Начало романа Ускользающая эстетика эволюции

1.
Я проснулся на рассвете. Был день моего рождения. Мне исполнилось тридцать два.
В утренней тишине мерно колыхались под потоками веселого воздуха белоснежные шторы у открытого окна госпиталя, похожие на крылья морских парусов.
Это была бывшая земская больница, где во время августовских боев 1915 года скопилось очень много раненых. Солдат размещали прямо в коридорах, а офицеров – в переполненных палатах.
Вчера вечером, когда я очнулся после операции, артиллерист, занимавший соседнюю койку, повернул ко мне забинтованную голову и спросил, как бы продолжая прерванную беседу:
- Ну так вот, вы знаете историю своего рода?
Я подумал, что он повредился рассудком. Однако все-таки ответил хриплым голосом:
- Да, знаю.
- Это прекрасно, сударь. Мы в этом мире не одиноки. Они с нами, наши родичи. Можно ссылаться на Господа Бога, на веру, на опыт жизни. Но вот что важно – без их духовной поддержки мы бы не сделали ни шагу. Тем более, на войне…
В течение двух часов сосед на разные лады развивал эту тему. Очень долго говорил об ответственности аристократии, которая, на его взгляд, давно выродилась во всех европейских странах. Потом подробно познакомил со своей родословной и неожиданно перешел к вопросам социальной справедливости. Вскоре выяснилось, что, несмотря на крепкие дворянские корни, артиллерист явно симпатизировал эсерам.
- Равенство легко продемонстрировать. У каждого из нас двое родителей, двое дедушек и бабушек, четыре прадедушки и четыре прабабушки, восемь прапрадедушек и восемь прапрабабушек. И так далее. Уже к двадцатому поколению количество предков достигает громадной величины, к сотому – астрономической. Поймите! Это и есть прямое доказательство того, что все люди – братья. На самом деле число ваших пращуров гораздо менее значительно, просто в прошлом многие линии пересекаются.
Высокая температура и общее лихорадочное состояние не позволяли мне более следить за болтовней соседа. Временами я проваливался в темноту забытья, выныривал наружу как из-под воды, опять слышал его бормотание:
- Мы отвечаем за родовую память. За тех, кто жил прежде нас, благодаря кому мы
появились на свет с набором прекрасных качеств, способных поддерживать цивилизацию и прогресс на должном уровне. Эти страшные годы Великой войны, кажется, научат нас по-другому относиться к дарованному нам счастью жизни…
Видимо, в какой-то момент я заснул, потому что увидел удивительные картины, которые менялись с невероятной скоростью: я участвовал в штурме древней крепости, вырезал каменные печати для вавилонского владыки, поднимал тяжелое весло гребной триремы, переписывал гусиным пером летописи в тиши монастырской кельи, брал на абордаж военный парусник.
Когда же проснулся, долго лежал, глядя на светлеющее окно, и вдруг осознал, что эти обрывки сна – не бред сознания, сломленного фронтовым ранением.
Я неожиданно услышал грохот прибоя у края гавани древнего порта, шелест летящих стрел в ночном небе над стенами осажденного города, рычание одичавших собак и вороний гомон на остывающем поле брани. Терпкий запах сибирских хвойных лесов смешался с пряным ароматом цветущих итальянских садов, а дым степных пожарищ – с гарью сожженных деревень Прованса.
Я ВСПОМНИЛ. В единое мгновение вспомнил свои прежние жизни, навсегда ушедшие в вечность.
Их истоки терялись во тьме минувших эпох. Как отзвуки шумного веселья раннего детства, моя родовая память сохранила лишь обрывочные оттиски древних времен: копье, вонзившееся в бок громадного тура; костер посреди стойбища, между крытых шкурами жилищ; стук отбойника о кремневый желвак; снежные хлопья над брошенным охотничьим лагерем; шум водопада у края безвестного чужого леса.
Воспоминания приобретали ясность лишь тогда, когда в моих жизнях появлялась она. Ускользающая…

2.
Это селение мы встретили на пятый день пути. Оно располагалось в долине неширокой реки. Ручьи, стекающие с невысоких гор, были хрустально чисты. В них отражалось небо. А теми редкими ночами, когда вместе с мириадами звезд в вышине висела яркая луна, вода впитывала ее блеск. На поверхности плавал светлый полумесяц, рябой от набегающих волн.
- С чем вы пришли?
Седой, высохший от долгих лет старейшина, внимательно смотрел на нас.
- Мы пришли с миром. В последний год мы не можем охотиться. Зверь уходит. Угодья истощены. Оленям нужны простор и корм. В наших краях этого нет. Мы просим всего лишь о помощи. На одну осень. Только на одну осень.
Молчал старейшина, низко опустив голову. Молчали его соратники. Трещали кедровые сучья, брошенные в огонь. Плакал в ближней хижине маленький ребенок, требуя материнскую грудь, и далеко, в соседнем поселении, злобно и тоскливо выли два пса, наверное, подняв свои морды к луне.
Тогда я впервые и увидел ее. Она выскользнула из наползающей тьмы и, почтительно поклонившись, поставила перед старейшинами деревянные чаши с отваром хвои.
Я не раз познавал любовь женщин. Моя любимая жена, завоеванная мной в неравной схватке с соперниками, часто говорила, что я подобен пламени, палящему всё на своем пути. Но не будет ложью сказать: тогда сожжен был я…
Она легко повернулась, уходя от родового костра, и на мгновение (этот миг, повторенный и усиленный многократно, повторялся десятки раз, переходя из жизни в жизнь) взглянула на меня. Наши взоры встретились и застыли, как вылепленный детьми из снега весенним днем медвежий силуэт, поутру схваченный уходящими морозами.
Она была дочерью старейшины. Сокровенно ее звали Та-Муни. Языки наших народов отличались мало, но это не касалось тайных имен, загадка коих передавалась как высшее достояние из поколения в поколение. Только когда мы познакомились с ней близко, я узнал: Та-Муни значит «Ускользающая Луна».