Подвиг сердца

      
     Впервые у Бокова я побывал в декабре 1999 года, а если точнее: 31 декабря. Дело было так. В журнале "Российская Федерация сегодня", где я тогда работал, опубликовали подборку стихов Бокова. С отправкой авторских экземпляров затянули, а на дворе уже конец года, и я вызвался отвезти их.

Звоню, спрашиваю, как доехать, ну и, как принято:

     — Что-нибудь захватить?

     — Решительно ничего! Разве что, — смешок в голосе, — пучок редиски.

     Конечно же, это была шутка. Но шутку полагалось поддержать.

     Ткнулся в один, другой магазин — нет редиски. Уж на Киевском-то, решаю про себя, точно будет — в те времена там располагался рынок, огромный и бестолковый. Увы, и тут её нет.

     Оставалось последнее: рынок в микрорайоне Ново-Переделкино. А если и там её не окажется...

     Слава богу, оказалась: продолговатая, синеватая — в целлофановых пакетиках. Голландская. Уж какая есть! И — скорее назад, к станции. По тропинке — а снег повалил настоящий! — вниз, к реке. Мост, вот и сияющий окнами дом Бокова.

      — Вы прямо как Дед Мороз! — встретила меня Алевтина Ивановна, жена Бокова, и откровенно развеселилась, глядя на пакетики с редиской. — Принесли всё же!

     Подошел Виктор Федорович, потискал их:
 
     — Нет, не наша… Ну, показывайте журнал.
 
     Раскрыл нужные страницы, придирчиво рассмотрел их: шрифт, расположение строк (потом не раз буду отмечать, с каким вниманием разглядывал он каждую новую свою публикацию), — и стал читать. Неторопливо, вслушиваясь в каждое слово, словно впервые видел написанное:

     — Вот здесь хорошо: "Эта девушка проста, а сложнее и не нужно". И тут неплохо: "Упала под ноги зима, и заскрипел снежок воскресный"…

     А на столе уже грибочки, капусточка, кагорчик (для Бокова). "За стихи! За старый новый год!"

     Мы с Алевтиной Ивановной дёрнули по беленькой; присоединившийся к нам ее брат, Николай Иванович, пожаловал коньячок. Боков много шутил, каламбурил...
 
     Потом я бывал у Бокова много раз. Помогал ему в подготовке рукописи очередных книг, приносил журналы, газеты с интересными, как мне казалось, для него публикациями.

     Стихи приносил редко, зная его предубежденность к нынешним поэтам:

     — Нет языка, — сокрушался он и буквально морщился, когда я читал ему какого-нибудь "тугого на ухо" поэта. Такую муку, наверное, испытывал дирижер, услышав фальшивую ноту…

     Боков — человек-эпоха.

     Он дружил с Пастернаком, встречался с Мариной Цветаевой, его творчество высоко ценили Пришвин, Шолохов, Леонов…

     Боков — человек-легенда. Песни на его стихи поёт вся страна, и многие искренне верят, что песни эти — народные.

     Да потому что он сам — плоть от плоти — из народа. Собиратель и хранитель русского разговорного языка ("Пускаю ухо по людям…")

     Конечно же, говорили о поэзии.

     — Я знаю о поэзии немало, она меня крапивою стегала, — отшучивался он и уже серьёзно продолжал. — Поэзия — это молния, материя, которая мгновенно исчезает. И надо успеть схватить эту молнию... Вот, начал 90-й том, — показывает папку. — Может, когда-нибудь напечатают.
 
     Папка как папка, обычная, с завязками. Жирно вырисован номер. А справа и слева — фигурки, смешные мордашки. И шутливое: "Поэзия! В твоей таблице/ Вся менделеевская химия./ Успел я в жизни убедиться,/Что миром правят очи синие".

     Улыбается:

     — Это так, для разрядки. И для зарядки… Раньше по пять-шесть стихотворений в день писал. Закончу одно, а уже прискакивает новое. Вот сегодня утром написал:
      
     Ни слыху, ни дыху,
     Ни оху, ни вздоху,
     Ни кола, ни двора,
     Ни попа, ни царя,
     Ни клюквы, ни брусницы,
     Ни красных рябин,
     Кругом твои ресницы,
     И я — не один.
      
     — Дерзость какая-то!..

     Я, как и многие поэты, кому посчастливилось общаться с Боковым, нередко называл его своим учителем.
 
     Ему это не нравилось:

     — Никакой я не учитель, — ворчал он. — Стихи нельзя научить писать. Просто надо уметь видеть поэзию. Она — вокруг. Она — в траве. Смотри, — показывает на прижавшиеся друг к другу два яблочка. — Сиротинушки. Оторвало их ветром от мамки. Но как держатся друг за дружку. Разве это не поэзия?..

     Как-то звонит с утра:

     — У меня сегодня открытие. Можешь подойти?

     — Конечно.
 
     Территориально мы рядом: он — в Переделкине, я в — Ново-Переделкине, в городском микрорайоне. Нас разделяют поле и железная дорога.

     Преодолеваю то и другое в знаемых местах.

     Яблоневый дворик, веранда — дверь открыта.

     — Это что-то невероятное! — взволнованно ходит по комнате. — Обнаружил такое... Сам удивляюсь. Послушай:
      
     Я, как рабочая лошадь
      шагаю, шагаю, шагаю,
     Мнится, что почва родная поёт под ногой.
     Губы мои — нараспев, я иду и слагаю
     Песню, в которой Россия
      мой главный глагол...
      
     Да, Россия для него была всё: и радость, и горесть, и слава, и главный глагол...

     Бывал ли Боков грустным?

     Конечно. Как и всякий поэт. Иногда проскальзывало: "Погружен в одиночество", "Привязан к осторожности, к отсутствию друзей…"

     Да, собратья по перу в последнее время редко его навещали…

     Очередной звонок:

     — Завтра что делаешь?

     — Завтра? А что завтра?

     — Как что? Десятое февраля. День рождения Пастернака. Подходи часикам к 12. Сходим в музей.

     День пасмурный, слякотный. Боков в дубленке, в тяжёлых зимних ботинках. Слегка поддерживаю его за руку, помогая пробираться по узкому тротуару.

     — А было время, пулей летел к Пастернаку, — говорит он. — Завидев меня в окне, он тут же выбегал навстречу: "Мой лейтенант!"

     — Почему лейтенант?

     — На фронте-то я был лейтенантом... Голос у Пастернака был низкий, органный. Замечательный он был поэт и человек. Очень много помог мне в жизни…

     Едва пришли в музей, Бокова тут же "оккупировали" телевизионщики. Потом мы слушали любимого Пастернаком Скрябина в исполнении студентов Гнесинки.

     На прощанье Боков подарил музею свою книгу "Жизнь радость моя". Книгу, в которой, как он говорил, собрано всё самое сокровенное. Здесь же фотографии, многочисленные посвящения Бокову.

     Открывает нужную страницу: "Виктору Бокову, любимцу моему, поэту горячему, живому… Б. Пастернак. 19 августа 1953 года".

     Назад — тот же путь: по лужам, мокрому снегу. Мимо прошелестела легковушка. Пошутил:

     — Это не твоя машина?

     — Нет, не моя.
 
     — И не моя.

     Подошли к калитке:

     — Дальше я сам. Спасибо тебе!

     — За что?

     — За Пастернака

     Придя домой, я тут же позвонил Бокову: уж очень тяжело, как мне показалось, он шёл.

     К телефону подошла Алевтина Ивановна:

     — У него температура. 38. А утром даже не сказал, что плохо себя чувствует…

     В этом весь Боков.

     Верность дружбе, памяти великого поэта, поэта-наставника, поэта-благодетеля — это свято. И какие тут могут быть слова о недомогании?

     Боков вообще не любил жаловаться на всякого рода житейские неурядицы (а их хватало!) и уж тем более вспоминать своё "сибирское сидение" и последующие за ним унижения, душевную драму. ("Как я выжил, у Музы спросите…")

     Вышла очередная его книга — "Повечерье":

     — Я за эту книгу отвечаю!

     Сильно сказано. Так вправе сказать только настоящий поэт и гражданин.

     Боков всегда оставался самим собой.

     Менялись времена и правители, а он всё пел и пел свою песню. О родной земле, о её людях.

     И люди отвечали ему взаимностью. Такая безоговорочная любовь к Бокову не могла не вызывать зависть у коллег, у чиновников от литературы.

     Как-то обронил в сердцах:

     — Напиши, как мне не дали Государственную премию.

     Я знал эту историю. Да, все необходимые документы были поданы. Но премию дали другому…

     — Бог с ней, с государственной, — говорю Бокову. — Вас знает, поёт вся страна, вы — народный поэт. А это выше всяких премий…

     — Да? — вскинул на меня серо-зеленые глаза. — Может, ты и прав...
     И глубокомысленно добавил:

     — Поэзия — это подвиг сердца.

     Воистину о себе сказал.

      
               
                Октябрь 2009 года