Картина маслом

Самоучка художник Яков Деревня привёз из самого Киева настоящий холст. Загрунтованный качественными белилами, натянутый на сосновый – ещё пахнувший живицей – подрамник, он по размерам был стандарта 40 на 50 и подходил на живописную картину для убранства светлицы, что любили в каждом знатном доме.

У него и заказы были уже, чтоб представил обновы к майским победным праздникам, но напоминаниями не морочили. Знали противный нрав самого Якова, его неспособность удружить кому-либо, про сумасбродство в решениях, что и как писать на своих полотнах... Холст привёз – значит,  что-то изобразит! Он в порывах творческих своеобразен, хотя интересен для земляков какой-то самобытностью. Слава о его творениях на все близлежащие деревни и сёла уже распахнулась, а поскольку он молодой, то дойдёт вскоре и до Киева...

По разным причинам вести о нём особо не множили. Наш художник – и всё тут! В натуре здешнего населения не принято чем-либо делиться от души – хоть замысловатой утварью, санками, шматом сала... А тут – художник! Надо – красоту привнесёт неописанную живописной картиной – примеры такие имеются... Икону подправит, толь новую на липовой основе воссоздаст... Не считая уже тех мелочей, что женщинам трафаретки розочки или жасмина вырежет для праздничной блузки...

Свой художник – чего  афишировать!

К тому же у мужиков на картины маслом – как правило – денег не бывает. Это их жёны копят по уголкам заначки... Рано или поздно – в доме засияет новшество для услады глаз старым и малым, для щемящей в сердце радости, – вечного трепетания да беспокойства в играющей крови...

Молва прошла – холст выставлен и закреплён на мольберте! Мелкие шпионы всё это видят и доносят сводки про всё и обо всём в военные ставки своих мам своевременно... Два — три дня после этого должно пройти в спокойствии и благостной тиши – в Яши зреет окончательное решение по будущему сюжету и композиции. Не дай бог, кому-нибудь сунуться к нему со своими советами или пожеланиями – изгрызёт, как цепная собака, своими злыми и непочтительными укусами – чтоб побольней! – каждого. Кто ему возрастом  неровня и по полу не сравним. Прощения никогда не просит – пришлось бы на коленках стоять перед половиной своих сельчан...

...И пусть не суются с советами – умники нашлись!

К его хамству попривыкли, стали считаться с его прирождённой нагловатостью – талант! Ничего не попишешь! Приноровились ввинчивать своё мнение особым способом, – хитроватым... Вблизи его –  вовсеуслышание! – кто-то точил россказни:

– Намедни, видел Наум выставку картин на Крещатике! Одна ему сподобилась особливо... Ночь на Украине... Темень, с лунным зеленоватым свечением... Для его ясной комнаты как раз подходит... – при этом даже в сторону Якова не глянул, – голову не повернул в его направлении...

– Мне такая не подойдёт – комната тёмная и краски такие же... Мне что-то, чтобы было созвучно образу: «горит восток зарёю новой»…

Но даже и тут Яков не преминул их раздраконить. Разгадал законспирированные тексты:

– Фуфайки от навоза отмойте! Колхозники – искусствоведы! Дизайнеры наполовину...

– Ты чего, Яша? Не приболел ли? – Строили они удивления на полном серьёзе, про себя радуясь, что их комментарии до нужной личности всё-таки дошли...

Знали, многое из того, что народом вот так «про между прочего» оговорённому, на его писанные полотна и попадало... Негласное соревнование будто бы – кто угадает на этот раз? Тешились: картина по мотивам тёти Фроси, по печали бабы Марты, по выпендрёжу безногого фронтовика Алексея Степаныча...

Один раз никто не угадал. Художник Яков Деревня изобразил повариху Любочку в стиле «ню» и вешает теперь это великолепие в своей комнате лицом к стенке. Всё потому что натурщица Любочка без всякого стеснения, как и одежды, теперь вертится перед Яшей по вечерам и ночам постоянно. А ещё потому что художник Яков Деревня – конечно же, не кисточкой! – запрограммировал стать фигуристой девицы ежедневно, ежечасно изменяться, – приобретать округлую другую красоту, но далёкую от шедевра первоначального...

Комната художника часто оставалась пустой, – он куда-то исчезал на недели. В это время и повариха у него не появлялась. Она же пацанам сообщала, как долго его не будет. Они по вечерам располагались с пивом или квасом в такой своеобразной обители, разворачивали картинную Любочку к себе лицом и рассматривали...

Уже теперь их мамы знают всё про это, но не превратились в «зануды», а поначалу такое право надо было отстоять...

Смирились, когда сами на неё до устали насмотрелись, но не определили в том образе пошлинки с душком и гнильцой... Любаша наша! Мадонна!

Боятся теперь чего-нибудь со стороны «Яшеньки» поординарнее...

Он в один момент с улицы и людских глаз исчез. Говорят, что где-то в степи заброшенный коровник ним самовольно арендован и превращён в художественную мастерскую – там он и творит! Любаше несколько раз намекнули, не под вывеской ли мастерской её Яков выстроил в степной дали настоящие зелёные пенаты развесёлой бордели?
Но та только зашлась в яркой усмешке, да погладила заметно приросший блестящий животик – вам то что?! Больше, чем в их трёп, вслушивалась, что да как выбивает пятками изнутри её будущий ваятель...

Отстали развивать при ней эту тему – ещё насупротив и всем назло разрешится выкидышем... С их подругами такое бывает запросто...

Прошло больше месяца, когда небритый и исхудалый – как мартовский кот – Яков появился у своей комнаты, где стал жить уединённо и замкнуто, а кто его случаем видел, то утверждал, что на мир тот глядит глазами придурка...

Несколько пейзажей с натуры, он написал по целевому заказу на проолифленном картоне, раздал без рамок и багета, не требуя за них платы. Люди очень радовались такому к себе вниманию и «презенту», но поскольку были неимущими, то заказать и купить рамочки не могли. Оставалось только, что глядеть на них – остановленный миг в природе, – стирать влажной тряпочкой с картинок пыль, да плакать...

Все ждали, когда раскроется великое таинство с главным холстом, гадали наперегонки, бились об заклад и при этом активность свою скрывали... Один мелкий шпион Яковом был пойман на месте преступления, предупреждён,  —   в следующий раз ему в одно место тот залёт раствор хлорки особой концентрации, и экзекуция приведёт к отпадению естества мужского  -  обеих яичек...

Круг догадок, однако, намного сузился, поскольку мелочь пузатая прояснила хоть малость – на холсте портрет бабы со свечой... Совсем ему неизвестная, ни на какую сельчанку непохожая, светится в ярком излучении, – блеск радости в глазах, улыбка на пышных губах...

По описанию, в соперницы Любушке не годится, – уступает по всем статьям... Главное, что уже не молодая...

Кто там на холсте, самой Любушке по барабану... Она ударилась в детство – лепит из качественной глины – которая совсем не трескается, как высохнет – маленькие японские нецки, тайские слоники и разное другое, что побуждает её дитя проникнуться творческим процессом и возродить в себе ещё в утробе гены ваятелей – Микеланджело или Родена... Обоих сразу... Пару раз заходила до Якова смотреть на красоту – себя любимую, на самой первой картине... На будущее потомство это возымеет определённое воздействие...

Однажды в воскресный день на пороге у художника Якова Деревни появился казак  Николай Дербенёв. Старый, седой, уже слабо держащий равновесие, особенно после долгого пребывания верхом на таком же дремучем в своём возрасте конею. Он пыжился и выравнивал свою худую стать неторопливо и старательно... Поддавалось медленно и с трудом, – всё будто бы его прижимало книзу... И чистый, по-праздничному разглаженный на нём казацкий френч, и поблескивающий золотом, серебром и железом боевой его иконостас на груди, и расписанная черню по серебру шашка у пояса...

Лошадь привязал к забору рядом со своей, видимо, прибывший с ним племянник, – вывесил на них торбы с овсом, чем, похоже, и успокоил надолго...

Пока казаки скрылись в жилище на переговорах, во дворе собралась вся деревня, – посмотреть же надо! Особо не шумели, терпеливо ждали, радовали друг друга, что день выдался погожий, – а прошлой весной это воскресное время было пасмурным и дождливым...

На маленькой подшипниковой тележке подкатили в соломенном верзуне – плетёной кошёлке – и «нашу совесть»,  —   состарившуюся и ослабшую бывшую председательницу сельского совета Марию Карповну. По образованию она филолог русского языка, имеет богатую память на лица и события, умеет красиво говорить и убеждать, – хоть толпу, хоть личность...

 Жива до сих пор потому, что местные бандиты её тоже чтили за справедливый нрав – открытый и неподкупный... Бандеровцы «нашу совесть» приговорили к сожжению, но узнали, что одного из ихних, схороненного за рвом сельского погоста, разрешила матери перенести к родственным могилам. «Человек не псина какая-нибудь... Слаб был разумом, что творил зло, а бренное тело и мать, причём?»

 От её совиного взгляда ускользали и теперь многие, трудно осознать, какую правду о них сохранила в своём высоком челе Мария Карповна, только были убеждены, что ни при каких обстоятельствах и ни с кем она ней не поделится...

Вон тот поддатый на все пятьсот грамм, отворачивается от неё и даже уходит в сторону, скрипит злобным прикусом сосед Дербенёва. Прожжённый бандеровец, детоубийца и кат, уже второй месяц, празднующий возрождение своей миссии в Украине, прошедший все лесные схроны и, на удивление, сохранивший крепкоее здоровье, как и чёрную свою душу, неизменной...

  Солдат казак Дербенёв ещё пять лет по окончании войны таких вот отлавливал в лесах Брянщины, полтавщины,  --в вонючих норах и схронах, чтоб всех предать суду и мести... Да, видно, врагов было много...

Яков вынес картину на мольберте – у него был он настоящий, большой и прочный, – поставил супротив солнца, а казака Дербенёва и его сопровождающего юношу усадил напротив, за дощатым столом, выставив перед гостями кувшин с квасом и две кружки из керамики...

Всмотрелись, после галдежа и препираний – кто есть кто? – наконец, разобрались... Пришли к однозначному согласию, что перед ними портрет актрисы Екатерины Васильевой. «Привяжи себя к Богу» – так говорит Катерина каждому, живущему на Земле...

Кто уши имеет, тот услышал из беседы в комнате, что она любовница есаула Дербенёва, и именно он портрет заказал, а теперь приехал выкупать... Но денег у него теперь нет, в ближайшем будущем с финансами оздоровление не предвидится... А предстоит только умирать. Попросил у Якова хоть напоследок на неё насмотреться... Вот и смотрел, – когда-то соколиным взором, а теперь притуманенным, – на свою возлюбленную и плакал. Толь от печали какой, или от когдатошней радости...

Из толпы вышел сосед Дербенёва. На Марию Карповну не глянул, будто и нет её тут вовсе хотя всей своей волчьей шкурой ощущал присутствие, но не боялся теперь...

Его чёрная могильная истина взяла верх, даёт ему право – думал так возможно! – творить изуверства как когда-то, изгаляться над собратьями, унижать и гнобить большого и малого, старого и молодого...

Он подошёл к Якову Деревне, выждал какое-то время, кабудто позёр перед публикой, чтобы та смолкла, и с мокрой усмешкой процедил:

– Я покупаю! Плачу любую цену...

И, вправду, установилась тишина, – стали, слышны, разве что, звон мошкары да гудение мохнатого – медведя в миниатюре – шмеля. На чьих-то руках всплакнуло дитя и тут же замолчало, задобренное гуттаперчевой обманкой.

Покупатель вытащил с нагрудного кармана зелёного френча пакет денежных кредиток, предполагая, что от такой именно толщины художник не устоит, соблазнится...

– Тебе она зачем?! – Удивился Яков и даже не взглянул на деньги, – да и продавать её я передумал... Пусть у меня висит – моя личная икона! Как у Леонардо да Винчи Мона Лиза – всю жизнь с ним была. Одним лицом на двоих – его мама и он сам...

- Интригующе! – проскрипел простуженным голосом настоящий бомж. Его выгнали из дому дети – дочь и зять – за непочтение их дитяти. Дочь увидела, как он  дед,  — интеллигент проклятый! – откусил у её сынка яблоко и отдал ему снова... А если инфекция какая?!

– Извини за едкую ремарку, но ты пока не Леонардо...

Сам рассмеялся над своим остракизмом, и всем стало ясно насколько он несчастный и больной ... Из жалости к такому состоянию не зря ему кто-то преподнёс полчекушки водки и кулич с маком...

– Помимо гривен, долларами добавлю! – доставал из кожаного гамана иностранную валюту сосед Дербенёва, утешая себя мыслью, как унижает он его принародно тем, что покупает его возлюбленную портретом, как дворовую девку, – кинул деньги на стол:

– Бери, маляр! Тебе деньги нужны! Обрюхатил дешёвку Любашу – там беспроцентная суда получилась, а короед выскочит – не отвертишься! Кормить надо...

Увидел, — народу этот торг стал не интересен, многие отворачиваются уходить, — сосед Дербенёва, как последний резерв в потешном деле, выхватил из запазушного кармана пистолет и выстрелил прямо в портрет Катерины Васильевой. Пуля попала ей в межбровье, оставила маленько пятно в виде родинки, как у индианки... Но без препятствия поразила и художника Якова прямо в грудь. Сход разом ахнул. Пронзитеьный окрик Марии Карповны превысил все звуки: «Дербенёв! Коля!»
Свистнула булатная сталь боевой шашки казака Дербенёва и остриё её пришлось по голове его соседа раньше, чем тот успел выкрикнуть: 

- А с ней я вот что делать буду!

Рассечённый, он упал бездыханным, импульсивно сжимая курок оружия...

Женщины кинулись спасать Якова, – в толпе всегда стояли свои медички с профессиональными чемоданчиками... Так издавна было принято...

Дербенёв умер к утру, оставив своему племяннику всё в наследство. Иконостас, и коня, и жилище...

Яков выздоравливал.

Про портрет Екатерины Васильевой рассказывали, что его приобрела сама она, – кто-то из друзей Якова выставил его в интернете и она увидела. Целых тридцать тыщ долларов за него отвалила...