Цикличность цикады

I.
Запуская программу движения
в сторону и поставив нейтральную,
как предел скорости, ты разделишь
белковое тело поровну, обходя
траекторией костные голости.
И в стремлениях покрыть этот мир
опилками - будучи выпущенной на
волю, выбьешь ноты долотом, под
закрылками, натянув свои гланды
стальной струною.

За тебя возьмутся, будут выпиливать,
обвинят в непристойности поведения,
где-то в полдень - ведомы немытыми
тенями, мухобойкой смахнут с родового
дерева.
Циклопическим взглядом обшарят
полости на предмет спекуляций своими
талантами и кривым, затупившимся
скальпелем подлости, звук из глотки
вырежут, вместе с гландами.

Свет разбавят и в бледно-ртутном
мареве, брюхо наспех заклеят сухим
горчичником, и фонит до сих пор,
изотопом радия, из могильника душного,
ген опричника.
Наспех рот зашьют суровыми нитками,
не налив для наркоза и треть от нужного,
ты взлетишь, оболочкой стрекоча
радужной, под известчатый свод
помещения душного.

Взгляд вольётся в зазор, оставляемый
форточкой и сквозняк, шелковицей,
пряно пахнущий, унесёт легко твой хитин
натуженный, в горизонт уходящий
за взрытыми пашнями.
Звук сольётся слюдой с крыльев в купол
брезентовый, дрогнут нервы стропами -
щекочет вакуум, пронесёшься на бреющем
вдаль по пандусу, покидая разбухшую
эмаль раковин.

II.
Воздух липким гумусом льнёт к оскоминам,
швы остались на панцире: отпечатками,
пальцами, там, где раньше дышалось
свободой и промыслом, руки край скрутили
кривыми фальцами.
С тем расчётом, в своём уме копеечном, на
который надели, бинтуя, выгоду, что ты
станешь покорной и канареечной - словно
тля и дети, что снятся Ироду.

Космогонию звуков рождает желудок твой,
собирая в подлесках нектар и анапесты,
а кометы, вглубь неба уносят свой покой, от
земли, что глухо вбивает в себя кресты.
Их распилит окрестность на мелкие фракции
и девицы, бесстыдно, хвосты разберут на
канкан, выживают в условиях этой локации,
только те, кто свинцовым стал или как уран.

А ты скрипом тремолишь и сверлишь
двоичный код, своей кодой цинкового
либретто и звуком хитиновым, онемевший
врачуешь рот в удушающей влажности
радиолета.
Изотопы от мухи и комара, кружась атомами -
расщепляются до основы света и на солнце
новая, кровилась дыра, когда мессеры бомбы
метали в гетто.

Волны звука ложатся в землю углём,
насекомых находят в пластах смирения и
теснятся на крыльях твоих, золотой пером,
десять заповедей - людского преткновения.
Ты ведь знаешь, как это - не играть, когда
рвётся душа наружу нотой и вскрываясь
скрипичным ключом опять, чтоб из вены петь
одичалой кодой.

III.
Круг сансары, омыв тебя вальсом дождя,
вдаль укатит механической шестерёнкой
и оттуда, сквозь небо, смотрят в тебя -
глаза чисто звучащего ребёнка.
Он поёт и внешний его покой, чем-то схож
и ровен с цветущим бутоном, ты ведь знаешь,
что связаны в этом мире все, бесконечностью
нот, сакрального, унисона.

Голос твой, как и впрочем, всецело ты,
ведёт в небо, как нитка с парящим змеем,
часто мы храним в тишине черты, тех,
с кем в жизни хоть раз, без крыльев, реем.
Они могут из нас кричать навзрыд, нарушая
пространства и понимание, а когда пробьёт
час, мы отпустим их, и камней станет
больше на дне мироздания.

Если брать за основу цикличность воды,
то луне каждодневно стоит ставить свечи,
ты звучишь постоянством той звезды, что
без спроса взвалил тебе кто-то на плечи.
Осушая себя металлическим сном, до
белёсой прозрачности хитина и сыграв
струной, свой последний "до", ты придёшь
к пониманию, что жизнь - рутина.

И, возможно, тебя отольют в чистой бронзе -
ведь она, как известно, нема ко всем звукам.
Глаза ребенка? - а они будут после, когда ты
прообразом станешь для внуков.
Ты вспомнишь пандус и вкус шелковицы -
своим, небрежно, зашитым нёбом
и время сморщит те ртутные лица,
а ноты с закрылок - споются небом.