Путешествие в город L

                Путешествие в город L.

1

Он приближался к городу, совершенно не представляя себе, что будет там. Мимо мелькали пейзажи, мало отличавшиеся от русских – леса, поля, неказистые здания, церкви – разве что церкви встречались тут чаще. Нет, ему приходилось видеть фотографии этого города, и они, конечно, разжигали воображение, но… Но тут вдруг в правом окне поезда, уже замедлившего ход, появился пейзаж, который раньше ему никогда не встречался. Что ощущалось тогда? И разве можно передать это «тогда» в сиюминутном «теперь»? Да-да, проще писать о чувствах генуэзца, впервые в истории Запада достигшего Багамских островов, из которых первым был Сан-Сальвадор; можно вспомнить о европейцах, увидевших кенгуру, и описавших его, как помесь кролика и лошади; можно даже привести сравнение с человеком, будто бы увидевшим динозавра – или, хотя бы, лох-несское чудовище (если оно и вправду существует); наконец, можно сравнить эти чувства с чувствами землянина, оказавшегося на Марсе или какой-то другой планете, и притом – планете населенной людьми, во многом напоминающими нас.
Все эти сравнения в какой-то степени дают представление о городе L. Однако всегда присутствует вечная проблема: как высказать невысказываемое? Не находился ли путешественник в том же состоянии, как и те, кто впервые увидел кенгуру? И разве можно узнать кенгуру, читая, что этот зверь передней частью напоминает кролика, а задней – лошадь? Нет, кенгуру можно либо увидеть, либо.. Когда путешественник проезжал мимо предместья города L, он сразу понял то, что и понять нельзя: его язык и все слова, которые приходили на ум, были жалкими нищими, для того, чтобы описать невиданное зрелище, представшее перед его очами. Словно человека, никогда не писавшего стихи, не помнящего ни один стих наизусть, не имеющего никаких талантов в стихосложении, вдруг заставили написать поэму, более гениальную, чем у Гомера, Данте или Гете, вместе взятых. Что тут поделать? Немому остается или полностью замолчать, или невнятно мычать. Наш путешественник, будучи разговорчивым от природы, выбрал второй вариант.
Что же он увидел? Как будто чья-то рука (и вряд ли человеческая рука) вылепила из глины эти вереницы двух- или трехэтажных домиков, - и вылепила их сразу старыми, видевшими на своем веку столько событий, что не хватило бы и всей мировой литературы. В узком пространстве между домами ходили люди, и это было поразительно: неужели эти люди – настоящие? Такие же, как мы, существа с неповторимым сочетанием плоти, крови и духа? Как они живут в этом сказочном пространстве? Увидь он на появившихся улицах гномов, гоблинов или эльфов, удивление, видимо, было бы меньше. Да, люди вроде бы похожи на нас, но уж больно не похож на наши этот город.. Поезд проехал еще немного, и дальше восторг путешественника взорвал сердце и горло так, как никогда доселе – он увидел розоватую церковь с большим круглым куполом, - маковка, но и не совсем маковка. Как если бы рука, что вылепила те улицы, которые он уже видел, постаралась тут как-то по особенному – и к этим гномьим жилищам добавили Большой Праздничный Дом, увенчанный, как в легенде. Словно бы рука, что вылепила этот Дом, не оставила его, а продолжала лепить, и он рос и возвышался над всем городом. Что-то игрушечное было в нем, но не искусственное – что-то подлинное из детского мира, из мира невинности, из мира ангельского, когда сказка является реальностью, а реальность – не более, чем крайне неправдоподобная история. Было что-то из ощущения, что твое сердце отныне и есть этот старый купол, и он бьется, передвигая твою кровь по венам, ведь без него ей суждено остановиться..
Вот и вокзал. Как и всегда, путешественник спустился в подземелье вокзала – надо же сойти в ад, чтобы потом вознестись к раю. Он вышел из вокзала, и ему захотелось перекреститься, ибо он ощутил себя скорее паломником, чем туристом. Это чувство возникло бессознательно – тогда он не думал об этом, но впоследствии, побывав в городе L не раз, он понял, что это было чувство, близкое к благоговейному. Все было новым: и булыжники мостовой, уложенные как детский паззл, в виде какой-то странной картины; или то были элементы цепочки местной ДНК? Или неизвестный путешественнику ребус, который он должен был разгадать, чтобы вернуться домой? В общем, он сразу ощутил себя в лабиринте – или впустил город в свой внутренний лабиринт: он блуждал в городе, пока город в это время блуждал в нем? И кто из них заблудился больше? Он хотел сесть в трамвай, однако ноги повели его в ином направлении – к  темным шпилям костела. Они были видны еще с вокзала, и, казалось, они направлены не в небо, - а прямо в него.
Завидев их, он стал практически невменяемым, - гипноз ли это был, или временное помутнение рассудка, - но теперь он был сродни медиуму, через которого вещают духи, и духи были добрыми.. Через несколько минут он подошел к костелу, чтобы все-таки сесть на трамвай; костел был справа; правильнее сказать: костел был, а его практически не было, словно он исчез, словно его субстанция растворилась в камне костела, а от самого паломника остались только внешние признаки, один телесный вид. Он чувствовал себя громадным как костел, но его человеческие масштабы все равно оставались маленькими – он не мог вместить это огромное готическое тело, и его собственная плоть трещала по всем швам, начиная выпускать наружу непослушную душу. Путешественник попытался тронуться с места, и понял, что он не в состоянии этого сделать: разве можно сдвинуть с места эту каменную гору – нет, он не мог понести этот храм; он помнил, что вера и горами движет, но его вера была слишком слаба, а костел слишком тяжел – о, если бы было наоборот! А пока он не мог отвести взор от церковных остроконечностей. Тяготение, которые было намного больше ньютоновского, влекло его войти в храм и остаться там – тогда бы он точно потерял сознание; но путешественник чувствовал себя недостойным; кроме того, притяжение суеты уже начало сказываться в нем – сначала нужно устроиться в гостинице, а уж потом.. Но покинуть пространство рядом с костелом все равно было выше его сил.
Чему он подобен? Разве эти шпили – не рога единорогов? Скорее всего, так. Или это персты ладони, в благословляющем жесте, вытянутые туда, где живет Спаситель? Видимо, сравнение с единорогом подходит больше – и костелу, и городу. Единорог – вроде бы обыкновенная лошадь, но вот его чудесный рог делает его существом сверхъестественным; и поймать его может только непорочная дева. Так и здесь: город, его улицы и храмы – все вроде бы похоже на остальной мир, но везде этот чудесный рог единорога, который превращает реальность в легенду. А ты – непорочен ли ты, чтобы жить в этой легенде? Разумеется, нет; вот и блуждаешь в ней, ища разгадку тайны, которой тебе не найти.

2

..Костел отпустил его, смилостивился над ним – а он так и не вошел под его своды, - точно боялся осквернить. Или знал, что войдя, уже ни за что не выйдет обратно? Как бы там ни было, но путешественник все-таки сел на трамвай (или все-таки это был автобус?). Было жарковато, и он настолько разгорячился, что даже забыл оплатить проезд – разве можно въезжать сюда, нарушив заповедь, и еще пытаться приобщиться к тайнам города? Пока он ехал к центру, то пространство-время, которые он оставил у себя дома (да был ли это дом?), исчезли – и появились новые. Он не знал, сколько тут пространств и времен, - но небезосновательно полагал, что их очень много, и они сплетаются в одно большое дерево, имя которому – город L, а сам путешественник – только муравей, еле бегущий по огромному древу. Разные кварталы города жили в разных временах, и имели разное количество пространственных измерений: как они при этом соединяются в один город, как они могут сообщаться друг с другом, - было непостижимо; и что их соединяет? Сознание путешественника? Каков город без участия его познающего «я»? И не соединяет ли его «я» в каждое мгновение эти времена и пространства города L. по-своему? Как же попасть в истинный город, каким его видит Бог? Этого путник не знал.
Однако он сразу уразумел, что какое бы тут ни было время суток (утро, день, вечер, ночь), и какой бы ни был сезон (весна, лето, осень, зима) – время здесь всегда одно и то же. Солнце в городе всегда предзакатное, - вечный вечер, вечная осень. И словно оно в этом месте никогда никуда не движется – и не восходит, и не заходит; т.е. вроде бы заходит, но остается на месте. Он понял, что солнце города L. не стареет: оно точно такое же, как и 5 веков назад, и видит город таким же, как и тогда. Постоянный закат – точно мы на крайнем западе, - да так оно и есть; город располагался на крайнем Западе Европы – а далее, согласно средневековой географии, должно быть безграничное море, и еще дальше – бездна, куда вливаются все моря..
Между тем, он подъехал к зданию театра, и вышел. О, театр.. Путешественник не был театралом, но он хорошо помнил внешний вид здания драмтеатра своего родного города: все, как обычно – не без некоторого налета классицизма, колонны, греческие маски, а наверху – партизаны со знаменем. Это чересчур являло сочетание несочетаемого: словно красное знамя захватило уже и древнегреческий театр, и музы поют «Интернационал». Здесь все было гармонично, - по крайней мере, партизан не было. На их месте были статуи, а внутри театра – австрийский модерн. Путешественник не помнил, как он устроился в гостинице, носившей то же название, что и город, и отправился путь – пролегал ли он в пространстве и времени? Озираясь по сторонам, глаза все время наталкивались на препятствия в виду нескончаемых извилистых улиц и не очень высоких домов. Странное в этом было вот что: хороводы домов не были брошены взгляду как нечто чуждое и непроницаемое, как какой-то инородный предмет, преграждающий оку взгляд; нет, было непонятное ощущение, что они являются с оком одним целым, что они – просто продолжение ока вовне. Что они – и образ в самом оке, и образ, который око видит. И эти славные европейские дома – только образ, - и сейчас они воспарят, захватив тебя с собой.
Его не покидала мысль, что нужно просто открыть глаза, которые доселе было закрыты – и все исчезнет, ибо не может быль стать настоящим. Но в то же мгновение становилось ясно, что, напротив, - глаза только сейчас и открылись, а все, что было до приезда в город – было лишь мраком под завесой замкнутых очей. Почему-то вспомнилась история о слепорожденном, которого исцелил Христос.. Впрочем, путешественник отмел эту мысль, сочтя ее слишком уж дерзкой, если не кощунственной.. Он любил книги, и сразу же нырнул в первый же попавшийся переулок, быстро свыкнувшись с тем, что переулку уже более двухсот лет. В этом городе говорили не на родном для него языке, но он привык: в двух языках было много общего, как у двух сестер; к тому же, тот язык звучал музыкально, душевно, и как будто являл собой «альтер-эго» родной речи. Книжный назывался «Сокровищница» - в общем-то, обычный небольшой книжный магазин, но для него это был первый магазин иного мира. Он живо представил себе, как герои «Гарри Поттера» заходят в книжный, и выбирают книги по магическому искусству для учебы в Хогвартсе. Примерно так же, было и тут: он с трудом удержался, чтобы не спросить – а нет ли у вас книг про местных единорогов? Где их можно увидеть? Правда, в магазине продавались книги с видами города – и уж там-то единорогов было полно (одна из книг была полностью посвящена храмам). Ты оказался в сказке, или сказка пришла к нам – он был не в состоянии различить. Но вероятность встретить здесь Элли из Изумрудного города, или Алису из Зазеркалья – резко увеличилась.
Путешественник взглянул налево – его внимание уже давно привлекала находившаяся поблизости башня-колокольня; примечательно, что она была осеннего цвета – цвета октябрьских листьев. Да и весь город был выкрашен примерно в такие же краски – от ранней осени до поздней: тускло-зеленый, желтый, темно-красный, бежевый, рыжеватый, - когда листья уже упали и образовали ковер под ногами.. Иногда сверкали ярко-белые кристаллы зданий – или извлеченные из земных недр серые и черные породы. Чего он не мог вспомнить в этом городе – так это синей или голубой краски. Голубым было только небо.. Наконец-то он подошел к этой башне-колокольне – колокола не было слышно, но в его сердце колокол уже проник своим молчаливым звоном; вершина башни была позеленевшей от времени, и напоминала какую-то старуху – настолько древнюю, что она уже не седеет, а зеленеет; и правда, храму было более шести веков; старуха, однако, была полна жизни, и высокие готические окна совершенно не напоминали пустые глазницы. Он вошел, - и стало очень темно. Так ребенок находится в утробе матери, - перед тем как выйти на свет. Рядом стояла чаша со святой водой: этот собор был латинским. Ощущения путешественника были многообразными: он принадлежал православной вере, и потому к чувству «темноты утробы матери», когда он вошел в храм, - прибавлялось чувство, что мать не родная – родственница, но не самая близкая. Собор был освящен в честь Вознесения Девы Марии (по-православному -  Успения Божьей Матери), - и он примирился с мыслью, что темнота материнской утробы здесь – это мрак преславного чрева Богородицы, без которого не было бы света спасения.
  .. Внутри храм был просторен – в вечных сумерках. В православной церкви темноту скрашивали бы золото икон и огонь свечей – но здесь золота практически не было, а свечей было не так много. В глаза бросались статуи – они были огромны, и чувствовалось, что они здесь на страже католической веры. Как это противоречиво – подумал он. Его не покидало ощущение святыни в этом храме – но святыни не нашей, - то есть, не то что совсем чужой, но и не родной. Несовершенная святыня? Испорченная? Святыня, в которой больше человеческого, нежели божественного? Он был не в состоянии это измерить (это лучше доверить Богу) – чувствовал лишь, что это святыня «холоднее» православных. А если это и огонь, то какой-то бедный. Как будто костер православной веры в какой-то степени стал золой – он все еще горяч, но вокруг него трудно согреться.. Присев на скамью в этом храме, он размышлял, и однажды даже посетил вечернее богослужение там. Месса была на польском, (отчасти знакомым ему) люди исповедовались и причащались – разумеется, только Тела Христова. Не приходилось сомневаться, что все происходит благоговейно – только вот месса продлилась всего сорок минут; казалось, служба лишь недавно началась, а уже.. В конце мессы собирались пожертвования, однако к нему не подошли – видно, сразу поняли, что чужой. Он так же чувствовал отчуждение от происходившего здесь – литургия и не-литургия, благочестие и не-благочестие. Впоследствии для него было целой проблемой - как вести себя в инославных храмах, каковых в городе было большинство? Для себя он решил креститься перед этими храмами: прося Бога, чтоб Он соединил всех в своей Единой Православной Церкви. И потом – крест. Над этими храмами был крест – а крест есть святыня, орудие нашего спасения.

3

..Выйдя из собора, который в городе называли Катедрой (с ударением на Е), он оглянулся: потом он осознает, что нервные волокна улиц, бегущих по центру, сплетаются в узел именно здесь; элита города веками ходила сюда для молитвы и покаяния. Если когда-то было сказано, что все дороги ведут в Рим, то в этом месте они явно вели к Латинской Катедре. Рядом с Катедрой располагалась главная площадь города. Образуя почти правильный квадрат, тесными рядами стояли несколько десятков зданий. Все они были небольшой высоты и еще меньшей ширины – масштабы и вправду гномьи. Вот сейчас кто-нибудь из них откроет окно, и пригласит последовать с ним в подземелье, что находится прямо под домом. И возраст домов соответствующий – 350, 400, 450 лет. Кто жил здесь тогда? Неужели люди, такие же, как мы? Нет-нет, это гномы из старой сказки, которые как раз тогда и сочинялись; мы же люди другой эпохи – когда писатель в «Сталкере» Тарковского говорит, что в средние века люди были молоды, - в каждом доме домовой, в каждом храме Бог, а теперь.. Но, к счастью, время не везде течет одинаково – безо всяких там теорий относительности. В городе L. оно течет намного медленнее тех городов, где путешественник был до этого. И фраза «время остановилось» для города – вовсе не избитая метафора.
Улицы, примыкавшие к площади, понравились ему больше всего. Они были настолько узки, что, казалось, там будет трудно дышать. Но нет: там было настолько одиноко, что путешественнику стало легко – он стоял, ходил, и не мог надышаться. Не раз ему казалось, что тело оставило его, и он стал только духом, которому нет дела до земной тяжести, и остается только летать от дома к дому – или сквозь все дома, с любой скоростью, - как пожелаешь. Абсолютное одиночество – разве не искушение им способно приблизить к осознанию божественного? Храмы располагались на этих улицах прямо посреди домов, и могло показаться, что ты не покидаешь один храм, чтобы войти в другой, а, по сути, все эти дома и улицы – и есть один непрерывный храм во славу Господню. Тем более, что все эти храмы были восточного обряда, принадлежа, однако, трем разным исповеданиям, одним из которых было православие.
Его удивили католические храмы византийского обряда: как умел этот город объединять то, что другим не удавалось? Заходя в эти храмы, порой трудно было обнаружить различие с его родным православием: не только внутри, но порой и снаружи (если только это не бывший костел). Вроде бы все наше, - иконы, иконостасы, одежды духовенства - но не наше. Это было непонятно, и только укрепило его в мысли, что сравнение с единорогом возникло не напрасно: он тоже вроде бы лошадь, но вот рог.. Хотя тут лучше подошло бы сравнение с кентавром.. Улицы, по которым он бродил, были настолько извилистыми, что порой сложно было угадать, что ждет тебя даже через пятьдесят метров. Да и ждет ли что-нибудь? Ведь путник уже испытал совершенную оставленность другими – теперь существовали лишь он и город. И потому он боялся идти дальше – вдруг там ничего нет? Вдруг там зияет дыра, полное ничто, та самая бездна, в которой исчезает город L? Вдруг город есть только там, где есть ты, твое сознание? Вот сейчас путник потеряет сознание, ибо он столкнулся с такой запредельной вещественностью, что выход может быть не в этом существовании, а только в инобытии, - и все, города больше не будет? А когда он понял, что одна из этих улиц заканчивается тупиком, и нужно поворачивать обратно – он только еще больше убедился в этой мысли…
Было очевидно, что город сей – как зона в том же «Сталкере», - и никаких законов природы здесь нет, причинно-следственных связей не существует, есть только единичное сочетание явлений. И даже трамвай, идя по одному маршруту, в следующий раз попадает в то же место лишь потому, что так угодно этому городу – и потому, что в нем есть ты. Будь это иначе, каждый раз один и тот же трамвай шел бы по разным маршрутам, а, быть может, никакого трамвая не было бы вообще. Путник был не уверен, что, не приедь он в этот город, все оставалось бы на своих местах – даже маршруты трамваев – не говоря уже об улицах и домах, их составляющих; возможно, приедь он в другой миг, сочетание улиц и домов было бы другим.. Городская мистика пронизала его с ног до головы. Отныне он окончательно почувствовал себя то ли в восемнадцатом веке, то ли в шестнадцатом. Чему тут удивляться? Чудес уже не наблюдалось, ибо все стало чудом – даже сами пространство и время, благодаря которым город был позван к существованию. Путник осознавал себя только городом, и никем иным – он забыл на время свое имя. Зато он помнил, что автомобилей в том веке, где он сейчас оказался – не должно быть; как и трамваев; и потому считал их наваждениями и призраками, посланными преисподней.. Или то были фантастические существа, пришедшие к нему во сне? Но где тут сон? И как отличить его от яви? Этого он знать не мог – и, похоже, в городе L., любые критерии, по которым он отличал сон от яви в своем мире, - не работали. Каждый раз его сознанию приходилось заново решать этот вопрос – и чаще всего, оно не справлялось с ответом..
Пока он так думал, перед ним возникла новая колокольня – то была колокольня церкви Успения – главная православная церковь в городе. Колокольня жила как бы на окраине самого центра старого города – рядом с ней было проще почувствовать себя гонимым, бедным, несчастным. Правда, эта церковь была не совсем родной для него; он попытался было разыскать церковь, которую в городе называли «русской» - но так и не дошел до нее. Помнил только, что она находится на улице какого-то, не очень известного ему писателя. Возвратившись к церкви Успения, он понял, как на самом деле привязан к ней – и был привязан еще до того, как родился. Было в этом месте что-то – что-то глубже, чем родина.. Он вспомнил, сколько людей в те времена, когда она еще строилась, сражались за истину православной веры. И как здесь переплелись православие и католицизм: ведь буквально в ста метрах от этого храма, был костел доминиканских монахов.. И он тоже был прекрасен – своими пропорциями, изысканной геометрией, и надписью над входом, прославлявшей Бога – и только Его Одного. К обоим храмам примыкала небольшая площадь, на которой торговали книгами, - это был свой город, и город привлекательный. Сколько всего было там – там словно умещался весь город; ведь он был книгой, которую требовалось прочесть. Вот только ни одному смертному, ни всем им вместе, - прочесть ее до конца была невозможно. Однако путник был убежден, что он пребывает в месте, где все утопии сбываются, и поэтому – читал и читал книги на этом развале..
Во внешнем мире проходили дни, годы, века, тысячелетия, а он все читал – только потом выяснилось, что в самом городе прошло всего лишь полчаса.. Пора было идти: но куда? Он выбрал самую длинную улицу в городе – она тоже была в честь писателя, правда, местного.. Он шел по ней и шел – и полагал, будто поднимается (или спускается?) по бесконечной лестнице; сердцем он понимал, что, идя по этой улице, он может попасть куда угодно – и это даже зависит от него. Это могло быть любое место мира – как будто да самой дальней точки вселенной было рукой подать.. А, может, он таким образом, попадет прямиком в ад или рай? Ну, в рай – это вряд ли, а в ад – не хотелось бы.. «Божественная комедия» Данте тут оживала на глазах – и он сам уже чувствовал себя флорентийцем – только без Вергилия..

;
4

Сколько ни ходил он по городу, всегда ощущал его особую геометрию – идешь по прямой его улицами, но попадаешь совсем не туда. Словно здесь своя местная математика, свое число измерений – и, к тому же, оно постоянно меняется. Глядя на знаменитую городскую брусчатку, он поневоле приходил к мнению, что она напоминает какой-то вид пчелиных сот; то же касалось и домов – будто путешествуешь в огромном улье – только соты не шестигранные.. Какой же мед туда заливают пчелы Господа Бога? Задавшись этим вопросом, он понял одно: в городе L.лучше брести, куда глаза глядят, безо всякой видимой цели – и  тогда будешь идти по воле Божьей. Так он и старался идти, пока не обратил внимание, что за ним постоянно следят – кто? Да это же.. Божья Матерь.. отлегло от сердца.. Его статуи тут всюду скрываются в нишах – словно Пресвятая Дева из смирения не навязывает Свое присутствие людям – верь, если желаешь. И Она не следит за тобой – Она оберегает тебя везде, на любых путях, даже самых темных. С этой мыслью ему стало легче дышать – он еще раз посмотрел на статую Богоматери в цветах, - как Она прекрасна; Она прячется от дождя? Но зачем? Она и так всегда в светоносных каплях благодати..
Он снова стал размышлять об образе местного благочестия: сразу видно, что горожане глубоко чтут Пресветлую Мать. Ее белая статуя стояла почти в самом центре города. В городе было и множество икон, но они в основном были в храмах, и только на церкви Успения была видна большая икона Приснодевы. Статуи же  были не столько в храмах, сколько выходили на улицы и площади. Конечно, он объяснял это католической окраской местного благочестия. Большинство местных жителей каким-то чудом совмещали и благоговение перед статуями Пречистой, и молитвы перед Ее иконами. Но какие все-таки разные это были образы! И те, и другие, - были прекрасны, и совершенно бессмысленно было бы спорить – что прекраснее; но красота была разной, и она показалась ему не совсем совместимой.. Посетив местный музей икон, он видел воочию религиозный путь этих горожан: в средние века у них преобладала православная икона во вполне классическом духе; затем, под влиянием соседнего католического края, иконы становились все более реалистичными, живоподобными, из них уходила та надмирная сакральность, которой особенно славились византийские иконы; на ланитах Христа, ангелов и Святой Девы заиграли розовые лучи; в выражениях лиц стала проявляться известная человеческая «приятность»; однако все же это были иконы – и им все еще было довольно далеко до европейских религиозных картин той же эпохи; но когда жители города стали католиками православного обряда – появились статуи, где тенденция к живоподобию, приятности и человеческой красоте Пренепорочной Девы – получила свое логическое завершение.
Миловидная Мадонна, Юная Прекрасная Дама, - в статуях и скульптурах, - победила Матерь Бога православных икон. Эти статуи и иконы изображали Одну и Ту же Преблаженную Деву – но они соотносились как земное и небесное, человеческое и божественное. Конечно, за столетия сосуществования  православия и католичества на этой земле, образовался их причудливый симбиоз. Но разница была в том, что статуи скорее разделяли земное и небесное во Христе и Приснодевы – оставляя на земле только человеческое, и предлагая через него воображать божественное на небесах; а иконы стремились явить единство земного и небесного уже здесь, в смертном мире – являя собой образ Боговоплощения в Церкви, и не желая давать места воображению божественного в отрыве от человеческого. В статуях было больше любовной лирики, фантазии, чувственного восторга; в иконе было больше строгой молитвы и таинства причастия. Но горожане научились за века совмещать и то, и другое, - и он не переставал дивиться тому, как их сердце способно на это.
Стремясь понять их душу, он заходил не только в восточно-католические церкви, но и в церковные лавки – чтобы увидеть, чтобы прочесть о том, чем они живут. И везде он видел родные для него православные иконы, и не так уж много статуй. На одной из статуй Божьей Матери, в которой было видно большое красное сердце, была видна надпись: руками не трогать. Во множестве книг особо подчеркивалось, что горожане хранят православный обряд, но при этом верны католической церкви. Но что для них важнее? Это оставалось тайной. И ее не так просто было разгадать – для этого надо было прожить в городе L. годы, а он – приехал на мгновение.. В тех же книгах постоянно проводилась мысль, что местные жители много пострадали и от православных, и от католиков, и от безбожников; это создавало ощущение, что для них очень важно провести разграничительную линию между собой и всеми теми, от кого они пострадали, и на кого они не хотят быть полностью похожими, чтобы сохранить свою уникальность – свою особую религию, историю, культуру, язык. Если представить, что никаких внешних врагов у них нет, и их вере и культуре ничто не угрожает – как бы вели они себя тогда?
По-видимому, для горожан был важен и их православный обряд, и «католичность» их веры – но  за обряд они держались крепче, ибо без него потеряли бы свою душу; и в этом обряде была и крепость православной веры; за католичество они держались – как их отцы и деды; однако здесь было все-таки что-то вторичное по отношению к обряду – и не случайно множество жителей L. исповедовали православие.. Он предполагал, что их католичество все же не так основательно, как у соседних народов: его исповедуют, но не всем сердцем, ибо это сердце открыто и православному обряду, через который всегда возникает возможность полного принятия православной веры – а вот возможность полного принятия католичества вместе с обрядом латинским – едва ли.. Принятие же и восточного обряда, и католической веры в одинаковой степени – всегда будет создавать состояние неустойчивого равновесия..

5

..Религиозность горожан впечатляла путника, - не только по воскресеньям храмы были полны людей – как будто весь город вышел на молитву; такого он не видел у себя на родине; не только в городе L., но и в селах этого края, не было села, где не было бы храма, а то и нескольких.. В районных центрах всегда возвышались церкви; люди во множестве крестились, проезжая мимо храмов – он наблюдал это неоднократно. Ему было трудно судить о глубине этой религиозности, однако, чувствовалось, что это еще мир, где крепкая народная вера во Христа, не умерла, и сохранила свои устои, - много ли таких мест на земле? Он думал о своей родине, где тоже так было когда-то.. Но вера проявлялась тут не только в воскресенье или в виде крестного знамения перед храмом. Всюду было множество распятий и скульптур Богородицы; а однажды путешественник увидел огромную толпу народа, которая тянулась, наверно, больше, чем сотню метров, и из белой двухбашенной церкви (бывшего костела) – это было вечером в обычный будний день.. Потом он узнал, что в это время в церкви совершалась заупокойная служба – умер католический священник.. На Рождество, Страстную Пятницу, Пасху – весь город приходил в движение; казалось, огромные процессии как водоворот движутся вокруг Христа, и город рождается, умирает и воскресает вместе с Ним.
А путешественник уже родился, еще не умер, и потому не мог воскреснуть: он просто шел, а город наблюдал за ним в одно большое каменное око. Здесь он не раз думал о смерти, и почему-то всегда предполагалось, что это будет смерть от красоты. Слишком много прекрасного пришлось на одну его душу, - и он постоянно чувствовал, что столько ему не понести. Впечатления сдавили его сердце; было ощущение необычайной легкости, но и – неимоверной тяжести. Раздвоение личности? Когда он был на грани полного распада, и полагал, что вот-вот несколько его «я» разойдутся по городу L., никогда уже не соединившись вновь, вдруг он увидел вход в кладбище – знаменитое старое кладбище. И тут он все-таки осознал, что некоторые его части отделились от него самого, и пошли своими путями; кто-то из них, вернулся обратно и посетил громадный барочный костел; кто-то решил попить кофе в известных кофейнях города; некоторые из частей его существа ограничились распитием пива, а другие пошли осматривать район города, примыкавший к железной дороге; один его фрагмент даже назначил свидание на центральной площади близ Ратуши: он указал время свидания, но этого было недостаточно, - в городе одномоментно сосуществовали несколько времен, время здесь не было одномерным, и потому надо было указывать не только час сегодняшнего дня, но год, день и час минувшего – допустим, 1707 год, 26 июня, 8 утра; то же касалось и пространства – ведь до пожара 16 века существовал иной, готический город – с иными храмами и домами – тогда кроме нынешнего места свидания, надо было указывать и то, параллельное место. И удивительно, что два человека из современного нам космоса, находили друг друга в этих параллельных временах и пространствах, - в начале 18 века.. Между прочим, были и такие части его «я», кто тут же заснул, и посещал город во сне; но осколки его личности разбрелись не только по пространству города – они отправились и в разные его эпохи; он почуял, что теперь у него не только много тел, но и много душ – и он понимает не только языки тех народов, что населяли L. в те эпохи, где путешественник сейчас находился, но и сам язык того времени. Он не знал, как и назвать происходящее, но словно вмещал в себя городскую вселенную..
..Одной из своих частей он забрел на кладбище.. Ходил от могилы к могиле, задерживался у скульптур, читал надгробные надписи. Пытался представить, как эти люди, жили, от чего умерли, и где они сейчас. Если бы он был писателем, то, посещая эту огромную усыпальницу, написал бы с десяток романов. А так – все романы текли огненными буквами в его сознании. И была молитва; нет, он не молился устами или сердцем; но камни этих гробниц молились вместо него – и он понимал, что вовлечен в эту молитву, что эти камни – тоже он. И камни, и мох, и прошлогодние листья вместе с ветками под ногами – все молились за упокой души. И разум подсказывал ему: они молятся и о тебе; но тут же разум и противоречил себе: ведь я еще жив, нельзя молиться о моем упокоении! Тот, первый разум, не сдавался: это ты думаешь, что ты жив, но на самом деле ты мертв. Второй разум опять возражал: я жив, у меня есть тело и душа! – Ну и что? Мертвые тоже думают, что у них есть тело и душа, а в действительности они лишились и того, и другого, и стали черной смертью: что вообще ты называешь плотью или духом? разве твое тело – это тело? разве твоя душа – это душа? – Нет, я не умер, Господи, ведь я же не умер?!
Он взглянул на статую стоящего на коленях Христа – недалеко от входа в кладбище, - и подумал: вот, Христос жив, и молится о нас – не могу же я умереть в это время? И голос был внутри: можешь – если не найдешь выхода из кладбища, а выход только в вере. Но выхода не было; и тогда он решил, что лучше здесь остаться – молиться, пока не умрешь: кладбище очень красивое, и по нему можно восторженно путешествовать всю жизнь, не забывая о поклонении Иисусу и о молитвах Его Матери – да и разве можно здесь об этом забыть? И через несколько часов он все же нашел выход из кладбища, но почему-то не мог его переступить. Снова помолившись про себя, путник ощутил, насколько он сроднился с этими надгробными памятниками, деревьями, латинскими и славянскими буквами на могилах – и с великим множеством крестов. И сразу после этого мига, он постиг: теперь я снова один, нет никаких параллельных «я» - они снова соединились в одну личность, именуемую.. именуемую человекогород.. или городочеловек?
Хотелось бы еще поразмыслить на тему, как это он, безнадежно разбитый на куски, застрявшие в разных эпохах и мгновениях, неожиданно снова обрел цельность. Но мыслей не было совсем. Он лишь откуда-то понимал, что милость Божия не оставила его, - и была явлена в молитвенном заступничестве камней старого кладбища, где он воскрес к единству.. Однако мысль не задержалась на этом, ибо полыхнула и оторвалась ветка молнии, и городские окрестности огласил взрыв грома. Сам город стал громовержцем. Следом начался дождь, к которому путник не был готов; впрочем, дождь бы несильный, хотя небо потемнело настолько, как будто через несколько минут наступит ночь. Дождь продолжался и продолжался, и вот уже по брусчатке катили волны библейской воды, смывающей все грехи. Город промок до костей. Путник знал, что отношения города L. и воды – особые. Здесь не было реки, - то есть, она была когда-то, но потом ее направили в подземелье. И это образовало таинственный символ: наземной реки нет, но есть подземная; а какая подземная река известна больше всего – ну, конечно, Стикс, река мертвых. Будто этот город уже полностью преодолел порядок природы, и ему не нужны естественные реки, отделяющие один берег от другого; ему нужна сверхъестественная река, отделяющая живых от мертвых.
..Слава Богу, дождь закончился. И, похоже, дождь здесь реальнее самого города: L. только тогда обретает полную реальность, когда в нем идет дождь; он не может полностью высохнуть, обрести на веки ясное солнце над головой – ведь тогда ему пришлось бы умереть. И вот, он дождем стекает вниз – к самому себе; а потом испаряется вверх – к самому себе в небесах. И он спускается навестить себя в этой загадочной подземной реке; а уж оттуда путь только к Богу, не иначе.. Дождь направился к дому: пора и мне, - подумалось путешественнику. Но смогу ли я теперь вернуться домой и надо ли возвращаться? Разве это не мой дом? И если я покину его, то только вместе с ним. Как нас теперь разорвать? Если у единорога отрезать рог, он станет обычной лошадью? Кажется, впереди вокзал, но пока что – тот самый готический костел, в который он так и не зашел, приехав сюда. Зайти сейчас? Страх начал дымиться в путнике. Его сердце стало размером с костел, и содрогалось аритмично.. Потеряй сознание, и войди? Большая часть сознания уже сожжена – сколько осталось? Пресвятая Богородице, спаси нас!
..Теперь-то ему стало ясно, что город L. – это еще одно таинство христианства. Он как древний подвижник – мудр и прозорлив. Он выдержал бесчисленные сражения с духом мира сего. Его безмерно тяжелые каменные вериги домов – это безмерная легкость. Как истинное христианское таинство, он соединял в себе гроб материи этого мира и освобождение от гроба в воскресении.. Ему ведомо прошлое и будущее, и он сказал тебе: куда бы ты ни ушел от меня, - это будет лишь путешествием ко мне и во мне. Воистину, ничего иного тебе не дано, путник. Отныне ты будешь существовать в нескольких местах одновременно, и это существование и будет городом L, ибо теперь твоя сущность совпала с моим существованием. Все, во мне снова идет дождь: так иди и ты..