Товарищ Кот, английский жмот и человек-патефон

Избранные главы

                ***

Любые совпадения с реальными людьми и событиями неслучайны.

                ***

Предисловие. Рассказ кота Сашки

Не любим мы быть строгими к себе, товарищи. Ох не любим! А зря.
Ми-я-у! То есть, это… приветствую тебя, человече, творение рук человечьих! Да пребудет мир в твоей жизни, голове и миске. В голове прежде всего, а то в последнее время слишком много голов оказались захламленными всякой ерундой. Чем именно? Да взять, к примеру, хоть ненависть. Мы ненавидим всех и вся. В принципе, этому не стоило бы удивляться, если бы мы, ненавидя всех и вся, не жаждали при этом всеобщей любви к нам самим.
Несчастья и трагедии других редко трогают человека. Oй и редко! Вокруг полно несчастных людей, которым нужно не так уж и много, чтобы вновь обрести счастье. Иногда просто улыбка может возродить в человеке желание жить дальше. Понимаете, жить! Однако жизнь простого человека – не нефтяные поля. Она никого не интересует.
Черствость – неизменная часть человеческой природы, что вполне объяснимо, если следовать теории Дарвина: когда-то мы были дикими зверьми, которым приходилось драться с прочими хищниками и друг с другом за еду и жизненное пространство. С тех пор наш мир наполнился вещами, и бьемся мы за них. Пускай мы опрятней пещерного человека, а одежда и речь наши – изящней, но, по сути, мы те же люди, что когда-то охотились на мамонтов, что охотились на других людей. Да, мы. Вы не ослышались, ведь я…
– Да скока уже можно ворчать-то? Как прекрасен этот мир, посмотри!
Знакомьтесь: скока-спаниель нашего Хозяина. Долизал остатки запаха в миске и будет теперь лезть в наш разговор и трепать темы, в которых ничегошеньки не смыслит. Ему-то кажется, что как раз наоборот – очень даже смыслит. Научился, понимаешь, принимать позу роденовского Мышьлителя: сгорбится, прижмет лапку ко лбу – и думает, что все теперь знает. Но даже такой простачок, как он, не будет отрицать, что мир наш далеко не идеален.
– Да скока уже можно мечтать об идеальном мире? На что он нам? В идеальном мире и подраться-то не с кем. Ну, разве что с «Майкрософтом».
Если что нашему песику и по душе, так это драка! И при этом сам он добр и приветлив, словно падший демон. Ну хорошо, допускаю, мир прекрасен. Но не человек в нем!
– А вот Бог любит людей.
Что ж поделать? Он неисправим… А почему бы вот людям не любить людей? Люди, конечно, все братья. Но не всем и не каждому. Что есть человечество? Масса чуждых друг другу индивидуумов, которой до тебя не больше дела, чем собаке – до водорослей в аквариуме.
Я-то знаю: сам когда-то был человеком, каюсь, но однажды решил, что больше – ни-ни. Это очень удобно, что сегодня каждое живое существо наделено конституционным правом выбирать себе по желанию пол, возраст и животный вид. Не знаю, как уж меня из человека в кота переделали, но в наши дни наука творит и не такое: вот, к примеру, в Австралии люди вверх тормашками разгуливают. Слышали, небось? Чудеса!
Так вот. Люди меня разочаровали. И однажды я сказал себе: стоп, мол, хватит, не хочу больше быть одним из них. Люди не могут сосуществовать друг с другом. Их личные амбиции постоянно сталкиваются с амбициями других. Даже между кошкой и собакой больше взаимопонимания и уважения, чем между людьми. Каждый мнит себя единственным и неповторимым и отвергает любой намек на то, что мир – всего лишь многообразие однообразий. К счастью, у нас, истинных детей Природы, амбиций нет. Нам достаточно уже миски супа, чтобы достичь гармонии с собой. И гармонии с жизнью в целом. А что еще нужно, чтобы быть счастливым?
– Быть бестактным бестактно. Быть глупым глупо. Но почему же быть занудным не занудно? Ну скока можно нудеть-то?
Вы тоже это слышали? Значит, мне не показалось? Да не зануда я, дружище Чаппи, а всего лишь пессимист. Это оптимисты смотрят на мир закрытыми глазами. Я же вижу всего его язвы. Не моя вина, если человечеству, чтобы подняться на следующую ступеньку лестницы моральных ценностей, необходимо искупаться в собственных помоях и испражнениях. Прежде чем требовать уважения, человеку стоит сначала полностью осознать свою ничтожность. Так и быть, давай уж я, как более искушенный пользователь Жизни, дам тебе совет: занимайся своими делами. А все проблемы и недопонимания между нами, людьми, как действующими, так и бывшими, мы уж сами уладим. Вот так-то. Вопрос закрыт. Ты косточками своими занимайся. Все равно никто от тебя большего не ждет.
– Косточками… Да я хочу исследовать Жизнь! Понять ее смысл!
Во дает! Какой смысл думать о смысле Жизни, если в ней его нет? Если бы был, Жизнь не была бы таким ребусом. Как видишь, у меня готов вопрос на любой твой ответ.
– А у меня нету стока ответов на ваши вопросы, сударь. Нету.
Вот так-то: при правильной постановке вопроса ответ на него дать невозможно. Я всегда готов показать всяким умникам, кто есть кто, что есть что, и где есть где. Жизнь слишком коротка, чтобы успеть надоесть, и слишком длинна, чтобы сожалеть о ней. Такой вот жизненный смысл. Из-за того, что она такая короткая, крайне трудно жить завтрашним днем с сегодняшними проблемами. Если бы жизнь была вечной, у нее был бы смысл. Причем осязаемый и неотвратимый. Но ничто не вечно. Даже Космос. А вот интересно, вечно ли Время?
Поскольку ничего лучше, чем мир, который является фарсом, нам предложено не было, то, соответственно, принимать этот мир слишком уж всерьез не стоит. Наоборот, нужно привнести в него свою толику фарса. Вот и моя непростая задача сродни фарсу: я призван доставлять радость тем, у кого на радость аллергия. К примеру, нашему Хозяину, который в последнее время вновь превращается в брюзжащего ворчуна, которым когда-то был.

Конец отрывка из Предисловия


Глава 20. Рассказ Арчибальда Эксельблюма, ангела-хранителя Слова
 
Примерно лет десять назад довелось мне работать секретарем в одной пусть и с хорошей репутацией, но малоизвестной фирме. Работа секретаря предоставляет немного возможностей к развитию воображения, если вы вообще наделены таким даром, как воображение, но зато приучает к организованности. С тех пор в моей жизни многое переменилось. Я стал хорошо известным редактором и литературным агентом. Нет, ни на редактора, ни на агента я не учился. Что с того? Для работы редактором и агентом я обладаю всеми необходимыми качествами: я люблю порядок, а порядок любит меня – мы любим друг друга. И хотя сам я не пишу, я знаю о сочинении книг больше тех, кто собственно пишет.
Если хотите услышать мнение опытного и знающего редактора и литературного агента, вот вам мой совет: прекратите писать и займите себя чем-нибудь другим – цветами, вязаньем, марками, просто чтением книг. А самое главное, прекратите надоедать нам, опытным редакторам и литературным агентам, своими сырыми рукописями, своими письмами с угрозами мести и обещаниями вашего вознесения на литературный Олимп. И не надо делиться с нами своими соображениями о том, как нам выстраивать наш бизнес, чтобы угодить самой ничтожной его составляющей – так называемым «авторам».
Единственное, что важно в издательском деле, так это порядок. Не вы. У вас может быть талант к сочинительству. У вас может быть «Макинтош». Вы можете быстро печатать. Вам может нравиться пописывать по вечерам. Но если у вас нет порядка, у вас нет и организованности. В этом случае единственное, на что вы можете рассчитывать, это отказ.
Правильное оформление рукописи крайне важно, если вы не в состоянии не докучать нам. Если вы надеетесь заинтересовать собой кого-нибудь в издательских кругах, начните с предварительного письма-запроса. В ответном письме вы узнаете, дозволено ли вам докучать редактору или агенту и дальше или же вам следует выкинуть эту чушь из головы раз и навсегда. Наиболее вероятный ответ – «раз и навсегда». Поэтому советую вам никаких запросов никому не рассылать вообще.
Если вас мои слова еще не отрезвили, имейте в виду, что письмо-запрос должно придерживаться делового тона и демонстрировать вашу любовь к порядку. Не надо давить на жалость и уверять нас, что для вас стало бы большой честью, если бы такое выдающееся агентство, как наше, взялось представлять вас. Мы и сами прекрасно знаем, что мы выдающееся агентство и что для вас стало бы большой честью, если бы мы вообще снизошли до того, чтобы что-то сделать для вас. Пожалуйста, свои мысли о том, что ваши друзья и родственники считают, будто ваша книга – будущий бестселлер, приберегите для своих друзей и родственников. Мы вам ни первые, ни вторые и ничем вам не обязаны. Поэтому единственное, что мы думаем о вашем сочинении, – это то, что его ждет провал и что оно – напрасная трата бумаги. Любые ваши мнения относительно вашей рукописи или респектабельности нашей фирмы никакого веса не имеют. Помните об этом.
Если вдруг по ошибке вы получите уведомление, что мы согласны взглянуть на вашу рукопись, вам необходимо быть еще более внимательными при оформлении рукописи, чем при оформлении письма-запроса. К рассмотрению допускаются лишь должным образом оформленные рукописи, опрятные на вид и способные создать приятное впечатление. Собственно содержание несущественно. Помните, что ваша рукопись, хоть и называется «рукописью», должна быть отпечатана на принтере. Вот здесь вам ваш «Макинтош» и пригодится. Рукописи, написанные от руки, давно остались в прошлом. И слава Господу! Предупреждаю вас заранее, что любые рукописные тексты подлежат сожжению, а их авторы – отлучению от церкви.
Рукопись должна быть представлена на первоклассной белой бумаге формата А4. Текст – только с одной стороны, с соблюдением двойного межстрочного интервала. Мы, в издательском мире, терпеть не можем одинарный межстрочный интервал. Вы слышите? Терпеть не можем! Лучше вообще никакого текста на бумагу не наносите. Если от вас что и требуется, так это прислать нам образец своей первоклассной белой бумаги формата А4. И только!
Ни в коем случае не забывайте о первоклассных полях, не менее пяти сантиметров шириной, включая верхнее и нижнее поля. Лучше использовать поля не менее пятнадцати-двадцати сантиметров шириной – единственные первоклассные поля, идеально подходящие для первоклассной белой бумаги формата А4, образцы которой мы, в издательском мире, так любим получать от тех, кто никогда не станет признанным нами писателем.
Каждая новая глава – с новой страницы. Несмотря на то, что, как правило, достаточно и одной главы, чтобы определить, что ваше сочинение опубликовано не будет, есть люди, которые способны испортить больше первоклассной белой бумаги формата А4, чем того требуют их микроскопические таланты. Оставьте дополнительные интервалы между абзацами, столь популярные в сегодняшней деловой переписке, деловой переписке. Если вы только посмеете использовать дополнительные интервалы между абзацами в своей рукописи, можете считать, что ваши дни в качестве многообещающего автора сочтены. Помните, что дополнительный интервал можно использовать исключительно для того, чтобы дать понять читателю о смене либо действия, либо времени, либо декораций, либо мнения, либо настроения.
Имейте в виду: порядок в организации страниц вашей рукописи – это то, ради чего вы ее и писали. Пронумеруйте все страницы, включая первую. Никогда не используйте термин «страница». Мы, в издательском мире, используем для обозначения страницы термин «фолио». Оставьте термин «страница» людям вне издательского мира. Если при подготовке рукописи у вас возникнет необходимость вставить дополнительное фолио – повторяю: фолио, а не страницу! – например, вам необходимо вставить дополнительное фолио между Фолио 15 и Фолио 16, назовите его «Фолио 15а» и припишите внизу Фолио 15 следующее: «См. далее Фолио 15а». Далее вам необходимо приписать внизу Фолио 15а следующее: «См. далее Фолио 16», внизу Фолио 16 – «См. далее Фолио 17», внизу Фолио 17 – «См. далее Фолио 18» и так далее до последнего фолио вашей рукописи из напрасно загубленной первоклассной белой бумаги формата А4. Прошу иметь в виду, если вы хоть раз оговоритесь и назовете фолио страницей, будьте готовы принять самую страшную из всех смертей, которые мы придумаем для вас.
Следующие правила обязательны к исполнению для скрепления первоклассной белой бумаги формата А4 вашей рукописи. Никаких скоб. Об удобстве чтения скрепленной скобами рукописи не может быть и речи. Никаких булавок. Они царапаются, колются, полностью портят общий вид рукописи и первоначальное впечатление от нее – не говоря уже об общем впечатлении. Человек, который может только подумать о том, чтобы скрепить свою рукопись булавкой, заслуживает того, чтобы его вычеркнули из списков человечества, больше, чем сам изобретатель булавки. Использовать скрепки – идея не лучше. У скрепок есть плохая привычка цеплять важные бумаги на столе у редактора и нарушать идеальный порядок, царящий на нем. Переплетать рукопись в монументальный ломоть бумаги тоже не советую. Чтение – это приятное и расслабляющее времяпрепровождение. Если вы полагаете, что редактор будет вне себя от радости, когда получит от вас рукопись, осилить которую можно лишь ценой невероятного физического напряжения, наваливаясь на нее всем своим весом в попытке удержать ее раскрытой, то голова, в которую приходят подобные мысли, заслуживает того, чтобы ее истыкали скобами и использовали в качестве подушки для булавок – это подтвердит суд любой инстанции. Скоросшивателей и скользких пластиковых папок-карманов – еще одного запатентованного дьяволом изобретения – следует избегать любой ценой. Они нарушают идеальную вертикальность стопок бумаг на наших столах, в результате чего те рано или поздно разваливаются – не было еще такого на моей памяти, чтобы стопки отказали себе в этом удовольствии. Другими словами, как скрепить рукопись – это ваша проблема. Именно для этого вы и наделены разумом и воображением. Единственное – соблюдайте принципы упорядоченности и организованности.
Повторюсь, чего же мы ждем от вас. А ждем мы от вас трезвого взгляда на вещи и потому надеемся никогда о вас не услышать.
Не понимаю я этих современных авторов и тех, кто надеется авторами стать, но никогда ими не станут, – подобного безобразия я не допущу. Когда я им английским языком говорю, что публика предпочитает Пауло Коэльо, а вовсе не их, от дерзости их возражений у меня перехватывает дух.
– Значит, люди предпочитают, чтобы им лгали, а не говорили самую ужасную правду – правду о них самих, – твердят они мне. – Вы трусы. Вы будете издавать и ставить сотни клонов «Титаника», но у вас не хватит мужества помочь по-настоящему оригинальной идее. То, что когда-то было искусством, превратилось в бизнес. Зашел я тут на днях в видеопрокат. И что? У них там уже целый отдел «Титаников»! Более ста кинофильмов, так или иначе связанных с этой темой. Все крупные киностудии считают своим долгом отметить каждую годовщину гибели лайнера новым фильмом! И в чем они между собой соревнуются?
Соглашусь, что запас оригинальных идей в киноиндустрии иссякает. Но чтобы подобное грозило и книгоиздательству – это нонсенс. У нас больше оригинальных идей, чем этот мир в состоянии принять. Мы слишком велики, разнообразны, да просто мощны, чтобы нам грозило нечто подобное. Такое невозможно по той простой причине, что это представить себе невозможно.
Современные палачи бумаги почему-то считают себя совершенными и отвергают любую позитивную критику.
– Литературный труд не обязательно должен быть хронологически верным. Или верным вообще, – возражают они, когда я указываю им слабые места рукописи, из-за которых им уже не стоило беспокоить меня. – В конце концов, это плод воображения.
Плод воображения, видите ли! Я знаю об этом больше вас всех, вместе взятых. Именно поэтому я здесь, а вы никогда не будете допущены к публикации. И точка.
– Казалось бы, уж те, кто работает в издательском бизнесе, должны уметь писать, – еще один камень, брошенный в меня лично и в моих коллег вообще, – но, оказывается, пишут они ничуть не лучше, чем те, кого они пытаются всеми правдами и неправдами к публикации не допустить. В искусстве есть гении, а есть – проходимцы, которым там не место и которых там бы и не было, если бы не редакторы и продюсеры, которым самим не место в искусстве, но которые все-таки туда затесались.
Бросайте, бросайте камни, пока рука не отсохнет. Я-то знаю, что умею писать. Я как раз был в процессе написания аннотации к одной книге: «…И тут начинается такое! Такое… В общем, автор сам ничего не понял и предлагает разобраться читателю», когда пришла эта бандероль.
– Сэр, – мой помощник брезгливо держал пинцетом над мусорной корзиной какой-то конверт, – я думаю, вам стоит на это взглянуть.
Я покосился на конверт и отрицательно мотнул головой. Конверт был потрепанным и использовался для отсылки более чем одной корреспонденции, судя по зачеркнутым строкам в графе «Адрес получателя», между которыми был вписан наш собственный адрес. Конверт был усеян кофейными пятнами и уже одним своим присутствием тотчас разрушил гармонию, царившую в кабинете.
– Все-таки думаю, вам стоит взглянуть, сэр, – голос моего помощника был настойчив, чего никогда раньше он себе не позволял.
– Что там еще, Волперт? – потребовал я строго, поскольку не привык, чтобы со мной разговаривали настойчивым голосом.
– «Как написать блестящий голливудский сценарий», сэр.
Отличное название. Не так давно нами были выпущены следующие бестселлеры серии «Как»: «Как жить и не болеть», «Как врать и не краснеть» и «Как жрать и не толстеть». Я пользуюсь этим случаем, чтобы настоятельно порекомендовать их вашему вниманию.
– Отличное название, – сказал я. – И все же предлагаю переименовать его в «Как написать блестящий голливудский сценарий и не… и не…». Дайте уже рукопись, Волперт!
Автором данного труда был некто А. Митин – ну и фамилия! – и если Волперту было просто брезгливо держать конверт пинцетом, то мне было до невозможности противно держать рукопись в своих руках. Сперва я подумал, что меня решил разыграть кто-то из завистливых коллег либо недоброжелателей. Но при более внимательном взгляде на рукопись – к моему величайшему потрясению, это была именно рукописная рукопись! – я понял, что шуткой здесь и не пахнет: на столь жестокий розыгрыш не осмелился бы никто.
Во-первых, бумага была далеко не бессмысленно загубленной первоклассной белой бумагой формата А4. Да, она была формата А4 или близко к тому, но это было единственным ее соответствием стандарту. Сама бумага была то ли желтоватой, то ли сероватой – точнее сказать было невозможно из-за полузакрытых ставен. Но если она когда-то и была белой, теперь об этом не могло быть и речи. Мало того, что текст был написан от руки, так еще и на разлинованной вручную же бумаге! У меня сперло дыхание, а рука судорожно зашарила в ящике стола в поисках сердечных капель, пока второй рукой я продолжал перелистывать это адское творение, написанное совершенно неразборчивым почерком! Мое сердце бешено стучалось мне в грудь – как раз в том месте, где я ношу бумажник, – а пот струился ручьями по вискам, спине и животу. Я ослабил галстук и, промокнув лоб листом первоклассной промокательной бумаги безупречно розового цвета, просмотрел рукопись повторно.
Нет, мои глаза меня не обманули. Вот была линовка, вот – мириады перечеркнутых слов, вот – мириады пусть и не перечеркнутых, но совершенно неразборчивых слов. А если где и разборчивых, то совершенно бессмысленных. Кроме них на бумаге красовались мириады мириад прекрасно различимых кофейных пятен, чернильных пятен, масляных пятен, пятен неизвестного происхождения и засохшие козявки. В довершение всего этого ужаса, на нескольких страницах красовались жирные отпечатки блинов. Да, именно блинов! Моя мама – мы в детстве жили бедно – заворачивала блины в бумагу. Это был мой школьный завтрак. И их отпечатки отложились у меня в памяти на всю жизнь.
Это было ужаснее, чем взятая в публичной библиотеке книга. Невообразимо ужаснее. Хотя, казалось бы, что может быть ужаснее книги, прошедшей через не один десяток рук? Вы прилегли на диване в предвкушении чудесного вечера в компании замечательнейшего творения, как вдруг из перелистываемых страниц на вас начинают сыпаться крошки, чужие волосы, перхоть и бог знает что еще! Весь вечер насмарку!
Я был вне себя от ярости. Я был готов на месте растерзать этого А. Митина на клочки. Однако тот, судя по обратному адресу, предусмотрительно спрятался в нескольких милях от Лондона. Тем не менее во мне уже кипела кровь, и я был готов совершить смертоубийство кого угодно. Мой взор обратился к Волперту, и я принялся машинально перебирать его многочисленные недостатки…
 
 
 
Глава 23. Рассказ Александра Митина, стрелка со страхом и упреком
 
– Симпсон, что ты мне вечно это подстраиваешь? – спросил я раздраженно, даже злобно.
И было отчего: в руке у меня был пистолет. Когда Симпсон рядом, у меня в руках и карманах вечно материализуются всякие опасные предметы.
– Что подстраиваю? – уставился он на меня так, будто я был говорящим деревом, а не живым существом.
– Вот что! – Я ткнул пистолетом ему под нос. – Вот! И что мне с этим делать?
– Не знаю. Используй по назначению, что ли.
Стрелять по полицейским я не собирался, если именно на это Симпсон и рассчитывал. Я резко повернулся и выстрелил в замок на воротах. Замок дернулся, но остался висеть как ни в чем ни бывало. У меня же заложило уши. Сначала – от грохота выстрела, и тотчас следом – от криков раненого человека.
– Макмитин, какого черта ты стрелял? – завопил Симпсон, катаясь по земле: сквозь его пальцы, сжимающие бедро, с ужасающий силой вырывалась рубиновая струя.
– Да я по замку стрелял…
– Отличный выстрел! Какого черта ты вообще стрелял?
– В фильмах же так и делают, чтобы сбить замок.
– Ты в своем уме, ватная голова? От металла или бетона всегда рикошетит, черт тебя побери! Что ты наделал! А…
Все это было очень познавательно – не то чтобы я и сам этого не знал, – но прежде, чем я успел придумать ответный аргумент, нас нагнали полицейские. Их пальцы вцепились в меня мертвой хваткой бульдога и принялись щекотать. Мне было ужасно щекотно и смешно. Смешно не столько от щекотки, сколько от подобного обращения с правонарушителем.
Несмотря на то что меня всего скручивало от щекотки, словно червяка на крючке, я заметил, что кровь у Симпсона остановилась. И даже больше – его бедро было в полном порядке: ни крови, ни дыры в штанине, ни гримас боли! Симпсон вприпрыжку бежал позади нас, а его лицо было озарено непонятным мне восторгом. Казалось, он улыбается самому себе с выражением лица человека, который не отдает себе отчета в том, что происходит. Я был также удивлен, хотя и не обеспокоен, исчезновением пистолета и тем, что до этого, казалось, никому нет дела. Во всяком случае, вопросов относительно пистолета я так и не дождался.
– Симпсон, что вообще происходит? – спросил я, когда мы расположились на заднем сиденье патрульной машины.
– А разве что-то происходит? – спросил тот с таким искренним удивлением – я бы даже сказал, у него был довольный вид кота, выкравшего со стола батон колбасы, – что я невольно задумался: а не приснилось ли мне все это?
– Эй, вы, там! – пролаял один из полицейских, положив конец нашей дискуссии. – Заткнитесь, или я сам заткну вам пасти кляпом!
Вместо того чтобы направиться в ближайший полицейский участок, машина доставила нас к зданию – судя по табличке на нем – одного из судов здравой мысли, о которых мне рассказывал Симпсон. И здесь, хочу признаться, я чуть было не обмочился, потому что одно дело, когда тебя судят в обычном суде. И совсем другое – когда сталкиваешься с неизвестностью.
Судя по всему, нас уже ждали: по приезде нас тотчас отвели в зал судебных заседаний, в глубине которого стоял длинный высокий стол. За ним расположилось несколько судей. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что все судьи – роботы! Пусть в мантиях и париках, но при этом самые что ни на есть роботы!
Робот в центре стола даже не кашлянул и не высморкался для проформы, а сразу вперился в нас своим единственным глазом в форме кинообъектива и потребовал ответа резким, металлическим голосом:
– Вы, обвиняемый слева, признаете ли вы себя виновным в незаконном пребывании на территории Оксфордской Резервации?
Слева от него или от нас? Я покосился на Симпсона. Тот даже не шевельнулся и никаких признаков того, что вопрос был адресован ему, не выказал. Судя по всему, отвечать следовало мне.
– Ну… Мы… – замычал я.
– Признавай вину, Макмитин, признавай! – неожиданно ткнул мне локтем в ребра мой партнер. – Ради всего святого, признавай!
– Симпсон, что ты несешь? – взорвался я: его локоть был не по делу острым, а ход мыслей в последнее время – совершенно нелогичным.
– Да, признавайте свою вину, ведь вы виновны, сэр, – раздался тот же металлический голос. – Признание вами вины для нас не более чем формальность. Тем не менее мы всегда даем правонарушителям возможность доказать, что они пока не превратились в законченных преступников.
– А вам не кажется, что для начала стоило бы поинтересоваться нашими именами и фамилиями… Ну, и так далее… – предложил я с нотой отчаяния в голосе: чтобы тебя судили роботы – этого не представить даже в страшном сне!
– Судя по всему, фамилии ваши – Макмитин и Симпсон, – вновь зазвенел металлический голос. – Однако ваши фамилии, пол, возраст, цвет кожи или политические убеждения не имеют никакого значения. Чтобы попасть на территорию Резервации, вы вполне могли использовать вымышленные фамилии, пол, возраст, цвет кожи и политические убеждения. Что важно, так это ваши преступления. И меня бы на вашем месте беспокоило, что у вас их так много.
– Они с таким же успехом могут заставить меня признаться в чем угодно, – шепнул я Симпсону в надежде на сочувствие или подсказку.
– Ничего подобного, господин Макмитин. Мы никогда не выдвигаем обвинений, если не уверены, что обвиняемый совершил преступление. – В дополнение к прочим техническим недоработкам, у робота оказался еще и не в меру тонкий слух. – Это за пределами Резервации обвиняемый может сказать: «У вас на меня ничего нет. Ничего противозаконного я не совершал». Это за пределами Резервации преступник может безнаказанно смеяться вам в лицо. Послушать показания убийц, так получается, что в тюрьмах сидят исключительно ангелы, а людей они убивают либо случайно, либо в целях самообороны. Здесь подобного отношения к правосудию мы не допустим!
– Да я б таким людям сразу в морду бил! – заметил Симпсон, и, судя по тому, как он посмотрел на меня, мне показалось, что он готов идти бить морду кому угодно, лишь бы выслужиться перед этим трибуналом.
– Весьма похвальная позиция, обвиняемый справа, – заметил председательствующий робот, поддержанный одобрительным гулом своих коллег. – Однако вашим делом мы займемся немного позже. После того как закончим с вашим сообщником. Господин Макмитин, признаете ли вы себя виновным в незаконном пребывании на территории Оксфордской Резервации, отказе носить обязательную к ношению маску, незаконном владении оружием и популяризации Голливудского мировоззрения?
– Чтобы я признал себя виновным в популяризации Голливудского мировоззрения? Тоже мне… нашли преступление! – Я бы с удовольствием рассмеялся, но это было как-то небезопасно.
– Такие люди, как вы, – угроза человечеству. Джентльмены, предлагаю направить обвиняемого на воспитательную перековку.
– А если не сработает? – поинтересовался один из металлических джентльменов.
– Тогда в утиль, – ответил Председатель, и тут, не буду этого скрывать – пусть это будет еще одним доказательством того, что неизвестное пугает нас больше, чем что бы то ни было, – я все-таки обмочился.
– А… что… именно… не так… с этим… мировоззрением? – пролепетал я: перспектива утилизации на основании вердикта, вынесенного сумасшедшими роботами, выглядела не столь и радостной, как, возможно, она должна была для меня выглядеть.
– Сотворить себе кумира – грех. Сотворить его для других – грех и преступление. Преступление, поскольку толкаешь на грех других. В нашу эпоху поп-икон видеоклипы и реклама превращают людей в зомби, заставляя их следовать асоциальным поведенческим нормам.
– Так и есть! – воскликнул я. – Вы даже не представляете, как мне близок такой взгляд! Людей во что бы то ни стало требуется от зомбирования защитить, а их жизненные ценности – изобрести заново. Почему для рекламы, положим, товаров для подростков выбраны не темы доброты, самосовершенствования, познавательности, внимания к окружающим? Тем бесчисленное множество, но выбрана всего одна – долбоебство. Вот все говорят о том, что в головы мужчин вбивается идеал женской красоты с обложки глянцевых журналов, но никто – о том, что в женские головки вбивается идеал плохого парня из глянцевых фильмов. Любить надо не только сердцем, но и головой, чтобы любить достойного, заслуживающего любви человека. Все меряются, у кого самое большое мужское достоинство, и никому не интересно, у кого самое большое человеческое. Интеллект у многих оказался обесточен и выкинут за ненадобностью.
 – Так и есть. Нет большей награды для достойного человека, чем любовь. В наше время таких людей немного, но их легко узнать: на фоне современного человека, для которого быть посредственностью – девиз и даже самоцель, выделяться в лучшую сторону не так уж и трудно. Мы рады были ознакомиться с твоим мнением, чужестранец. Мы также рады сообщить тебе, что, возможно, однажды ты вновь станешь достойным членом общества, и мы сделаем все, что в наших силах, чтобы приблизить этот день. Но до того момента тебе предстоит отбыть наказание за перечисленные ранее преступления. Мне, однако, подсказывают, что я не упомянул твое главное преступление.
Меня охватил настоящий ужас: мне угрожала неизвестность в превосходной степени; мне предстояли адские муки, может, даже неизбежный конец.
– Какое… преступление… Ваша… Честь? – промямлил я, сотрясаемый неистовый дрожью.
– Твое главное преступление – праздность.
– И всего-то? – Облегчение было столь велико, что сама идея видеть в безделье преступление показалась мне смехотворной. – И что, вы и с лентяями воюете?
– Воюем, – заверил меня председательствующий судья все тем же ровным голосом, лишенным эмоций.
– И как успехи?
– Хочешь убедиться? У тебя будет такая возможность. Ты никогда не задумывался, что время – материя неуловимая? Его не восполнить. Где его взять? Столько людей проводят время совершенно бесцельно, пытаясь убить каждую минуту своей жизни, а могли бы и поделиться излишками, если оно им настолько не нужно. Но за один битый час двух небитых не дают. Так вот, в Резервации это больше не проблема благодаря изобретенному нами экстрактору времени.
Из огня да в полымя! Что еще за экстрактор времени имел в виду Его Честь? Холодный пот струился по мне, а сам я был ни жив ни мертв в ожидании страшной пытки. Мое сознание затянулось туманом, который скрыл от меня все, что происходило в зале суда дальше.
Когда я пришел в себя, я и Симпсон находились в среднего размера комнате, в которой было установлено несколько стоматологических кресел и компьютеров. Я обнаружил, что мы оба комфортно пристегнуты ремнями к паре таких кресел, а несколько человек в рабочих халатах собрались у одного из мониторов.
– Ребята, а что вообще происходит? – спросил я парня, склонившегося надо мной с пачкой проводов в руке. – Мне это не нужно, спасибо.
– Это входит в программу вашей социальной реабилитации, друг мой, – ответил молодой человек, прикрепляя пару проводов к моим вискам.
Я чуть было не обмочился повторно. Тут я заметил, что меня переодели в сухие джинсы, и тотчас вспомнил и о суде и о приговоре.
– Как вы можете служить роботам, этим дубовым железякам? – прошептал я тихо, чтобы прочие техники не вмешались в наш разговор и не помешали этому милому молодому человеку подружиться со мной и помочь мне сбежать. – Автор этой книги так упорно твердит о том, что роботы выше людей, что волей-неволей задумаешься: а не лоббирует ли он их интересы?
– Вы заблуждаетесь, чужестранец. Это роботы служат нам. – Этот парень даже не стал мне сочувствовать! – В своих суждениях они справедливы, беспристрастны и сведущи. Чего еще можно желать?
– Неужели ничего умнее нельзя было придумать? Ну, не знаю… во всяком случае, не втыкать провода в живого человека!
– Почему же. Есть у нас и другое средство.
– Отлично! – Если бы не ремни, я одарил бы этого чудесного молодого человека своими теплыми дружескими объятиями. – И что это за средство такое волшебное?
– Стерилизация преступников. Их отпрыски ведь, как правило, тоже выбирают кривую дорожку… Кстати, степень перечисленных в вашем деле преступлений позволяет вам ходатайствовать о стерилизации. Если желаете, я сейчас же…
– Нет, нет. Не стоит себя утруждать. – Я был более чем благодарен технику за то, что им были предложены альтернативные варианты, но совесть не позволяла мне отвлекать его от выполнения своей работы. – Давайте сначала попробуем эту компьютерную игру.
Поскольку никакой возможности избежать социальной реабилитации не было, я призвал себе на помощь всю свою решимость, и только я начал настраивать себя на испытание неизбежным, как кто-то спросил:
– Во внешнем мире на Макмитина что-нибудь есть?
Если я при этом вопросе не подпрыгнул до потолка, разрывая ремни и ломая дорогое оборудование, то только из желания не огорчать приятного молодого человека, несшего за меня личную ответственность.
– Несколько приводов и недоказанный случай доведения до самоубийства, – ответил кто-то.
От этого ответа я непроизвольно вздрогнул.
– Н-да… – снова раздался первый голос. – А по нему и не скажешь, что нам попался такой махровый бандитище. Соедините меня с главой полиции Бромли.
Секунд двадцать спустя на большой видеопанели, закрепленной на одной из стен, появилось изможденное лицо главы полицейского управления Бромли, поприветствовавшего нас усталым вздохом.
– Сэр, – главный техник ткнул пальцем в направлении моего кресла, – мы взломали вашу базу данных, и у нас есть основания полагать, что этот джентльмен – один из ваших клиентов.
– А! – Начальник Участка тотчас узнал меня. – Так, так…
– Может, вы хотели бы прислать запрос о выдаче господина Макмитина?
– Нет! Спасибо, но в этом нет никакой необходимости. – В голосе Начальника Участка зазвучали тревожные нотки, насторожившие меня: похоже, ситуация в Бромли была слишком серьезной, чтобы глава полиции мог позволить себе отвлечься на сторонние дела. – Оставьте его себе. Он ваш.
– Так… – сказал главный техник после того, как Начальник Участка распрощался с нами. – По крайней мере одним вопросом меньше. Хорошо… С каким богом желаете поговорить, прежде чем начнем?
Честно говоря, я не понял его вопрос.
– Что вы имеете в виду? – спросил я осторожно. – Поговорить как… э… как я с вами разговариваю?
– Не совсем, но в созданной нами виртуальной реальности вы можете обратиться к любому высшему существу.
Он кивнул моему личному технику. Тот в дополнение к проводам, которые уже торчали изо всех частей моего тела, прикрутил мне на голову какую-то каску.
– Ясно… – пробормотал я обреченно. – Как насчет поговорить с японским богом электроники?
– Отлично. Пусть будет японский бог электроники.
Думаю, главный техник не возражал бы против моего желания поговорить с кем бы то ни было. И тут я понял, что эти милые люди не желали мне никакого зла, пока я сам себе зла не желал. Это откровение подействовало на меня животворяще, но прежде, чем я успел рассыпаться в благодарностях, мою голову пронзила боль, и я провалился во мрак.
– Так о чем ты хотел поговорить со мной? – раздался мягкий, отрешенный голос, когда, как мне показалось, я вновь пришел в сознание.
Или не приходил? Вокруг все было по-прежнему погружено во мглу, а голос, казалось, раздавался прямо у меня в голове.
– А вы кто? – спросил я тихо, вглядываясь в чернильную тьму.
– Кто, кто… Японский бог электроники, разумеется, – ответили мне с раздражением. – Кто ж еще?
– Ой, Ваше Величество, – мне было ужасно неудобно за свою оплошность. – Ваше… Ваше Святейшество! Кхе… Господи Всемогучий… или Всемогущий? Желаю заключить с вами сделку. Хочу, чтобы вы сделали меня величайшим из людей, чтобы мог познать я, что есть… нет, не слава – но тщеславие.
– Сделку! Хм… А не кажется ли тебе, червь, что ты не в том положении, чтобы диктовать свои условия? Ладно, уговорил. Скажу тебе так: я посмотрю, что могу сделать, а тебе дается сорок пять минут, ровно сорок пять минут, чтобы спасти…
После этого воцарилась долгая тишина.
– Спасти… что? – подсказал я: уснул он там, что ли, в этой темноте?
– Да… Так вот… Э… Неважно. – Голос был столь же мягким и отрешенным, что и раньше. – Пусть тебе будет нужно спасти себе жизнь, а также соблазнить, заняться сексом и под конец влюбиться в какую-нибудь барышню.
– Что! И все это за какие-то сорок пять минут?
– Да. Это же твой фильм.
– Это не фильм. Это безумие какое-то!
– Это второстепенно. У тебя на все про все сорок пять минут. И их отсчет уже пошел.
Неожиданно я оказался стоящим в одиночестве на тротуаре городской площади. Вокруг не было никакого движения. Не было даже колебания ветерка. Затем до меня донесся тихий вздох.
– Симпсон, ты тоже здесь? – спросил я шепотом и резко обернулся.
– А черт его знает, – ответил Симпсон, но показываться не стал.
– За речью следи, пожалуйста, – потребовал я. – Среди наших читателей могут быть женщины и дети.
– Да плевать! – заметил Симпсон подчеркнуто вызывающе и вновь вздохнул.
– Слушай, давно хотел спросить тебя, Симпсон: ты вообще реальный человек или выдуманный персонаж?
– А черт его знает, – простонал тот.
Мне хотелось сказать ему что-нибудь грубое и неприятное, но тут я вспомнил о сорока пяти минутах.
– У меня же свидание! – хлопнул я себя по лбу. – А с кем? И где ее найти? Куда мне идти-то?
Не осознавая до конца, что я делаю, я осторожно побежал через площадь, которая стала наполняться людьми. Это было очень кстати: большинство проблем решаемы, когда ты среди людей, а не предоставлен самому себе.
– Сэр, – настойчиво потянул меня кто-то за рукав. – Вы опаздываете на встречу, сэр.
Я обернулся и был одарен нежной, но настойчивой улыбкой двух белокурых ангелов женского пола из тех женщин-ангелов, что заставляют мужское сердце петь и с надеждой смотреть в будущее.
– Так у меня встреча? – спросил я смущенно, хотя и без недоверия.
Еще одна умопомрачительная улыбка:
– Да, сэр. Разве вы забыли?
– Ну… Э… Нет, не забыл. У меня назначена встреча с вами, правильно?
– С вашими сотрудниками, сэр.
– А… С моими сотрудниками… – Я задумался: что бы это значило? – А вы не могли бы помочь мне в одном вопросе? Я не вас, случаем, должен соблазнить? – Похоже, нет: это было бы слишком легко, судя по тому, как ангелы терлись о меня своими телами. – Ладно… Куда идти-то?
Мы не прошли и двух десятков шагов, как наше продвижение было остановлено человеком, вооруженным профессиональной фотокамерой и не менее профессиональной дерзостью.
– Господин Макмитин, – незнакомец оскалился и выплюнул изо рта зубочистку, – вы позволите сфотографировать вас в компании ваших самых прекрасных актрис?
– Журналист? – я с вызовом смерил его.
– Уличный фотограф, сэр. – Тот опять осклабился, на этот раз – в обезоруживающей улыбке, которая позволяет ее обладателям бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь.
– Ясно… – Я привлек к себе за талии двух своих фей и выжал из себя самую неестественную улыбку, на какую был способен. – Послушайте, у меня при себе нет денег… Э…
– Не беспокойтесь о деньгах, сэр. Сфотографировать кинопродюсера вашего масштаба – величайшая честь.
– Ага…
Возможно, незнакомец был по натуре своей гораздо более приятным человеком, чем это казалось моему воспаленному воображению… Я терпеливо дождался, пока он отпечатает фотографию на переносном принтере, и принял ее с самой изысканной грацией, которой я только мог наделить продюсера моего масштаба. Другими словами, я расцеловал незнакомца в щеки и похлопал по плечу. Тот попытался было вытащить свой бумажник и расплатиться со мной за оказанную ему честь, но я остановил его благородный порыв, заверив его, что честь была оказана мне. Мои слова глубоко взволновали фотографа. Он поклонился и смахнул невидимую слезу. В целом, подумалось мне, этот человек очень даже приятен.
Однако про фотографию я того же сказать не мог. Мои новые знакомые на фотографии были, но вот между ними… стоял какой-то коротконогий, обрюзгший персонаж лет под шестьдесят с отталкивающей заплешиной, глазами навыкат и выпирающим пузом.
– Э… Извините! – крикнул я вдогонку удаляющемуся фотографу. – Тут какая-то ошибка. Это не наша фотография. Смотрите, здесь какой-то отвратительный толстяк. Кто это? – спросил я у девушек.
Их реакция была не только странной, но и пугающей. Они уставились на меня глазами напуганных детей, пытаясь при этом не измениться в лице и улыбаясь мне улыбкой людей, прекрасно осведомленных о существовании чего-то, что они предпочитают не замечать.
– О, мы обожаем господина Макмитина, – пояснила одна из девушек фотографу в ответ на вопрос, читавшийся в его глазах, и сжала пальцами мой локоть. – Мы его обожаем просто потому, что он есть. Ну, вот просто есть он, и за это его нельзя не любить. Его ведь нельзя не любить. Ведь… Вот…
Она беспомощно взглянула на свою подругу, и в этом взгляде я прочитал всю меру их обожания ко мне и все, что стояло за этим. Я был противен самому себе, но еще больше мне были противны две эти лицемерные блондинки.
По дороге до киностудии «Суперфильм» – как было указано на дверной табличке – я не произнес ни слова. Я даже не стал спрашивать, кто придумал для студии такое чудовищное название: я догадывался, что это был не кто иной, как я сам.
– Добренького всем утра… – прорычал я, приветствуя собравшихся в комнате совещаний.
В комнате находилось с полдюжины человек. Мой рык заставил их очнуться от дремоты с нескрываемым испугом, что мне несказанно пришлось по душе.
– Это что еще за сборище? – спросил я ухо одной из своих ведущих старлеток.
– Ваши лучшие сценаристы, сэр…
– Ясно… Спасибо, дорогуша. Дальше я сам. Джентльмены, – обратился я к своей сочинительствующей элите, хоть элитной внешностью никто из них и не отличался, – даю вам пять минут – больше уделить вам не могу, – чтобы набросать сценарий блестящей рождественской истории. Не забудьте, что примерно четверть сюжета должна быть посвящена покупкам и праздничным скидкам – в конце концов, это фильм для детской аудитории.
Пять минут спустя передо мной на столе лежало шесть набросков сценариев. В сюжете каждого из них присутствовал противный старикашка либо страшное чудовище, ненавидящие Рождество, а также маленькие мальчик или девочка, верящие в то, что со старикашкой или чудовищем можно подружиться, что их можно исправить и даже полюбить. В мире есть немного вещей, которые способны разочаровать нас столь же сильно, что и ожидаемый, но при этом нежелательный результат.
– Вы что, и правда мои лучшие сценаристы? – спросил я с нескрываемой усмешкой, с которой человеку моего положения, моих ничтожных талантов и моих принципов подобало сопровождать каждое замечание, адресованное людям, полностью зависящим от него.
– Так и есть, сэр, – шепнула мне одна из девушек. – Лучшие из сценаристов, которых вы можете себе позволить.
Мне отчего-то стало неловко за свои безграничные финансовые возможности.
– Даю вам еще пять минут, чтобы полностью переделать сценарии, – подбодрил я свои войска приветливым наклоном головы. – Но не больше.
Я сидел неподвижно, наблюдая за секундной стрелкой часов на стене и размышляя, почему я совсем не беспокоюсь по поводу того, что у меня почти не осталось выделенного мне самому времени.
Секундная стрелка едва описала третий круг, как один из арендованных мною умов отшвырнул ручку и завопил, снова и снова ударяя головой об стол:
– Я ничего не могу придумать! Ничего! Ничего!
– Отлично! – пискнул я: я был не готов говорить отчетливым голосом перед лицом подобного хамства. – Послушайте. Мне пора идти. Я ознакомлюсь с вашими идеями позже, хорошо? Думаю, в этом году нам опять придется довольствоваться ремейком.
– Ремейком! Ха-ха-ха! – Грубиян прекратил досаждать моему столу и захохотал хоть и истерично, но вполне самодовольно. – Когда фильм крадут простые люди, это называется пиратством. А если крадет кинопродюсер – ремейком! Ха-ха-ха! Знаете, почему ремейк не повторяет артистический успех оригинала? Потому что оригинал делают люди поистине талантливые, а второй – люди, чей главный талант – их амбиции. Я увольняюсь. С меня хватит!
Грубиян поднялся, чрезвычайно довольный тем, что внес сумятицу в сердца нашей маленькой, но сплоченной дружины, и направился к двери. Но едва он дошел до нее, как дверь распахнулась сама собой, звеня об лоб мятежного сценариста и представляя нам… – кого бы вы думали? – Симпсона собственной виртуальной персоной!
– Симпсон? Что ты здесь делаешь? – спросил я, еще не зная, радоваться ли мне его появлению.
– Спасаю твою задницу, – огрызнулся тот, хватая стоявший передо мной кофейник.
– Мою… что? Симпсон, я же просил тебя следить за языком. И вообще, о чем ты?
– Вот, – Симпсон уселся рядом, одарив меня ударом кулака в спину и листом бумаги, – спасаю твою студию. Можно и так выразиться. Тебе, однако, известно лучше, чем кому бы то ни было, что если в Голливуде что и спасают, то это либо весь мир, либо чьи-то задницы.
На листе бумаги был набросок сценария, по которому двое маленьких детей, братик и сестренка, ненавидели Рождество хуже рыбьего жира, но один противный старикашка и одно страшное чудовище верили, что с ребятишками можно подружиться, что их можно исправить и даже полюбить. Кто бы мог подумать, что Симпсон способен на такое?
– Вот это да, Симпсон! Великолепно! – Я схватил его под руку и потащил к двери. – А теперь помоги мне с кое-чем еще.
– Что значит «помоги мне»? Я и так уже спас твою задницу.
– Да ничего ты мне не спас. Ты только написал набросок блестящего голливудского сценария. А вот если я не выполню задание программы своей социальной реабилитации, они утилизуют мою задницу, а заодно и твою, как задницу моего сообщника. Единственный для нас выход – это немедленно познакомить меня с какой-нибудь обалденной красоткой со всеми вытекающими последствиями. Ну? Ты со мной?
– Все что скажешь, детка, – пообещал Симпсон, которому мое положение открылось под новым углом. – Что мы знаем?
– Ничего.
– Ничего? Ну, что ж, хоть что-то. Хотя и немного.
Мы вышли на улицу и остановились на тротуаре, выжидательно разглядывая друг друга. Симпсон пожал плечами и, не сказав ни слова, зашагал направо. Я засеменил следом за ним. И так, решительно, но совершенно безрезультатно, мы прошагали кварталов пять. Симпсон, заметив, что это ничего не дало, развернулся и двинулся в обратном направлении. Я же остановился, чтобы – принимая во внимание мои возраст и телосложение – отдышаться, а также посмотреть, не вернется ли Симпсон обратно. Через пару минут он действительно вернулся и, поинтересовавшись, какого черта тут происходит, продолжил шагать в первоначальном направлении. Мы прошли еще несколько кварталов, когда рядом раздался надломленный возрастом женский голос:
– Господин Мэр! Господин Мэр!
Он продолжал звать господина Мэра, пока мы не остановились. Аккуратно одетая старушка спешила через дорогу с явным намерением преградить нам путь.
– Симпсон, ты, случаем, не Мэр этого города? – спросил я с любопытством и не без гордости от того, что вожу знакомства с птицами столь высокого полета.
– А черт его знает, – ответил тот.
Мы решили дождаться старушку и выяснить все у нее. Она схватила меня за рукав и, подтянувшись по нему к моему уху, прокричала громким шепотом:
– Господин Мэр, мне нужно сказать вам что-то важное. Очень важное! – Она особо выделила слово «очень», давая понять, что предпочла бы, чтобы Симпсон оставил нас наедине.
– Мой секретарь, – представил я Симпсона. – Миссис…
– Пиловер. А ему можно доверять?
– Не больше, чем мне.
– Как вам будет угодно! – прокричала старушка и, схватив меня за лацкан пиджака, притянула мою голову к своей. – Господин Мэр, против вас замышляют убийство – только не спрашивайте, как я узнала об этой ужасной вещи, – если вы выставите свою кандидатуру повторно. И знаете, кто за всем этим стоит? Не кто иной, как наш Прокурор. Говорят, у него политические амбиции. Вот так здрасьте: прокурор, и с политическими амбициями! Будьте осторожны, Господин Макмитин. Мы все молимся за вас.
Сказав это, добрая душа быстренько вернулась на противоположную сторону улицы и исчезла в дверях чайного салона.
– Так… – пробормотал Симпсон. – И что все это значит? Ты, должно быть, в смертельной опасности, Макмитин.
Меня, однако, занимало совсем другое.
– Симпсон, – сказал я, – ты не находишь меня толстым, безобразным стариком?
– Что безобразный, не спорю. Но вроде как ты стал моложе, чем был еще несколько минут назад.
Я подошел к магазинной витрине и отыскал в ней свое отражение. На меня из стекла смотрел модно одетый, пышущий здоровьем, подтянутый прощелыга среднего возраста.
– Пошли. У нас слишком мало времени. – Я внезапно почувствовал свежесть и порывистость в своих движениях и зашагал с такой скоростью, что Симпсону пришлось чуть ли не нестись за мной вприпрыжку.
– А что будем делать с этим твоим убийством? – Симпсон схватил меня за пиджак и остановил мой порыв, как точно направленная пуля останавливает слона.
– Ничего. Не собираюсь я ни в каких выборах участвовать. Ты это прекрасно знаешь.
Симпсон поджал губы, как будто мое нежелание стать мертвым кандидатом было для него личным оскорблением. Тем не менее в глубине сердца он зла на меня, должно быть, не держал: его лицо вскоре преобразилось в расслабленную маску сытого крокодила. Он мотнул головой, призывая меня следовать за ним, и задумчиво двинулся дальше.
Мы шли минут пять. Все это время люди останавливали нас, чтобы поздороваться со мной и поинтересоваться, нельзя ли уже что-нибудь сделать с погодой, как вдруг из дверей книжного магазина, который мы как раз проходили, показалась голова нашей старой знакомой:
– Господин Прокурор! Господин Прокурор!
Прокурор! Ну, что же, момент откровения настал! Поначалу я чуть было не обмочился в свои элегантные брюки. Однако мой праведный гнев быстро достиг точки кипения и забурлил. Я решительно сложил руки и принялся осматривать улицу в поисках негодяя.
– Господин Прокурор! – прокричала старушка, пытаясь взобраться по моему рукаву. – Господин Макмитин, сэр, мне нужно сказать вам что-то важное. Ужасно важное! – Она особо подчеркнула слово «ужасно», давая понять, что хочет сообщить мне свою новость наедине.
– Это мой секретарь, госпожа Пиловер, – сказал я, смахивая ее с рукава.
– А ему можно доверять?
Я смерил Симпсона скептическим взглядом. В ряде вещей доверять ему, пожалуй, было можно. Каждому из нас можно в чем-то доверять, а в чем-то не стоит доверять никоим образом. Так я своему информатору и сказал.
– Как вам будет угодно! – прокричала старушка, по-заговорщически оглядываясь по сторонам и щипля борт моего пиджака. – Господин Прокурор, против вас замышляется убийство, если вы все-таки выдвинете свою кандидатуру на выборах в Мэрию. Хотите знать, кто за всем этим стоит? Наш Мэр! У разбойника амбиции, понимаете ли! Будьте осторожны, господин Прокурор. Вы можете рассчитывать на наши голоса. Да здравствует наш будущий Мэр! Ура!
И, продолжая выкрикивать «Ура!», милая старушка замаршировала своей дорогой, а мы продолжили идти своей. Люди то и дело останавливали нас, чтобы обменяться со мной рукопожатиями и выразить свою поддержку.
– Дорогой! – Пронзительный крик рассек воздух, заставив меня подскочить от неожиданности.
В следующее мгновение я очутился в объятиях высокой, сильной дамы, которая вела себя словно приветствующий хозяина щенок, покрывая меня мокрыми поцелуями и наполняя все пространство вокруг меня своей до взрывоопасности горячей натурой.
– Спасибо, – пробубнил я, после того как с помощью Симпсона мне удалось освободиться из тисков экзальтированной особы и спрятаться за его спиной от ее дальнейших порывов сжать меня в объятиях. – Вы, собственно, кто?
Неожиданно дама прекратила свои атаки и быстро-быстро заморгала. Ее глаза наполнились слезами непонимания и жалости к самой себе, а рот скривился в застывшем на губах крике.
– Как тебе это нравится, Агата? – заметила своей подруге стоящая рядом леди преклонного возраста. – Наш Прокурор уже отказывается прилюдно признавать собственную супругу!
Мое обращение с супругой было в самом деле отвратительным, но откуда мне было знать, если я никогда раньше со своей женой не встречался?
– Про… прости, дорогая, – сказал я, предусмотрительно не выходя из-за спины Симпсона. – Я сегодня сам не свой. Кстати, мне тут в вашем городе надо кого-нибудь соблазнить, а потом еще и влюбиться. У тебя никого на примете нет? Дело крайне срочное.
Поскольку, судя по всему, моя супруга временно потеряла способность шевелиться, я одарил ее нежнейшим поцелуем, какой только можно подарить совершенно незнакомому человеку, и с чувством перевыполненного долга поспешил дальше.
Мы бродили по этому городу до самой ночи, и все это время каждые четверть часа я превращался в кого-то нового, в том числе в шарпея, утку и даже пару раз – в женщин.
– Симпсон, – сказал я после долгих часов этих бесплодных реинкарнаций, грузно падая на скамейку. – Ты не находишь…
– Мордой ты не вышел, не спорю.
– Да нет. Я не про это. Тебя не удивляет, что в этом городе столько Макмитиных?
– Если меня что и удивляет, так это то, что ни один из них мордой не вышел. – Пусть слова Симпсона никогда не были ободряющими, но зато они всегда отличались беспристрастностью. – Не знаю, как тебе, но мне эта бесполезная гонка надоела. Я знаю, как добраться до их главного компьютера. Ты со мной?
Симпсон провел меня теперь уже темными и пустыми улицами до большого здания без света и названия, расположившегося за забором и широкой лужайкой. Мы прокрались к задней двери, которую Симпсон открыл куском арматуры, хранившимся для этой цели в близлежащих кустах. Мы поднялись на второй этаж и добрались на ощупь до нужной нам двери.
– Здесь, – прошептал Симпсон, поворачивая ручку. – Черт! Заперто!
– Дай-ка я.
У меня в руках материализовались ручка-фонарик и скрепка – то был знак, что по правилам этого квеста открыть дверь предстояло именно мне, в связи с чем я принялся за работу с необычайной легкостью и уверенностью. Я взял фонарик зубами и, вонзив скрепку в щель замка, принялся ковырять в нем. В течение секунд десяти-пятнадцати ничего не происходило. Затем ситуация начала меняться.
– Ой! – сказал я.
– Что? – прошипел Симпсон. – Что?
– Кажется, я проглотил фонарик.
– Ну, ты молодец! Насмотрелся фильмов. Ты сам-то должен соображать, что можно держать во рту, а что – нет? Ну, ты и олух!
Я почему-то уверен, что Симпсон ждал лишь удобного случая, чтобы наброситься на меня с оскорблениями: чужеродный предмет внутри меня лишил меня мысли и дыхания, и я был не в состоянии защищаться. Думаю, он с удовольствием оскорблял бы меня до самого рассвета. Но тут, к его величайшему разочарованию, коридор наполнился светом и пара охранников поинтересовались, какого черта мы здесь делаем. Поскольку, как я уже сказал, мыслить я не мог, я взглянул на Симпсона, как на человека, способного ответить на их вопрос. Тот, однако, ничего подобного делать не стал. Вместо этого он вскочил на ноги и бросился прочь!
Я побежал вслед за ним, рыдая, налетая на стены, цепляясь ногами за цветочные горшки и стулья и жалея себя самой жалостливой жалостью, которую я когда-либо к себе испытывал. Все это только мешало мне бежать, и вскоре я потерял Симпсона из вида в лабиринте коридоров и лестниц.
Я продолжил бежать сам по себе до тех пор, пока не очутился в едва освещенной среднего размера комнате с рядом стоматологических кресел и компьютеров. Несколько техников, собравшихся у одного из мониторов, неодобрительно поглядывали на меня через плечо.
– Господин Макмитин, вы не выполнили задание, – объяснил мне причину их недовольства главный техник. – Это значит, вы так и не исправились. Вы подлежите немедленной депортации из Резервации с пожизненным запретом на въезд. При нарушении запрета вас ждет пожизненное заключение в виртуальной реальности.
– Так я побежал? – поинтересовался я, отступая к двери.
И я побежал. Подальше от комнаты заключения. Долой из этого здания. Вон из контрабандистского туннеля.
 
 
Глава 34. Рассказ Джеральда Безымянного, скорбящего оруженосца

ВелИко не терплю пустые ночи, что к нам приходят после ужина зимой. Еще не наступила полночь, а все мертвы уж в этом доме, спаси нас ангелы, живых и убиенных! Случиться как могло такое? Как?!
Сей год познал страшнейший голод. И голод этот был не просто словом. Запас наш провиантов небольшой закончился пред тем еще, как Рождество к нам постучало в двери. И даже порченое мясо, что людям есть не подобает, употребили без остатка мы.
Все было столь дрянно, что много дней назад мы выгнали хозяйских пса и кошку – и пропитанье Трою с Сердом добывать себе пришлось подобно диким хищникам лесным. Но и ворон, и крыс сей год не уродилось, и псу с котом пришлось к нам возвращаться вновь и вновь, чем приводили лорда моего в неописуемую ярость. Хозяин мой, Бэйдон Эгберт, был бедным рыцарем, да сущим прощелыгой. Хотел всегда я, чтобы было все наоборот, но мнение мое не разделял он.
– Хозяин, – как-то я сказал, – еда о четырех ногах сама идет к дверям. Быть может, стоит наконец нам в суп ее употребить однажды?
– Пусть твой слуга, Эгберт, придержит свой язык! – хозяина кузен воскликнул. – Не нехристи мы, чтобы есть собак и кошек!
Еще один Бэйдон и нехристь в помыслах своих, кузен сей, Губерт, любил давать приказы за хозяина спиной и унижать меня перед его очами. Однако же за принципы свои голодной смертью умирать не стал бы: не видел, чтоб хоть раз без аппетита сел за стол он. Такого не было, влюбленным даже безответно быть когда ему случалось: любовь не в состоянии была избавить мир от несогласного на то холостяка. Пусть пламя чувств в такие дни его сжирало, но не могло ему умерить аппетит, который только больше распалялся. Все потому, что ненависть была его первейшею любовью. Как много есть людей, что созданы для страсти, так много есть и тех, что ненавидеть лишь годны.
Поэтому, влюблен он был иль нет, для наших провиантов он был сродни чумы всегда. До некоторых пор была у нас коровка – пока совсем нас голод не прижал. Хоть похотью она не уступала зайцу и днями целыми быка звала, однако аппетитом все же обделена при этом не была: в один присест она бы проглотила капусты поле, если б только возможной вещь подобная была.
Сегодня днем хозяин мой с кузеном с утра сидели за обеденным столом, плюя слюну на пол: слюна была без надобности им, поскольку за день не выдал я им и гнилой моркошки. Сам я сидел в углу, пожевывая тайно репку, чтоб понапрасну мне слюной не исходить. Сидели мы втроем, и тут раздался премного странный скрежет у двери.
– Ты слышал, Губерт? – Разом мой хозяин очнулся от мечтаний о тех днях, когда наш стол ломился в яствах и общество за ним сидело веселее, чем сейчас. – Клянусь, что кто-то в дверь поскреб, а не стучал, как смертный человек стучать бы должен.
– Я тоже слышал, – тот его заверил, достав клинок. – Рука была врага то человека. Да защитит нас, грешников, Господь! Эй, Джеральд, подойти к окну и глянь, что там творится.
Я репу положил под груду тряпок, где я держал три дюжины плодов подобных вперемежку с другой провизией, себе что заготовил, – была моя то личная награда за службу худшим лордам королевства. Подкравшись к грязному окошку, я выглянул в него. Но было мертво за окном.
– Не вижу никого, – сказал я. – Нет, подождите… Это Трой! Привет, мой мальчик!
– Как Трой? Ублюдок этот? Да утащи его нечистый во свои чертоги! – рыкнул Губерт, вонзая в ножны меч свой. – Скажи ему, чтоб убирался поздорову. У нас нет крошки хлебной для себя.
– Прости, товарищ, – прошептал я сквозь трещинку в стекле. – Аудиенций мы сегодня не даем.
Пес прекратил царапать дверь и заскулил, затем завыл. И выл он так, как будто нас оплакивал надрывно. Кот же повис, за выступ подоконный зацепившись, и принялся стучать в стекло окна, как будто был то град неугомонный.
– Да будь им пусто, этим тварям Ада! – Хозяин мой вскочил, взъяренный, и проглотил серебряную зубочистку, что он обсасывал за неименьем более съедобного чего.
Кот сразу же исчез. Замолк и пес. Прилег я снова на скамье, пожевывая репку. Она уже был не столь сладка, как перед этим: мне в воздухе слышна была отчетливо тревога. Я крошку проглотил последнюю и вслушался в происходящее за этими стенами. Хозяева мои не шевелились тоже, ловили жадно каждый шорох за окном. Но тишина все длилась, длилась, длилась…
Вдруг кто-то, телом навалившись тяжким на нашу дверь, сломать ее пытался, с ужасным грохотом и криком бросался вновь и вновь.
– Терпеть уж нету мочи это! Пора избавиться от бестии шкодливой! – Губерт вскричал и бросился скорее к арбалету, как будто опасаясь, что я могу его опередить.
Мне ж было не до арбалетов: бортом камзола обтирал втихую еще одну я репу. Пусть арбалет – великое оружье, однако ж не откусишь ничего в нем.
Удары с воплем участились, и дверь вот-вот уже должна была поддаться. Дом наш был крепким, правда, слишком аскетичен обстановкой. И если бы не окна, был на амбар скорее уж похож он, чем на дом. Однако мой хозяин, лорд тщеславный, его звал «замком». Хорошо хоть, не «дворцом».
Дворец, амбар ли, но этот дом нам надо было защищать. Я место занял у двери и по команде Губерта засов отбросил. Едва раскрылась дверь, так тут же и стрела в дверной проем умчалась. Я вновь закрыл засов на время, чтобы стрелок свой арбалет мог зарядить, а мой хозяин – нам в подмогу встать у двери с мечом и со щитом.
Вот распахнул я дверь опять и в сторону отпрыгнул. Глас удивленья Губерта раздался. Мы поспешили на крыльцо. Оруженосец-йомен Губерта лежал там, Уильям, что на заре отправлен был за провиантом.
– Храни меня Господь, что это? – он просипел бескровными губами, то на меня глядя, то на стрелу, торчащую в его груди.
Мы же тем временем смотрели мрачно на пса с котом, разделывавших смачно курей, что Уильям нам принес из экспедиции удачной мародерской.
– А ну, пошли, мерзавцы! – Губерт кликнул.
Пропела вновь стрела, но в этот раз уж не досталась никому. И Трой, и Серд неспешно удалились, свои трофеи волоча в кусты.
– Случилось что?
Со стороны лесной тропы к нам вышел Хьюго. Он на заре с Уильямом, своим высоким братом, ушел за провиантом, правда, припозднился: веревкой волочил он поросенка, который упирался уж настырно! Увидев брата на земле, за голову тут Хьюго наш схватился.
– Куда, мерзавец? – Губерт крикнул вслед убегающему поросю.
Но тот лишь припустил быстрее, и фунтов сотни три прелестнейшей свинины за поворотом скрылись, я уверен, с решением в края к нам не наведываться впредь.
– Уставился что, Хьюго, ты впустую? – так брату Уильяма несчастного хозяин мой вскричал. – Цирюльника сюда! Живее!
Тот, все еще немного не в себе, сгибая еле ноги, обратно заспешил по той дороге, что лишь минутою он раньше возвратился. Уильяма же занесли мы в дом, где опустили на пол у двери.
Прошли часы. Все это время нас развлекали только раненого стоны, что приглушали чавканье мое, да иногда питомцы наши вновь начинали лезть и в дверь и в окна.
– Забавно, Губерт, – мой хозяин молвил. – С тобой и дорогим товарищем моим оруженосцем мы защищаем эти стены, хоть с голоду и ран сил не осталось. А чрез столетья недалекие туристы, что любят посещать чужие замки, здесь скажут: «Да, должно быть, лордам этим не жизнь была, а сущее веселье!»
Губерт же не ответил ничего. И это все, что было сказано за время ожиданья. Но наконец раздался звон копыт и голос Хьюго. Мы приоткрыли дверь: то Хьюго был в сопровождении какой-то старой дамы на коне.
 – Тебе сказал я привести цирюльника, не бабу! Совсем рехнулся малый! – Хозяин вышел на крыльцо, бранясь, подобно петушку, узревшему противника послабже.
– То бабка повивальная, мой лорд, – ответил тот, снимая шляпу.
– Твой брат, поди, рожать собрался? – оскалился хозяина кузен, однако же никто не улыбнулся даже.
– Что происходит здесь? – Старуха тем временем с коня спустилась и в дом уже вошла. – Где роженица ваша?
– Поскольку человек мой лучше не сыскал, чем повивальную старуху, – сказал ей Губерт, – то сойдешь и ты. Сейчас же за работу. Хочу, чтоб мой слуга был скоро на ногах.
– Ты спятил верно! – Повивальницы той лоб уперся в подбородок господина. – Я раны не лечу такие. Могли с таким успехом же зеленщика позвать.
– Так вытащи хотя б стрелу!
– Коль вытащить ее, умрет он.
– Так будет жить, если стрелу оставить?
– Нет, не помочь уже ему.
Ну что ж… Одним голодным ртом вдруг стало меньше. Подобный поворот меня обрадовать бы должен: Уильяма тайник, набитый салом, яйцами и хлебом, ко мне мог перейти. Да вот беда: ведь Хьюго тоже знал о нем не меньше! А Хьюго парнем был с плечами в сажень шире, чем мои.
Оставив нас ни с чем, мадам вновь поднялась в седло, но конь ее не сделал и два шага, как чертов кот и чертов пес напали на него, подобно стае невоспитанных волков! Встал на дыбы конь – все они встают: так удивление нам сообщать способны – и припустил во весь опор быстрее, чем стали мы Святых Апостолов перебирать. Старуха же лежать осталась без движенья.
– За ним! – хозяин крикнул Хьюго.
Тот побежал вослед, но никогда бы не догнал его он: нам, людям, не дано коня догнать. Тут Губерт, видя, что фунтов под шестьсот отличнейшей конины вот-вот исчезнут в сосняке, стрельнул коню вдогонку арбалетом. Стрела была быстра, но точностью себя не занимала. Мгновеньем позже в луже грязи лежал наш Хьюго, бедолага. Стрела ж торчала гордо из его спины.
– Прекрасный выстрел, – похвалил хозяин, хотя сарказма в голосе его я не заметил: все, что случилось с нами до сих пор, отнюдь не предвещало, что нам смеяться суждено в конце. – Они мертвы обои, Хьюго и старуха! Помогут нам Святые Небеса! – Он осмотрел их, но были оба бездыханны не меньше, чем дубовое бревно. – Ты, Джеральд, сын куриный, неси сейчас их в дом.
Однако был я репой столь наполнен – похоже, начал даже я толстеть, что плохо для фигуры и здоровья, – что отказаться мне пришлось.
– На цепь свой посади язык поганый и делай как тебе велят! – скомандовал тогда мне Губерт, хотя был он единственный в ответе за Хьюго смерть, и если уж кому тогда таскать покойников и причиталось, так это уж ему.
Хозяин мой, воздам ему здесь должное, был мнения такого же сейчас.
– Дай арбалет! – Разоружив кузена, он молвил: – Я не собираюсь ждать, пока меня отправишь в Рай ли, в Ад. Да помоги-ка Джеральду их в дом внести скорее.
Мы занесли усопших в дом да положили Уильяму под бок. Лежал вот Уильям, чье хрипящее дыханье подобно пытке было всякому, а рядом – брат его с лицом, наполненным укором, и повивальная старуха, что могла принять в сей мир так много душ еще невинных, да Сатана решил, что будет все иначе.
В оцепенении мы заперли засов и разошлись по комнате. С трудом я смог себя заставить съесть пару лишь морковок – меня совсем покинул аппетит. Очнулся я с ударами копыт. Хозяин мой с кузеном встрепенулись: копыта чьи то были? Уж не Дьявол ли пожаловал за нами самолично?
Тяжелые шаги поднялись по ступеням. Кулак тяжелый громыхнул по дереву двери.
– Кто там еще? – то Губерт прыгнул к двери, описывая в воздухе мечом своим круги.
– Я, брат Кредит, священноуслужитель. Приход я объезжаю ныне и говорю с людьми, чтоб ободрить их словом Божьим.
– Служитель Бога или нет, нам разговаривать сегодня несподручно. Плохое выбрали вы время для визита, отец святой.
– Его впустите! – Уильям прохрипел нам с пола. – Хочу я отпущения за каждый грех, что согрешил, служа вам.
– Последнее твое желанье? – молвил Губерт и почесал задумчиво затылок. – Других не будет точно? Обещаешь?
– Что здесь произошло? – святой отец воскликнул, узревши сцену у двери.
– Сим душам двум уже вам не помочь, святой отец, – ответствовал хозяин. – Однако же прошу дать отпущение грехов еще живому.
И оба, он и брат Кредит, пред Уильямом припали на колени. Святой отец пробормотал латиницу свою и замер, ожидая слов исповеданья.
– Мой самый… страшный… грех… я совершил… против хозяев… – Уильям уж дышать мог еле-еле.
Мне стало интересно: что за грех такой, что им решил открыть он счет перечисленью? Я тоже на колени опустился, чтоб грешника слова не упустить.
– Там… – Уильям поднял руку, но тут же та упала вновь. – Там… в тряпках… за камином… есть… лукошко… полное яиц… и русские блины.
Боже правый! Разбойник выдал свой тайник! А ведь меня сперва и не спросил! Как можно согрешить против хозяев, когда немного спрячешь что от них? Меня ты предал, бывший друг мой Уильям. Задумал ты спасти свою душонку? А что мне есть, когда моркошку с репой я доем? Предать своих друзей страшнее, чем предать хозяев!
– Как русские блины? – воскликнул мой хозяин, вдруг взмывая в воздух. – И что? Неужто хороши?
– Какие там блины? Вы что, хозяин? – я попытался тот тайник спасти, хотя уже в возможность ту не верил. – Не видите? В бреду он говорит!
Прислушаться к моим словам никто не пожелал, однако, бредовые признанья предпочтя. Святой отец и оба лорда, вскочив, к камину бросились вперегонки. И там, конечно же, их ждал тайник укрытый!
– Еще… хочу сказать… – Уильям задрожал с улыбкой, как мученики улыбаются под пыткой, но рот его позаволокся красной пеной – запахло дьявольщиной от его измены. – Хочу сказать… тайник такой… есть и у Хьюго… а также… и у Джеральда…
Однако трое те его последнего признанья не слыхали, перетрясая все тряпье, что было за камином. Лицо Уильяму прикрыв ладонью, я прошептал:
– Ты, друг, не беспокойся: пусть будет то грехом на совести моей.
Когда три мародера вновь к дверям вернулись, Уильяма дыханье уж остыло. Нам оставалось лишь глаза ему прикрыть и помолиться.
– Есть ли еще кто здесь, чтобы в грехах своих признаться? – спросил святой отец и отчего-то глядел все это время на меня.
Хозяину все ж быстро удалось его уверить, что байки все мои не стоили того, чтоб временить с яичницей, и сковородку в руки сунул мне.
– Что ж, яичница – тоже хорошо, – кивнул святой отец. – А я схожу за элем.
Он и моих два лорда вышли на крыльцо. Святой отец залез к себе в телегу и, покопавшись в сене, извлек два опечатанных кувшина, которые он лордам протянул. Уже собрался он сойти на землю грешную обратно, как вдруг наш чертов кот из-под земли, должно быть, вырос, вцепившись в морду лошади, повис на ней столь крепко же, как с виселицы воры на веревочке свисают. Наш чертов пес же в ногу лошади вцепился. Та встрепенулась, подала назад и понесла! Наш гость умчался с нею.
– Дорога скатертью! – прижав к себе кувшин, то Губерт молвил, вслед рукой махая.
– Спасибо, Господи, за трапезу тебе. Твоя дающая рука да не иссякнет! – Хозяин мой, набожный человек, не преминул ни разу хвалу Создателю воздать, когда нам было чем заполнить животы; когда же приходилось голодать, в его словах к Создателю тот благодарности не слышал. – Пусть будет величайшим царствие твое, а наши трапезы – обильны и богаты. Аминь.
Но прежде чем вонзились мы зубами в яичницу, приправленную салом и слюной моею, удары мощные вновь сотрясли наш дом, и из смыкающейся темноты снаружи до нас донесся дикий крик кота, сопровождаемый собачьим страшным воем.
– Я боле не могу терпеть такое! – воскликнул Губерт и, обозвав меня болваном за то, что Серду с Троем предложил я выделить яичек, с клинком и факелом умчался с темноту.
Не пробыл там и двух минут он, как снова раздались удары тела о дверные доски в какофонии верещащих звуков.
– Как только вновь ударят в дверь, засов скидай скорее, – сказал хозяин, встав с мечом на изготовку подле двери – сразить готов любого, кто появится из ней, будь пес то или кот.
Я вмиг убрал засов и дверь приотодвинул как раз достаточно, чтоб пес в нее пролез. И тотчас голова, вся в шерсти, внутрь рванула. Однако ж, прежде чем весь пролез проказник, сверкнул острейший меч – и голова та покатилась.
Но радоваться не было причины. Едва вглядевшись, в ужасе отпрянул мой хозяин: та голова, что у него в ногах скакала, была когда-то головой кузена! Хозяин тихо застонал от страшнейшей ошибки и отшатнулся от двери. Та медленно раскрылась, впустив кота и пса. Они, довольные, что не чинят препятствий боле, запрыгнули на стол и угощеньем нашим занялись.
– Да проглоти вас Дьявол, чертовы исчадья Ада! – Хозяин испустил ужасный крик и бросился на них вприпрыжку.
Как коршуны летали по избе все трое, перевернув и искромсав все, что встречалось на пути. Досталось и столу: разбиты были глиняные блюда и эля полный все еще кувшин. То раззадорило хозяина острее. Он заметался львом и наконец сумел кота и пса наружу выгнать. Втроем они исчезли в темноте. Я слышал, как они играли в салки еще под четверть часа. Наконец полнейшая настала тишина. Я вышел осторожно на крыльцо:
– Хозяин, где ты? О, хозяин, отзовись!
Но ночь меня не удостоила ответа. Присел за стол я, угостившись элем. Три пинты помогли мне обрести свою привычную отвагу. Зажег я факел и, вооружась кувшином, с крыльца отправился в дозор. И тишина, и тьма кромешны были. Неоднократно мне пришлось прикладывать себя к кувшину, иначе же никак не мог я ноги сдвинуть.
Не знаю, сколько совершил кругов вокруг я дома прежде, чем обнаружить удалось хозяина мне тело, лежавшего в помоях ямы выгребной. Упал он, поскользнувшись, на свой меч, убив при этом своим весом Серда с Троем.
Поплакал я немного на краю, разбавив грусть свою остатком эля. Однако плакать вечно было не с руки: эль быстро вышел без остатка, к тому же полночь близилась уже. Захоронить мне требовалось пса с котом до часа Зла, игрою с нами забавлявшегося столько.
Хозяина я оттащил в избу, осколки же – обратно в яму. Засыпал все землей и разровнял могилу эту странную, что подходила все ж нелепым существам, какими были Трой и Серд.
Событиями дня был я немало удручен. Сказалось и питание плохое. Закрывши дверь, я опустился, обессиленный, на пол холодный. Увиденному сжалось мое сердце: лежали предо мною четверо друзей моих душевных. С кем буду я теперь делить сей стол и кров? С кем впредь ругаться и мириться? Про бабку повивальную я слез не лил: своим присутствием она лишь портила гармонию картины пред глазами и в траур мой вносила диссонанс.
Я час сидел, а может, два, забывшись чернотой своей печали, пока не слышно стало за стенами звенящих по мороженой земле копыт. Поднялся шаг тяжелый по крыльцу, кулак пудовый на дверь опустился.
– Кто там? – отпрянул я от двери ни жив ни мертв: неужто Люцифер пожаловал за мною?
– Я, брат Кредит, – ответил голос хриплый. – Не вовремя к вам заглянул я, что ли?
– Не вовремя, отец святой, – его догадку подтвердил я, стрелу вставляя в арбалет.
– Плевать, – заметил тот довольно безмятежно. – Открой мне все равно.
Наш разговор сменился тишиною, и каждый думал о своем. Чем занят разум был отца святого, не знать мне. Я ж кровью Губерта на двери знак креста нарисовал и, зарядив все арбалеты, залег за перевернутым столом.
– Откроешь ли ты дверь уже, о, сын мой? – спросил святой отец. – Стоять и ждать здесь крайне неуютно.
– Плохое выбрали вы время для визита, отец святой. Для нас обоих больно уж плохое время!
Поклялся я, что встречу градом стрел любого, кто войдет, будь человек то или дьявол. Беседу говорить я дальше отказался. То был последний бой мой. Был к нему готов я.