с тем благотворного банного тепла. Он впал в приятно расслабленное состояние вроде забытья. Глаза его рассеяно смотрели на закопченные многолетними топками стены и черные доски полка, а пригрезилось ему детство, и вспомнилась жена Светлана
Воспоминания, длинной нитью протянувшиеся из прошлого, едва не сыграли злую шутку – несколько минут он, словно бы забылся, а упускать сознание в парной нельзя. Остатками воли удалось стряхнуть паутину былых переживаний. Федор спустился с полка, и вышел на улицу, прислонившись лбом к стоявшей рядом берёзе, с наслаждением вдыхал чистый воздух, струившийся в завихрениях пара, которым исходило тело.

                * * *
Банкет, в честь юбилея отца, начался, конечно же, с запозданием. Гостей пришлось терпеливо дожидаться. Стол, как ни хлопотали хозяйки, был до сервирован в последний момент.
Конечно, были тут большие блюда с маринованными огурцами, помидорами и грибами – все сверкающие, истекающие ароматом и чистым как слеза рассолом. Были нарезанные не скудно, не по-городскому, ломти домашней ветчины, сала и мясных рулетов, тут же тарелки с колбасой, увы, покупной и не самого лучшего пошиба, да уж ее выбирать не приходилось, равно как и суховатый, ломкий пошехонский сыр. Изобилием деликатесов отличалась рыбная часть меню: от небольших, до хруста поджаренных во  фритюре карасей, до отварного, пойманного местными рыбаками по специальному заказу Ивана Петровича глянцевито-коричневого омуля; от увесистых кусков судака до светящихся изнутри полупрозрачных ломтиков сомового балыка, по вкусу ничуть не уступающего хваленому осетровому.
Были тут, естественно, и салаты, среди которых главенствовал удивительным манерам повсеместно внедрившийся в новейшее российское хлебосольство заезжий француз «оливье» – целый подойник этого продукта был заправлен густой домашней сметаной и разложен по высоким керамическим мискам. Свежайшим, вчера привезенным из города майонезом,  сияли  тарелки с селедкой под "шубой".
Во время банкета Федор сел за стол поблизости от Ивана Петровича. Глубокое спокойствие, будто свинцовый гроб сковал этого человека. Даже не чувствовалось, дышит ли он. Взгляд его был прикован к тарелке, руки лежали на коленьях. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая-то большая перемена. Он молчал во время банкета и, щурясь и морщась, глядел вокруг себя или, остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу.
– Минуточку Внимания! Я хочу сказать тост…
– Пожалуйста, пожалуйста! Давно ждем вашего слова. Костя (зять), полностью вошедший в роль распорядителя,  стал проверять, чтобы у всех было налито, перевел дыхание и собрался с мыслями. Его переполнило жгучее желание сказать не просто тост, а произнести гимн, величественную песнь имениннику. Потом он начал говорить:

Мы вам желать не будем много.
Достоинств Ваших всех не счесть.
Так оставайтесь, ради Бога,
Всегда таким, какой вы есть!
А возраст -  это не беда,
Переживём все юбилеи!
Ведь в жизни главное всегда,
Чтобы душою не старели.

Все встали, в знак уважения к юбиляру, и выпили.
 Иван Петрович, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем-то одном тяжелом и неразрешенном.
После третьего тоста разговор  за столом оживился и  ни на мгновение не умолкал. Он состоял как будто бы из собрания смешных анекдотов. Еще Андрей не успел докончить своего рассказа, как уже кто-то другой заявлял свою готовность рассказать что-то, что было еще смешнее. Анекдоты  большею частью касались не самого служебного мира, а лиц служебных.
"В зоопарке решили сократить штаты. Администрация долго думала, какую формулировку записать. И придумали. Слона сократить за топтание на месте, жирафа – за верхоглядство, осла – за глупость, а петуха - за разврат. Звери подали на администрацию в суд и выиграли дело. Слона восстановили за твердую поступь, осла – за твердость характера, жирафа – за широкий кругозор, а петуха – за тесную связь с массами".
Снова все выпили. Стали закусывать. 
Федор, ни на кого не глядя, взял гитару, пальцами стукнул по крышке гитары, поправился на стуле. Он взял, несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки, гитару повыше шейки и властно, цепко обхватив гриф длинными пальцами, пробежался по ладам, по струнам, в темпе выдав несколько аккордов. Бросил быстрый, но внимательный взгляд на присутствующих в зале. Полез в чехол, достал гитарный ключ. Перевернул гитару, наложил ключ.  Он задрал гриф семиструнки. Тронул струны, пробуя, подвинтил, – подкрутил колки.
 Он выдал танго, настоящее аргентинское или бразильское. Гитара нежная, сомнамбулистическая, ранимая, стонала и вскрикивала в руках Федора, Аккорды ножом резали воздух, молили, плакали, просили милости и пощады, конца этой муке, этой боли! Тщетно… Ритм, властный, колдовской ритм, влек и диктовал свое, не давая струнам ни пощады, ни роздыху. Казалось, они сейчас порвутся, лопнут, и гитара, опустошенно, устало, испустив последний стон, умолкнет навек, навсегда. Но она – выдержала.
Танго, с его ритмом, властном, страстном, всесильный – закончилось, прервалось, наконец. Вокруг было тихо-тихо. Начал не цыганочку, а взял один звучный, чистый аккорд и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом  отделывать известную песню  «ЛЭП –500». Враз, в такт с тем степенным весельем, тем самым, которым дышало все существо молодой и незамужней племянницы Ивана Петровича - Лены, запел в душе у них мотив песни. Федор продолжал чисто, старательно и энергетически – твердо  отделывать песню, изменившимся вдохновенным взглядом глядел на Лену. Чуть-чуть что-то смеялось в его лице, когда дальше расходилась песня, и в местах переборов отрывалось что-то.
 Прелесть, прелесть! Еще, еще! – закричала Лена, как только он закончил играть песню. Федор заиграл плясовую.
 Виктор, – двоюродный брат Андрея, встал, как будто в нем было два человека, – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской. Что он выделывал! Выворачивал ноги так, выворачивал эдак… шел трясогузкой, подкидывая тяжелый зад. А то вдруг так начал выколачивать дроборя, что пол вздрагивал.
Все были поражены легкостью и силой, с какой этот парень пляшет.
Виктор с маху кидался вприсядку и, взявшись за бока, смешно шел по кругу, выкидывая ноги. А то вдруг останавливался и начинал нахлопывать ладонями себя по коленям, по груди, по животу, по полу. Это был плясун ухватистый, природный.
Пляшет он красиво, с остервенением. Враз становится серьезным, несколько даже торжественным. Ноги работают четко, точно, сухо пощелкивают о пол носочки, каблучки, носочки…. Молчат вокруг, будто догадываются: парень выплясывает какую-то свою затаенную думу, что ли.
Потом вышла на круг Лена, дождалась, когда шум стих… Кокетливо подняла руку, заказала скромненько:
– Подгорную!
Едва гитарист притронулся к струнам, Лену, как ветром сдернуло с места и закрутило, завертело. Потом она вылетела  пошла с припевом:

Хорошо ходить в походы,
Быть с гитарой у костра.
И красавицей природой
Наслаждаться до утра.

Лена хорошо пела, – не кривлялась. Секрет сдержанности  был знаком ей. Для начала огорошила всех, потом пошла, работать спокойно, с чувством. Смотреть на нее было приятно. Частушек она знала много

Как алмаз большой сияю
И как лезвие остра,
Будто пламя обжигаю,
Полюблю – так навсегда.

Ловко получалось у Лены: поет – не пляшет, а только шевелит плечами, кончила петь – замелькали быстрые ноги…

Я люблю тебя, Серега,
Не гляди, родимый строго,
Приходи ко мне украдкой,
Нам с тобою будет сладко.

Все присутствующие с завистью и с восхищением смотрели на ее пляску и в такт хлопали. Под конец Лена завернула такую частушку, что девки шарахнулись, а мужики одобрительно загоготали.

Я не Алла Пугачева,
Я не Ольга Воронец,
Запою, так закачается
У милого конец.

– Ну, Лена! – крикнул Федор, взмахнув к Лене рукой, оторвавшись от аккорда.
Лена забежала за Федора и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала.
Где, как,  когда, всосала в себя из того сибирского воздуха, которым она дышала, – этот дух, откуда взяла она эти приемы. Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее Федор. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро – весело, первый страх, который охватил Лену и всех присутствующих, страх, что не то сделает, прошел, и они уже любовались ею.
– Ну, Леночка, здорово! Где ты этому научилась, – радостно смеясь, спросил Иван Петрович,
Улыбаясь, Лена подсела к Федору, прося его сыграть еще, что-нибудь.
Федор сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую песню:
«По диким степям Забайкалья!»
Он пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу и у него был необыкновенно хороший напев. Все  были в восторге от пения Федора.
После все вновь сели за стол.
Лена хитровато, но с намеком посмотрела на Федора. Федор уловил ее взгляд. Ему вспомнилась Нина. Та, Нина с которой он недавно расстался и опустил голову. Да Леночка красивая, прекрасная танцовщица, веселая и энергичная, но у нее нет той, неопределенной изюминки, которую имеет Нина. Федор дал понять Лене, чтоб она на него не рассчитывала.
Выпили, закусили. Иван Петрович наклонился к Федору и пригласил его на кухню поговорить.
– У меня накипело на душе, какая-то ржавчина или боль, от которой я не могу избавиться. Мне надо бы высказаться, узнать твое мнение
Они прошли на кухню. Налили еще по рюмке, и Иван Петрович заговорил с возбуждением:
– Что ты думаешь, о том беспределе, который сейчас по России гуляет?! Это все от гнили наверху идет, от сытых толстых задов, которые никогда не знали, что такое – жить плохо и бедно. Страна переживает болезненно уродливую форму переходного периода, которая может завершиться либо победой социализма, либо восстановлением какой-нибудь формы капитализма с последующей катастрофой  культуры.
Сегодня в России такие законы, по которым полстраны можно вывезти – и все сойдет с рук, ни с какой стороны к ловкачам не подступишься.
А я, Федор, сам из сирот. Я знаю жизнь, людей. Придет время, – и мы займем достойные места в стране. Чем мы хуже этих толстых козлов, которые по телевизору учат жить народ? Конечно, это время придет не завтра, но готовиться к нему надо загодя…
Они долго вели разговор о положение в стране.
– Хватит на сегодня разговоров. Я наверно утомил тебя, Федор? – сказал Иван Петрович. – Пошли спать. Завтра  предстоит тебе долгий путь.
* **
Автобус подъезжал все ближе к дому, и что-то все больше сковывалось в Федоре, и сжималось. Это стало еще сильнее, когда он сошел на своей остановке, и чем ближе подходил к дому, тем словно бы тяжелее становилось идти, и он шел все медленнее. Было как в детском кошмаре, страшно, но не понять, что страшно, и от этого страшнее. Ему трудно бывало возвращаться домой, вернее, труден был самый первый момент: открыть дверь, выдержать первые взгляды и приветствия, неизвестно, начнет ли жена что-нибудь выспрашивать и не придется ли врать. …Может изобразить на лице спортивную бодрость и волчий аппетит. Если это удастся, то дальше пойдет легче. Он несколько раз прокрутил в голове варианты встречи и понял, что не сможет сыграть. Выдадут глаза. Скоро он понял, впрочем, что зря волновался и суетился: даже при плохой игре его все равно ждали бы. Важно было то, что он явился.
Когда Федор добрался до своей квартиры, он сразу же поспешил к пачке дожидавшихся его писем, дважды перебрал ее лихорадочно и в растерянности застыл у стола. Почему она не прислала ему письмо? И он начал понимать – хотя еще и не до конца, - что это значит: любить замужнюю женщину. Почему, почему она ему не повстречалась до того, как связала свою жизнь с этим человеком? Вместо спокойного презрения к мужчине, который либо недостаточно чуток, чтобы понять, что  он мало уделяет внимания своей жене,  чтобы  не страдала его  жена. Федор уже испытывал к нему ревнивое отвращение, как к какому-то чудовищу. Может быть, все-таки ему надо отказаться от этой любви, которая сводит его с ума?
О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе: “Что хорошо? Что плохо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?” – спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: “Умереть – все кончится” Но и умирать было страшно. Чей-то внутренний голос спрашивал его:
– Спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Что ты достиг, руководствуясь одним умом? Что  ты сделал из всех благ, данных тебе? Доволен ли ты собой и своей жизнью?
– Посмотри на свою жизнь. Как ты проводишь ее? Что ты сделал для ближнего своего? Подумал ли ты о других, помогал ли им физически, материально и  нравственно? 
Он точно пил пьянящий напиток и, грезя, сидел в своей комнате. Наигрывал грустные песни, и жалобные звуки его гитары доносились из комнаты.
Федор принялся за письмо. Написал его не сразу. Брался за шариковую ручку, когда им овладевала тоска по Нине, когда хотелось с нею поговорить. Писал ей, признавался, что думает о ней днем и ночью, что без нее нет для него ни жизни, ни радости. Если бы она только знала, как он по ней тоскует!
И никому нельзя рассказать о своих страданиях; если бы можно было пожаловаться хотя бы ей, если бы прочла она это письмо, узнала, сколько он думает о ней, как огорчается, когда вспоминает, что и ее жизнь  безрадостна... Но пусть знает, что есть сердце, верное ей до могилы...
Федор прилег на кровать и хотел заснуть, для того чтобы забыть все,  что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе. Всю ночь почти глаз не смыкал, ворочался на постели, вскакивал, снова принимался ходить и бормотать, снова ложился и ворочался. То напряженное состояние, в котором он теперь находился, далеко отгоняло его сон. 
Засунув руки в карманы, Федор подошел к окну и подумал:
– Стою на пороге неведомого будущего, которое властно заставляет меня думать и думать. Видно, так уж устроен этот мир, в котором за каждым поворотом открываются все новые и новые неожиданности.
Я знаю одно: всей моей будущей жизни необходим поводырь. Мне иногда кажется, что я зашел в дремучий лес и не знаю, как выйти, куда идти дальше.
Ведь Нина принесла ему маленькую крупицу счастья; то счастья, которое нельзя не замечать, как свой глаз, как  свое тело, как ум, которое – все, когда потеряешь. И разве он не понял, что выше страсти, выше красоты та интимная, ничем не заменимая близость к женщине, все значение которой он только теперь понял.
Он понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет – требуха.
Федор подошел к столу и порвал  письмо.
* * *
Федор стал часто пить.
 Однажды после очередного посещения пивного бара, он возвращался домой.
Два человека шли за ним по темной улице. Один из них остановил Федора.
– Дай прикурить…
 Федор  полез в карман. У него всегда была зажигалка. Он вынул зажигалку. Внезапно вспыхнувшие в глазах человека злые искры и звук шагов позади - явились слишком поздним предупреждением. Последовал  страшный удар по голове сзади, и он упал на колени, сумев ухватить человека, стоявшего перед ним, за ногу. Удар был ужасен – череп должен был разлететься на куски. Правда, он почувствовал, как тёплая кровь хлынула по левому уху. "Больше не надо, Господи, больше не надо", – подумал Федор. Человек тихо ругнулся и ударил Федора в пах. Федор вскрикнул от боли, упал навзничь, его голова ударилась о край тротуара. Как будто издалека он чувствовал удары, градом сыпавшиеся на него. 
– Позже Федор почувствовал, как чья-то рука залезла к нему в карман и вытащила кошелек с зарплатой. Он сделал слабую попытку схватить руку.
– Не надо, – взмолился он. – Пожалуйста, не надо, это моя зарплата, все, что я получил!
– Мужчина грубо рассмеялся. Последний удар он нанес Федору в голову.
Федор увидел приближающийся тяжелый ботинок, но не мог увернуться от него. Перед глазами вспыхнул свет, он покатился лицом вниз, в канаву. Приходил в себя Федор медленно, болезненно, с трудом поворачивая голову.
 Его тело пронзила боль, когда он оперся на руки и медленно встал, постоял, качаясь от головокружения, и двинулся к уличному фонарю, чтобы опереться на него. Лампа замигала и погасла. Было почти утро. Тусклая серая предрассветная заря разлилась вокруг него. Федор стоял, и ночь обволакивала его точно мантия. Он слышал собственное дыхание и доминирующий над ним неясный гул города, похожий на бормотание спящей женщины. Редкие окна желтыми горящими глазами пристально смотрели в темноту. Тень от  Федора лежала более густая, и это было как присутствие соучастника, разделяющего с ним опасность, стоя плечом к плечу.
Его одежда была разорвана, галстук съехал набок, пуговицы на рубашке были оторваны. Нос распух, один глаз стал уже багровым. Кончиком языка он ощупал острые  края разбитых зубов. Федор смотрел, на мгновение, застыл от потрясения, затем начал понимать, что с ним произошло. Он стоял, глядя на себя, и слезы текли по его щекам. Все теперь пошло вкривь и вкось.
Федор увидел свою кепку, лежавшую в канаве, невдалеке от того места, где стоял. Медленно опустился на колени и поднял ее. Он отряхнул ею свою одежду и пошел в травмпункт. На углу, в аптечном окне, было зеркало. Он остановился и посмотрел на себя.
 В травмпункте у стола стояла тележка с инструментами, ножницами, бинтами, бутылочками, странными предметами, покрытыми белым материалом. Там же стояла банка с салфетками, концы которых напоминали крылья белого голубя.
После перевязки Федора отвезли в больницу. Федор ненавидел больницу, потому что она пугала его. Ночи и дни смешались для Федора. Он неустанно боролся со сном, потому что когда закрывал глаза, ему казалось, что они тут же поворачиваются вовнутрь его возбуждённого мозга.
Наконец пришел тот благословенный день, когда его выписали из больницы.
* * *
Федор стал задумчив, еще чаще употреблять спиртное, был менее разговорчив. 
Он снова решил написать письмо Нине.
– Нина! я больше терпеть не могу. Думай обо мне, что хочешь – воля твоя. Но всю боль, которая у меня накопилась, я изолью тебе. Все обиды и упреки выскажу за те мучения и страдания, которые я несправедливо переношу. 
Как легко полюбить вскользь мелькнувший облик, так легко пожелать то, что на самом деле и желать не следует. Как легко отчаяться и потерять голову от радости и измучить себя напрасным ожиданием. Я ни на секунду не забываю ни твоего тембра голоса, ни дивного цвета твоих глаз, ни пахнущих розой шелковых волос. Я не в силах отогнать грешные видения и вспоминаю   каждую линию твоего тела. Теперь, что бы я ни делал, твое лицо всегда перед моими глазами, и как бы я ни старался от него избавиться, оно возникает снова, как медленно, но неизбежно возникает отражение в пруду каждый раз после того, как взбаламутят воду. Теперь, когда ты знаешь о моей невыносимой тяге к тебе, ты можешь решиться, хотя бы на одну единственную, безумную встречу. Умоляю, не давай мне и намека на обманчивую надежду, и не бойся оскорбить. Если ты скажешь сразу же, что ты меня разлюбила, то я смогу справиться с этой болью. Но не дай тебе дьявол силы хоть на мгновение подарить мне зыбкую надежду на наши будущие отношения просто так из жалости или кокетства. 
В самом деле, я еще раз спрашиваю, – к чему было все это? Понимаю. Ты была опьянена своей красотой, гордилась собой, но неужели ты ни на минуту не могла взглянуть на содеянное тобой глазами, умом и справедливостью?! Знаю, некоторые женщины считают, что их красота дает им право доставлять страдания людям.  Да, моя душа полна одною тобою, и жизнь получает для меня теперь совсем иное значение: она превращается в миф о тебе!
Иногда у меня появлялась мысль, что, быть может, ты, увлекшись этой игрой, не задумывалась, чем она может кончиться для твоей жертвы. По-видимому, чувства других не доходят до твоего сознания. Ты просто не понимаешь, что люди бывают разные – у одних сердце чувствительное и нежное, у других оно холодно и равнодушно.
Еще раз повторяю, – что случилось, то случилось. Но прошу тебя впредь не поступать столь безрассудно». 
Немного подумал, выпил водки и порвал письмо.
                * * *
Нина сильно изменилась, стала замкнутой.
Однажды она молилась и плакала, а муж стоял за нею, сбоку, и глядел на это лицо, вдохновенное молитвой и слезами, глядя искоса и несмело, чтобы взором своим как-нибудь невзначай не смутить ее слез, не нарушить ее молитву. И это лицо только теперь вполне разглядел он: в ту минуту оно показалось ему столь девственно-чистым, столь много страдающим и ангельски прекрасным, что Костя в каком-то невольном благоговении отступил на шаг от прежнего места, словно бы не дерзал приблизиться и стоять рядом с той, для которой была еще возможна и доступна такая чистая молитва.
Муж невольно глядел на нее в каком-то почтительно – благоговейном удивлении: он никогда еще в своей жизни не видел, чтобы люди могли так молиться.
Она подошла к дивану, закрыла лицо руками. Ее плечи судорожно вздрагивают. Она падает лицом вниз на подушки дивана. На подушках, как обиженное дитя, орошая слезами их, горько плачет.
Костя  ласкал волосы Нины, беспорядочно рассыпавшиеся по подушкам, смотрел на залитые солнцем  крыши домов за окном, в голубое  марево неба. Как будто он ищет там ответ. Что он должен делать?
Она успокоилась. Костя вышел  из комнаты.
Нина подошла к балкону, но потом как будто о чем-то вспомнила, вернулась в комнату, закрыла плотно дверь и придвинула кровать. Взяла листок бумаги, села за стол и написала: «В моей смерти прошу никого не  винить».
После взяла еще листок бумаги и написала письмо мужу: «Костя, скоро будет  пять лет, как мы женаты. Я не могу сказать, что последние годы внесли сколько-нибудь нового в мою жизнь, но не о том я мечтала, когда выходила за тебя замуж. Я надеялась, что семейная жизнь принесет радость тебе и мне. Надеялась на любовь. Но время показало, что все, что я говорю, говорю не в лад, в собственном доме я не нахожу себе места. Иногда из него хочется убежать даже в зимнюю полночь босиком по асфальту. В нашем доме  мне душно и больно. Как мне жить с этой болью? Впрочем, нам трудно обоим  Я слишком  замерзла и вряд ли оттаю. Рядом с тобой я ощущаю пустоту. Ты для многих очень хорош, а я рядом не чувствую твоего тепла. Жаль отпущенного нам судьбой времени, оно уплывает и от тебя и от меня».
Взяла еще листок и начала писать: – «Мой дорогой, мой любимый Федор! Я хочу тебе сказать истину. Истина, сколь бы ни была она ужасна, неотразимо влечет к себе ум и воображение того, кто к ней стремится. И вот я выбрала единственный правильный для себя путь. Федор, мой дорогой, мой любимый, прости меня за то, что у меня не хватило смелости и решения порвать с  Костей и быть с тобой. Я не смогла…»
 «Дорогой Федор, – писала она. – Вспоминай меня, ведь только так я смогу отныне присутствовать  в мире живых, только бы не быть забытой.
 Я никогда не сомневалась в твоей любви, ведь я хорошо знала, что если  бы ты любил меня не так горячо, то не поступил бы так благородно и честно со мной.
Федор, я сама не знаю, как это могло произойти; я готова была избить себя, так нестерпимо стыдно мне. Ведь я понимаю, я очень хорошо понимаю, как безрассудно, как до безумия глупо с моей стороны навязываться тебе. Я слишком долго ждала этой минуты, мечтая о ней, а когда ты был рядом со мной, я видела только тебя и чувствовала себя такой, какой хотелось быть для тебя. Кроме тебя, у меня теперь нет никого в целом свете, потому что ты один можешь меня понять. Может показаться нелепым и смешным, что я тебе пишу; но я испытываю непреодолимую потребность подвести какой-то итог. 
 Любимый мой, если бы ты знал, как я хочу тебя видеть! Но день идет за днем, и во мне нарастает беспокойство. Я чувствую, что схожу с ума. Неужели тебе, в самом деле, некогда было написать?
Прощай! – я говорю это сейчас.  В письмо вложены вся моя любовь, вся тоска, накопившиеся за годы, воспоминания о тех временах, когда мы были с тобой. Тысячи пожеланий тебе и тысячу раз спасибо!
Выйдя на балкон, Нина подставила лицо ветру  и подумала: «Сейчас все будет кончено». Она поднялась на стол, стоявший на балконе, и, закрыв глаза, шагнула с девятого этажа. Муж постучал в дверь:
– Нина, открой!
Но ответа не было. Только с третьей попытки Кречетову наконец-то удалось приоткрыть дверь. И когда муж сквозь открытую щель протиснулся в комнату и крикнул, что Нина упала с балкона, мать бросилась по лестнице вниз. Нина лежала на асфальте, и из ее уха текла маленькая струйка крови, она еще дышала. Мать побежала звонить в «скорую помощь».
Врачи приехали очень быстро, но мужу и матери показалось, что прошла вечность. В больницу, куда доставили Нину, мужа предупредили, что шансов у нее практически нет.
Нина смотрела на мужа, как только он вошел в палату, косила глазами, не в силах повернуть голову.
– Костя, – жена с трудом произносит его имя, она бы сорвалась с кровати, взяла бы его руку.
Нина закрыла глаза и не слышала, что говорил ей муж: она была в полубреду, пришла пустота и бесцельность, и отвращение к себе – больной, немощной жене. Нина трудно дышала. Она бредила в тумане воспоминаний: как проходила жизнь, и что они пережили с мужем.
Через некоторое время дыхание ее прекратилось. Она дернулась и застыла.
– Ни - на! – услышали соседки по палате голос Кости. Они поняли, что с Ниной случилась беда.

Смерть нисколько не изменила ее. Она лежала чистенькая, умиротворенная, словно уснула. Смерть еще и расправит черты лица, снимет с него выражение озабоченности, ожидания, вопроса и всякую земную печать. Как ни странно, но только теперь, на покойных уже, неподвижных руках разглядел он ее золотое обручальное колечко, именно то разглядел в нем, что от стирок, от копания картошки, от всяких иных работ колечко истерлось и стало тоньше.
Когда Костя приходил в себя, он начинал выделывать такое, что у многих волосы вставали дыбом. Бледный как смерть, Костя не слышал сказанного ему. Чувства его онемели. Слёзы, навернувшиеся на глазах при мысли о потере жены, остановились. Долго был он в том состоянии бесчувствия, которое обыкновенно сопровождает сильную горесть. Все происшедшее казалось ему сном: он только понимал, что все мечты его исчезли, что ему нет утешения в настоящем, нет надежды на будущее.
 Он склонился над гробом и разговаривал с женой, как с живой.
– Ниночка моя! – звал он. – Проснись, милая! Вставать пора, а ты все спишь и спишь. Кто же так делает? Нина! Ну-ка, поверни головушку свою. …
Костя брал в руки голову покойницы, шевелил, качал из стороны в сторону,  поднимал веки. Мертвые глаза Нины смотрели внимательно и жутко. Присутствующие не выдерживали.
Костю брали под руки и выводили из комнаты. Он вырывался, снова вбегал в комнату, падал лицом на грудь мертвой жене и начинал:
– Ой, да не проснешься ты теперь, не пробудишься!
Его силой отталкивали от гроба, и он терял сознание.
* * *
Федор пришел совершенно пьяный, с неподвижным, как маска, лицом, пальто у него было измазано известкой, на лбу красные полосы, будто кепка была ему мала. Он вошел, долго смотрел на жену, смотрел тяжелым, неживым, но все понимающим взглядом, смотрел, точно у него были не глаза, а рентген и он хотел  проникнуть в нутро жены и увидеть что-то важное ему одному. И он улыбался. Вот эта улыбка на бледном, лишенном выражении лице Федора, тогда поразила Светлану. А потом началось нечто странное. Он все продолжал улыбаться, как-то нарочито, точно изображал кого-то. Светлана с удивлением и страхом глядела на него, она никогда его таким не видела. Она стояла, сложив руки на животе, и глядела своими глазами в лицо Федора. Трудно сказать, что именно выражали испуганные черты женщины.
 Светлана  стояла, словно в трансе, не  сводя с него глаз, и, когда он направился к ней, отступила в сторону, давая ему пройти. Она невольно протянула руки, ибо казалось, он может упасть в любую минуту,  но не дотянулась до него. Он сделал два шага и упал. Светлана помогла встать Федору и начала стаскивать с него пальто. Пальто никак не хотело слезать с его негнущихся, как бы замерзших рук.
Она почти  волоком втащила его в комнату; голова его упала на грудь. Она положила его на диван.
Светлана никогда еще не видела Федора таким, хотя он не раз напивался. Теперь же он её попросту потряс: дышит едва, бледность смертельная.
Федор полежал на диване, встал, умылся, достал из шкафчика бутылку с водкой и принялся медленно и сознательно глушить себя алкоголем. Он пил большими глотками обжигающую жидкость, пока не прекратились горькие спазмы в глотке. Наконец все поглотила тьма.
Утро. Горло пересохло и болело. Голова и желудок пылали изнутри. Тошнило и болело под ложечкой. Он открыл глаза и застонал. С огромным трудом поднялся. Голова трещала так, что он вскрикнул и покачнулся.   Со стола Федор взял стакан, наполнил водой и залпом выпил. Сухость прошла, но тошнота осталась. Он поспешно пошел в туалет. Склонился над унитазом, чтобы вырвало, но ничего не получилось. Он вытер слезинки, катившиеся по щекам.
С большим  трудом  оделся. Когда нашел у себя в кармане  пятьдесят рублей, его потянуло в пивную, чтобы кружечкой пива охладить нутро и поднять настроение. Там он задержался дольше, чем следовало бы, и, вернувшись, домой, пытался прильнуть красным лицом к лицу жены, дыша на нее запахом алкоголя. Но Светлана резко отшатнулась, прислонилась спиной к стене и смотрела на мужа испуганно, сердито и печально. Федор опять подошел к ней, держа в руках стопку с водкой. В его лице сквозь бессмысленно пьяное выражение проступило что-то новое – горечь, усиленная работа мысли и памяти. Он закивал головой и несколько раз подряд ударил себя в грудь.
– Не сдержал я слова, Света! Не сделал того, что обещал тебе. Хотел исправиться, образумиться – и не мог. Тянет и тянет меня к спиртному. Целый месяц капли в рот не брал, а потом еще сильнее запил. Не гневайся на меня. Черная доля моя, черная, как ночка осенняя.
У жены вырвался не то стон, не то рыдание. А на побелевших губах дрожала горькая, безнадежная усмешка. Она отвернулась от него.
Заговорило ли в Светлане в эту минуту отчаяние, или так невыразимо заманчива была надежда утешить боль, что ее терзала, или, уже захмелев от отчаяния, она не вполне сознавала, что делает, - но она вырвала из дрожащей руки мужа полную стопку водки и вылила ее на пол.
Мучительная слабость навалилась. Слаб Федор был давно уж, но сегодня какая-то особенная слабость – такая тоска под сердцем, так нехорошо, хоть плачь. Не то чтоб страшно сделалось, а удивительно: такой слабости никогда не было. То казалось, что отнялись ноги. Пошевелит пальцами – нет, шевелятся. То начинала неметь левая рука, шевелил ею – вроде ничего. Но какая слабость, господи!
Врачи предупредили Светлану о том, что здоровье Федора сильно покачнулось после сильнейшей травмы головы и будет ухудшаться все больше и больше.
* * *
Светлана вспомнила высказывание одного ученого по телевизору, что люди не ценят то хорошее, что у них есть, пока не потеряют его. Только тогда, когда друг умирает, они начинают понимать, как он был им необходим. Так  обстоит дело и со здоровьем. Когда люди молодые, сильны и пышут здоровьем, они не думают о нем. Им кажется, что они всегда будут здоровы, и они не могут даже представить себе, что это значит, – быть  больным. Поэтому они часто просто не обращают внимания на свое здоровье и, по глупости, не думая о нем, разрушают его вредными привычками. Только когда здоровье  уходит, они начинают понимать, что оно было одним из лучших даров бога.
Мы не дорожим тем, что дается нам даром. А если бы давалось недаром? Если бы надо было дорого уплатить и за естественное дыхание, и за нормальное биение сердца, и за работу почек, печени.… Как бы мы тогда ценили эту аппаратуру, подаренную нам природой, аппаратуру, которую никогда не смогут заменить машины, даже самые современные…
* * *
Но вот Федор в постели – лежи, старина, хочешь, не хочешь. Хотя врачи и делают все, что в их силах
Светлана, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Федора, которое она знала до свадьбы. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Сухой ком все ближе и ближе подступал ей к горлу, в то время как она разглядела его черты, и встретилась с ним взглядом.
Федор лежал в кровати на спине. Под головой у него было положено несколько подушек. Одна худая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал отросшую щетину. Светлана пожала ему руку. Федор чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он лежал, как она его и оставила, - чуть слышно бормотал что-то с искаженным гневом и тревогой лицом, но понять было невозможно: казалось, он бредил. Светлана намочила в холодной воде тряпочку и положила ему на лоб, расправила сбившиеся простыни и одеяла. Его глаза были полуоткрыты, он, казалось, не слышал, когда она обращалась к нему.    
 Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним. Во взгляде этом – холодном  взгляде – чувствовалась страшная  для живого человека отчужденность от всего мирского. Федор не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что уже умер наполовину. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое. 
Болезнь его шла своим физическим порядком. Это была та нравственная последняя борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одерживала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью.
Федор смотрел на Светлану, не шевелясь, и видел, что ей нужно было вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыхание.
Иногда он смотрел на неё, но взгляд его был мутным и пустым. Светлана не заставляла его говорить, понимая, какое огромное усилие он делает и насколько оно лишает его сил. Федор следил за ней взглядом и в глазах его она видела благодарность, от которой у неё сжималось сердце. Однажды она встретилась с ним взглядом, то увидела на его лице ужас и сознание своей вины перед ней.
Наверно, на сей раз ему уже не отвернуться от смерти. Хотя он давно был к этому готов, сейчас Федор вдруг почувствовал страх перед этим «приключением». Но это был не  трепет перед лицом смерти, а скорее сожаление, что все уже кончено, и огорчение по поводу своей немощности.  По сути дела, он только теперь понял, что с давних пор затрачивал множество усилий на то, чтобы на других производить впечатление энергичного и твердого, а за всем этим пряталось неосознанное опасение, что если хоть раз затормозишь свой поезд, то дальше поведет другой машинист.
Безжалостно смятый, растоптанный судьбой, он больше не жилец в этом мире, он должен уйти из этой жизни. Она, жизнь, этот мир существует не для Федора. Жизнь уже не его, и кто он для жизни, он не мог себе представить, не мог понять. Как ему быть? Что ему делать?
Он видел каждый прожитый год, месяц за месяцем, день за днем. Словно ему кино показывали. А может, он видел сны? Один за другим, и они складывались в его жизнь.
 Когда солнечные лучи врывались в его комнату сквозь шторы и струились по противоположной стене, он знал, что близится вечер и что небо багряное и прекрасное. Когда отблески угасали и, поднимаясь по стене, прокрадывались сумерки, он следил, как они сгущаются, сгущаются в ночь. Иногда он думал о прошедшей жизни. 
Грезятся ему молодые годы. Как проходил момент бракосочетания. 
– Уважаемые гости! Мы рады приветствовать Вас на торжественной церемонии бракосочетания Федора и Светланы. Уважаемые Федор и Светлана! Сегодня Вы соедините судьбы в одну и все для Вас станет общим: радости, мечты и надежды. Во все времена любовь преодолевая трудности, объединяла любящие сердца. Это чувство творит чудеса, помогает преодолевать все жизненные трудности, а семья согретая любовью надежна и крепка. Сумеете ли Вы создать крепкую семью – зависит только от Вас. Перед регистрацией брака прошу ответить Вас: – Является ли Ваше желание стать супругами, взаимным, свободным и искренним?
Прошу ответить Вас Федор Дворцов: Ваш ответ: Да! Прошу ответить Вас Светлана Иванова: и Ваш ответ: Да! Теперь попрошу Вас подойти и поставить подписи в записи акта о заключении брака.
Сегодня по Вашему взаимному желанию и согласию в соответствии с Семейным Кодексом Российской Федерации: Ваш брак зарегистрирован! Объявляю Вас мужем и женой! Поздравьте друг друга!
По старой и доброй традиции прошу Вас надеть обручальные кольца. Уважаемые супруги,  этот замечательный день открывает перед вами дорогу в новый мир, мир любви удивительный и прекрасный. Я Вас поздравляю и пусть Ваша жизнь будет наполнена солнцем, радостью и любовью. И с этими словами я вручаю Вам государственный документ – свидетельство о заключении брака!
Теперь прошу Вас пройти к гостям и принять их поздравления.
Помнил он и как отмечали этот день бракосочетания.
Тамада застучал вилкой по графину. Присутствующие все постепенно затихли. Повернулись к тамаде
Дорогие друзья! Дорогие гости! – начал тамада.
Мы сегодня собрались, – он посмотрел на  Светлану, она покраснела и опустила глаза, чтобы отпраздновать, как следует – по-русски! – бракосочетание этих молодых людей.
Тамада опять посмотрел на Светлану и при общем молчании пригубил из фужера. Обвел взглядом настороженные лица и сказал:
– А водка-то горькая.
Как будто пол провалился, или гром грянул нежданно – все разом гаркнули:
– Горько-о!!
Федор первый поднялся и, не глядя ни на кого, ждал, когда встанет Светлана. На его лице заиграл румянец. Светлана тоже поднялась. Шум стих.
Федор неловко обнял жену, поцеловал ее в губы и сразу сел.
Опять заорали. Кто-то стал доказывать, что это надувательство – так не целуются! Кто-то изъявил желание показать, как надо. Федор посмотрел на Светлану. Она держала фужер, в руке, не решалась пригубить. Федор  кивнул ей.
Опять заревели:
– Горько!
Федор уже смелее обнял свою жену, они крепко и продолжительно поцеловались. 
Встал отец Светланы и сказал:
– Вот тебе, дочь дорогая, суженный твой; будь с ним счастлива до гробовой доски. А тебе, зять, отдаю свою дочку, единственное мое дитя! Никому другому я бы ее не отдала, а тебе вот отдаю! Береги ее и люби и будь с ней счастлив.
Ему вспомнились наставления родителей:
– Так вот, всякий умный человек, чтобы поднять свою жену в глазах общества, постарался бы возвысить в ней черты превосходства и оправдать свой выбор признанием в ней исключительных качеств! Самый лучший способ заставить других уважать ее – это самому ее уважать и относиться к ней как к истинной хозяйке дома.
Вспомнилось, как  Светлане посоветовали:
– Вы молодые, все у вас впереди. От вас самих зависит, как сложится ваша жизнь. Иногда из-за необдуманного упрямства происходит много бед. Уступайте друг другу, не упорствуйте в мелочных ссорах. Никогда  не забывайте, что все старые люди когда-то были молоды, а все молодое – постареет. Относитесь к старикам уважительно, от этого сами станете душевно богаче. На свете нет непорочных мужчин, и поэтому не спрашивай своего  мужа о былых его шалостях и не выведывай, скольких женщин он знал до тебя. У тебя должна быть только одна забота: приковать к себе мужа после свадьбы железной цепью и никому не позволять даже в мыслях посягнуть на него.
* *
Вскоре Федора разбил паралич. Он лежал в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он, не переставая, бормотал что-то, дергая бровями и губами, и нельзя было узнать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать, наверное, – это то, что он страдал и чувствовал потребность еще выразить что-то. Но что это было, никто не мог понять.
Ввалившийся рот бессознательно открывался и закрывался при каждой мучительной попытке глотнуть воздуха, глубоко запавшие глаза блуждали, умоляя о помощи. 
Ужасное беспокойство. Страх и томление. Ужас перед полнейшей своей беспомощностью, казалось, целиком завладели им. Его глаза, помутневшие, молящие, ищущие и жалобные, то закрывались, то открывались.
 Лицо было бледное с резко выступающими костями челюстей и темными провалами глаз. Страшнее всего казался рот. Он был широко открыт, так что виден, был распухший язык и из него время от времени вырывался храп. Было ясно, что больному приходилось напрягать всю силу воли, чтобы закрыть рот.
Светлана день и ночь, почти без сна, следила за ним не с надеждой найти признаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было Светлане сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее. Светлане, это было то, что со времени болезни ее мужа в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые  личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха, даже мысли о возможности любви и семейного счастья, как искушение дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, постоянно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь.
Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтение, бормотание, скрип кровати, и ей казалось, что он нынче бормотал громче. Хотя он и не говорил, но Светлана видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него.
Она подошла к постели и посмотрела на него бледное, осунувшее лицо. Сейчас, когда он лежал в забытьи,  все то, что во время болезни, отталкивало её в нем, исчезло.
Мы перестаем ненавидеть и критиковать, мы можем только плакать и молиться. Она смотрела на него, не отрываясь. Светлана вспоминала первые дни своей любви и ухаживания, вспоминая, чем он тогда был для нее, и думала, что, пожалуй, в конце концов, во всем виновата она, – вероятно, она не очень старалась его понять. Она думала о том, как он одинок. И хотя она была человек сильный, не привыкший давать волю чувствам, на глаза её вдруг набежали слёзы, а к горлу подступил комок. Ей хотелось обнять его, но она побоялась потревожить его сон. Она опустилась на колени у его ног и излила нахлынувшее чувство в страстной мольбе.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспомнила всю свою жизнь с ним.
* * *
 У них была одна проблема – почему то не получалось детей. Как они хотели ребеночка! Без него их жизнь выглядела какой-то неполноценной, хотя жили они хорошо. Ребенок был бы плодом их общего дерева, кусочком плоти от их сплетенных тел. Из-за этого она часто плакала тайком от него, а он тяжело вздыхал. Они отлично понимали друг друга, но притворялись, что ничего не замечают.
Странно судьба распоряжается с людьми: она не может дать им полного счастья и всегда вставит в жизнь человеческую какую-нибудь вечную колючку, которая имеет назначение отравлять собою источник человеческих радостей. Это ироническое отношение судьбы отразилось и в жизни супругов Дворцовых. Трудно бы было найти двух людей, более их расположенных к супружеской, семейной жизни, более их желавших плодиться, размножаться и населять землю, и, – увы! - этому заветному желанию никак не суждено было исполниться. Но от первых до последних дней своего супружества Федор со Светланой не переставали утешать себя тщетной надеждой, что авось даст Бог, у них кто-нибудь и родится.
Федор и Светлана весь избыток своих матримониальных чувств по необходимости изливали на чужих, посторонних детей, один вид которых рождал в них сердечные умиления и сокрушенные вздохи о собственном бесчадии. И дети необыкновенно любили их: они, как собаки, инстинктивно  чуют добрую душу.
А теперь Светлана, в который уж раз со слезами повторяет себе: «Но хуже всего, что наш вечный ужас перед прошлым сейчас тоже кажется чепухой. О чем мы так пеклись? Чего добились? Работали, чтобы поскорей купить машину! Новую квартиру, дачу! И ездить в отпуск в чужие страны! Деньги, и только деньги! В этой вечной погоне за барахлом мы упустили время и не родили ребенка.
Светлана тщетно силилась отрешиться от собственного склада ума, переломить себя в угоду своему мужу. Быть может, они оба упустили то мгновение, когда души могут понять друг друга. Светлана вспомнила, как в один прекрасный день слишком чувствительное сердце молодой женщины получило один из тех ударов, которые так сильно рвут узы чувств, что можно считать их окончательно разрушенными. Она замкнулась в самой себе. Но вскоре ей пришла на ум роковая мысль искать утешения и советов у подруг.
Она вспомнила, как однажды она встретила Федора с работы, они шли рядом, и  Светлана сказала:
– Ты меня больше не любишь, – отвернулась она от Федора и быстро, чуть ли не бегом, пошла вперед, возбужденно, торопливо, а он плелся сзади, засунув руки в карманы пальто, упорно разглядывая темные пятна земли, проглядывающей из-под первого снега. Они поднялись на мостик, внизу, под ними, искрилась ледяная гладь, прозрачная, как желатин. Чуть дальше, на пологом склоне, с радостными криками и визгом  катались на санках и лыжах дети.
– Это  неправда, сказал Федор, – я люблю тебя.
– Не выношу, когда ты начинаешь умничать, передразнила она его. – Порой я сама начинаю не понимать. Я будто ищу вчерашний день, ищу то, чего никогда не теряла.
Он обнял ее за плечи.
– Это теперь не поможет, – она оттолкнула его мягко, но решительно, - ни жесты, ни слова... А ведь сегодня утром я проснулась такой счастливой. Ты был рядом, я ощущала тепло твоего тела. Но длилось это какую-то долю  секунды, – тут же я поняла, что завтра снова все будет как всегда.
От этих воспоминаний Светлане стало жутко.
Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушение дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли.  К утру он затих, и она заснула.
Пришел доктор. Светлана пошла не кухню, чтобы приготовить себе легкий завтрак.
Прошло несколько минут.  Доктор зашел на кухню  и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. Он зовет вас…
Сердце Светланы так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть.
Светлана вошла к мужу и подошла к кровати. Федор лежал высоко на спине, со своими, костлявыми, покрытыми лиловыми жилками ручками на одеяле. Он весь был такой худенький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Светлана подошла и поцеловала его в руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее.
Федор задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она переменила положение, подвинулась, он успокоился,  несколько секунд не спуская с нее глаз. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо боясь, что она не поймет его.
Светлана, напрягая внимание, смотрела на него. Труд, с которым он ворочал языком, заставил Светлану отпустить глаза и с трудом подавить поднимающиеся в ее горле рыдания. Федор сказал что-то, по несколько раз повторяя свои слова.  Светлана не могла понять их; но она  старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слова.
В жизни, которую он завершал, обрывалось множество состояний, страстей и задач. Его ненасытная жажда познаний.
На следующее утро она открыла дверь, Федор лежал все так же  на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил Светлану на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть!» – сказала себе Светлана, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же оторвалась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что-то чужое, какая-то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна…».– И, закрыв лицо руками, Светлана упала.
 Смерть мужа ошеломила ее. Не укладывалось в голове, что он больше никогда  не войдет в комнату, никогда она не услышит, как рано утром он моется в ванне.
* * *
Доктор сделал заключение. Женщины обмыли, потом одели его и связали платком руки  и ноги.
Он был уложен в обитый бархатом гроб, забили гвоздями. Священник произнес классическую проповедь, призывая оставшихся в живых не предаваться горю и предупреждая их в самых почтительных выражениях, что в свое время всем предстоит пройти в мрачные и таинственные врата, которые только что закрылись за останками дорогого мужа.
 Вынесли гроб. Несли его на плечах мужчины.
Траурная процессия медленно–медленно двинулась в долгий путь, туда на кладбище, где под звуки похоронного марша, по глинистым дорожкам шли за гробом на кладбищенскую рощу, где новому пришельцу уже было уготовлено место глубоко под землёй. Толпа вслед за гробом прошла по кладбищу мимо крестов, памятников к подготовленной могиле.
Первоначально кладбище устроили слева от дороги, но теперь там уже почти никого не хоронят. Основная часть кладбища – справа от дороги – широко раскинулось на зеленом холме. По всему простору кладбища, – кресты, кресты  без числа. Разнообразный вид крестов наводит на мысль, что и те, над чьими  могилами они стоят, тоже были разными людьми.
Очень много массивных каменных крестов, есть надгробные памятники, изображающие ангелов, есть кресты из бетона, покрытые мозаикой.
Надписи на надмогильных крестах гласят, что здесь погребены воины, профессора, представители искусства и науки, простые рабочие и  дети.
Под роскошными мраморными плитами нашли успокоение самые «крутые» городские авторитеты, «братки» и бизнесмены, убранные конкурентами. С фотографий на пришедших смотрели молодые, все как один улыбающиеся и некогда наверняка довольные жизнью  парни.
По фамилиям Светлана помнила многих знакомых ей людей, которых не смогли защитить ни миллионы, ни слава и авторитет в уголовном мире.
У свежевыкопанной могилы  поставили на табуретки гроб. У могилы люди засуетились, наступали те неловкие горькие минуты, когда вот-вот родное ли, знакомое лицо скроется навечно. Стали протискиваться к покойнику, прощаться. 
Егор – друг Федора, беспокойно топтался:
– Нет, я скажу. Я скажу вот что. Умер друг мой дорогой, Федор Дворцов. Его нам будет не хватать. Он ушел от нас. Придем и мы к тебе, Федор.
Засыпали могилу деловито и как будто уж забыли. Будто не человека закопали, делали завалинку или погреб.
– Памятник ставить пора.   
– Подожди, еще холм будет.
Тихо опустилась Светлана Дворцова перед могилой на колени и поверглась ниц на могильную насыпь, усталая, разбитая, истерзанная, жарко обнимая ее руками и безумно целуя землю, которая впитывала в себя мучительные слезы.
Душа изнывала, истосковалась и нестерпимо запросила хоть какого-нибудь облегчающего исхода.
Егор расставил налитые граненые рюмки. Поминали молча, а ветер шевелил ветки берез. Вокруг кладбища там-сям стояли машины, кучками сидели люди.
***
На сороковой день после похорон, угадал последний майский холод с ветром и мелким  дождем.
На кладбище уже пахло новой травой. В логу, на высоких тополях да берёзах не смолкая орали  грачи, галки да вороньё – время гнёзд.
А на кладбище было спокойно и тихо, уютно, все прибрано у тех могилок, у кого   были родные или близкие.
Светлана шла между могилами. Она свернула с центральной аллеи с ее  торжественными шеренгами крестов, застывшими парадом мрамора и металла. Она выбрала самые удаленные дорожки, рассеяно посматривая на погребальные плиты с почерневшими надписями, изъеденные ржавчиной решетки оград и разбросанные там и сям яркие пятна цветов. Перед ней по дорожке прыгали воробьи. Городской шум доносился, казалось, откуда-то издалека, и легко можно  было вообразить себе, будто ты перенеслась в какую-то дивную страну, за пределы обычной жизни, перепрыгнула в другое измерение. Вокруг не было никого. Но каждый крест означал чье-то присутствие, за каждой эпитафией проглядывало лицо. Светлана медленно пробиралась сквозь эту окаменевшую толпу, и ее тень смешивалась с тенями надгробий, скользила, переламываясь, по плитам, под которыми томились на бессменной вахте ангелочки. Иногда она останавливалась, чтобы прочесть какое-нибудь полустертое имя. Попадались камни, которые покосились, вросли в землю подобно затонувшим кораблям. Казалось, Светлане доставляет удовольствие обходить эти глухие уголки, навсегда позабытые родственниками усопших.
До могилы Федора Светлана добралась совершенно продрогшая и съежившаяся. Холодная  жижа – ни дождь, ни снег, пустынное скорбное пространство. Она не заметила всего этого, присев на скамейку возле  могилы Федора. Светлана огляделась: как пусто, сыро кругом! С могильной тумбочки на нее смотрел, улыбаясь, Федор, словно собирался сказать, как не раз говорил когда-то: «Не хнычь. Я рядом». Светлана закрыла глаза. И, как бы помимо чувств, помимо рассудка, вошло в нее сознание. Нет, ощущение, состояние какой-то особой, редко выпадающей прозорливости: исчезнут эти дни, составляя годы, и никто, никто не будет помнить Федора, ни одна живая душа! Его нет – и через несколько лет рассеется, исчезнет память о нем. Он был хорошим человеком, очень хорошим. Но этого так мало, чтобы люди не забыли его. «Федор! Если я тебя забуду, пусть мне будет хуже всех на свете! Хуже нищенки, старухи одинокой. Слышишь? Не забуду, не забуду, не забуду!» – повторяла  и повторяла Светлана, с внезапной суеверной  ясностью поняв: она не посмеет, никогда не посмеет забыть этой клятвы.
И Светлана с тоскливым жарким стыдом сознавала, что никогда в ней  больше не вспыхнут те смешные, глупые, только для безмятежных минут слова, которые не достанутся больше Федору, никогда она не сможет быть  счастливой, озорной, какой была при Федоре. Потому что все это неповторимо. И стыдно, невыносимо стыдно даже подумать, что можно забыться и вдруг засмеяться или запеть, как прежде.
Она упала на мокрую, грязную, желтую траву, обняла, обхватила могильный холм, не зная, как вернуть силу клятве.
«Федор, Федор! Я буду помнить! Не думай, это нетрудно – я поняла. Вон вокруг, сколько людей помнят, плачут, ни дождя, ни холода  не видят. И я так смогу! И я так смогу!»
Долго длился этот порыв, и когда, наконец, вся она выплакалась, наступило тихое, благодатное успокоение.
Светлана Дворцова полуприлегла на траву, положив на край могилы свою удрученную голову, и глубоко задумалась.
Светлана совсем отдалась своим думам и воспоминаниям. На душе хорошо и думается обо всем спокойно, даже о смерти. Умрешь, схоронят, будешь лежать. Но лучше, конечно, не умирать, пожить еще. Здесь, на кладбище, особенно пронзительно понимаешь, как хороша жизнь. Вечно чего-то нам не хватает, недостаёт, ворчим всегда недовольные. А раздумаешься все суета, хороша жизнь. И стало жутко и отрадно на сердце от всех этих воспоминаний. Все это было так мирно, так хорошо, и все  это минуло уже безвозвратно… Тихие и добрые глаза сомкнулись навеки и никогда не улыбнуться той светлою, честною, любящей улыбкой. В этих грезах, глубоко ушедших в душу, Светлана и не заметила, как подступил вечер. Она встала и потянулась. На душе ее было теперь грустно и тихо. Она огляделась вокруг и, до земли поклонившись могиле, – словно бы прощалась с нею, – побрела по тропинке.