Ветергоф-81

Давно не живал я в казарме

Еще свежи в памяти были боевые учения в полях близ Пламенки под Дыборгом в прошлом олимпийском году, как вдруг мне на работу опять доставили под расписку военкоматовскую повестку. Прибыв в комиссариат, я узнал, что такого-то числа текущего месяца, то есть, послезавтра, мне надлежит убыть для прохождения двухмесячных офицерских сборов при военном училище имени, допустим, Кумирова в пригороде Ленинграда с историческим наименованием, ну, пусть – Ветергоф.

Я взывал к совести военкоматовского майора, говорил, что неправильно призывать одного и того же человека второй год подряд, но тщетно. Майор равнодушно вручил мне опять же под расписку документы на приобретение железнодорожного билета, а также большой запечатанный конверт, как я понял, с моими сопроводительными документами на сборы. Конверт я должен был вручить начальнику сборов в училище, и боже меня упаси его вскрыть или нарушить целостность печатей до этой волнующей встречи. То есть, сам на себя везешь телегу и не имеешь права с ней ознакомиться. Тут вместо взываний к справедливости сообразить бы мне, что есть железная причина не ехать на сборы. Причина эта была запечатана в конверте, но нетрудно было бы о ней догадаться и без вскрытия оного. Увы, не смог я тогда понять замысел, а точнее каверзу старшего начальника, то бишь, военного комиссара.

В конце августа я прибыл в Ветергоф точно в назначенный день. Опять ошибка с моей стороны: казарма была заполнена меньше чем наполовину, и я мог спокойно приехать позже. Эти несколько дней, пока подъезжали остальные «сборники», мы, в общем, ничего не делали, даже в форму нас еще не переодели. Ночевали в казарме, три раза день питались в довольно приличной курсантской столовой, остальное время проводили в Ветергофе или в Ленинграде. Разумеется, личный состав выпивал, иные – крепко.

Руководил нашим воинством на этом этапе начальник штаба сборов, только что прибывший в училище молодой майор Жеребцов. По образованию он был военным историком и говорил нам, что стремится скорейшим образом попасть в Афганистан, а по возвращении оттуда поступить в академию.

Через денек на сборы прибыл старший лейтенант запаса Сергей Севильев, в котором я узнал своего коллегу по работе. Севильев тогда только что поступил в наш институт НИИЦмаш, и знали мы друг друга лишь в глаза. Так что местом нашего знакомства фактически стало ВОКУ (высшее общевойсковое командное училище) имени Кумирова в Ветергофе.

Когда в кабинете начальника сборов вскрыли привезенный мной конверт, я увидел, что в бумагах черным по белому засвидетельствовано прохождение мною медкомиссии – вот она та самая запечатанная в конверт и не использованная мной причина для отказа выехать на сборы. Действительно, при плановом призыве на офицерские сборы полагалось обязательно проходить медкомиссию. Так что мне всего-то надо было заявить военкоматовскому майору: «Ой, что-то мне плохо стало, товарищ майор, давайте-ка отправим меня на медкомиссию». И отправил бы как миленький или отпустил бы к богу на покаяние (кто будет собирать медкомиссию ради одного человека?), а на сборы послал бы кого-нибудь другого. Но сделанного не воротишь, тем более – несделанного.

Наконец, казарма наша почти заполнилась, и стала ясна география представительства на сборах. Основную массу, более 160 человек составляли посланцы Белоруссии, от 2 до 10 «штыков» включали «делегации» Петрозаводска (мы с Севильевым), Вологды, Калинина, Горького и Ленинграда. Из Эстонии было два человека, из Литвы – восемь и один из Латвии.

С какого-то момента с нашим штатским еще строем стал ходить в столовую непонятный молодой старший лейтенант-артиллерист. Кто-то предположил, что это наш будущий ротный, другие шутили, что – особист.


Явление Кили народу

И вот, наконец, майор Жеребцов построил сборы на плацу перед казармой, и перед нами предстал начальник сборов, подполковник Килиманджаров – невысокого росточка с начесанными на лысину волосами. И стало ясно, что безмятежный «Жеребцовский период» ушел в прошлое. Немедленно получивший прозвище «Киля» подполковник кратко изложил нам свой символ веры, из коего следовало, что пьянству и разгильдяйству пришел тотальный конец и что всех нарушителей ждет гауптвахта, коей он является полным хозяином как комендант Ветергофа по совместительству.

Во время речи Килиманджарова один из наших запасников вдруг упал и забился в эпилептическом припадке. Благо, рядом были его земляки, оказавшие нужную помощь. Еще не пришедший в себя, но уже спокойный больной лежал на асфальте.

Недовольный этим нештатным перерывом Килиманджаров распорядился отнести бедолагу в казарму, но ему объяснили, что до «пробуждения» больного трогать нельзя. Тогда Килиманджаров перестроил нас таким образом, чтобы ему было удобно продолжать свое выступление. Так я и вспоминаю эту картинку, как бы со стороны: две шеренги на плацу с подполковником и майором по фронту и распластанным на асфальте «трупом» в тылу…

Парень тот в дальнейшем прошел с нами все сборы без припадков, по его словам, припадки с ним случались только после сильной выпивки. Я, тем не менее, вспомнил учения в Хуухканмяки, где среди призванных на учения встречались и шизофреники.

Завершая свою речь, Килиманджаров дал задание личному составу коротко постричься и сбрить бороды. Один литовец-бородач пытался возражать, объясняя, что он ходит в загранплавание и на документах сфотографирован с бородой, которая не успеет отрасти к очередному отплытию. Но подполковник был неумолим и на завтрашний вечер назначил построение с осмотром результатов стрижки и бритья.

Наступило это завтра, и на построении выяснилось, что постриглось чуть более половины сборов. Килиманджаров рассвирепел, обещал нестриженым уже не только Ветергофскую гаупвахту, но и Кронштадскую – по всем легендам хуже не было пехотинцу попасть на флотскую «губу». Подполковник ходил вдоль строя и по списку отделял стриженых от нестриженых. Кто-то уверял его, что постригся, даже чек из парикмахерской показывал, но Киля все равно отметил его в списке нестриженым. Тогда возник вопрос: как коротко надо стричься? Килиманджаров обвел глазами наш строй, взгляд его остановился на мне, к своему тридцати одному году уже изрядно полысевшему.
– Вот как у товарища капитана прическа у всех должна быть! – твердо сказал Килиманджаров под всеобщий хохот.


Про форму

И была ночь в казарме, а за ней – утро переодевания. Облачились мы в новую, но солдатскую полевую форму, на которую мы сами пришили офицерские погоны с нужным количеством звездочек. Надели кирзовые сапоги, солдатские шинели, пилотки и приобрели тот самый затрапезный «партизанский» вид, очень далекий от понятия «офицер». Эта практика – одевать офицеров запаса в солдатское обмундирование – меня всегда удивляла. Пусть мы запасники, но ведь призваны же на службу. Неужели стране жалко денег на приличную форму, надев которую, можно даже гордиться своим офицерским званием. Увы, таким одетым в настоящую полевую офицерскую форму запасником был в то время один единственный на всю страну человек – главный герой фильма Абдрашитова и Миндадзе «Парад планет». Представить себе этот фильм с Олегом Борисовым в «кирзе» волшебная сила искусства не позволяет.

Эти нехитрые соображения подкрепляет история с тем самым старшим лейтенантом-артиллеристом, который с самого начала ходил с нами в настоящем офицерском обмундировании. Оказалось, что никакой это не кадровый офицер, а такой же призванный на сборы запасник, как мы, но отслуживший свою двухгодичную офицерскую службу всего пару месяцев назад и приехавший в Ветергоф со своей формой. Он наотрез отказался переодеваться в «кирзу», большего оскорбления он не мог себе представить, и я его понимаю: после полноценной офицерской службы такая метаморфоза выглядит точно, как разжалование в нижние чины. Мое же отличие от этого «старлея» было только в том, что я уже 7 лет к тому времени, как демобилизовался после двухлетней офицерской службы и за этот срок, стало быть, привык проходить сборы в форме нижнего чина.

А старшего лейтенанта отправили со сборов домой, потому что, оказывается, было положение (и вполне логичное), устанавливающее срок, после которого можно призывать демобилизованных офицеров на военные сборы и переподготовку.

На сборах, разумеется, нашлось много «ходоков», среди них капитан запаса Мослярко из Белоруссии. Для покорения женского пола Ветергофа он модернизировал наше партизанское обличье, для чего договорился с майором Жеребцовым и получил от него напрокат три офицерских фуражки и столько же портупей. Как ни странно, эти аксессуары в сочетании с солдатской формой придавали их обладателю все же офицерский вид. По словам же самого Мослярко успех «на женском фронте» был полный, и, помнится, мы в шутку просили его дать поносить «волшебную портупею».


Хозяйственно-художественная рота

Начались лекции и практические занятия по тактике, технике, огневой подготовке, другим военным дисциплинам. Сборы были поделены на 2 роты, в одной проходили подготовку на командиров штабов батальона, в другой – на командиров рот. Занятия проводили преподаватели училища. Не понравилось нам сразу, что слишком напряженным получался учебный день: чуть ли не по 6 «пар» приходилось отсиживать ежедневно. А когда на улице похолодало и пора было включать отопление, выяснилось, что отопительная система в училище надолго вышла из строя. И в казарме, и на занятиях в огромных холодных классах личный состав мерз, несмотря на все надетые под гимнастерками свитера и жилеты.

В это же время стали создаваться всевозможные хозяйственные команды: электриков, плотников, слесарей и так далее. Этих ребят Килиманджаров на все сборы снял с занятий, и на утреннем разводе они уже строились отдельно, у них был собственный развод: кто в мастерские, кто на стрельбище, кто еще куда – училище было большое. Сергей Барбатов устроился художником на кафедру тактики, где, по его словам, изготавливал панораму ядерного взрыва. Латыш Юрис вовсе был профессиональным художником и тоже получил какое-то персональное задание. Утомленные долгими занятиями мы с завистью смотрели на хозяйственников-художников и завидовали им.

И вот когда потребовалась команда художников-оформителей для изготовления схем, плакатов и прочих наглядных пособий, я сразу же вызвался на эту работу, был назначен старшим и получил право подобрать себе команду еще из трех человек. К этому времени мой земляк Сергей Севильев отлично зарекомендовал себя по прогулкам и совместным легким выпивкам в Ветергофоском парке, поэтому в его кандидатуре на должность художника-оформителя я не сомневался. Кроме того, в нашу группу влился старший лейтенант Валентин из Белоруссии, который, как я Севильева, притащил с собой своего земляка-лейтенанта, имени которого уже не помню.

Коллектив у нас сложился хороший, получили отдельное рабочее помещение в казарме, завели кипятильник, пили чай с баранками из курсантского магазинчика. Называли себя в шутку отдельной группой военных чертежников под командованием капитана Аркавина. Задания нам давал сам Килиманджаров, и работой мы были загружены всегда. Наш подполковник первое время делал внезапные набеги, чтобы проверить, не выпиваем ли, но потом успокоился, и, думаю, что мы шли у него по высшей степени доверия. Потому еще, что он результаты нашей работы видел, а вот успехов Барбатова, например, отследить не мог. Барбатов поступил в распоряжение полковника Кучака, начальника кафедры, где Килиманджарова, видимо, не очень жаловали. Барбатов почти каждый день приходил с кафедры под хмельком и, свирепо вращая глазами, рассказывал нашему подполковнику, как замечательно продвигается у него панорама ядерного взрыва.

Не премину заметить, что Килиманджаров всем воинам на отхожих промыслах торжественно пообещал, что предстоящие в конце сборов экзамены для них будут формальностью: всем поставят отметки о сдаче.

Так мы чертили, в основном плакатным пером, выдержки и схемы из уставов, пили чай, служба шла. На стрельбы и вождение техники ездили все, в том числе и художники-хозяйственники. Было много видов стрельбы, вождение БМП и стрельба из БМП с короткой остановки. После стрельб обычно привозили с собой много патронов, из трассеров извлекали пули, расковыривали их донышки ножом, и, вставив вперед конусом обратно в гильзу, поджигали трассирующий состав – получался 10 секундный фейерверк.

Чуть ли не каждый день мы ходили греться в четырехэтажную Ветергофскую  баню, которая находилась напротив училища и была, видимо, построена специально для его обслуживания. На втором или третьем этаже бани был огромный общий зал, который мы организованно посещали раз в неделю всеми сборами. На четвертом этаже был зал поменьше с отличной парилкой, любимое место всех Ветергофских парильщиков. Посещать баню самостоятельно в рабочее время, конечно, не разрешалось, но мы с Севильевым всегда удачно выбирали эти полтора-два часика и на бане ни разу не попались. Стоит ли говорить, что в баню мы ходили в форме и с полевыми сумками, в которых хранили свои банные принадлежности. Надо отдать нам должное, пива в таких банных походах посреди дня мы не пили, чего не скажешь о других наших офицерах. К концу сборов малость подобревший Килиманджаров говорил: «Если уж пьете пиво после бани, то пейте внутри, а не в ларьке на улице.» И пояснял, что как раз на пивной ларек выходят окна кабинета начальника училища генерал-майора Разлейкина.

После ужина в официальное свободное время перед отбоем мы с Севильевым прогуливались по огромному Ветергофскому парку, где помимо фонтанной была тогда и менее окультуренная часть. Из верных полевых сумок мы извлекали где-нибудь в укромном уголке бутылочку рома «Havana Club», который тогда в изобилии водился в магазинах Ветергофа. Культурно распивали кубинский алкоголь под какую-нибудь легкую закуску, беседовали, прогуливались, потом неспешно возвращались в училище.


Выходные в Ленинграде

По субботам с 10 часов утра нам официально разрешалось убыть из училища на выходные. Ленинградцы и имевшие родственников или друзей в городе иногородние уезжали с ночевкой или даже двумя и возвращались в училище в понедельник к утреннему разводу. Большинство остальных наших офицеров запаса ездили в Ленинград на день, возвращаясь на ночевку в казарму, были и такие, кто оставался на все выходные в Ветергофе. В числе ночевавших в Ленинграде счастливцев был Сергей Севильев, я же был «однодневником».

Выезжать на выходные в Питер предписывалось в полной военной форме, и подполковник Килиманджаров неоднократно нас стращал ленинградским патрулем, особенно флотским, безжалостно карающим за любой не застегнутый на шинели крючок.

Чтобы не связываться с патрулем и не пугать ленинградских девиц партизанской формой, человек 10 из наших доблестных офицеров, мы с Севильевым в их числе, выезжали в город, переодевшись в штатское. Чтобы получить свою штатскую одежду, как бы сданную в каптерку до конца сборов, надо было один раз заплатить 5 рублей каптеру – рядовому срочной службы Мураду. Это давало право на получение своей одежды и сдачу ее обратно на хранение в течение всего срока нашей Ветергофской учебы. В этой же каптерке мы переодевались из военного в гражданское и наоборот. В штатской одежде не надо было только попадаться на глаза Килиманджарову, а на контрольно-пропускном пункте училища проблем с этим не было.

Приехав на Балтийский вокзал, я обычно брел пешком к Невскому, гулял в парках, заходил в музеи, просто шатался по городу. В центре часто встречал наших ребят со сборов, как в форме, так и в штатском. В кинотеатре «Аврора» вместе с нашим эстонцем-баскетболистом со сборов мы смотрели и обсуждали потом фильм «Несколько дней из жизни И.И. Обломова», Наверное, в те два месяца мне, всегда предпочитавшему Москву, и Северная столица стала по душе. 


Экскурсионное обслуживание

Спасибо майору Жеребцову, организовавшему на сборах три экскурсии для личного состава. Первая бесплатная для нас экскурсия была в парк и дворец Ветергофа. Кроме того, все мы побывали в парке в вечер закрытия фонтанов.

Вторую экскурсию в Золотую кладовую Эрмитажа, куда было не так просто попасть, Жеребцов организовал с помощью одного из наших «сборников» из Питера, имевшего связи в музее. Мы с Севильевым не записались на эту экскурсию, по той причине, что по-прежнему не желали ходить в «кирзе» по «городу трех революций».

Зато на поездку в нашем партизанском виде в Кронштадт пришлось согласиться. Кронштадт тогда был закрытым городом, и грех было упустить шанс там побывать. Поехали всеми сборами утром в субботу: промаршировали строем до железнодорожной станции Ветергоф, приобрели билеты и доехали до станции Ораниенбаум, оттуда по воде на «комете» прибыли в Кронштадт, сошли на берег и оказались прямо на автобусной станции.

В это раннее утро на станции стояло несколько пустых автобусов, пассажиров, кроме нас не было. Когда наше офицерское воинство в серых солдатских шинелях устремилось к автобусам, из громкоговорителя раздался металлизированный женский голос: «Водители, не открывать двери! Товарищи солдаты, вам положено в город идти строем». Так встретили в морском Кронштадте сухопутных братьев по оружию.

Пошедший пятнами по лицу майор Жеребцов сунулся в диспетчерскую, но правды не добился. И мы пошли колонной по проезжей части улицы в центр города. Навстречу нам попалась направлявшаяся к пассажирским причалам парочка: мичманок со своей подругой.
– Ой, как интересно, – воскликнула подруга, показывая пальчиком на нашу серую массу – опять кино про революцию будут снимать.
– Какое кино! Это долбобоев привезли на экскурсию, – жестко сказал мичманок.

В дальнейшем экскурсия прошла на высоком идейно-теоретическом уровне без провокационных выпадов со стороны малосознательной части населения города-крепости Кронштадта.

Прошло почти 35 лет, а картины Кронштадта и особенно Ветергофа живы в памяти. Может быть, соберемся когда-нибудь с профессором Севильевым в места нашей Ветергофской молодости. Или хотя бы в Петрозаводске встретимся и разопьем бутылочку незабвенного рома «Havana Club»…


Физкультура и спорт

ВОКУ имени Кумирова всегда славилось физкультурной подготовкой своих питомцев, что я смог оценить еще в 1972 году, когда по окончании университета проходил военные сборы на Кольском полуострове в Алакурти. Командирами наших учебных взводов там были курсанты-стажеры из ВОКУ. Все, как на подбор, ладно скроенные, подтянутые, они творили в спортивном городке чудеса гимнастики. У каждого было минимум по два первых спортивных разряда по разным видам спорта. И военная подготовка у них была хорошая. До сих помню нашего командира Сашу Голярко, с которым у всех нас сложились дружеские, но не панибратские отношения. В военном деле для нас он был непререкаемым авторитетом, в то же время и у нас, выпускников университета, он кое-что перенимал и не стеснялся в этом признаться.

В Ветергофе мы все под неусыпным оком Килиманджарова каждое утро еще в темноте, выходили из казармы и отправлялись бегом в спортгородок, добежать до которого было программой-минимумом утренней зарядки. В спортгородке занимались на снарядах уже по желанию – кто во что горазд, затем по команде бегом возвращались в казарму.

Кроме того, мы регулярно ходили в спортзал и бассейн, между прочим, бассейн в новом учебном году открылся только тогда, когда один из наших «сборников» из Ломоносова привез грузовик хлорки, которой училищу почему-то не выделили. В спортзале мы готовились к зачету по физподготовке, играли в футбол, баскетбол. Оценили хорошую баскетбольную выучку наших литовцев и особенно одного из двух эстонцев.

А недели за две до окончания сборов начались послабления: Килиманджаров перестал выгонять нас по утрам на зарядку, и в непроглядную утреннюю тьму выбегали только два-три энтузиаста.


Отпуск со сборов

За время сборов многие наши офицеры запаса съездили в отпуск. Надо было отпроситься у подполковника Килиманджарова, допустим, на четверг-пятницу и вместе с выходными получался четырехдневный отпуск.

Получив такой отпуск, я выехал в ночь со среды на четверг из Ленинграда и утром приехал в Петрозаводск, где провел 4 дня, а в ночь с воскресенья на понедельник отправился в Ленинград и около 12 часов в понедельник отрапортовал нашему подполковнику о прибытии из отпуска. Кроме того, я вручил Килиманджарову некоторое количество медицинских рентгеновских снимков, которые, как пишут в отчетах о дипломатических встречах, были с благодарностью приняты.

Зачем Килиманджарову понадобились рентгеновские пленки? Ко времени наших сборов училище было только что оснащено продвинутыми проекторами взамен устаревших и громоздких эпидиаскопов. Преподаватели чертили схемы и графики к своим лекциям на прозрачных пленках и демонстрировали их на экране. Беда в том, что пленки были в дефиците. А рентгеновские пленки со смытыми снимками отлично этот дефицит восполняли.

Поэтому с прошением об отпуске я пришел в кабинет к Килиманджарову уже подготовленным и на его контрвопрос «А чем Вы можете помочь нашему училищу?» немедленно предложил те самые пленки, которые рассчитывал получить у друзей-медиков. Привезенные мной пленки Килиманджаров, конечно, не пустил в общий котел училища, а презентовал нужным офицерам на нужных кафедрах.

Старший лейтенант Севильев привез Килиманджарову из отпуска огромнейший рулон ватмана. Чертежная бумага в нашем НИИЦмаше была в избытке, всё же мы работали на целлюлозно-бумажную промышленность.

Словом, что кто производил или мог достать, то и вез из отпуска Килиманджарову. Один только старший лейтенант Барбатов из своего «ящика» в Твери не привез ничего, но, по его словам, вручил Киле какую-то сногсшибательную, якобы американскую авторучку. Насчет американской авторучки не знаю, о ней речь еще впереди, а вот про рентгеновские пленки и ватман – чистая правда. Как говорится, поможем родной армии чем можем: и материалами, и ударным трудом хозяйственно-художественных партизанских команд!




Лацкунов

Капитан Лацкунов служил когда-то в знаменитом 9 управлении КГБ, не скрывал этого и, по его словам, чуть ли не все политбюро КПСС охранял в свое время. Особенно хвалил главного идеолога партии Суслова за его скромность и воздержанность по отношению к спиртному. «Как Михаил Андреевич уедет, мы уж знаем, что коньячок весь остался нетронутым». – мечтательно вспоминал Лацкунов. Что выбросило его с этой службы – остается только гадать, не иначе как пристрастие к сусловским коньячкам.


Сергей Барбатов

Сергей Барбатов был по внешности киногероем, американским суперменом: блондин с густой зачесанной назад шевелюрой, серыми глазами и телосложением бойца тэквандо (он действительно, занимался боевыми искусствами). В Калинине он якобы заведовал отделом в каком-то закрытом институте, в чем я слегка сомневаюсь: в военкоматах руководителей такого уровня на сборы с простым народом не направляют. Килиманджарова он время от времени слегка терроризировал упоминанием имени своего папы, якобы генерала КГБ, тут точно проглядывали повадки Остапа Бендера.

Окопавшись на кафедре у полковника Кучака, Сережа фактически стал неподконтрольным Килиманджарову. Все свои отлучки из расположения Барбатов всегда объяснял очередным распоряжением полковника Кучака или работой над знаменитой панорамой ядерного взрыва на кафедре того же Кучака. Почти все сборы Сережа был под легким хмельком.

Сергей Барбатов любил, как сейчас говорят, прикалываться. Отпуск у Килиманджарова, как я уже упоминал, испрашивался легко, только договорись о натуральном продукте, которым ты осчастливишь училище – и вперед. Барбатов же пришел к подполковнику с телеграммой, которую попросил прислать своих дружков из Твери. Телеграмма выглядела примерно так (ручаюсь за смысл): 25 СЕНТЯБРЯ ПРИБЫВАЕТ АМЕРИКАНСКАЯ ДЕЛЕГАЦИЯ ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ ВОЗМОЖНОСТЕЙ ПРОЕКТУ ТЧК НЕОБХОДИМО ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ ПЕРЕГОВОРАХ ТЧК ИЗВЕСТИТЕ НЕОБХОДИМОСТИ ОФИЦИАЛЬНОЙ ТЕЛЕГРАММЫ НАЧАЛЬНИКУ УЧИЛИЩА = КРИВОКОЛЕНОВ.

Прочитав эту телеграмму, Килиманджаров, видимо, прежде и больше всего испугался, как бы это фактически ходатайство от имени вероятного заокеанского противника действительно не попало в руки генерала Разлейкина, а в том, что от Барбатова можно ожидать чего угодно, подполковник давно не сомневался. Поэтому, завладев телеграммой, он – так и хочется написать: слабым голосом – отпустил нашего проходимца в отпуск и даже никакого откупа от него не потребовал. Барбатов же доиграл эту репризу до конца, привезя Килиманджарову из Твери именно американскую ручку, якобы именно с тех самых стратегических переговоров. Во всяком случае так нам рассказывал эту историю сам Сережа Барбатов, опросить же подполковника Килиманджарова мне не удалось.

Когда мы забавлялись привезенными со стрельб автоматными патронами, Барбатов умудрился расположить их во рту, имитируя верхние и нижние клыки и резцы – позже была на Западе такая известная карикатура:  Рейган и Брежнев с ракетами вместо оскаленных зубов. Вид у Барбатова с торчащими золотыми клыками изо рта был устрашающим, всем понравилось.
– Возьму в отпуск, жену испугаю ночью в постели. – тут же решил Барбатов и от предвкушения этой сценки демонически захохотал.

Он был разносторонне одарен. Прилично играл на гитаре, пел на английском языке, Пропорционально выпитому из Остапа Бендера постепенно превращался в Ноздрева. Однажды мы встретились в воскресенье в Ленинграде, и он, будучи уже изрядно навеселе, затащил меня в ресторан «Нева», где стал по-купечески шиковать и посылать бутылки шампанского на столы понравившихся девочек. Мне удалось понять, что мы с ним не платежеспособны по такому размаху и что-то из заказа с трудом и почти со скандалом отменить.

В конце сборов Барбатов показал нам свою знаменитую панораму ядерного взрыва. Это был трехмерный макет местности, переходящий в нарисованные на заднике небеса. Все это было выполнено в технике «папье-маше, оргстекло, бумага, тушь, гуашь» и выполнено недурно. Кто-то из нашей группы военных чертежников спросил: «Скажи честно, сколько времени на такую работу требуется на самом деле?». Он захохотал и сказал: «Дней 5 максимум».

Один из джентльменских наборов капитана Мослярко: портупею и фуражку Барбатов присвоил себе на все сборы, и ему такое облачение очень шло. Таким я его и помню: красавцем-гусаром, слегка под хмельком. В какой Твери или Северной Каролине его сейчас носит – бог ведает.


Прибалты

Эстонскую фракцию на сборах представляли старший лейтенант Кикос и капитан, которого звали, кажется, Яан, тот самый, с которым мы играли в баскетбол и вместе смотрели фильм Михалкова. С Кикосом у меня нашлись общие знакомые, с которыми он служил двухгодичником на Кольском полуострове. Оба держали себя исключительно выдержанно и по возможности старались быть незаметными.

Латыш Юрис из Риги, худенький, лысый, порой заходил в нашу рабочую комнату, недолго с нами разговаривал. От него первого в годы СССР мы услышали, что латыши считают себя живущими в оккупации. Валентин из Белоруссии, услышав это, аж ахнул.

Юрис говорил тонким голосом, и его почему-то откровенно недолюбливали почти все наши литовцы и даже открыто передразнивали его голос: «Балаклава, Балаклава», – это была  реплика героя известного кинофильма «Мистер Питкин в тылу врага».

Литовцев было 8 человек и вместе с ними колоритный и умный Гришка Богулев из Вильнюса, прекрасно говорящий по-литовски. Ребята они были разные, и по убеждениям, и по темпераменту.

Зигмунтас Миколо Вирицскас работал на заводе, его вполне устраивала советская власть. Недаром он подружился с Витей Сольцовым, инженером из Череповца. Зигмунтас был красивым крупным парнем, недурно играл в баскетбол, располагал к себе ровным приветливым характером. При этом не отказывал себе в удовольствии проворковать в очередной раз дразнилку в адрес Юриса: «Балаклава, Балаклава». Я несколько лет с ним переписывался, с перестройкой переписка наша сошла на нет.

Другой литовец по фамилии Тетраускас, советскую власть, было видно даже по его возражениям Киле, только терпел. Остальных хорошо помню зримо, но и только. Видимо, по убеждениям они заполняли пространство между Вирицскасом и Тетраускасом.


Синьор

Этот лейтенант был значительно старше нас, в волосах его было больше седины, чем смоли. Он напоминал мне сразу двух актеров: Сержа Реджани и Пантелеймона Крымова. Если Реджани в те годы был уже знаменит, то Пантелеймон Крымов был известен по роли третьего, даже не второго плана в фильме Петра Фоменко «На всю оставшуюся жизнь». Ленинградские театралы помнят его роли в БДТ у Товстоногова.

Похожий на Сержа Реджани лейтенант в повседневном общении всех нас называл синьорами. И сам получил такое же прозвище. Он, как и Барбатов, был из Калинина. Синьор часто бывал под хмельком и бормотал себе под нос что-то на итальянском языке.

Так бы он и пробормотал себе под нос все сборы, но однажды на занятиях перед экзаменами его учебная группа получила от преподавателя-подполковника задание написать что-то вроде варианта боевого приказа командира отделения на ведение оборонительного боя. Ну что ж, все написали по мере своего разумения свои варианты приказа и сдали листки преподавателю.

Через какое-то время тот самый преподаватель с выражением тихого ужаса на лице прибежал к Килиманджарову и, передав ему листок с работой Синьора, сказал, что налицо явная идеологическая диверсия. Мы были свидетелями этой сцены.

На данном листке боевой приказ назывался по-итальянски: L'ordine del comandante, а дальше уже на русском языке сплошь и рядом встречались такие фразы: «Автоматчикам Джованни и Микеле занять места левее синьора пулеметчика Моретти… Заместитель – рядовой Пеппино… Наблюдателю синьору Фратти расположиться левее меня в трех метрах…» И так далее.

Преподаватель больше, а Киля меньше накинулись на Синьора, крича, что это подсудное дело, что он подрывает устои Советской армии и так далее и тому подобное. Синьор стоял сам уже не рад и все пытался объяснить, что он не понял про контрольную работу, думал, что листок останется у него.

Надо отдать должное нашему коллективу. Кто-то стал кричать, что Синьор просто пошутил, другие за спиной у Синьора многозначительно крутили пальцами у виска, давая понять, что, дескать, у Синьора не все дома. В общем, все как-то пытались защитить Синьора. Главное было убедить бушующего подполковника, Киле-то сор из избы выносить, ясное дело, не хотелось. Наконец, подполковник успокоился и ушел, Килиманджаров собственноручно разорвал боевой приказ Синьора, инцидент, слава Богу, был исчерпан.

В дальнейшем Синьор не предавал бумаге свои упражнения в итальянском языке и завершил сборы без происшествий.


Колодько

Кудрявый, симпатичный Колодько был секретарем какого-то сельского райкома комсомола в Белоруссии. Удивительно, как он при своей уже номенклатурной должности попал на наши совсем не ВИПовские сборы. Был он взрывным и эмоциональным пареньком. Любил распускать руки, скажем, чуть не уступят ему дорогу курсанты училища, идет на таран и немедленно готов к драке. Любил покупать дорогие сигареты и угощать ими всех направо и налево.

Я порой сочинял какие-то шутейные стишки на злобу дня, например: «Под собой с охотой кто-то рубит сук, – // Дембельской работой занят Коленчук. // А когда он кончит свой нелегкий труд, // то топор закинет прямо в Ольгин пруд»... Колодько все эти стишки декламировал, потом переписывал на память, так что боюсь, что слава моя в Белоруссии велика.

Медлительный, чуть заикающийся Коленчук работал в команде хозяйственников плотником, и запомнился тем, что первую половину сборов был агитатором-трезвенником, а всю вторую половину пил как плотник, то есть, похлеще столяра.

Однажды Колодько после бани мечтательно произнес:
– Давно уже дома не был, бабу давно не бил.
– Ты, комсомольский работник, жену бьешь? – удивились мы.
– По субботам обязательно, – убежденно ответил Колодько, – иначе разбалуется.


Экзамены

Приближалась, так сказать, выпускная сессия, и Киля однажды нам заявил:
– Сходите на экзамены, там ничего трудного не будет.

Я, не веря своим ушам, спросил:
–  Что, нам не поставят зачеты, как обещали?
– Да поставят, поставят прямо на экзамене, – ответил Килиманджаров, – я всех предупредил.

Никого он не предупредил. Поэтому некоторые экзамены мы сдали успешно, так сказать, с нуля. Правда, по тактике остались кое-какие знания с перерисованных нами на ватманы схем, из уставов и наставлений в ходе нашей художественно-оформительской работы. А там, где я был, извините, ни уха, ни рыла, честно признавался, что не знаю этой премудрости, потому что все сборы чертил и рисовал. Преподаватели вздыхали, но тройки ставили. Все равно ощущение было так себе. В другой жизни не пойду больше в военные чертежники, а буду ходить на занятия в классы по программе подготовки начальников штабов батальонов.


Прощай, Ветергоф

И вот быстренько все переоделись, собрались, получили документы, махнули друг другу ручкой и разъехались, чтобы больше не увидеться никогда. Посланцы разных городов, областей и республик одного государства сейчас являются гражданами пяти разных стран. Нет уже и ВОКУ, расформированного 1 апреля 1999 года. Кое-кого из тех ребят и преподавателей, увы, уже не должно быть в живых. Помнятся многие лица, но уже забылись и забываются имена…


Старший лейтенант Севильев. Вместо эпилога.

На сборах в Ветергофе, как говорится, сложилась и окрепла наша боевая дружба с Сергеем Севильевым. Вернувшись в родной Петрозаводск, мы часто встречались в своем НИИЦмаше, где вскоре оба выросли до заведующих исследовательскими лабораториями. Лаборатория Севильева занималась оборудованием цикла окорки и рубки древесины в щепу на целлюлозно-бумажных комбинатах, мое же подразделение работало над оборудованием для производства гофрокартона. Как ясно любому гуманитарию, севильевские рубительные машины и дезинтеграторы щепы повышали энтропию, а мои гофроагрегаты ее понижали, следовательно, суммарное наше влияние на мировую энтропию было равно нулю.

В Ветергофе подполковник Килиманджаров пытался сосватать какую-то гарнизонную красавицу за Севильева, но тот твердо отказывался даже от «невинного знакомства», объясняя Киле, что в Петрозаводске его, Севильева, ждет невеста. Так оно и было, Ветергофские сборы стали проверкой чувств жениха и невесты, и вскоре Татьяна и возмужавший после сборов Сергей вступили в брак.

В годы перестройки мы часто выезжали с Сергеем на его машине по грибы. Приезжали в одну деревню, оставляли машину на ее краю и топали по болоту пешком километров пять до нашего заповедного бора. В те годы мы оба увлеклись английским языком и часто по пути в бор делились своими новыми познаниями в языке. В бору, случалось, набирали не по одной сотне белых грибов и еле дотаскивали их до машины. При этом шли и гадали: обокрали машину или пронесло – такое было время.

К моменту распада исследовательской структуры нашего института в 1991 году уже имевший степень кандидата наук Сергей Севильев успешно ретировался на преподавательскую работу в университет. В те бурные годы кризиса то ли платежей, то ли неплатежей он поначалу хлебнул лиха, но постепенно укоренился на своем факультете, «подсел на гранты», поездил в Финляндию, защитил докторскую диссертацию, стал профессором и торжественно заявил, что теперь его из этого заведения вынесут только ногами вперед.

Мы же почти всей нашей лабораторией ушли в 1991 году в производственный бизнес по своей специализации. Я занимал в этом ООО заманчиво звучащую должность зам. директора по маркетингу и сбыту, но долго не выдержал и сбежал обратно в производственное объединение, куда входило и то, что осталось от НИИЦмаша.

Там я проработал техническим переводчиком с английского языка, потом плавно преобразился в ведущего специалиста по рекламе. Какое-то время мы встречались с Севильевым и по работе, поскольку сохранялась интересовавшая его профессионально специализация завода. Потом исчез НИИЦмаш, а в 2008 году завод спел свою лебединую песню, поставив в братскую Белоруссию последнюю бумагоделательную машину. После чего производство приобрела атомная корпорация, не один раз его уполовинила, оставшуюся часть модернизировала, и сейчас наш бывший советский завод-гигант функционирует в виде «компактной производственной площадки». В одно из таких сокращений и мне пришлось сказать заводу «последнее прости».

Теперь мы чаще встречаемся с Севильевым не на производственных и военных, а консерваторско-филармонических площадках, куда обычно нас выводят супруги. Иной раз мы прогуливаемся с профессором Севильевым по скверам и набережной Петрозаводска и вспоминаем сборы в Ветергофе.
– Эх, хорош был ром «Havana Club», – вздыхает Сергей Севильев.
– Ах, хороша была баня в Ветергофе, – отзываюсь я.

Отдавая дань нашему Ветергофскому прошлому, мы с Севильевым обычно обращаемся друг к другу по телефону на военный манер, с течением времени мы оба повысили друг друга в званиях:
– Здравия желаю, товарищ генерал-майор! – подхалимски кричит в трубку, то бишь, в смартфон Сергей Севильев.
– Здравия желаю, товарищ подполковник! – ворчливо как старший по званию отвечаю я.