Ноги, которые мы выбираем

Маленькая девочка, четырёх лет от роду, отгрызла все пальцы ног у своей любимой куклы Барби. Барби привёз ей я из Стокгольма. Изделие было сотворено в Европе, не помню сейчас: может в Испании, может в Париже, а быть может и в самой Швеции, но естественно по Американской лицензии.
Так вот, обглодав обе барбиных ноги, девочка села на пол и горько заплакала: вместо пальцев на ступнях куклы красовались две дырки, в которые запросто мог залезть кончик карандаша.
— И чего ты теперь плачешь? – Как можно нежнее спросил я девочку, – это же твоя работа.
— Папа! Ты не понимаешь! Ей же больно, а я ничем не могу ей помочь! Помоги ты! Приделай пальцы на место!
Я посмотрел на ковёр и не увидел ничего, что могло напоминать пальцы. Бежевые крошки, словно пшено, рассыпанное на дворе деревенского дома для кормления куриц и петуха, накрывали паркет.
— И как ты себе это представляешь?
— Не знаю. Подумай ты. Ты же папа?!
Я присел рядом с девочкой, достал «Беломорину» и призадумался. Мысли мои потекли по двум векторам из общей отправной точки: «Что делать с Барби».

Первая мысль и её развитие.

«Беломор» я закурил ещё в шестом классе. Были тогда папиросы более дешёвые: «Волна», «Прибой», «Север», были и более дорогие: «Казбек», «Герцеговина флор», «Три богатыря». Но мой выбор пал именно на «Беломорканал». Ребята в школе, в основном, курили «Яву», она и сейчас имеется в различных модификациях, а я остановил свой выбор именно на папиросах, наверное, потому, чтобы отделиться несколько от масс. А уж когда Глеб Жеглов продул «Беломорину» прямо в глаза всему Советскому Союзу, я до конца утвердился во мнении, что выбор мой верен. Я и до Жеглова умел проделывать такой «фокус». Не помню, кто научил меня выдувать содержимое папиросы, но я знал, что за покупку «Казбека» в Грузии, в те временя, милиция могла и «обшмонать» подозрительного вида покупателя: в Тбилиси уже тогда умели продуть папирдульку, аккуратно подцепить папиросную бумагу и, вытянув её, словно сосиску из целлофана, набить «травкой». Случались казусы и у меня, но я считал виновным в них всё того же Жеглова. Приятель просил закурить, я давал, а он, шкодник, размяв папиросу до нужной кондиции, выдувал её, хорошо не в моё лицо, усмехался и говорил: «Ну, извини. Дай ещё одну». Первый раз, после выхода фильма, у меня, таким образом, выдули половину пачки, пока до меня не дошло, что мои одноклассники просто издевались надо мной. Когда же я послал их вдаль далёкую, они не обиделись, а рассмеявшись, повытаскивали из карманов свою «Яву». После этого случая, достаточно было одной продутой папиросины, чтобы человек, совершивший это проступок, навсегда забыл словесный оборот, обращённый в мой адрес: «Дай закурить». Спасало таких людей другое словосочетание: «Оставь покурить». Тогда, оторвав зубами кончик обмусляканной мною папироски, я отдавал без малейшего сожаления то, что держал в руке, даже если только что прикурил свою «Беломорину».
  Собираясь в Швецию, я купил в магазине блок «Казбека». Это были двадцать пять пачек просто перетянутые бумажной лентой. На таможне в Шереметьево пять пачек были благополучно конфискованы нашими бдительными фискальными органами. И сколько я не говорил им, что могу провести два блока, столько же и они талдычили мне, что в нормальном сигаретном блоке находится десять пачек и, вообще, о папиросах в инструкции не сказано ничего, а если я буду качать права далее, они не выпустят со мной ни одной папироски, неизвестно для каких целей перевозимые через границу.
Но уже в самолёте, закурив после взлёта (тогда были два салона: для курящих и некурящих, сейчас тоже два: бизнес и эконом, где в обоих курить воспрещается), я, как говорит Задорнов, испытал настоящую гордость за отечественного производителя. В щели, между креслами, перед моим лицом появились фирменные очки и на английском, довольно весело и беспардонно спросили:
— Oh, sorry, you;ve Marijuana?
Из услышанного, я понял, что очки всё-таки извинились и слово «марихуана».
— No, no, – я замахал руками, – это папироса…
— Oh, пипьеросса, – мечтательно произнёс иностранец и сказав ещё раз: «Sorry», исчез в щели.
В Стокгольме меня, несколько позднее, оккупировали поляки, когда я достал «Казбек» и закурил. Три пачки улетели в подарок троим братьям по крови. Один из них на хорошем русском шепнул мне: «Шведы не знают, что это такое… Я пытался им объяснить, что – это русское «know how», но они всё равно ничего понять не могут». Слушая его, я увидел боковым зрением, как по направлению к нам направляется один из охранников шведской фирмы. Подойдя, он рявкнул так, что я вытянулся, будто струна:
— Vi har ingen r;kning droger!
— Что он сказал? Я ничего не понял. – Обратился я к поляку.
— Он сказал, что в стране наркотики запрещены. Я попробую сейчас всё уладить.
— Не нужно. Я сам их смогу поставить на место.
Повернувшись к охраннику «анфас», я во всю мощь своих голосовых связок, отчеканил ему и всем людям, находившихся в холле, отделяя слова, друг от друга:
— It;s not marijuana! This Russian tobacco! Everyone understand me?
По тому, как все притихли, я понял, что меня поняли, хотя, я знал, что английский мой просто отвратительный.
Поляки и шведы, после этого меня очень зауважали и говорили со мной, улыбаясь и, почему-то, тихо. А у меня улетело ещё семь пачек «Казбека» шведам, две – французам и по одной – датчанину, англичанину и американцу. Я был горд за нашу страну. Погордитесь и вы немного, а я продолжу.
Когда же шведы узнали, что у меня растёт маленькая девочка, они, видимо высоко оценив качество Русского табака, презентовали мне куклу «Барби». И что мне теперь с ней делать, я никак понять не могу.

Мысль вторая и её развитие.

В возрасте четырёх лет, я выцыганил у старшей сестры пупса. Это была немецкая кукла с моргающими голубыми глазками. Волосы на голове у пупса были такие же резиновые, как и он сам. Но больше всего меня поразило тогда то, что все суставные хрящики на пальцах ручек и ножек были обозначены такими же морщинками, как и у меня. Точь-в-точь – это были мои пальчики, только немного меньше. Их можно было сгибать. Правда, в исходное положение они возвращались сами, но это было уже неважно. Пальцы были настоящие, с аккуратно подстриженными ноготками. Ямочки на щёчках, маленькие сосочки-сисечки, бережно завязанный пупочек, ушки, точно изображающие младенца в утробе (об этом я узнал гораздо позже) и, даже обозначение попы – всё это было, как у настоящего младенца. Естественно, чего не было и не могло быть, так это признаков половой принадлежности. Но тогда этот вопрос не стоял у меня на повестке дня. Встал он лет через шесть-восемь, когда куклы уже не было и не с чем было подходить к маме с вопросом: «Мама, а это мальчик или девочка?», и на мамин ответ, что это девочка, уже с нескрываемым ехидством загнать её в тупик: «А с чего ты это взяла? Докажи!»
Я очень полюбил эту куклу и звал её почему-то Златой, может от телесного цвета её тела, а может и от Золушки, не вспомню уже сегодня, хотя сестра называла её как-то иначе. На этой почве у нас с ней проходили постоянные стычки и мелкие драчки, а однажды я укусил её за пупок: до чего дотянулся, за то и ухватил. Ор стоял на весь дом, а досталось от мамы сестре, потому как, я орал истошнее, забравшись под кровать, а сестрёнка меня оттуда достать пыталась, крича от боли. Но мама-то не знала, почему она орёт и плачет. Мама видела только конечный результат: я – отбиваюсь, сестра – атакует. Увидела и шлёпнула ей по жопе со словами: « Не приставай к нему!» Сестра, разрыдавшись ещё больше и от злости, и от боли, и от обиды, убежала на кухню. Тогда я вылез из-под кровати, взял маму за руку, привёл на кухню и сказал: «Мамочка, сестрёнка моя ни в чём не виновата. Это я укусил её за пупок. Простите меня.» После чего, я убежал и вернулся через пару секунд со Златой в руках. Хлопнув пару раз её по заднице, я изрёк: «Это ты во всём виновата. Сейчас же проси у всех прощение и в первую очередь у меня. Это из-за тебя я сознался в том, что сестрёнку укусил. А если бы я тебя не любил, то не сознался бы ни за что!»
Сначала, от любви, я выдавил голубые глазки внутрь своей любимой. Мама отнесла куклу на работу и глаза были установлены на место. А затем, в течение полугода, я отгрыз все ноготки на её ногах. Когда же ноги куклы оказались без пальцев, до моего сознания дошло, что она может замёрзнуть, что моей любимой Злате холодно, когда вместо пальцев только дырки и что ей очень больно. Тогда я сел на пол и горько заплакал.
— И чего ты теперь плачешь? – Как можно нежнее спросила мама, подходя ко мне, – это же твоя работа.
— Мама! Ты не понимаешь! Ей же больно, а я ничем не могу ей помочь! Помоги ты! Приделай пальцы на место!
— И как ты себе это представляешь?
— Не знаю. Подумай ты. Ты же мама?!
Мама присела рядом, обняла меня, тяжело вздохнула и тоже заплакала.

Мысль третья.

Когда же мы просто научимся любить самых близких и самых дорогих нашему сердцу людей. Не выдавливая им глаза от наплыва нежности, не обгрызая ногти от избытка тёплых и ласковых любвеобильных излияний, не вынимая сердца и не вытряхивая наизнанку душу любимых нами?
Собственно мысль моя была оборвана действиями маленькой девочки, трясущей меня за плечо.
— Деда! Помоги мне приделать ноги дядю Вуду! Я дёйнула и они в уке остались у меня! Вот! – И девочка осторожно положила передо мной ноги своей самой любимой мягкой, в два раза выше, чем она сама, игрушки Дятла Вудди, привезённой ей из Испании моей дочерью. Она присела рядом со мной и тихонько заплакала.