Освобождение. Цветы для наглых, вино для сильных

*** «Цветы для наглых, вино для сильных»

Осенью 1908 года на литературных средах Вячеслава Иванова Фёдор Сологуб знакомится с поэтом и переводчицей А. Н. Чеботаревской, которая очень скоро из Анастасии Николаевны становится «милой Настичкой», «милой плаксой», «дерзилочкой», «Малим» и навсегда входит в его жизнь. «Отчего мы не встретились раньше?» – спрашивает его Малим и, окружая супруга смешным и бестактным культом почитания, придумывает для себя и для него сравнение со слепыми бабочками. По глубокой внутренней убеждённости поэта, «быть вдвоём – быть рабом», и «милая Настичка» вынуждает его продать старомодную красную бархатную мебель и купить новую в стиле модерн, а к модерну рояль штутгардтской фирмы «Липп» и маленькие живые пальмы. Поэт сбривает бороду и усы и торжественный, как Будда, принимает гостей.
– Что мне ещё придумать? Лысину позолотить, что ли?
Квартира на Широкой улице превращается в салон, куда наведываются антрепренёры, импресарио, политические деятели, репортёры, художники, эстрадные актрисы, философы и поэты.


*   *   *

Кто на воле? Кто в плену?
Кто своей судьбою правит?
Кто чужую волю славит,
Цепь куя звено к звену?

Кто рабы и кто владыки?
Кто наёмник? Кто творец?
Покажите наконец,
Сняв личины, ваши лики.
 
Но, как прежде, всё темно.
В душных весях и в пустыне
Мы немотствуем и ныне,
Цепь куя к звену звено.

Нет великого владыки.
Празден трон, и нем дворец.
Опечаленный творец
Дал личины, отнял лики.

8 января 1905



В статье «Творчество Фёдора Сологуба» (июль 1907 года) Александр Блок писал: «Если в прозе Сологубу чаще свойственно воплощать чудовищное жизни, то в стихах он говорит чаще о жизни прекрасной, о красоте, о тишине. Муза его – печальна или безумна. Предмет его поэзии – скорее душа, преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе» (С. 162).
«Душа, преломляющая в себе мир…» – это преломление и есть трансцендирование, выход из замкнутой субъективности путём откровения, экзистенциального общения с другим творческим началом, – другим мыслящим «я», равным душе, – или несоразмерно превосходящим её, дающим и отнимающим лики и личины Творцом.
Совсем иное – «мир, преломленный в душе». Это некая эмоция, чувство, впечатление – словом, субъективация. Творчество возможно и на этом пути: оно не озабочено поиском истины или освобождением от самодовлеющих причин. Это путь обращения к самому себе, беседы с собой, –  творчество, ограниченное кругом «личного», – мнение, сомнение, а не откровение. 


*   *   *

Я лицо укрыл бы в маске,
Нахлобучил бы колпак
И в бесстыдно-дикой пляске
Позабыл бы кое-как
Роковых сомнений стаю
И укоры без конца –
Всё, пред чем не поднимаю
Незакрытого лица.
Гулкий бубен потрясая
Высоко над головой,
Я помчался б, приседая,
Дробь ногами выбивая,
Пред хохочущей толпой,
Вкруг литого, золотого,
Недоступного тельца,
Отгоняя духа злого,
Что казнит меня сурово
Скудной краскою лица.
Что ж меня остановило?
Или это вражья сила
Сокрушила бубен мой?
Отчего я с буйным криком
И в безумии великом
Пал на камни головой?

17 декабря 1895, 15 декабря 1896



В безумии великом бились головой о камни столичные критики:
– Ну-ка, стойте! – кричали они Сологубу.– Это же бубен! Это бубен, а не какая-нибудь фортепьяно!
Немало досталось ему за «Мелкого беса». В предисловии к пятому изданию романа в августе 1909 года автор сообщает:
«Мне казалось когда-то, что карьера Передонова закончена и что уж не выйти ему из психиатрической лечебницы, куда его поместили после того, как он зарезал Володина. Но в последнее время до меня стали доходить слухи о том, что умоповреждение Передонова оказалось временным и не помешало ему через некоторое время очутиться на свободе, – слухи, конечно, маловероятные. Я упоминаю о них только потому, что в наши дни и невероятное случается. Я даже прочитал в одной газете, что я собираюсь написать вторую часть “Мелкого беса”». (Ф. Сологуб. Предисловия к изданиям «Мелкого беса»)


Шут

Дивитесь вы моей одежде,
Смеётесь: что за пестрота!
Я нисхожу к вам, как и прежде,
В святом обличии шута.

Мне закон ваш – нe указка.
Смех мой – правда без границ.
Размалёванная маска
Откровенней ваших лиц.

Весь лоскутьями пестрея,
Бубенцами говоря,
Шутовской колпак честнее,
Чем корона у царя.

Иное время, и дороги
Уже не те, что были встарь,
Когда я смело шёл в чертоги,
Где ликовал надменный царь.

Теперь на сходке всенародной
Я подымаю бубен мой,
Смеюсь пред Думою свободной,
Пляшу пред мёртвою тюрьмой.

Что, вас радуют четыре
Из святых земных свобод?
Эй, дорогу шире, шире!
Расступайтесь, – шут идёт!

Острым смехом он пронижет
И владыку здешних мест,
И того, кто руку лижет,
Что писала манифест.

2 ноября 1905



– Что скажете, коллега? – поговаривали между собой критики.
– Ну, что я скажу… Думаю, что русский бубен на грани коллапса…
«Статья Городецкого о Сологубе – ни к чему не нужна, глупа, безграмотна, некультурна», – замечает А. А. Блок в записных книжках (С. 97).
– Что вы, коллега! – возражают критики, пытаясь напялить на автора шутовской колпак «мистического анархиста». – Мы прекрасно слышим, у нас абсолютный слух, между прочим. Мы – преподаватели бубна!
«Я слышал, – делится своей бедой Ф. Сологуб, – будто бы Варваре удалось убедить кого-то, что Передонов имел основание поступить так, как он поступил, – что Володин не раз произносил возмутительные слова и обнаруживал возмутительные намерения, – и что перед своею смертью он сказал нечто неслыханно дерзкое, что и повлекло роковую развязку. Этим рассказом Варвара, говорили мне, заинтересовала княгиню Волчанскую, и княгиня, которая раньше всё забывала замолвить слово за Передонова, теперь, будто бы, приняла живое участие в его судьбе». (Из предисловия).


Парижские песни

2

Здесь и там вскипают речи,
Смех вскипает здесь и там.
Матовы нагие плечи
Упоённых жизнью дам.
Сколько света, блеска, аромата!
Но кому же этот фимиам?
Это – храм похмелья и разврата,
Храм бесстыдных и продажных дам.

Вот летит за парой пара,
В жестах отметая стыд,
И румынская гитара
Утомительно бренчит.
Скалят зубы пакостные франты,
Тешит их поганая мечта, –
Но придут иные музыканты,
И пойдёт уж музыка не та,

И возникнет в дни отмщенья,
В окровавленные дни,
Злая радость разрушенья,
Облечённая в огни.
Все свои тогда свершит угрозы
Тот, который ныне мал и слаб,
И кровавые рассыплет розы
Здесь, на эти камни, буйный раб.

10 мая 1914
Париж


Ох, как не желает смотреться в зеркало, предлагаемое поэтом, глуховатая и подслеповатая критика!
– Сологуб – этот революционер…
– Какая может быть гитара в этом бубнохраме!
– Что за пророчества?
– Да что у вас там, болт, что ли, вылетел? Я не понимаю. Коллега, посмотрите. Конечно!
– О, боже мой! Что вы делаете? Это же хлеб ваш будущий… Как вы относитесь к инструменту? Повнимательнее надо, я не знаю. Не настроен у вас вообще. Настраивать надо инструмент хоть иногда.
И бьёт бубном об пол!
– Давайте ещё раз! Давайте!
И потом уже по ходу игры:
– Ну, где крещендо?! Крещендо дайте нам! Но!
– Дыхание! За дыханием следи!
– Ну, что такое?! Прямо не знаю…
– А ну-ка, стой! Что такое, что такое…
– Никакого слада с ним нет.
Вот тогда и «позолотил лысину» Фёдор Кузьмич: целый ряд его пьес и рассказов принадлежали жене, ведь за имя «Сологуб» платили значительно больше, чем за имя Анастасии Чеботаревской, и он частенько подписывался под её сочинениями. Мудрое решение вопросов планирования семейного бюджета.


*   *   *

Цветы для наглых, вино для сильных,
Рабы послушны тому, кто смел.
На свете много даров обильных
Тому, кто сердцем окаменел.

Что людям мило, что людям любо,
В чём вдохновенье и в чём полёт,
Все блага жизни тому, кто грубо
И беспощадно вперёд идёт.

О правде мира что б ни сказали,
Всё это – сказки, всё это – ложь.
Мечтатель бледный, умри в подвале,
Где стены плесень покрыла сплошь.

Подвальный воздух для чахлой груди,
И обещанье загробных крыл.
И вы хотите, о люди, люди,
Чтоб жизнь земную я полюбил.

9 июля 1914



«Что было с Передоновым по выходе его из лечебницы, об этом мои сведения неясны и противоречивы. Одни мне говорили, что Передонов поступил на службу в полицию, как ему и советовал Скучаев, и был советником губернского правления. Чем-то отличился в этой должности, и делает хорошую карьеру.
От других же я слышал, что в полиции служил не Ардальон Борисович, а другой Передонов, родственник нашего. Самому же Ардальону Борисовичу на службу поступить не удалось или не захотелось, он занялся литературною критикою. В статьях его сказываются те черты, которые отличали его и раньше.
Этот слух кажется мне ещё неправдоподобнее первого.
Впрочем, если мне удастся получить точные сведения о позднейшей деятельности Передонова, я расскажу об этом достаточно подробно».

(Ф. Сологуб. «Предисловия к изданиям “Мелкого беса”»)


О, если бы Передонов был единственным бесом!
– Нет, мои милые современники, это о вас я писал мой роман о Мелком Бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардалионе и Варваре Передоновых, Павле Володине, Дарье, Людмиле и Валерии Рутиловых, Александре Пыльникове и других. О вас.


*   *   *

В таинственную высь, в неведомые веси,
В чертоги светлого и доброго царя
Зовёт настойчиво нездешняя заря.
Там чародейные вскипают смеси.

Душа упоена, земные гаснут спеси,
И с бесом говоришь, веселием горя,
Всё знание своё попутчику даря,
И бес несёт во все уюты в дальнем лесе.

Откроет пред тобой заросший мохом склеп
Весёлый Рюбецаль, покажет груды реп.
Желанью каждому ответит формой крепкой

В руках кудесника скользящий быстрый нож.
И станет правдой всё, что было прежде ложь.
И отроком бежит, что вырастало репкой.

20 июня 1918


В уездном городке маскарад. Выряженные в костюмы, кроенные и перекроенные, горожане ожидают решения.


«– Господа, наибольшее число билетиков за дамский костюм получено дамою в костюме гейши, которой и присуждён приз, веер. Гейша, пожалуйте сюда, веер – ваш. Господа, покорнейше прошу вас, будьте любезны, дорогу гейше.
Музыка вторично заиграла туш. Испуганная гейша рада была бы убежать. Но её подтолкнули, пропустили, вывели вперёд. Верига, с любезною улыбкою, вручил ей веер. Что-то пёстрое и нарядное мелькнуло в отуманенных страхом и смущением Сашиных глазах. Надо благодарить, – подумал он. Сказалась привычная вежливость благовоспитанного мальчика. Гейша присела, сказала что-то невнятное, хихикнула, подняла пальчики, – и опять в зале поднялся неистовый гвалт, послышались свистки, ругань. Все стремительно двинулись к гейше. Свирепый, ощетинившийся Колос кричал:
– Приседай, подлянка! приседай!
Гейша бросилась к дверям, но её не пустили. В толпе, волновавшейся вокруг гейши, слышались злые крики:
– Заставьте её снять маску!
– Маску долой!
– Лови её, держи!
– Срывайте с неё!
– Отымите веер!»
(Ф. Сологуб. «Мелкий бес»)



*   *   *

Я созидал пленительные были
В моей мечте,
Не те, что преданы тисненью были,
Совсем не те.

О тех я людям не промолвил слова,
Себе храня,
И двойника они узнали злого,
А не меня.

Быть может, людям здешним и не надо
Сны эти знать,
А мне какая горькая отрада –
Всегда молчать!

И знает Бог, как тягостно молчанье,
Как больно мне
Томиться без конца в моём изгнаньи
В чужой стране.

11 июля 1923



Язык Сологуба полный, широкий, свободный. Его можно назвать языком, преломляющим мир. Нужно время, чтобы увидеть, под каким угол зрения в нём преломляется мир. «Величавым спокойствием и эпической медлительностью своей, – замечал А. Блок, – язык этот одевает его произведения, как драгоценная одежда». (А. А. Блок. «О реалистах». С. 127)
В складках этой одежды, как под маской гейши, соблазн и предупреждение: мир каков есть.
– Скучна однолинейность нашей жизни, – хоть переодеванием обмануть бы ограниченность нашей природы! (Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)


«Колос кричал:
– Знаете ли вы, кому приз? Актрисе Каштановой. Она чужого мужа отбила, а ей – приз! Честным дамам не дают, а подлячке дали!
И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала сухие кулачки. За нею и другие, – больше из её кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол, топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.
– Бить их всех надо! – визжала какая-то озлобленная дамочка.
Пьяная Грушина, прячась за другими, науськивала Володина и других своих знакомых.
– Щиплите её, щиплите подлянку! – кричала она.
Мачигин, держась за нос, – капала кровь, – выскочил из толпы и жаловался:
– Прямо в нос кулаком двинула.
Какой-то свирепый молодой человек вцепился зубами в гейшин рукав и разорвал его до половины. Гейша вскрикнула:
– Спасите!
И другие начали рвать её наряд. Кое-где обнажилось тело. Дарья и Людмила отчаянно толкались, стараясь протиснуться к гейше, но напрасно. Володин с таким усердием дёргал гейшу, и визжал, и так кривлялся, что даже мешал другим, менее его пьяным и более озлобленным: он же старался не со злости, а из весёлости, воображая, что разыгрывается очень потешная забава. Он оторвал начисто рукав от гейшина платья и повязал себе им голову.
– Пригодится! – визгливо кричал он, гримасничал и хохотал.
Выбравшись из толпы, где показалось ему тесно, он дурачился на просторе и с диким визгом плясал над обломками от веера. Некому было унять его. Передонов смотрел на него с ужасом и думал: “Пляшет, радуется чему-то. Так-то он и на моей могиле спляшет”».

(Ф. Сологуб. «Мелкий бес»)



*   *   *

Не стыдясь людей, она
Пляшет белая да голая.
Скоморохова жена
Быть должна всегда весёлая.

Поплясала, – поднесут
Чарку крепкой, сладкой водочки,
Покататься повезут
По реке на лёгкой лодочке.

Станет жарко, так в реке
Знай купайся, сколько хочется,
Знай плещися налегке, –
Юбки нет, так не замочится.

11 января 1910


Дикое напряжение праздника разрядилось беснованием всего городка.
Люди – все, как один, пародия на человеческую породу – ухватились за шанс творить произвол, а им больше ничего и не надо. И радоваться-то не умеют, и праздника не понимают. Вся их горенфельдова сущность вскипает, если у кого дела идут лучше или таланты некие.
Беснуется недотыкомка, обличает недошивинка:
«Что ещё? Как всякий бедный учитель, Сологуб любил рестораны, и его часто можно было видеть то в кафешантане “Аполло” (Фонтанка, 13), где они с Чулковым и Блоком распивали бутылочку-другую, то в ресторане “Кин” (Фонарный пер., 9) в той же компании. Любил слегка “подворовать” в литературе, даже сам признавался в плагиате. Та же Тэффи говорила, что он переделал (фактически украл) её стихотворение “Пчёлка”. Когда она упрекнула его в заимствовании, услышала в ответ: это “нехорошо тому, у кого берут, и недурно тому, кто берёт”. Вряд ли она преувеличивает, ибо на старости лет он сказал: “Я когда что-нибудь воровал – никогда печатно не указывал источников… И забавно… меня не могли уличить в плагиате”. Нет, разумеется, он не переписывал чужих книг, но всё равно это, конечно, был плагиат». (В. М. Недошивин. «Прогулки по Серебряному веку». С. 263–264)
Такова критика от Передонова, которому «на службу поступить не удалось или не захотелось, он занялся литературною критикою», прогулочки по Серебряному веку организует доцентом на кафедре туризма и гостеприимства. В качестве доказательства «плагиата» бытописатель поэта приводит цитату из его письма к критику А. Измайлову: «Если бы я только тем и занимался, что переписывал бы из чужих книг, то и тогда мне не удалось бы стать плагиатором, и на всё я накладывал бы печать своей достаточно ясно выраженной литературной личности». Бытописатель совсем уже было собирался обвинить поэта в плагиате не только мыслей, тем, рифм, аллюзий, реминисценций, но даже и слов русского языка, когда Фёдор Кузьмич признался сам: «Новым Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтечей».



*   *   *

Суровый звук моих стихов –
Печальный отзвук дальной речи.
Не ты ль мои склоняешь плечи,
О, вдохновенье горьких слов?
 
Во мгле почиет день туманный,
Воздвигся мир вокруг стеной,
И нет пути передо мной
К стране, вотще обетованной.
 
И только звук, неясный звук
Порой доносится оттуда,
Но в долгом ожиданьи чуда
Забыть ли горечь долгих мук!

6 января 1899


«Суровый звук моих стихов – печальный отзвук дальной речи».
Именно так! Полвека, как в искусстве это называется постмодернизмом: современная культура не может напускать вид первобытности, будто родилась на пустом месте. И Сологуб предвидел: «новым Пушкиным» будет поэт, обладающий даром конгениального синтеза великой многовековой культуры. Так же как И. С. Бах «обворовал» всё музыкальное искусство средневековья и Возрождения, – так же как А. С. Пушкин «обворовал» В. К. Тредиаковского, А. П. Сумарокова, Г. Р. Державина, современников своих и учителя своего В. А. Жуковского, а Казимир Малевич воспроизвёл в своём творчестве стили всех эпох живописи, чтобы поставить в конце точку – чёрный квадрат, – так же и «новому Пушкину» придётся взять классиков и современников с тем, чтобы поставить на многовековую историю «печать своей достаточно ясно выраженной литературной личности». Это работа не безличного сапожника или портного – это работа гения.


«– Зачем я стану писать целые томы, пересказывая истории о том, как они полюбили, как они разлюбили, и всё это? Я пишу только то, что могу сказать сам от себя, что ещё не было сказано. А сказано уже многое. Лучше прибавить своё одно слово, чем писать томы ненужностей.
– Вечные темы, всегда одно и то же, – говорила Елисавета, – разве не они составляют содержание великого искусства?
– Мы никогда не начинаем, – сказал Триродов. – Мы являемся в мир с готовым наследием. Мы – вечные продолжатели. Потому мы не свободны. Мы видим мир чужими глазами, глазами мёртвых. Но живу я, только пока делаю всё моим».

(Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)


«Делаю всё моим» – именно так это и произойдёт, если только вообще явится «новый Пушкин». А в том, что он явится, на полном серьёзе был убеждён и А. А. Блок.
Из письма к матери 27 ноября 1907 года:
«Я очень осведомлён в современной литературе и сделал выводы очень решительные: за этот год, в конечном итоге: 1) переводная литература преобладает над оригинальной; 2) критика и комментаторство – над творчеством. Так это будет ещё лет 50–100, а потом явится большой писатель “из бездны народа” и уничтожит самую память о всех нас. Забавно смотреть на крошечную кучку русской интеллигенции, которая в течение десятка лет сменила кучу миросозерцаний и разделилась на 50 враждебных лагерей, и на многомиллионный народ, который с XV века несёт одну и ту же однообразную и упорную думу о боге (в сектанстве)». (А. А. Блок. Письма 1898–1921. С. 219)



*   *   *

Душа моя, благослови
И упоительную нежность,
И раскалённую мятежность,
И дерзновения любви.

К чему тебя влечёт наш гений,
Твори и в самый тёмный день,
Пронзая жуть, и темь, и тень
Сияньем светлых вдохновений.

Времён иных не ожидай, –
Иных времён и я не стою, –
И легкокрылою мечтою
Уродства жизни побеждай.

30 ноября 1916



«Наконец гейша вырвалась, – обступившие её мужчины не устояли против её проворных кулаков да острых зубов.
Гейша метнулась из зала. В коридоре Колос опять накинулась на японку и захватила её за платье. Гейша вырвалась было, но уже её опять окружили. Возобновилась травля.
– За уши, за уши дерут, – закричал кто-то. Какая-то дамочка ухватила гейшу за ухо и трепала её, испуская громкие торжествующие крики. Гейша завизжала и кое-как вырвалась, ударив кулаком злую дамочку.
Наконец Бенгальский, который тем временем успел переодеться в обыкновенное платье, пробился через толпу к гейше. Он взял дрожащую японку к себе на руки, закрыл её своим громадным телом и руками, насколько мог, и быстро понёс, ловко раздвигая толпу локтями и ногами. В толпе кричали:
– Негодяй, подлец!
Бенгальского дёргали, колотили в спину. Он кричал:
– Я не позволю с женщины сорвать маску; что хотите делайте, не позволю.
Так через весь коридор он пронёс гейшу. Коридор оканчивался узкою дверью в столовую. Здесь Вериге удалось ненадолго задержать толпу. С решимостью военного он стал перед дверью, заслонил её собою и сказал:
– Господа, вы не пойдёте дальше.
Гудаевская, шурша остатками растрёпанных колосьев, наскакивала на Веригу, показывала ему кулачки, визжала пронзительно:
– Отойдите, пропустите.
Но внушительно-холодное у генерала лицо и его решительные серые глаза воздерживали её от действий. Она в бессильном бешенстве закричала на мужа.
– Взял бы да и дал бы ей оплеуху, – чего зевал, фалалей!
– Неудобно было зайти, – оправдывался индеец, бестолково махая руками, – Павлушка под локтем вертелся.
– Павлушке бы в зубы, ей в ухо, чего церемонился! – кричала Гудаевская.
Толпа напирала на Веригу. Слышалась площадная брань. Верига спокойно стоял пред дверью и уговаривал ближайших прекратить бесчинство. Кухонный мальчик приотворил дверь сзади Вериги и шепнул:
– Уехали-с, ваше превосходительство».
(Ф. Сологуб. «Мелкий бес»)



Чёртовы качели

В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает чёрт качели
Мохнатою рукой.

Качает и смеётся,
Вперёд, назад,
Вперёд, назад.
Доска скрипит и гнётся,
О сук тяжёлый трётся
Натянутый канат.

Снуёт с протяжным скрипом
Шатучая доска,
И чёрт хохочет с хрипом,
Хватаясь за бока.

Держусь, томлюсь, качаюсь,
Вперёд, назад,
Вперёд, назад.
Хватаюсь и мотаюсь,
И отвести стараюсь
От чёрта томный взгляд.

Над верхом тёмной ели
Хохочет голубой:
«Попался на качели,
Качайся, чёрт с тобой».

В тени косматой ели
Визжат, кружась гурьбой:
«Попался на качели,
Качайся, чёрт с тобой».

Я знаю, чёрт не бросит
Стремительной доски,
Пока меня не скосит
Грозящий взмах руки,

Пока не перетрётся,
Крутяся, конопля,
Пока не подвернётся
Ко мне моя земля.

Взлечу я выше ели,
И лбом о землю трах.
Качай же, чёрт, качели,
Всё выше, выше... ах!

14 июня 1907



Качает чёрт качели мохнатою рукой: каждый год вплоть до начала первой мировой войны поэт устраивал благотворительные вечера со сбором средств для ссыльных большевиков, верил в «свободу, приходящую из надмирных высот», верил в творческий характер этой свободы и оттого не боялся её. Пока не перетёрлась, крутяся, конопля…
И тогда, взлетая выше ели, – ох, уж этот постмодернизм! – подвернулась к нему земля.
И всё в его жизни пошло на слом.
И лбом о землю трах!
Таково свойство этого места: ужас и восторг обитают тут вместе.



*   *   *

Я спешил к моей невесте
В беспощадный день погрома.
Всю семью застал я вместе
Дома.

Все лежали в общей груде...
Крови тёмные потоки...
Гвозди вбиты были в груди,
В щёки.

Что любовью пламенело,
Грубо смято тёмной силой...
Пронизали гвозди тело
Милой...

22 июня 1906



– Что вы бубните, вы же – бубнист! Но!..
– Чародейные смеси… рай на звезде Маир…
– Ну ладно, подожди, я тебя иначе доеду.
– Сколько у тебя душ? Сколько сознаний? Знаешь ли ты это?..
– Что ж так бубен ваш гремуч?
– Режь её, стерву астраханскую!
…И толпа была под ним сплошной, неровной мостовой, тяжко движущимся глетчером.



«– Наследственность – великое дело! – свирепо кричал, он. – Из мужиков в баре выводить – глупо, смешно, нерасчётливо и безнравственно. Земля скудеет, города наполняются золоторотцами, неурожаи, невежество, самоубийства – это вам нравится? Учите мужика, сколько хотите, но не давайте ему чинов за это. А то крестьянство теряет лучших членов и вечно останется чернью, быдлом, а дворянство тоже терпит ущерб от прилива некультурных элементов. У себя в деревне он был лучше других, а в дворянское сословие он вносит что-то грубое, нерыцарское, неблагородное. На первом плане у него нажива, утробные интересы. Нет-с, батенька, касты были мудрое устройство».
(Ф. Сологуб. «Мелкий бес»)



*   *   *

За оградой старых стен
Что меня вы сторожите,
И в какой влечёте плен,
И о чём мне ворожите?

Пусты дебри, лес дремуч,
Скит ваш радости не ведом.
Что ж так бубен ваш гремуч?
Кто бежит за вами следом?

Но спокойно я иду,
Неотвязные, за вами,
Забавляясь, как в бреду,
Чародейными словами.

Жду, когда же из очей,
Низвергаюших зарницы,
Молний пламенных ручей
Вы прольёте, чаровницы,

И невольница причин,
Цепь трёхмерную ломая,
Мне предстанет без личин
В день немеркнущего мая.

3 (16) мая 1923


 
«Иногда думаешь, что тот человек, который писал так много лет стихи всё об одном, который всё узнал из своего долгого, таинственного и одинокого опыта, который ничем, кроме постоянного “злого бытия”, не обязан ни людям, ни миру, – входит в “Пламенный круг” Сологуба Александр Блок, – что этот человек мог бы стать учителем людей, мог бы действительно “утешить”. Но он не хочет, и мера его презрения недоступна для нас, и путь в его пещеру нам заказан». (А. А. Блок. «Письма о поэзии». С. 287)
«Успокоенность Сологуба, – отмечал Н. С. Гумилёв, – ранит больнее, чем мятежность других». («Письма о русской поэзии». С. 77)
Суровое напоминание Ф. Сологуба о мелком бесе, сидящем в каждом мещанине, не уберегло обывателей от катастрофы. Передоновы всех мастей кричали «Ур-ра!» и сливались в одно целое в ура-патриотическом экстазе. Чёртовы качели взлетали всё выше, пока три года бесконечной позиционной войны не измотали ура-патриотизм до предела. Три года поражений, лазаретов и заградотрядов из джигитов Кавказской туземной дивизии обнажили, кто в России хозяин. Ни солдат, ни казак, ни любой другой защитник Отечества мириться с рабским своим положением более не желали. Царизм в одночасье был пущен под откос. Вместе с ним пошли прахом литературные труды и заслуги Фёдора Сологуба. Кончилась «лёгкая, такая лёгкая жизнь».


Парижские песни

1

Раб французский иль германский
Всё несёт такой же гнёт,
Как в былые дни спартанский,
Плетью движимый, илот,

И опять его подруга,
Как раба иных времён,
Бьётся в петлях, сжатых туго,
Для утех рантьерских жён,

Чтоб в театр национальный
Приезжали, в Opera,
Воры бандою нахальной,
Коротая вечера,

Чтоб огни иллюминаций
Звали в каждый ресторан
Сволочь пьяную всех наций
И грабителей всех стран, –

Ты во дни святых восстаний
Торжество победы знал
И у стен надменных зданий,
Умирая, ликовал.
 
Годы шли, – теперь взгляни же
И пойми хотя на миг,
Кто в Берлине и в Париже
Торжество своё воздвиг.

10 мая 1914
Париж



Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/45tOaVc1coU