Белый Кит - БезДна. Без Дна

АВТОР - Белый Кит.
КНИГА - "Без+Дна" (Бездна)

От автора: Тут представлена полная рукопись данного произведения. Портал Проза.ру "запикивает" некоторые слова, кроме этого, к сожалению, портал Проза.ру не позволяет оформить книгу в том виде, в котором она издается. Из-за чего теряется определенная часть шарма.
Купить книгу в оригинальном оформлении всегда можно в магазинах Библио-Глобус. В крайнем случае, заказать в интернет-магазине Библио-Глобус http://www.biblio-globus.ru/
Группа в ВК - http://vk.com/belyj_kit
Страничка автора на Facebook - https://www.facebook.com/beliy.kit

Скачать книгу в форматах Fb2, DOC, DOCX, RTF можно в группе в ВК (см.раздел "Документы") или на торренте http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=5060686


Дальше идет сама книга...






Пролог

     Жизнь обычного человека сводится к решению проблем: нужно есть, платить за электричество, если нет электричества, то его проводить, нужно растить детей, следить, чтобы старики не сдохли, и еще много чего нужно… Но что делать, если таких проблем нет? Или они решены? Или, во всяком случае, в вашей голове таких проблем нет?

     Так появилось общество, которое не хочет решать внешние задачи, а хочет решать только внутренние.

     Если перевести то, что написано в предыдущей строке, и подобрать пример, то получится следующее. Раньше вы хотели купить автомобиль, который будет мощнее, быстрее, больше и лучше предыдущего, потому что нужно иметь крутой автомобиль для статуса, утешения собственного эго, подражания соседу, привлечения девочек, соответствия рекламе, образу и подобию других богатых обезьян.

     Теперь время эмоций. Плевать, какой будет новый автомобиль, пусть он будет маленький, медленный, убогий, прыгающий и будет ли вообще?

     Главное – это ваши эмоции, уровень веселья и переживаний, который он вам дает.
     Главное – это ваши собственные эмоции и чувства, плевать, что подумает сосед, плевать, что машина не соответствует вашему статусу, плевать, что она смешная или не такая, какой ее хотела бы видеть ваша мама или подружка из клуба. В общем-то, еще раз плюнув на условности, рамки общества, собственный статус, разговоры за спиной, вы делает то, что вам хочется для реализации собственных чувств, ощущений и эмоций.

     Вам, дорогой мой, уже не нужно реализовывать то, что вам навязывают, то, что от вас ждут, то, что от вас хотят, и то, что, по идее, делать как бы всем и надо.
 
     И тут возникает парочка главных проблем. Понять, что ты купил крутую тачку, очень легко – это скажет тебе сосед. Произнесите следующие одиннадцать слов, вскрикивая на повышенном от впечатления тоне: «Привет, это твоя? Какая крутая!!! Мать ее, она просто шикарная! Сколько отдал?» Хорошо, успокоились, с этим все понятно... а вот понять, что ты чувствуешь, и что за чувства ты купил, получил и ощутил гораздо, гораздо сложнее. И внимание, автомобиль будет крутым еще пару тройку лет – это точно, так скажет вам любой продавец в автосалоне, а ощущения завтра притупятся и остынут, и понадобятся чувства и ощущения острее и сильнее.

     А предела чувствам и ощущениям нет – это шаг в бездну…
     Это рождает новый мир, мир тех, кто чувствует.

     Книга основана на реальных событиях. Грязные языки героев сохранены и почти не очищены. Случившееся описано таким, каким было или близким к реальности настолько, насколько позволяет цензура и моя совесть.

     Так что местами получилась та еще чернуха.

     Все имена заменены, некоторые образы являются собирательными, все совпадения – это не больше, чем совпадения.

 

Без+Дна               


1. Скучное начало.


     Маша выходит из ванной, ей четыре, она живет в двухкомнатной квартире в холодном панельном доме. И она уже такая молодец – сама идет спать.

     Мама и папа на кухне, оттуда слышно ругань, мат, оскорбления и много взрослых слов, которые еще не понятны Маше.

     В кровати она закрывает глаза, она устала за день, ее футболят, как мяч. Во всем она виновата: в том, что она родилась, в том, что ее надо кормить, в том, что ее нужно одевать, в садик водить.
    
     Она засыпает, ее мозг отфильтровывает слова и голоса за стенкой, а за стеной мать орет на отца, пощечина, он стоит злой и дает пощечину ей в ответ. Она падает на пол, в угол, ревет и продолжает, но уже тише, говорить проклятия. Он разворачивается, уходит.

     А девочка спит и видит сны.
     Завтра утром мама будет ее собирать в садик и, не затыкаясь, ворчать. А отец будет ходить молча, стараясь не пересекаться на пешеходных линях с ней.

     Мама поправляет на Машеньке хлопковое платьице и застегивает сандаль.

     «Зачем я только тебя родила?»

     А вправду, зачем?
    
     Ее родители скоро разведутся, и она станет для всех очень важной… на полгода, пока идет суд. Развод, дележка имущества, ей семь, они делят пять домашних тапок и увлечены разделом конечностей детей. Ее будут таскать по судам, задавать неприятные вопросы…

     – Ты с кем хочешь остаться? С мамой или папой?

     Девочка смотрит в зале суда на обоих родителей и не знает, что ответить. Понимаете, господа, ребенку, который не так давно научился говорить и только начал ходить в школу, сложно сделать такой выбор. Машеньке нужны и мама, и папа, как правый и левый носок, но в итоге она остается в одном левом, дырявом на пятке.

     Скоро все уляжется, и с папой она будет видеться раз в два-три месяца, а то и в полгода, мама будет остаток жизни проклинать все, на чем свет стоит, в особенности весь мужской род.

     К ее пятнадцати годам мама ударяется в религию, но еще не безвозвратно – это случится позже, она скоро бросит работу и начнет постоянно молиться, превращая себя в плохой монастырь. Думая о том, что женщины святые, а мужчины появились от Сатаны, и все в таком духе. Но уже сейчас мама еще сильнее отдаляется от дочери, она плохо учится.

     Как такое случилось?

     А все случилось очень просто и банально.

     Сначала родители любили друг друга, а потом через год – нет. И все начали винить и видеть проблему в ком угодно, но не в себе. А в квартире из трех человек, в которой даже кошки нет, выбора, кого винить, попросту нет.

     Так жаль, что часто отец – это не больше, чем донор спермы, а мать – такая суррогатная мать.

     Хм-м-м… вы спросите, что ей и ему надо было делать и как дальше жить? Трудно сказать, у меня нет их головы, у них – моей, но уж точно не винить ребенка и бывшего мужа/жену во всех бедах. Ну и как минимум, если бы хоть кто-то из них действительно любил своего ребенка и заботился о нем, то в итоге ребенок смог бы компенсировать своей любовью, успехами, работой, карьерой все пропуски и упущения в жизни.

     Яркий пример: дети алкашей. Если они хоть самую малость пытаются помочь своему ребенку, то их дети просто невероятно любят их. Хотя любить не много там есть за что, поверьте.

     А когда Маша звала свою маму и плакала в своих снах в колыбели, доставшейся ей от троюродного брата, то мать уже тогда приходила, лениво ворча на отца. А когда дочь подросла и звала ее, чтобы та ее поддержала, помогла, то все, что она получала, – это в лучшем случае оскорбления в адрес отца за его отсутствие: «Он должен был это делать!», а в худшем случае – крики и ругань в ее адрес, что она такая же, как он, папашка-козел.

     После такого желание обращаться вновь не появится. И ребенок предоставлен сам себе, и на любые попытки вторгнуться в его мир говорит, хотя бы про себя: «Иди в задницу, старая мразь!»

     Семья Маши была среднего достатка, у родителей было высшее образование, но это их не спасло. Как и презервативы той ночью. Да и социальный статус тут не важен, богатые отмахиваются деньгами от детей, мама Маши – проклятиями в сторону отца, что он во всем виноват, а тот, кто победней и уже скатился с дороги в канаву, может смело отмахиваться от детей и зеленых чертей и мух пустой бутылкой, испускающей дух.

     И девочка вырастает еще той шалуньей. К ее шестнадцати годам она уже вовсю пьет, курит и знает, как можно любить большим количеством способов, чем я сейчас.
Маша запомнит на всю жизнь то, как жили ее родители: они копили деньги, работали, ругались и ждали лучших времен, откладывая все на по-том. А главное, в чем убеждена Маша, – это в том, что ей не нужны дети, все мужики – козлы, а мать и ее подруги еще хуже, чем они.

     «Вот бы я оказалась бесплодна. Без детей, но и без геморроя, и трахаться нормально можно», – как-то сказала она между бутербродами и чаем своей подруге в семнадцать.

     Где-то остановился большой черный джип и забирает ее. Она не сделала уроки и будет дома поздно очень. Она спит с ним не ради денег, просто ей нравятся мужчины сильно старше, которые дают ей почувствовать себя свободной, уверенной и могут выполнить ее желания. Ну и что-то там наполняют и восполняют за родителей.

     Так все началось, Машенька? Еще кокаинчику?

     Маша была неглупой девочкой, она хорошо закончила школу, поступила в педагогический и продолжила отдыхать по-своему.

     В то время, как ее подруги работали, учились, брали ипотеку, рожали детей, скоротечно разводились, снова женились и прятались от пьяных мужей, она меняла кавалеров. Они дарили ей дорогие подарки, а когда кавалер уходил, или она его бросала, то иногда, чтобы заплатить за учебу, она продавала их подарочки: золотые побрякушки, красивые телефоны и прочую кухонную утварь.

     У нее были мужчины, которые могли ее содержать до конца жизни, и она уже хорошо умела делать то, что надо уметь делать для этого.

     Она могла пару раз выйти замуж, родить карапузов, но ей это было просто скучно, у нее были хорошие карманные деньги, ее возили на отдых, оплачивали любые «сюсечки-мусечки», но все в какой-то момент становилось слишком скучно… и она все бросала, и это ее доводило порой до лапши из пластикового стакана.

     Жизнь так быстро приедается и уже совсем не бодрит.

     Что же делать, Маша?



2. Тот день.


     Я точно помню тот день. Я стоял рядом с Болотной площадью в Москве и пил чай из прозрачного стаканчика после тяжелой ночи в соседнем доме. А на площади собралось тридцать, а может быть пятьдесят тысяч человек. Это большая толпа. Они все выступали за свержение власти, за новый строй и чтобы вообще жить, наконец, стало получше и повеселей.

     Ко мне подошел студент-ПТУшник и попросил на пиво, тем утром я был добрым, еще бы, с похмелья, и дал ему немного рублей на пару банок хмельного зелья. Потом я увидел его снова – он шел мимо меня уже из магазина, и я его подозвал, махнув рукой. Он обратил на меня внимание.

     Я крикнул: «Ну как митинг?» – А он мне ответил, как сейчас помню: «Ахрененно, мы с пацанами отлично угараем и проводим время!»

     И я подумал: «Как странно... А как же: Мы победим! Свергнем власть!? Голосуй за мою бабушку! И все в таком духе?» Я подошел к нему и стоящим вокруг, их было человек пятнадцать, не меньше, в маленьком кругу, затесавшемся в огромной толпе таких же кругов. Среди них были как солидно выглядящие мужчины, так и школьники. Каждый из них, отвечая на все мои вопросы, говорил больше о своих эмоциях, чем о политике. Говорили они все вместе взятые. Конечно, среди этих тридцати или пятидесяти тысяч человек были и те, кого волновали политические дела, – они и раздали нужные флаги и транспаранты в массы. Я как-то подуныл. Особенно я упал духом, когда на верхушку фонтана залез пьяный ПТУшник и начал орать: «Уху! Нет, чтобы скандировать что-то о политике… Зачем ты сюда только пришел? И все остальные? Вот уже омоновцы его с фонтана лезут снимать.

     Я допил чай и поехал на работу.

     А Саша тем временем кричал на свою жену. Он – генеральный директор компании, она – совладелец и по совместительству главный бухгалтер. Вместе они уже лет семь, а может пять, и еще буквально детьми организовали бизнес и неплохо заработали на нем.

     Все больше детей, зарабатывающих больше, чем взрослые.

     В субботу я стоял с его женой в клубе, столкнулись на концерте, ей тридцать или около того.

     Она – женщина еще того, старого общества, общества потребления вещей. И у нее сейчас такой вид, будто два года у нее не было мужчины в постели, но при том он как бы есть, и она любит того, с кем «поженилась». А он вечно занят чем-то другим. Интересно, чем…

     Вокруг долбит музыка, а она смотрит на меня грустными глазами, опустившимися в орбитах от усталости, и спрашивает: «Как дела?» Что я могу ответить женщине, которая всего добилась, и единственное, в чем промахнулась, – это в семейной жизни. Я ей отвечаю: «Нормально». – Смотря на нее и думая, что все ни разу не нормально.

     Она умирает от одиночества и отсутствия семьи и детей и работает круглыми сутками, лишь бы было занятие, и рот был закрыт, и не вырвалось все, что она думает. А думает она много и вполне ясно: «Мне тридцать, у меня нет детей, у меня нет семьи, я уже старая и никому ненужная». Вполне понятные мысли.

     Мы поговорили не больше трех минуты, и я сбежал. Она была слишком одичавшая и печальная, как те люди, что накладывают на себя руки не ради внимания друзей, а по-серьезному. Я не выдержал.

     А Александр тем же чудесным субботним вечером несется ночью по встречке Садового кольца. БМВ идет сто пятьдесят, обгоняя скучающих. На душе слишком тесно.

     Около клуба «Пропаганда» он встречается с девушкой – это его новая сотрудница. Он с ней спит, все это знают. Рядом с ней ее друзья-рейверы, любители музыки техно. А она высокая крашеная блонда, ярко накрашена, ее узкие бедра обтягивают сильно облегающие узкие джинсы цвета варенки, короткая майка, сумка, слегка накаченные губки. Она приехала на метро.

     – Привет, киса, – целует ее Саша, говорит свое имя ее друзьям и жмет им руки.

     Они, улыбаясь, косо смотрят на него: на нем майка, брюки, туфли, хорошо хоть пиджак в машине оставил… Для этого клуба он, мягко говоря, выглядит серенько.
     – Ну что, вперед?
     – Да, пойдем.

     Они заходят вовнутрь, там долбит музыка, которая уже около входа не дает нормально говорить. Танцпол размером с поле для мини футбола полностью укомплектован. Шесты, девочки гоу-гоу, две длинные барные стойки, по три бармена за каждой. Киловатты света, звука. А по бокам чуть возвышаются сидячие места для самых обеспеченных.

     – Ты что будешь? – обращается Саша к кисе.
     – «Мохито», и купи пачку тонких сигарет, можно «Вок».
     – А вы? – обращается он к ее друзьям.
     – Нам по пиву, да? – ее друзья переглянулись. – Да, давай по пиву, – и принялись считать смятые деньги.

     Саша смотрит на перебирающих пятидесяти рублевые купюры голодранцев.
     – Не парьтесь, я угощаю.

     Бармены скачут, как кузнечики, по разным углам, обслуживая хаотично столпившихся людей, и тут главное – схватить кузнечика и поглубже ему сразу всунуть куда надо деньги.

     – Мне три пива, «Мохито», тонкие сигареты «Вок», – говорит Саша бармену.
Пару часов они пьют, он танцует с кисой, в перерывах рассказывают друг другу какие-то истории. Бармен предлагает им фирменный коктейль заведения, он называется «Пьяная собака», этот коктейль сильно дает молотком по голове.
Выпив по «Пьяной собаке» и шлифуя все это дело Лагером, они стоят вчетвером в уголке барной стойки, уже слегка помятые и вспотевшие, и где-то между: «Да я те ща расскажу…», «Да у меня был…», «Так все и было...», «У меня знакомый…» – Саша морщится, гримасничает и, пошатываясь, изрекает короткое: «Скучно». Один из друзей достает одну таблетку и на раскрытой ладони протягает.
     – Вот, не скучай.
     – А что это? – Саша смотрит на красную таблетку с выдавленной эмблемой Тойоты.
     – Это таблетка, знакомься, «Красная Тойота», взбодришься.

     Саша скептически, с недоверием на нее смотрит, берет и выпивает.
Они продолжают разговор, еще около часа танцуют, он говорит кисе, что пора ехать домой, и что танцы затянулись.

     Они выходят на улицу, он садится за руль, чувствуя себя довольно бодро для четырех утра. Быстро едут к нему домой, практически молча. Лифт, ключи, входная железная дверь, он быстро снимает ботинки один о другой. И идет к холодильнику. Берет холодную бутылку пива и зовет кису, уверено двигаясь в гостиную.
Откручивает пробку, отпивает и не ставит бутылку на стол. Продолжая ее держать в руке, Саша смотрит с пятнадцатого этажа в окна в французском стиле от пола до потолка. Он видит, как летом в пять начинает светлеть небо, и появляется край красного диска солнца. Город не спит, как и солнце, он скрывается за ширмами и стенами, стоная и плача.

     Она кладет руку ему на плечо, целует, он обнимает уже голое тело. Она гладкая, у нее все те же узкие бедра, длинные ноги, полная, еще высокая грудь, выраженная талия. Все это – часы работы в спортзале и косметолога.
Расстегивает его рубашку, она целует его в шею, плечи, грудь.

     Она делает ему минет, он отпил из бутылки и смотрит бездумно в окно с отстраненным видом, на лице его нет мыслей или чувств, его как бы и в комнате уже нет.
     – Как это, когда любишь?

     Она отрывается, дорого улыбается, медленно поднимает глаза и смотрит вверх, она не услышала полностью его бездумные бормотания, ей это не нужно. А услышала она только то, что ей хотелось бы слышать, и так, как ей хотелось бы это услышать.
     – Что ты говоришь, дорогой? – возвращается она к делу, а он опомнился и меняется в лице, уже вполне осознанно улыбаясь и стараясь мило в ответ сказать.
     – Нет, нет, ничего… Киса.
    
     Она раздвигает ноги, лежа на спине, чувствуя, как сдавливают ее грудь. Одна нога на спинке дивана лежит не так удачно, как это бывает обычно, ей неудобно, но она не дергается, чтобы не отвлекать, и продолжает стонать.

     Днем утра воскресения, уходя встретиться с подругами, она спрашивает, приезжать ли вечером, и, услышав «Да», приезжает.

     А в понедельник они едут на работу, паркуются, и рядом паркуется Лена. Саша, увидев ее, делает удивленный вид и радостно восклицает: «Лена привет! Как настроение?»

     За несколько лет совместной жизни Лена научилась определять все стадии помятости, отходняка и похмелья, ее можно не обманывать, что тут происходит.
Она сдержано отвечает, и все трое поднимаются в офис. Лена зовет Сашу в переговорку. И доступно просит уволить эту суку и перестать ее позорить, объяснение занимает много слов, сил, блондинка все слышит.

     Лена успокоится, закроет рот, начнет дальше себя топить в работе. А Саша и киса разойдутся чуть попозже.

     Днем они уедут на обед и еще немного помнут белые простыни.

     Лена терпи, терпи, ты связана с ним веревкой, сплетенной из денег и обязательств. Без денег нет жизни, а обязательства нужно выполнять. Это не все, что ее держит, но уже фактически все.

     А киса уже понимает, что тут ловить нечего и пора валить. Она одна из тех, чья цель – это деньги, выйти замуж и перестать все это делать, вернее, продолжить, но только с одним мужчиной. У нее есть максимум лет десять, чтобы найти обеспеченного мужчину и женить его на себе, время идет, секундомер стрелкой стучит.

     И ей не понять здесь никого кроме нее, понимает страдания Лены.

     Она – вымирающий вид охотницы за деньгами, который до конца никогда не вымрет.

     Раньше деньги были краеугольным камнем всего. Деньги – это власть, Бог и смысл жизни. Их боготворили, им поклонялись, ради них убивали сотнями тысяч. И чем больше денег, тем было лучше, ведь их нужно все больше, больше, БОЛЬШЕ! Нам нужны еще более крутые дома, еще более огромные яхты, гигантские лимузины.
Так и вижу этот диалог в семье из двух человек в конце девяностых и в эпоху нулевых.

     – Дорогой, смотри! Вышел новый кухонный комбайн, теперь мы можем готовить сто семьдесят блюд на ужин одновременно вместо каких-то ста пятидесяти, как в нашем, который мы купили всего месяц назад, этот стал лучше блестеть, стал красивее, удобнее, в два раза больше! И еще раз посмотри, как блестит! Пойдем купим?
    
     И дорогой отвечает:
     – Конечно, пойдем! Купим! Нам срочно нужно приготовить все это дерьмо на ужин… все сто семьдесят блюд! А затем будем жрать, работать, копить, вкладывать, чтобы купить дом с тридцатью пятью спальнями и десятью, а лучше двадцатью туалетами, пятнадцатью машиноместами! Будем там жить одни!
Это ли не бред? А все мечтали, чтобы было именно так. А самое смешное, что почти все так и мечтают об этом.

     Но теперь у нас новый Бог, простите, деньги, сменились приоритеты, ничего личного. Теперь денег должно быть «достаточно», как туалетной бумаги. Вы ходите много в туалет? У вас недержание? Тогда вам туалетной бумаги нужно просто больше, чем другим. Вы ходите мало и только по малому? Вам туалетки нужно значительно меньше… Денег должно быть столько, чтобы позволить чувствовать себя комфортно, чисто и сухо. А главное, чтобы не сильно думать о них, заходя в очередной туалет для денежного слива.

     Денег должно быть, как туалетной бумаги, просто достаточно. Вам же не нужно каждый день покупать доверху забитый самолетный ангар рулонов туалетной бумаги?

     Не все же у вас так с желудочком плохо? И головой?

     Многие, сами не думая, все это поняли. Это уже новая мысль на под-корке молодого сознания. Нет смысла всю жизнь тратить на зарабатывание многомиллиардных счетов, которые никогда не потратишь, нет смысла тратить всю жизнь на покупку дома с тридцатью комнатами, в которых все равно не будешь жить.

     Нас теперь не обмануть…. Денег должно быть, как туалетной бумаги, достаточно.



3. Возвращаясь назад.


     Лена расстроилась в тот день, да я бы и сам расстроился на ее месте, позвонила подруга, и Лена ей все рассказала. А подруга, выслушав, предложила встретиться небольшой компанией бывших студентов.

     Стоит отметить, что диплом Лена получила позже своих однокурсников, они были ее моложе на три-четыре года. Так уж получилось, виной тому были работа, проблемы в семье и неурядицы молодой жизни.

     Они встретятся втроем: она, ее подруга и друг.

     Подруга работала офисным планктоном в огромном океане страстей, а друг, решив после института отдохнуть и почувствовать молодость, до сих пор продолжает ее чувствовать, оставаясь никем. Он высокий, под два метра, тощий натуральный блондин с арийской внешностью. А она кудрявая брюнетка евреечка, коротышка с очень пышными волосами и пышным бюстом.

     Они договорились встретиться и для начала пойти посидеть в суши.

     Они сидят в ресторане, уже сделав заказ, скоро принесут напитки, а рыбных шариков еще надо подождать.
     – Ну что, рассказывай, Лен, что случилось? – говорит подруга.
     – А что тут рассказывать, я устала от измен, устала быть одна, короче просто устала.

     Сокурсник сидит напротив. Он в майке, а на руке плетеные цветные хиппарские феньки. Он сидит с задумчивым видом философа, и, дождавшись, зло выпаливаетд… долго же он терпел: «А я же говорил! Говорил, что он козел, и не надо выходить за него!»

     Боясь, что слова заденут Лену, ее подруга возмущается.
     – Мить, ну что ты говоришь?
     – Да ладно, ничего, – понимая и соглашаясь, останавливает свою подругу Лена. Старается не падать духом, продолжает разговор. – Он прав, как у вас-то дела? Так давно вас не видела.

     Приносят пару коктейлей и одно пиво. Митя рассказывает о том, что сидит почти все время без работы и даже пробовал пойти работать в Макдональдс, но социолог с высшим образованием обжегся фритюром и испугался его. А подружка что-то рассказывает о своем последнем кавалере.

     Коктейль, второй коктейль, и они ударяются в воспоминания…

     – А помнишь, как Митька за тобой ухаживал, ухаживал, весь третий курс! Цветы приносил, песни пел, встречал и провожал.
     – Да, это было ужасно!

     Подружки вместе смеются, а Митька говорит, возмущенно и недовольно: «Ничего не было, у меня просто было помутнение рассудка».

     Митя так серьезен, что все становится еще смешнее. И Лена, хохоча, на волне добавляет: «Я думаю, уже можно сказать, что Митя все это время нравился Оле?»

     Оля наигранно сразу становится напыщенна и серьезна. Оля уже не смеется, остальные смеются, и теперь все смотрят на Лену.

     Возмущенная, с ребяческим добрым азартом, Оля говорит.
     – Ах так? – она смотрит, прищурив глаза, на Лену. – Тогда хочу сказать, что мы как-то вместе с Леной напились и на спор целовались в засос с языком по секундомеру десять минут, на спор!
     – Ну, с кем не бывает, – пожимает плечами Лена, совсем не расстроенная словами Оли.

     Они вспоминают студенческую жизнь, кто кого любил, кто в итоге кем стал, и что сейчас у всех происходит в жизни.

     Еще по коктейлю, и они выходят и думают взять еще по бутылочке и зайти посидеть на кухне у Оли.

     Но там что-то пошло не так…


     Саша сидит на деловой встрече с Семен Семенычем, достает телефон, звонит Лена, он сбрасывает: «Ну не сейчас, я занят».
    
     Опять звонит, опять сбрасывает, опять звонит, поднимает трубку.

     Сначала Саша злился, что она из-за какой-то ерунды ему трезвонит, а тут такое.
     – Але, Саша?
    
     Саша напрягся. По телефону Лены сейчас говорит ее подруга Оля, но ее Саша слышит первый раз, как и ее голос.
     – Да это я, кто это?
     – Это не важно, долго буду объясняться, – мнется неуверенная в себе Оля, она не знает, как это все лучше сказать, поэтому говорит сразу и резво, как есть, что нужно делать. – Можешь забрать Лену?
     – Что с ней?

     И Оля отвечает, мямля, а Саша становится с каждым ответом все более резкий, серьезный, уже все понимая. Семен Семеныч делает, щурясь, глоток чая, и, подкручивая, поправляет усы, смотря на Александра вперед, уже догадываясь, что впереди произойдет.
     – Ну-у-у-у… ей нехорошо, она перебрала.
     – Где она сейчас?
     – Капитанов строителей, дом сто двадцать пять, адрес я тебе пришлю, ты приедешь?
     – Да, сейчас буду.

     Саша объясняет Семен Семенычу ситуацию, и Семен Семеныч, помня еще их свадьбу, и то, как он на ней смешно пьяный отплясывал, едет с ним.
Белая БМВ и два черных джипа едут через всю Москву по пробкам.
    
     Снова звонок, снова Лена.
    
     – Ну ты там где? – недовольно интересуется Оля, видимо делая ему одолжение, как будто желает только избавиться от лишних проблем в доме. Тон ее голоса сейчас напоминает то, как госпожа свысока обращается к нерадивой грязной должнице – рабыне.

     Саша сдерживается, чтобы по телефону ее не убить, и говорит: «Скоро буду, пять минут».

     Она потом еще три раза звонит с похожими вопросами: «Ну, долго еще?», «Ну где ты там уже?», «Долго тебя еще ждать?» А Саша и так торопится, как может, стараясь быстрее пересечь поперек сплошных всю Москву по встречке и пытаясь быть спокойным, и ей отвечает: «Скоро буду, еще буквально секундочку, секундочку».

     Они останавливаются у подъезда, парковочных мест нет, джипы заезжают на травку детской площадки, а Бэха встает криво-косо на бордюр. Саша уже около подъезда, а Семен Семеныч только выходит из джипа.

     Без описания Семен Семеныча книга потеряет всякий смысл. Семену сорок пять лет, его не зовут Семен, а отчество его не Семенович, но все его называют именно так. Это единственный персонаж, чье имя в книге не изменилось.

     До начала своей «карьеры» он работал в милиции и увлекался боксом, в нем два с небольшим метра роста и за сто двадцать килограмм чуть обрюзгшей массы. Он пережил девяностые и пережил бы их еще несколько раз. Его голова больше напоминает грецкий орех или голову неандертальца, огромные кулаки, усы, а от волосатости его рук и груди веет теплом даже зимой и становится неудобно, когда стоишь рядом, за свой низкий тестостерон.

     Сейчас он в черной кожаной куртке, черной, заправленной футболке, черных брюках, черных носках и в бежевых стариковских ортопедических сандалях, как из СССР, с торчащими из больших прорезей носками.

     Что, что, что? Смешные стариковские сандали на таком персонаже? Да, и такое было.
Из соседнего джипа следом за ним выходят два раскаченных помощника из свиты (читайте «охранника»). Они в костюмах, при параде, и смотрятся, как дети, по сравнению с брутальным Семен Семенычем, если конечно не смотреть на недоразумение, надетое на его ноги.

     Семен подходит к подъезду, Саша смотрит на него, то есть чуть ниже, и молча думает: «Да ладно? Нелепые сандали, как из советского союза?» И улыбается, пялясь на них.
     – Это сандали?

     Для Семена это видно не первый такой вопрос за день. И он злится. И отмахивается от вопроса, как от назойливых мух, и как бы оправдывается. Эх, Семен Семенович.
     – Да, жена купила, натуральная кожа, удобные, ноги не потеют.

     Четыре здоровых мужика заходят в тесный лифт, прижимаясь к друг другу, Саша стоит напротив Семена и смотрит вниз, на сандали.    
     – Завязывай уже.
     – Не… че? Реально клевые сандали.
     – Я же не мог не надеть их, понимаешь, жена бы обиделась!

     Саша, соглашаясь, кивает головой, поднимая зажатые губы: «Конечно, это бесспорно…»

     Они стоят около входной двери.

     Семен жмет на звонок большим пальцем, размером с него.

     За дверью голос: «Кто там?»
     – Это Саша, я приехал за Леной.
     – А это кто с тобой?

     Саша, коротко оглядев бывших костоломов, произносит: «Друзья» А в ответ затишье, и добавляет: «Давай, открывай уже, задолбался я сюда ехать, я что, приехал тут стоять?»

     Дверь тихо и нерешительно отпирается и медленно, медленно открывается. Саша решительно ее толкает, девочка чуть отбегает и замирает, видя, как заходит в квартиру гораздо больше незнакомых людей, чем она ожидала.

     – Куда идти? – спрашивает Саша, а Оля уже на ходу отвечает, чуть заикаясь, видя как, пригибаясь, заходит в квартиру Семен, который в два раза выше нее: «Пп-п-пойдем…»

     А Семен, оказавшись уже в коридоре, говорит вслед басом: «Саша, я зайду на кухню попить водички, запарился уже». И поправляет черный кожан.
     – Иди, иди.

     Саша идет по коридору, заходит в комнату, там около стенного шкафа стоит высокий блондин, а напротив, рядом с окном, на полу лежит тело – Лена. Вернее видно только ее ноги и попу, но их он ни с чем не спутает. Остальная часть тела скрыта за креслом или под ним, толком понять нельзя, если смотреть от двери. Но складывается такое ощущение, что она хотела забраться под него, но до конца не поместилась и заснула на полпути.
     – Что с ней?

     Парень с феньками веселый, вялый и жизнерадостный довольным голосом отвечает (да, и стоит отметить, что там конкретно воняло травой): «Мы пили одно и то же, а ее как развезло»

     Саша злится на все и особенно на расслабленного упыря.
     – А что она на полу делает в такой позе? Что, уложить не могли? – Саша поднимает Лену с пола, ее голова лежала рядом с батареей, а на голове уже вскочила шишка, она почти без сознания, вся ее кофта в блевотине. Лена белая и холодная, она дрожит, ее глаза закатываются. С трудом бессвязно проговаривает, как Золушка, которую спасли: «Саша, ты приехал за мной?» – А напуганная евреечка, в отличие от укурка-друга, поумнее и добавляет, понимая всю опасность и проблематику: «Мы не знали, что делать, и позвонили тебе…»

     В комнату заходят два амбала-имбицила, и за ними Семен Семеныч, он с порога командует: «Берите, кладите ее на задний диван джипа, сейчас мы подойдем, и смотрите, чтобы она не задохнулась. Если что – сразу в больничку, семьдесят первая – тут, в соседнем доме, знаете? Если что, мы сразу подъедем».

     Они хором: «Хорошо», – как дети в школе.

     – Ну все, идите, – добавляет Семен.

     Один из мужчин из свиты поворачивается к бывшим студентам спиной, достает макаров и дает Семену. Семен морщится, примерно так же, как неделю назад, когда ему жена подарила сандали и заставила идти в них на работу. «Ну Люб, ну зачем? Ребята будут смеяться...» А жена в ответ: «Ничего, зато ноги здоровые будут, это же натуральная кожа!» Возвращаемся к макарову… Семен отвечает: «Зачем? Тут одни дети, они что, меня убьют?» Охранник жмет плечами, типа: «Все может быть...» – И Семен Семеныч неохотно засовывает малюсенький по сравнению с ним макаров за пояс.

     Охранники аккуратно уносят Лену.

     Укурок видит сандали Семена, а тот слышит его короткий смешок.
     – Ха, сандали, – нервный смешок.

     А Семен Семеныч – серьезный мужчина, его кулак размером с два моих. И он бьет им в голову, сносит тощего мальца силой, а тот бьется плашмя, как тряпка о стену. А Семен Семеныч, тыкая в него пальцем, доведено орет.
     – Они, блять, из натуральной кожи, дышащие, мне их жена подарила, сопляк недоношенный!

Семен уже было замахивается ногой – дать мальцу прямо в дыхло. Тот меньше, чем через секунду, сможет на подошве сандаля разглядеть «и вправду, сорок шестой».
    
     – Семен!? Ну ты что? Ты же уже приличный человек… – одергивает Саша, Семен ставит поднятую ногу на пол и проводит по лысой голове рукой, как будто на ней еще есть или были волосы, успокаивается. Выдыхает. А амбалы все еще смотрят на все это дело в дверях и держат на руках Лену, как мешок картошки.

     – Ну что вы встали, несите ее! Блять уже! – орет покрасневший Семен.

     Ребята убегают, а малец поднимается.

     Вокруг какие-то бутылки, а рядом на тумбочки лежит пачка сигарет. Саша ее берет, открывает, видит в ней три сигареты и несколько тонких скрученных косяков-пуль. Закуривает сижку и кладет пачку в свой карман. Ребята, если их так еще можно назвать в тридцать лет, стоят испугано, как виноватые дети.

     Семен говорит, все остальные молчат.
     – Ну че будем делать?

     Некстати евреечку дернуло сказать словечко.
     – Рада, что вы доехали так быстро.

     Тут Саша все вспоминает: ее тон, когда та, мягко говоря, пренебрежительно говорила с ним по телефону, вспоминает все, что случилось сегодня, как полчаса они ехали по жаре через пробки с мигалкой Семена, смотрит на лыбящегося укурка, пялящегося на сандали Семена. И, чтобы убрать с его прыщавого лица ухмылку и избавить девочку от мысли, что только что она так удачно и легко избавилась от подыхающей проблемы-подруги, Саша показывает на парня-укурка указательным пальцем, придерживая между ним и средним сигарету: «Ты, выеби ее».

     Семен первый очнулся: «Что?»

     За ним, как попугай, тощий парень, на которого показал Саша: «Что?»

     Девушка смотрит круглыми глазами, молчит.
    
     – Я думаю, что ты должен сейчас снять штаны и выебать ее.

     Семен слегка сам охуел. В его голове проскальзывают мысли, почему бы просто не проломить им головы, не разнести квартиру, не поставить на счетчик? Как же старое доброе насилие? Но Семен, чтобы не казаться олухом и не объяснять при всех свои жизненные позиции и принципы, с уверенным видом командует чудодейственным басом: «Так, ты снимай штаны, и ты, давайте, живо».
    
     Они оба начали верещать что-то про деньги, что, мол, все забирайте, молитвы, умоляния, сопли…

     Но в итоге через минуту он голый, она голая. Стоят посередине комнаты. Она толстоватая и низкая, а он худой, высокий, как столб, и тощий. Они жмутся, тянут время, парень стоит такой же вялый и обкуренный, но уже не такой веселый и довольный жизнью.

     Семен поднимает с пола бутылку пива, открывает ее зубами, выплевывая пробку в сторону.

     Кое-как она смогла начать процесс, победив его безжизненность, сдвинувшись с мертвой точки. Она поворачивается к нему спиной, а он ее выше на полметра и смешно приседает, как будто танцует гопака. Ничего не получается, она становится на диван, коленями оперевшись на спинку, и из этого уже что-то выходит. Они оглядываются, боятся, дрожат, девочка зажато пищит, а мальчик, неуверенный в себе, то и дело дрожит. Он снова теряет намеченную цель, промахивается.

     Семен, слегка удивленный происходящим, достает мобильник, наводит на ребят и говорит: «Сфоткаю, а то пацаны не поверят».

     Пара минут, и уж точно не больше пяти, и их достает смотреть на унижения и вялость парочки, парень уже заикается. Еще минута, и по машинам. И они уже едут домой к Саше.

     Саша на руках доносит Лену до квартиры, Семен открывает дверь.
     – Я еще нужен?
     – Нет, спасибо, Семен, ты как всегда лучше всех.
     – Хорошо. Вот телефон Галечки, запиши, она – медсестра в Бурденко, ее можно заказать на дом, она посидит с Леной и поможет выходить ее. Галя – хорошая тетка.


     Звонок Галине – Галина может приехать только завтра.

     И Саша весь день сидит с Леной. Он ее раздевает, кладет на кровать, чистит волосы от кусочков полупереваренной пищи, протирает лицо. Весь день Саша бегает с тазиками, он вливает в Лену немного из стакана с водой, а из нее выходят потоки желчи. Весь день она не приходит нормально в себя и находится в полубессознательном бреду, почти не реагируя на Сашу. Под вечер Лена уже более-менее разбирает и понимает, что ей говорит Саша. Он просит ее хоть что-то скушать, хотя бы хлеба, она совсем не хочет есть… но через полчаса убеждений она съедает пару кусочков. И опять вырубается.

     Ночью Саша еще раз звонит Галине и просит прийти утром, ему надо будет ехать на работу и работать и за себя, и за Лену.

     Галина будет утром в шесть.

     Галина – низенькая, добрая бабушка-одуванчик, у нее седые волосы, большие очки, дома она обычно находится в своем любимом фартуке. Такая бабушка, как из мечты или рекламы молока, добрая, с пирожками и вкусным супом. Она как из мечты, но уже здесь и живая.

     Лена просыпается около восьми утра, поднимается, сидит на кровати, держась за голову. Она дышит, пытаясь усмирить скачки давления и головной боли. Саша же всю ночь не спал, следил за Леной, укрывал ее. А Галина уже здесь, и она сварила вкусный бульон и сделала гренки. Также она подготовила все нужные таблетки.
Саша садится рядом с Леной на кровать.

     – Привет, как ты? – проводит рукой, гладя ее спину.
     – Ужасно, – кряхтит Лена. – Что вчера было? – хриплым голосом продолжает она, а Саша улыбается. Он рад, что Лена очнулась и пытается ее подбодрить, по крайней мере, своим позитивным тоном.
     – Тебе лучше не знать, – вспоминает вчерашнее Саша. – Но было что-то ужасное, творился какой-то ужас. Хочешь покушать?
     – Не очень, – она чуть осматривается и добавляет. – Но, наверное, надо, – она медленно и аккуратно кладет холодную руку на голову, так, как положила бы руку на тонкий фарфоровый чайник династии Цин, чтобы его не разбить. – Боже, как болит голова, – Саша встает с кровати, и Лена сразу почему-то чувствует себя обузой. – Сейчас я встану и соберусь, поедем на работу.
Саша садится снова рядом.
     – Нет, сегодня ты полежишь у меня дома, а за тобой поухаживает Галина. Галина – медсестра, она приготовит завтрак, обед и накормит тебя всем, чем нужно из таблеток.

     Лена кладет голову на плечо Саше, а он целует ее в лоб, продолжая гладить ее плечо. А Лена сейчас задумалась про кровать, на которой сидит и про то, сколько всего на ней, наверное, уже у него было.

     – Как мы с тобой до такого дожили? Ведь все же было хорошо…
     – Не переживай, ты поправишься, я сейчас съезжу на работу, выполню ее за себя и за тебя и сразу приеду. И мы поедем погуляем.
     Лена вскользь вспоминает про работу...
     – Ты даже не знаешь, что делать.
     – Не переживай, потренируюсь, а днем я уже вернусь.
     – Хорошо, – холодно, не испытывая туманных надежд, отвечает Лена.

     Саша уезжает, и Лена остается одна. Галина приносит на подносе кружку бульона и пару гренок на блюдечке с салфетками. «Как только перекусите, позовите, я сразу все унесу и принесу таблеточки, они вас вылечат», – Галина улыбается, оставляет поднос и убегает на кухню, чтобы не мешать.

     Хороший сервис, что сказать.


     Ребята будут молчать и ничего не скажут Лене. Она им позвонит, копаясь в обрывках памяти, спросит, что случилось, а те что-то неуверенно, так же вяло, как вчера, будут лепетать, вспоминая Семен Семеныча, ему обещая молчать. Лена весь день проваляется в кровати, смотря телевизор, постепенно приходя в себя.

     Вечером Александр приехал поздно, с непривычки работая, а не просто руководя.

     Лена уже себя нормально чувствует, Галина уехала.

     Лена чистенькая, опрятная, привела себя в порядок. Она чувствует слабость и еще слегка зеленая, но уже все хорошо, никто не умрет. Славная новость.

     – Поехали, прогуляемся на свежий воздух. Поедем туда, где самый свежий воздух в городе!

     Лена как-то нехотя соглашается.

     Саша берет себе пару бутылок из холодильника.
     – Тебе взять? – «Хотя, о чем это я», – думает он про себя, а Лена тараторит, будто услышала про дьявола: «Нет-нет-нет, возьми мне водички».

     Они садятся в кабриолет и едут по Ленинскому, потом на Косыгина, и вот они на смотровой Воробьевых гор, за спиной МГУ.

     Они выходят из машины, уже почти ночь и темно, на смотровой почти никого, кроме запозднившихся китайских туристов.

     Саша берет два журнала из машины и водичку, они с Леной переползают через гранитное ограждение смотровой и садятся на высокий склон, обрывающийся вдалеке огнями Москва-реки. До нее по склону метров двести.

     Чуть печальная ностальгия.
    
     – Помнишь, как мы тут сидеть?
     – Да, – Лена вспоминает былые деньки... – Раньше мы тут часто бывали, ты все говорил, что тут воздух чистый.
     – Было-было что-то такое, жаль, что он уже и здесь почти такой же, как и в Котельниках.

     Лена смеется над неудачной шуткой Саши. Она уже давно привыкла к нему и его чувству юмора. Посмеявшись, она делает паузу и чуть серьезнее говорит: «Спасибо, что не бросил меня». Она правда так думает.
     – Да ладно, куда я без тебя. Кто потом еще справится с черной, серой, темно-серой бухгалтерией. Куда я такой кривой, без тебя, – Саша продолжает как бы шутить и приобнимает Лену.

     Он ложится на траву, а она устраивается на нем.
     – Знаешь, я так давно с тобой нигде не была.
     – Ну завтра сходим, куда ты хочешь?
     – За один раз все четыре года не проведешь счастливой.

     Саша сдавливает губы, как виноватый ребенок. А Лена чувствует, что сказала, что-то не то.
 
    – Прости, если уколола, я не буду больше напоминать.
     – Да ладно, это ты прости, что я не стал хорошим мужем.
     – Я думаю, просто ты не создан для семейной жизни.
     – Не переживай, все еще станет хорошо, – жизнеутверждающе произнес он, а она уже всхлипывает. Его рубашка под ее лицом чуть намокает, она сдерживает себя, это чувствует он, а она убеждает себя: «Надо быть взрослой и сдержанной».

     Саша прижимает ее к себе сильней.
     – Ну что ты???

     Действительно, что это она... И он добавляет: «Не переживай, я же тебя люблю, и все будет хорошо».

     И тишина, они смотрят на город, сплетенный холодной паутиной электро-огней. Город выглядит, как гирлянда на новогодней елке. Перед ними через речку олимпийская арена 80-ых, а высотки по бокам где-то вдали выглядят маленькими игрушками. Жилые дома образуют змейки и маленькие желобки, по которым течет свет фар проезжающих между ними машин.

     Теплый июльский ветер, звезды, луна…
    
     Романтика, что тут скажешь.

     Только как-то от этого всего очень становится грустно.


     Саша тихонько приподнимается, а Лена с него привстает.
     – Я сейчас добегу до машины.

     Она остается на несколько минут одна и лежит на траве. Она не верит его словам «все станет хорошо», она знает – это все обман, она плачет, тихо-тихо, зажато и сдавлено.

     Саша возвращается, она слышит, как он перебирается через ограду, она приподнимается, вытирает лицо ладонями, выдыхает и вдыхает полную грудь, пытаясь собраться.

     Саша спускается и видит, как Лена сидит на журнале, а рядом с ней второй, пустующий. Сколько он уже пустует?

     Саша садится, открывает бутылку, ставит ее на землю, вынимает пачку Винстона и достает оттуда тонкий косяк, то есть пулю.

     Лена сидит и обнимает свои коленки, прижимая к себе ноги, смотрит вперед, а он медленно курит.
    
     – А помнишь? Вон там, наша звезда, я так сказал, когда мы еще были детьми, – Саша, как и тогда, показывает на неопределенное место на звездном небе.
     – Да, помню, – улыбнулась Лена. – Ты был пьяный и такой опасный... И мы в тот день первый раз занялись любовью. Мы так любили…

     В голове у них «я и ты», «я и ты», но они молчат. Ночь тихая и спокойная, но разрывает, кипит электричеством, будто Вселенная ожидает ответов.

     – Прости меня, я не знаю, что делать, – Саша затягивается, и из глубины своих легких выдыхает дым струей, смотря вниз на широкую, блестящую металлом реку.
     – А знаешь, я всегда знала, что все так будет, но глупая маленькая девочка не могла поступить по-другому.


     Они проснутся под одним одеялом, их разбудит рассвет. Все будет хорошо недолго совсем, и все постепенно вернется на круги своя. На те же круги. Слишком глубока колея, вытоптана она идущими за головой ногами, с годами.

     Саша переедет из этой съемной квартиры в другую, чтобы сбежать от ощущений связанных с ней. Он не покупает квартиру не потому, что у него нет денег на малометражку на окраине, а потому, что так проще. Надоела квартира, место – вещей не много, можно в любой момент их покидать в машину, оставить в квартире все, что накопилось лишнее из вещей, чувств и жизни, уехать на другой конец города, почти, как в другую страну.

     Там люди буду другие, не вспомнят они ту же весну.



4. Звоните в 911.


                Увидев то, фарисеи сказали ученикам Его:
                «Для чего Учитель ваш ест и пьет
                с мытарями и грешниками?»
                Евангелие от Матфея, Новый Завет.
                Глава 9, стих 11.


     Я иду в самом центре Москвы, отсюда видно Кремль, мы в переулке и подходим к двум загорелым стероидным добротным качкам, одетым в модные тряпки. Они курят тонкие сигареты и что-то с интересом обсуждают, можно не удивляться, когда подойдешь, что это окажется последний показ Дольче Габана.

     Мы тут не ради того, чтобы вникать в их посредственную беседу, и не за тем, чтобы покупать стероиды или допинг для наращивания мяса, а чтобы попасть в элитный клуб. Я там никогда не был.

     Чтобы туда попасть, нужно заручиться как минимум тремя, а лучше пятью, одобрениями и рекомендациями среди членов клуба, передать информацию на проверку в их службу безопасности, она сейчас стоит и курит перед нами с не сходящимися от раздувшихся мышц руками, и дополнительно поговорить с ними, чем я собственно уже и занят.

     Сам клуб находится в стороне отсюда. Мы встречаемся неподалеку от него, чтобы не привлекать внимание и лишний раз не палить контору.

     По меркам клуба я – нищеброд, я это знаю, и только везением прошел три стадии проверки. И вот уже практически я на его пороге. Я очень наслышан об этом заведении. Мои цели тут очень скромные, скорее даже общеобразовательные, как и у школьника, попавшего случайно первый раз в стриптиз-клуб. У меня только образовательный интерес и любопытство. Ну максимум, если повезет, пощупать все своими руками.

     Так знайте же, моя проказа – это любопытство, и только благодаря этой херне я уже много где и в чем и ком побывал… и часто влипал.

     Мы двадцать минут говорим о жизни, о какой-то ерунде, прикалываются надо мной, и потом они ведут меня в клуб.
    
     Передо мной идут качки в розовом трико и здоровых очках, я смотрю на очки, и они кажутся мне женскими.

     Открывают тяжелые двери элитной многоэтажки.

     Это многоэтажка или даже, наверное, небоскреб по меркам находящихся вокруг дореволюционных построек, охрана снизу, зеркальные лифты с прозрачным полом… и вот мы на последнем этаже, тут находится огромный двухэтажный пентхаус с выходом на крышу, где расположен бассейн.

     Все, как в обычном клубе верхнего уровня: столы, барная стойка, все сделано очень дорого и безвкусно. Единственное, что удивляет – это белоснежность всех элементов вокруг. Для угрюмой, мрачной Москвы это выглядит достаточно дико.
Сигарная комната, джакузи, баня, бассейн, бильярд, ребята играют в карты, нарды, жаль, нет домино, я бы поиграл. В целом, все довольно скучно и прозаично. Вокруг молодые девчонки, старые мальчики, почти никто не танцует, и все большей частью пьют отвратные виски и говорят между собой.


     При вступлении в клуб с каждого берут относительно небольшую сумму. Клуб гораздо больше зарабатывает алкоголем, а еще больше девчонками, чем вступительными взносами.

     С каждой женщины берут деньги за вход, фактически за место на витрине. Посетитель может подойти к любой, и ни одна не должна ему отказать в разговоре, в его желании выпить с ней, потанцевать, пообжиматься, а если он захочет продолжить, то девушка должна предложить ему цену за каждый проведенный с ним день. Если он согласен за эти деньги гулять ее, то она едет с ним. Отказать мужчине тут нельзя, отказаться может только сам член клуба. Даже если у мужчины СПИД, обезображенное лицо или просто ему восемьдесят и у него недержание – все равно, если он захочет – надо с ним спать.
    
     И в течение этих дней мужчина делает с женщиной все, что захочет. Хочет не предохраняться, пожалуйста, – его проблемы, и только потом они становятся ее. Это его право, точно так же, как и то, как с ней обращаться и развлекаться. Если клиент хочет извращений, садизма, чтобы она три дня ползала по его дому, как собака, – будь добра встать на четвереньки.

     Ей платят за количество дней, никто не знает, что с ней эти дни будут делать. А если она откажется, то профессия и ящик будут закрыты. Спрашивать или задавать вопросы клиенту нельзя. Единственная оборона – это когда ты видишь нечто, совсем пугающее тебя, называть клиенту безумно высокую цену. Но многие девушки тут таких больших чисел-то и не знают. Поэтому оборона эта очень условна.
     Еще одно правило, любую женщину, находящуюся здесь, можно ку-пить. Будь то уборщица, моющая полы, официантка, метрдотель, заведующая клубом. Естественно, весь персонал женщины. Увидел, понравилась – сразу купил.

     А все это заведение называется 911.

     Почему 911?

     Изначально появилась телефонная служба. Ты звонил, говорил, что хочешь высокую женщину, от ста восьмидесяти до ста девяносто, профессиональную спортсменку, скажем, хорошенькую теннисистку и два пива с лаймом в придачу к ней.
И они искали по своей базе женщину таких параметров. Задать пара-метры ты мог любые, и, опять же, ты покупал женщину на день, два или неделю, если хочешь, можно и на месяц. И делай с ней, что угодно. Пусть хоть всю грязную посуду в твоей квартире перемоет, отбивая параллельно в это время от стены теннисные мячики.

     Служба спасения сохранилась и обросла клубом.

     Если описать контингент, то это очень разношерстная публика: тут есть стеснительные очкарики, которые рады, что им не отказывают и дают, золотая молодежь, дерзкие воротилы, не обошлось заведение и без посетителей из различных государственных органов, также присутствуют сумевшие подняться в верха элиты творцы искусства и криминальных сетей.

     Все друг друга знаю, почти все.

     Азиатками, чернокожими, транссексуалами уже никого не удивить. Многим и японская девственница-гейша – это уже обыденность.

     Поэтому тут, в 911, пошли дальше... Девочки проходят эдакую аттестацию, собеседование. У каждой из них есть свой образ, который она поддерживает. У барной стойки в этот день стоят две блондинки в розовом, пара знойных загорелых брюнеток, одна девушка с видом домохозяйки, подтянутая спортсменка в кроссовках, облегающих черных лосинах и белой майке, она выглядит так, как будто прибежала только после тренировки. Стоит ко мне спиной, вертит попой и пьет молочно-белковый коктейль. А мимо меня, пока я на ее задницу пялюсь, проходит женщина в строгом костюме, увожу взгляд с накачанных ягодиц и веду его в сторону не то стройной училки, не то доморощенной юристки в костюме и очках. Трудно сказать что-то точнее по ее уходящим ногам и чулкам, тем более с первого взгляда.

     Но мне интересно.

     Я иду за ней, говорю, иногда не слушаю ее ответы, постоянно отвлекаюсь, она заказывает, заказываю то же себе, приносят Пина коладу. Черт, это оказалась Пина колада, это еще та отрава. Я ненавижу эти ваши желтые ананасы.

     Девушка рассказывает. Оказывается, она правда учительница младших классов и преподает в школе. Она рассказала мне, что тут к чему, и как ее недавно сюда позвала подруга. У каждого есть такой друг или подруга, которая тянет на приключения или в подворотню. Она соглашается и говорит: «У каждой есть своя реальная профессия». И если ты видишь девочку-гимнастку в купальнике и с красной лентой, то ее можно взять к себе домой, сажать на шпагат раз сто, крутить, вертеть, скручивать, как захочешь, пусть выполняет вольную программу у тебя на турецком ковре с витиеватым узором. Поведала она мне и о том, что тут была девчонка, та сбежала из монастыря, припоминаю про себя, что об этом писали недавно газеты. «Она буквально жила здесь, как в храме, и ходила по клубу, как реальная монашка, представь, вся в черных одеяниях, черном белье, в чулках с подтяжками, потом уже совсем скоро в рваных чулках, ходила тут, шатаясь, крестя всех подряд».

     Она уже сидит на моем колене, смеется…

     Училка оказалась хорошей теткой, честной, забавной, чуть смешной.

     А девочки тут меняются часто, одних списывают, другие приходят на смену, клиент хочет разнообразия как классики с перегидроленными блондинками и силиконовой грудью, так и домохозяйку на кухне или подростка-наркомана в грязном заплеванном подъезде жилого дома, а кому-то вообще хочется толстую продавщицу мороженого Нюру.

     У всех свои взгляды на жизнь и капризы.

     Училка неплохо прояснила и уточнила мои знания об этом месте.

     У каждой есть возможность один раз отказать клиенту и прийти сюда пять раз бесплатно, оставаясь в их базе потом чуть ли не навсегда.

     И Маша подумала, придя сюда, по большому счету впервые, что потусит тут до первой желтой карточки «стоп», а потом сбежит с поляны для игр по закатыванию в ворота шаров.

     Что я могу сказать... Хм, это довольно интересная костюмированная вечеринка.
Вообще я уже был много наслышан об этом заведении. Слышал истории, как кто-то снимал себе проститутку «зрелую мамочку» и просто ходил с ней под ручку неделю, а она его кормила с ложечки и стирала его носки с трусами. А он от этого еще больше заводился. Слышал и то, как некоторые особи, попав в руки особенно лютых извращенцев, не доживали и до утра, а те, кому совсем не везло, оставались инвалидами, не умирая.

     Байки или сказки все это, черт его знает, но вы же сами знаете, плохая слава – иногда это лучшая слава.


     Дело идет к вечеру, а я уже удовлетворил свой образовательный интерес школьника, впервые попавшего в стриптиз-клуб. Я узнал все о мире животных, и откуда появляются дети.

     Ночь. Меркнут в моих глазах многие тысячи солнц, но летом светло, летом всегда кому-то светло. В клубе включают диско шары и лучи. Девочки танцуют, старички сидят, а я еще зеленый, молодой и уже довольно пьяный. Девочкам двадцать – двадцать пять, они хотят танцевать, от счастья визжать. Танцую с ними. И, горя, я смотрю вверх, луна высоко, там далеко.

     Ох, боже, как я далеко...


     Здоровых тут нет, тут все больные. Скромные очкарики страдают от собственной застенчивости и скрытности, продолжая ее в себе культивировать и размножать. Извращенцы с безумными нравами никак не могут остановиться и насытиться страстями, не зная, где их предел и куда им все это девать. А те, кто просто изменяют женам, уже не остановятся, как и те, кто здесь от скуки, а такие тут практически все.

     И что же выходит, что тут все больные?

     Да, как и все в этом мире. И нам не нужна помощь. Мне нравится болеть, и нам всем так тяжело отказаться от наших болезней. Просто у всех своя приятная болезнь, у меня менее серьезная, чем у них, у тебя может менее серьезная, чем у меня, может, ты куришь? Или обжираешься пироженками? Чипсами?

     Это все сидит внутри, в каждом из нас, и как только мы решаем все проблемы и желания, которые находятся на поверхности нас, всплывают глубинные. Когда это случилось, мне было страшно.

     Не бойся, мальчик, это эволюция, а эволюция – это всегда страшно.
    
     Страшно интересно.

     Обезьяне нужно было запастись едой, водой, построить дома, приду-мать искусственный свет, машины, офисных рабов и только после этого не-которые из обезьян почему-то начали задумываться о чувствах, о любви, и о том, почему светят звезды.
 
     В общем-то, сначала вам нужно купить с десяток кухонных комбайнов, а потом уже думать о любви. Как-то все именно так это и работает.
Или просто родиться таким кривым, без желаний снаружи, только с желаниями внутри.

     Все обезьяны больны. А здоровый – недообследован.

     Мы все чем-то приятно больны.
    
     Не излечимы.

     Пьяны.



5. Все смешалось. Све смшелаось.


     Саша смотрит в телевизор, на дворе среда, реклама, какая-то фигня, снова реклама.

     Саша щелкает каналы, на одном из них мелькает то самое пиво с лаймом. Пробегается по всем каналам, снова первый, там идет сериал о школе, о нем много говорят, критикуют и хвалят. Саша его не видел, но если все вокруг говорят, интересно же, о чем он? Показывают школьников, их ненормальных родителей, школу, учителей, первые знакомства детишек-зверенышей с драками, алкоголем, наркотиками.

     – Можно сделать заказ?

     На другом конце провода у девушки обволакивающий голос, очень нежный, а у Александра как раз царственное настроение.
     – Да, что вас интересует?

     В базе 911 уже сохранены телефоны заказчиков, прошедших отбор, так же хранится информация о том, какие услуги уже предоставлялись. Без этого клиент рискует два раза получить одно и то же, или не то, что хотел, и прочие тонкости. Если клиент позвонит с другого номера, и его нет в базе, ему откажут.

     – Хочу шестерку Короны, три лайма и стройную брюнетку, хорошо бы учительницу.
     – Предпочтения по брюнетке?
     – Я же сказал, учительницу и побыстрей.
     – Еще пожелания?
     – Отсутствуют, слушай, только давай уже побыстрей.
     – Адрес тот же?
     – Наверное, – вальяжно и недовольно говорит Александр, смотря в телевизор на училку у доски. – Пусть она сразу звонит в дверь, не надо всех этих предварительных звонков и тому подобного.
     – Хорошо, как скажете. Еще что-то?

     Саша продолжает смотреть сериал, там одновременно показывают любовный треугольник четырнадцатилетней школьницы и двух партнеров по парте, их беременную одноклассницу, проблемы любви физрука к историчке, которую еще горячо хочет историк, и то, как пара ребят перепила, отравилась и очнулась в отделении милиции, и скоро за ними приедут их разгневанные родители.

     «Маша, записывай адрес...»

     Маша записывает адрес, как попасть к клиенту, что нужно купить, чем интересуется покупатель. Оператор ей все объясняет, желает удачи и прощается.
«И где мне купить это чертово пиво?» – думает Маша про себя, побывав уже в двух магазинах, в третьем ей тоже не везет, а в четвертом она находит то, что нужно.
Увидев, так и говорит, задрав одну бровь: «То, что нужно!»

     Звонок в дверь, на пороге стоит невысокая худенькая брюнетка, слегка загорелая, со средней тяжестью макияжа, на ней черное, довольно строгое платье, не предполагающее никакой эротики, хотя, это кому как. Кому-то и горнолыжный костюм кажется откровенным. А в руках у нее пакет. Она улыбается, стесняется.

     – Привет, я Маша, – Саша отходит от двери, пуская ее в квартиру.

     Она проходит, застенчиво улыбается, протягивает ему тяжелый пакет. В нем шесть бутылок пива и два лайма.
    
     – Я Александр, проходи, чувствуй себя, как дома.
     – Спасибо, я этого пива просто обыскалась, что в нем такого?
     – Оно хорошее, а главное, продается в картонной коробке с ручкой, там ровно шесть бутылок, все очень удобно и красиво.

     Маша понимает, что сделала что-то не так, бутылки громыхают в пакете.
     – Прости, просто я думала надо просто купить, просто шесть бутылок, я же не знала, что к ним еще какая-то коробка идет в придачу.
     – Да забей, кому нужна коробка, на вкус она не влияет, – Саша на кухне кладет все в холодильник и возвращается в коридор.

     Маша разулась, Саша вернулся с кухни, они стоят в коридоре, она на него глупо смотрит. А он смотрит на нее совсем не глупо, на груди его руки сложены крестом, и он на нее смотрит, как на хорошую машину, с интересом и странными дотошными вопросами, вопросами в голове, держа их в уме, делая вид заинтересованного покупателя.

     Но все молчат.

     Машенька смотрит по сторонам, не знает, что сказать, с чего начать. Не часто она попадает в такое, на самом деле, видимо, конкретно в такое впервые.

     На улице лето, жара, в большом городе кипит асфальт, как всегда, пыль, духота.
    
     – Можно я схожу в душ?
     – Да, да, прямо за мной дверь, пользуйся любыми полотенцами, халатами, гелями, шампунями, правда, шампунь по-моему у меня только мужской, от перхоти.

     Маша идет в ванну мимо Саши и, улыбаясь, продолжает беседу: «Зато перхоти не будет, и от всех женских мыслей избавлюсь». Она проходит мимо, хихикает, нежно незаметно проводит по его плечу и руке своей кистью и исчезает за закрытой дверью ванной.

     Саша идет в комнату, еще немного там сидит, маясь от скуки, берет и открывает похолодевшую бутылку, отрезает восьмую часть лайма и кидает ее туда.

     Включив в комнате громко рок шестидесятых с тягучим перебором соло электрогитары, он открывает запертую дверь в ванную, оставляя саму дверь открытой после себя. Под такую музыку только раздеваться, танцевать пластичный медленный стриптиз или умирать в падающем вертолете во Вьетнаме.

     Хотите все прочувствовать сами? Тогда сейчас вам нужна музыка для того, чтобы медленно, не спеша красиво раздеться… сейчас тянитесь к кнопке «Плей», хотя бы в уме.

     В ванной стоит стиральная машинка, напротив нее находится сама ванная, за прозрачным запотевшим пластиком моется она.

     Саша садится на стиралку, стараясь не испугать и сказать…

     – Ты, – она вскрикивает от страха при первых звуках, терять уже нечего.

     Саша продолжает: «Только не пугайся!»

     – Ладно, ничего, – отвечает Маша, думает же Маша: «Я чуть не сдохла от страха».
     – Хотел тебя спросить…
     – Спрашивай, – как-то неудобно она себя чувствует, напугал ее, она тут стоит голая, еще и что-то узнать хочет, на секунду паникует, но услышала музыку, музыка сосредоточила ее на себе, становясь для нее громче, и в этом сразу же уже что-то есть.
     – Ты правда учительница? – коротко говорит он, а она отвечает тягуче и медленно, будто она тянет вместе с музыкой ноты соло.
     – Да, я учитель начальных классов, у меня педагогическое образование, так что, я настоящая учительница.
     – И ты прямо ходишь в школу, стоишь у доски и возишься с детьми?
     – Если честно, сейчас нет, я поработала, надоело и теперь я в свободном плавании. Да и учительница я еще не совсем до конца, мне еще институт закончить надо.
     – Понятно... – Саша отпивает из бутылки, разглядывая расплывчатый образ женщины за узором стекла.
     – Тогда у меня тоже есть вопрос, если позволишь.
     – Конечно.
     – А почему в таком приличном доме стиральная машинка стоит посередине ванной, прямо как у меня дома?

     Саша, сидящий на стиралке, опускает на нее глаза: «Никогда об этом не думал».
     – Если быть честным, квартиру я снимаю, в ней нет места для машин-ки, хозяева дома, видимо, думают, что человек, который здесь живет, должен все грязное нести в прачечную. Так что, я ее купил, поставил, подключил и теперь сам себе прачечная. Так, а как ты превратилась из учительницы в проститутку?

     Девушка замолкла и взяла паузу.

     – Это не совсем проституция, скорее приятные знакомства, иногда неприятные. Я весело провожу время и еще за это получаю деньги, – быстро отбивается Мария, чуть пристыдясь: «Зачем ему все это я сказала? Он же по большому счету первый клиент и первым клиентом станет».

     Саша спрашивает, останется ли она до субботы, на среду, четверг и пятницу с ним, она соглашается, неловко называя сумму. Саша не торгуется и ничего не спрашивает о том, чем вызвана такая большая цена, относительно тех сумм, что были ранее. И сразу соглашается, ему хочется показаться перед ней богатым и важным, и уж совсем не жмотом. А она просто не знала, сколько должно быть нулей по правилам жанра.

     Звучат тягучие ноты, стекающие по ней, как вода. Она знает эту песню. Женщины чувствуют музыку, как себя. И музыка может, и музыка может быстро изменить все.Каждая, еще живая кошка под такую мелодию захочет быть львицей.

     Голая вылезает из ванной сквозь пар, прикрываясь, качая бедрами, доходит до полотенца, висящим рядом с Сашей.
     – Можно я возьму это?
     – Конечно.

     Поворачивается к Саше попой, заворачивается в полотенце.
     – Чем ты обычно занимаешься в среду?
     – Среда – это обычный рабочий день, так что ничем, по сути.
     – А чем бы ты хотел заняться в среду? – она оборачивается и облокачивается на стиральную машинку. Смотрит, разделяя его на детали картины, прикусывая левый край нижней губы. Ох уж эти привычки.
     – Не знаю, а чем обычно люди занимаются?

     И Маша медленно, по нотам и в ритм, как ведьма, говорит свое заклинание: «Когда люди встречаются на свидании, – Маша проводит пальцем по его плечу, медленно спускаясь пальчиками по его ручке, – они ходят в кино, ужинают в кафе, ходят по паркам под ручку, там катаются на лодках и катамаранах и зовут смотреть на луну, потом соблазняя своих жертв, насилуют их по ночам в тихих парках, – она поднимает на него глаза. – Но в парке я не согласна. – Маша спустилась своим пальцем уже в самый низ его руки, и убирает ее».
     – Я бы по парку прогулялся…


     Прогулка в парке. Они говорят, им нравится общаться, видимо, знаки зодиака совпали или что-то в таком духе.

     Вечером – в ресторане, играет музыка, они делают заказ, Маша переживает, что не выглядит достаточно красиво и тем более не одета для ресторана. Она сконфуженно сидит и смотрит в меню.
    
     – Приятная музыка, – говорит Маша. – А что это за стиль такой? – не зная с чего начать разговор, она ляпнула какую-то глупость. Запомните, не зная, о чем говорить, говорите о музыке, музыку любят все.

     В ресторане играет живая скрипка, ударник мягко стучит, а мужчина на синтезаторе играет басовую линию электронным жужжащим басом.

     Саша шутит: «Сейчас все смешалось, так что, я думаю, что это какой-то электронный пост-металл-фолк-рок».

     Смеются, Маша очень застенчива и зажата, это видно.

     – Ты переживаешь по поводу своего вида?
     – Немного.
     – Смотри, вон женщина сидит, – Саша показывает пальцем. – На ней рокерская кожаная куртка с клепками, белая рубашка, юбка, кеды на платформе и розоватые лосины под юбкой – вот это старушка, – он переводит взгляд с нее на Марию. – Я думаю, что ты выглядишь нормально, может скромненько, но уж лучше так, чем кроссовки на платформе и каблуке.

     Наливают шампанское, несут еду, Маша слегка расслабилась.

     Приносят еду: маленькие порции на больших тарелках, выглядит все, как горочки, цилиндры, квадратики. Повар, видимо, впал в детство и до сих пор по формочкам лепит куличики. Затем официант приносит чудо молекулярной кухни, уже похожее не на еду, а скорее на порошочек, разведенный водой, с названием «нью-винегрет».

     «Нью-винигрет» с запредельной стоимостью.

     Они потихоньку втягиваются в происходящий процесс: Маша начинает рассказывать Саше о своих подругах, которых он никогда не видел. А он говорит о том, как встречался с деловым партнером, обсуждая выход на ИПО.

     Оба они, по сути, хвастаются новыми туфлями, совершенно не понимая друг друга, но уже делая вид внимательного слушателя, молча кивая, пусть он/она – говорит…


     Они идут домой, он держит ее за талию или чуть ниже, в лифте они целуются, продолжая в коридоре, скидывая обувь. Расстегнутое платье сползает по ногам вниз и падает на пол. Она его переступает, как черную черту на полу. Он ведет ее в комнату в нижнем белье, они целуются в ней… с ней… она прерывает его и толкает на диван, он падает на него и не то лежит, не то сидит. Она садится верхом, театрально рычит, целует, привстает и стягивает синие джины, стягивает с него.

     Все начиналось, начиналось так весело… история про…

     Сверху, снизу, внизу она и он все делают хорошо, но ей скучно, ее этим не удивить. Сейчас она смотрит на него сверху вниз, не останавливаясь, думает: «Как же он прост»... Он смотрит на ее грудь, волною непрерывно изгибающееся на месте тело. И ему уже достаточно.

     Она не проститутка, не учительница, не его любовница и не обычная распутная девка с пьяной дискотеки, так? Так кто же она??

     Да, проблема идентификации стоит остро, в ней все смешалось. Она продолжает стараться, а в голове у нее играет надоедливая музыка классической скрипки, джазовых ударных и тяжелого электронного баса.

     Она думает его удивить. Встает, и она и ее рука ползут и движутся, ниже, касаясь тела его.

     Чуть сопротивлялся, как смущенный юнец, палец погружен и делает внутри движения. Палец… движения, палец… движения, будто она им подзывает к себе. Стимулирует простату, целует его ниже и ниже.

     Вы знаете, чем все это закончится? Я знаю.

     Кричит, дергается, не зная такого раньше, он держит ее за голову, волосы, стараясь остановить, но липкие губы продолжают движения то вверх, то вниз.

     А музыка в ее голове продолжает играть… так кто она, и что это за такой музыкальный стиль?


     Все дело в том, что мы живем во время синтетики, стиль сам по себе не может появиться теперь, как раньше, как рок, джаз, классика, гранж, рейв. Их смешивают, получая новые и новые синтетические стили, добавляя еще одно слово к названию. Раньше был стиль музыки, которую слушало целое поколение и на ней росло. Теперь все слушают одновременно все подряд: панк, классику, рейв, джаз …

     Даже такое понятие, как мода, пропало и устарело. Вы можете одеться сегодня по восьмидесятым, завтра по девяностым или шикануть в стиле тридцатых, пятидесятых годов в субботу вечерком. Мода теперь вне времени, теперь все модно.
    
     Или просто вас смешать? Но не болтать?


     Маша, отлипая от Саши своими мокрыми склизкими губами, не закрывая открытый рот, поднимает голову и смотрит чуть устало на него, вкушая глазами результат эксперимента.

     Он так и не знает, кто «она и он», учительница, проститутка или просто запутавшаяся девчонка, развлекающаяся со скуки.
    
     Нет черного и белого, есть только серое. Все смешалось.

     Все смешалось…


     Утром Саша уходит на работу, а Маша еще долго спит, оставаясь одна.

     Проснувшись, она оглядывается вокруг: «Какой бардак». Она умывается, убирается, моет посуду, загружает в стирку грязные вещи, думает, что приготовить на вечер. Цыпленка-табака! Делая все то, что делает по дому домработница, жена или мама с тещей. Иногда хочется побыть женой, поухаживать за кем-то, побыть женщиной, но обычно ее так хватает на пару дней, как раз на пару дней.

     Александр с восторгом думает о вечере и ночи, рассказывая друзьям новые ощущения, эксперименты. А для Машеньки не было ничего такого, все это для нее уже не больше, чем детские шалости и скучная обыденность, она и не такое делала.

     Так проходят три дня. Они погуляли, сходили в кино, посмотрели на звезды, и ходят под ручку, давая друг другу чувство полноценности. Машенька чувствует себя женщиной, выполняя женскую работу. А Саша, открывая перед ней двери, оплачивая счета, таская сумки и мусоря в квартире, исполняет мужскую часть работы. Она каждый вечер делает все тот же старый трюк, для него это еще ново, а она уже на второй день скучает, однообразие и сплошная посредственность.

     Он платит ей в субботу, предлагая встретиться еще. Она берет деньги, говоря, что будут те же цены. Ей за три дня все порядком надоело: щи, женские обязанности и женский ночной рабский труд, да и сам Александр уже надоел с его неудачными шуточками, видела она мужчин, с которыми было и повеселей. Но она улыбается застенчиво, смотрит в пол, краснеет, берет деньги.

     Это игра, не более чем хороший сервис, не верь.

     Она идет домой, Александр остается один, начинается суббота. По пути домой она думает, что делать с деньгами: надо заплатить долги за три месяца за квартиру, за институт, купить еще новый телефон, а то этот старый, а свой новый вместе с кошельком она недавно опять потеряла.

     Эх, Маша-растеряша.


     Сейчас не может появиться новый стиль вроде рока или джаза, динозавры умерли, и из костей и останков собирают мутантов, пытаясь приделать чужие ноги к чьей-то чужой голове. Иногда Франкенштейны получаются красивыми, иногда не очень.
То же самое происходит и в моде. Вы можете одеться, как одевались в девяностые, восьмидесятые, шестидесятые, но одеться в стиле две тысячи десятого? Это глупость, так как примерно с того десятилетия и дальше мода – это просто смесь, мясное ассорти из старых динозавров.

     То же самое происходит и с людьми. Вы практически не найдете в современном обществе невинную чистую красавицу старой веры, ориентированную сугубо на брак и варку борщей. Вы не найдете такую, чтобы жениться, если уж о такой вы мечтаете.

     Принцессы вымерли, потому что вымерли принцы и короли.

     Теперь во всех женщинах смешались бизнес-леди, проституция, клубные чики, домашние девочки, домработницы и тому подобное дальше по списку, всего по чуть-чуть в разных пропорциях.

     Эх, жаль, что вымерли принцы и короли, а то может быть так и пара принцесс осталась бы, и мне перепало.

     Самый простой пример того, что нас дальше ждет.

     Появление рома, виски, граппы, водки, коньяка, кальвадоса, мартини уже невозможно. Все это появилось очень давно, и представить появления нечто того достаточно сложно. Еще век или два назад появлялись новые напитки, но уже очень и очень редко. Так редко, что это было почти незаметно. Сейчас уже хорошего нового ничего не появляется, все только смешивают существующие, меняя их пропорции, не парятся.

     Коктейли…

     Немного этого и вот этого, чуточку того, еще пару капель из той красивой бутылки, бухнем лайма, меда, взбитые сливки? Потом еще перца, сиропа от кашля... Бармен придумывает новый коктейль, новый собирательный образ, стиль, набирает стиля полный рот, и получилось… черт знает что получилось, выплевывает все в раковину, родился новый урод.

     Все смешалось… Све смшелаось.



6. Дети.


     Возвращаясь домой, Маша спускалась по ступенькам метро, упал мужчина, из сумки выпали два батона хлеба. И зрителей полон зал идущих слева. Вестибюль, среди них Маша, она смотрит, там драма… кажется, это жизнь наша.

     Хлеб из старой нейлоновой сумки в клетку падает вниз, мужчина в возрасте бедный – все катится вниз. Он почти уже нищий, судьба всех посчитала, он для нее оказался тут лишний. Он ударился коленом об угол каменной лестницы, там под штаниной уже идет кровь, зубы его крепко, в тиски. Сквозь зажатые зубы вырываются от криков только лишь писки.

     Уезжают вагоны, десять секунд тишины.

     Слышите?

     Поднимаясь, он вскрикнул. Это колено, в нем нерв, как между дверей, прищемило, штанина намокла от крови. Прихрамывая с лицом боли, за хлебом спускаясь, хромая, с лицом, будто поел он сейчас соли.

     Хлеб укатился вниз, он спускается скорее к нему.

     Он нагибается, с болью сгибая колено, правую ногу, хватает одну булку, кладет ее в сумку и тянется за второй.

     Идет женщина, слушает плеер. И наступает на хлеб грязным ботинком, совершенно не зная о горе чужом.

     Он дотянулся и его уже держал, и уже потянул второй белый хлеб на себя… к себе… хлеб уже не бел. Не успел. А она и ее грязный ботинок теперь стоят на нем, от подошвы останется след.

     Смотрит на старика, он молчит, а в его глазах и на лице столько мыслей похожих на: «Нет!».

     Женщина смотрит на то, на что наступила, и на мужчину, держащего хлеб, и с испуга отпрыгивает от него, как от жабы, оперевшись левой ногой на хрустящую корку, оставляя на память след от подошвы, памяти след. И быстро идет, ступая дальше своей крепкой правой ногой.

     Она, может быть, испугалась, торопилась, не знала, что делать, но она не стеснялась, наступив еще сильнее, и пошла дальше, ведь ее проблем здесь как бы и нет.

     Мужчина остался, болит колено правой ноги, он взял хлеб, оттер грязь рукавом. Поднял авоську и, хромая, поковылял выше по ступенькам. Так больно бывает на старости лет.

     Наша героиня замерла и очнулась. Мимо нее проходит старик, внутри что-то надломилось и екнуло, в ушах до сих пор слышно его крик от боли в колене.
   
     Он ее разбудил.

     Она огляделась: вокруг бедные, немощные, плохо одетые, голодные и злые люди.

     Нет счастливых лиц, нет счастливых, нет.


     Дома считает деньги, листает купюры. Чем ты их заработала и как? Если бы она умела считать только до десяти, ей бы пришлось сделать не один круг, ловко листает купюры, гляди! Она считает их, откладывая стопочку на институт, стопочку за квартиру, на ерунду, еду...

     Как-то на душе неприятно, да, Маша?

     Картинка в голове повторяется и повторяется. Старик с разбитым коленом сбегает вниз по ступенькам за выпавшим хлебом, скатившимся вниз. С болью и из колена идущую кровью, он наклоняется вниз, а на хлеб наступает нога.

     Дома она разложила деньги по стопочкам, убрала в шкаф. Теперь - на кухню, заварить крепкий чай, прогонять мысли, найти равновесие и успокоиться.

     Все забыть и с новой страницы души поскорее начать.

     Все забыть и с новой страницы поскорее завтра начать. Каждый думает, кто все это видел.

     Каждый тут подумает о своем. А конкретно у нее такое ощущение, что все те люди в вагоне метро знали, что она делала, и каждый, кто на нее смотрел, ее презирал.

     «Они все хорошие, а я плохая, им всем плохо, а мне хорошо, почему мне хорошо, а им плохо?» «Успокойся, мне просто чуть больше повезло, чем им, вот и все», – успокаивает она себя. Это еще не совесть, это жалость к неимущим и бедным, к себе, ей всех жалко.

     За жалостью она вспомнит вновь их взгляды и почувствует физически их тяжесть и грязь на себе. Совесть проснется потом, спящая в обычной спешке, в погоне за жизнью, она об этом всем не думает, не замечая, как живут и чем занимаются остальные, и чем занималась ночью она.

     День Саши проходит скучно: звонки по работе, от друзей, приглашение сходить посмотреть футбол, пройтись поговорить от Лены.

     Он звонит Маше, но телефонный робот ему говорит, что номер набран неверно, записал неправильно. Звонит в 911 и просит, чтобы к нему приехала та, прошлая, как ее?

     Проверяют по базе, называют имя «Маша», он говорит что-то вроде: «Точно-точно...»

     Маша сидит на маленькой кухне панельного дома, где она выросла, и где ругались ее родители, от этого места на окраине и так мурашки по коже. Кругом бетон, лужи, отстойники, заводы, заборы… так еще и эти мысли в голове.

     Что виновата за всех, что она виновата перед тем стариком, что живет лучше, чем он, виновата перед каждым, кто сидел в вагоне метро. А в вагоне проходила девушка и собирала деньги на операцию, и Маша чувствовала, что виновата и в том, что дети болеют раком.

     И вот она на кухне, спряталась от стыда в старом доме панельном.

     «Я же не проститутка? Я не стою на панели, на автостраде, не обслуживаю грязных дальнобойщиков, мне просто нужны иногда деньги, забота, внимание, немного любви», – вот это уже совесть, и она ее и саму себя дурит.

     Она делает глоток крепкого черного чая и продолжает: «И потом жизнь такая короткая и скучная, а так мне весело, новые знакомые…»

     Звонок мобильного телефона прерывает ее самооправдание перед совестью. Он лежит на подоконнике, Маша встает, берет его и сразу кладет, перевернув, выключив звук.

     «Нет! Нет! Нет!» – это знакомый ей номер, видимо, пришел новый заказ, а заказы приходят редко, крайне редко, практически никогда. Нетрудно ей было догадаться, кто ее хочет снова увидеть.

     Звонок умолкает, она садится опять, мыслей в голове нет ни о совести, ни о мужчине в метро, остались одни чувства. Все очистил треск телефона. Снова телефон звонит, и так три раза подряд. Все мысли впустую, все звонки вхолостую.

     – Простите, мы не смогли до нее дозвониться.

     Саша молчит.

     – Возможно, кто-то еще вас заинтересует?

     Саша вздыхает, выдыхает, ему не хочется нового, ему хочется еще того, что еще не надоело.
     – Я не тороплюсь, попробуйте еще раз с ней связаться.

     Маша сидит на кухне и не поднимается со стула, снова звонит мобильник, снова и снова... Она на него смотрит и злится. Представляя, что его берет и разбивает о стену. Наконец, пять минут тишины, возможно, это конец, нет звонков, они устали звонить.

     Гудит городской телефон, она откидывает голову, облокачивая ее о стену.

     «О-о-о-о-о… Господи, как они узнали мой городской номер!»

     Сразу начинает звонить вдогонку мобильник, она закрывает руками раковины ушей, чтобы не слышать это: треск телефонных аппаратов, симфония ужасающей какофонии со смыслом совести и стыда.

     Через минуту они замолкли.


     – Простите, мы не смогли до нее дозвониться, она не отвечает ни на один телефон, возможно, она в спортзале, – что-то нелепое соврал оператор. – Возможно, мы сможем вам помочь найти замену? Или временную замену?

     Саша недоволен:
     – Ладно, на ваш выбор, – и вешает трубку.


     А наша девочка сидит, поджав ноги, на стуле на кухне, смотря в окно, на подоконнике лежит телефон. В голове нет мыслей, лишь что-то там крутится далеко в сознании, такое неприятное и едкое, как кислота. Хочется кричать, кричать на всех. Это тьма. Кричать от злобы и беспомощности себя.

     А в голове трещат телефоны, продолжаются стоны, продолжая свою ужасную совести пьесу, слава Богу, замолкли, сойдет ведь с ума, не выдержав это.

     Как понять, кто ты? Каждый камень многогранен - нет абсолютной плоскости без граней. Всегда есть за что зацепиться, всегда есть грани.

     Иногда так сложно понять, кто ты…

     Я хочу спросить, если в коктейле мартини, водка, лимонный сок, содовая, десять капель гренадина и вишенка, вы же его не просите у бармена: «Принесите бутылку мартини»?

     Так и она состоит из неравных частей: иногда хороших, иногда плохих, в ней есть часть и учительницы, и часть проститутки, и даже сохранились десять капель любящей дочери... И этот коктейль называется «Маша».


     К Саше приходит женщина, ее прислали из 911, он на нее сразу скептически смотрит. Она улыбается, говорит, он идет на кухню, наливает себе стакан воды, она идет следом, спрашивает, сама сразу отвечая, не слыша ответа.


     Маша плачет, тьма поглотила ее, она вспоминает, как в детстве хотела стать учительницей, вспоминает, как тогда же уже попробовала слишком многое в жизни, первые взрослые друзья, алкоголь, подруги.

     «До чего я скатилась?»


     «Не то», – в голове у Саши, он берет ее за руку и ведет в комнату, на ней рубашка и юбка, худая талия, широкие бедра, он толкает, бросает ее на диван, она продолжает, лепечет: «Не надо так со мной...»

     «Не надо? НАДО!» Он берет края рубашки, ее воротник и рвет, пуговицы, как шрапнель, летят в разные стороны. Мерлин Монро лежит совсем голая.


     Я просто проститутка. Неуверенно, доведя саму себя, говорит Маша, сквозь текущие сопли и новую волну страстного самозабвенного рева.

     А я склонен до сих пор думать, что она не проститутка, а коктейль «Маша», или вы все-таки назвали тот коктейль «просто бутылку мартини для Саши?»

     «Принесите мне полстаканчика Маши!»


     Саша смотрит на распластавшуюся полуголую блондинку: завиты крупными кудрями волосы, боится голая женщина, ее белая блузка разодрана, юбка-карандаш чуть ниже пупа тесно облегает бедра, подчеркивая талию, нежно-голубой лифчик под цвет юбки на бледной коже приятно оголяет грудь третьего с половиной размера, а то и больше. Это много для худенькой дамы. И за что ей так? Просто она не Маша, это не то, что он хотел. Он стягивает силой юбку, она не поддается так легко, молния сзади. Он лезет к ней, она отталкивает его, не ожидая такого напора. Вот она, молния.


     «Все плохо, как же я так опустилась», – держится она за голову. Вспоминая всех любовников, то, как преподавала в школе, детей, учеников, как лишилась девственности с тем лысым мужчиной. Все это сейчас крутится ураганом, входящей спиралью штопора в ее голову. Откуда вечно все это в нас всплывает?


     Пастельно-голубые трусики лежат на полу. На ней уже нет белья, Саша расстегивает и приснимает штаны, грубо сжимает и целует ее грудь, шею. Она до сих пор сопротивляется… вот уже почти не сопротивляется. Все, уже сопротивляется только для вида.


     Маша собирается и успокаивается, ее руки холодные и влажные, лицо красное и зареванное. Она смотрит в окно, привстает и берет пачку сигарет, закуривает. Мне жаль ее сейчас, думая о том, что ее даже мать не успокоит – мать в монастыре занимается тем, что оправдывает себя. Эх, безнадега.


     Саша уже на кухне и уже потерял к ней всякий интерес, а она еще там лежит и испуганно собирает вещи.

     Он закуривает, стоя рядом с окном.

     – Что мне теперь делать?
     – Уходи, деньги на тумбочке.
     – Ты же даже не знаешь, сколько денег!
     – Плевать, там достаточно.

     Он продолжает курить, щурясь от дыма.

    
     Она дает себе обещание больше не ходить по клубам, никаких взрослых мужчин, теперь буду жить скучно, как все, стану учительницей, начну готовить, рожу пару детей, все будет хорошо, я стану такая, как все.

    
     В квартире Саши захлопнулась дверь.

     Она вышла, поправила юбку, придерживая порванную местами блузку, висящую на одной оставшейся пуговичке. Она идет вдоль дома, и, дойдя до проезжей части, поймает такси.

     Где-то далеко, в том же городе, ребенок ревет, орет, пускает сопли пузырями, у него день рождения, он хотел машинку, красную спортивную, как стояла неделю назад на прилавке в магазине игрушек, когда он показывал на нее пальцем своим родителям. А ему купили паршивый квадратный Минивен. Он ждал этого дня ни один месяц, игрушки тут дарят совсем не каждый день. И на тебе, получи, квадратный уродливый Минивен.

     Ребенок плачет, стучит ногами по полу, родители успокаивают его. Возможно, некоторые дети обойдутся и заткнутся, но не этот малыш. Дорогая спрашивает дорогого.

     – Почему ты купил эту машинку, он же хотел другую?
     – Другой не было, была только эта, – он врет, все там было, просто он забыл.
     – Поехал бы в другой магазин, – и матушка продолжает, уже смотря на дите. – Не плачь, купим потом тебе ту, которую ты хотел.

     Ага, конечно, купите, знаем мы вас, за вами только глаз до глаз.

     Ребенок стерпел, успокоился, но осадок остался. Через неделю машинка превратится в металлолом. Ребенок ее ненавидит за то, что она не та красная машинка, а чертов квадратный уродливый Минивен. Если ребенок не вырастет полным избалованным сопляком, то, возможно, он будет получать то, что хочет в жизни, работая и зарабатывая. А те дети, кто подобное легко стерпят, так и будут терпилами всю жизнь.

     Еще правда есть гении, кто сохранят и эту машинку, а потом каким-то чудом еще получат красную, выменяв ее, скажем, на Минивен у друзей, обнеся тайком магазин или захватив целую страну ради красной машинки.
    
     Каждый решает проблемы по-своему. Но это уже скорее детали, детали….

     Мы, как дети, все сами.



7. Угол.


     Каждому нужен свой угол, в котором он сможет пережить унижения, личные катастрофы и, каждый раз перерождаясь, выползать наружу. Обновленным выползая изнутри наружу.

     Маша сидит на кухне в своем углу и перерождается, примиряется с собой, пытаясь представить новую жизнь и оставить позади старую. Но сначала надо порвать до конца все мосты.

     Ночь закуталась в черное одеяло, Маша звонит в 911, стоя рядом с открытой форточкой окна.
    
     Так не хочется это делать и просто хочется все это забыть и не вспоминать никогда, так хочется испариться каплей и сделать вид, что тебя вроде как нет. И чтобы никто потом не капал на мозги и не названивал.

     Но рано или поздно придется звонить самой или взять трубку.
    
     – Я заболела и пока я не могу работать.
     – Что случилось?

     Маша подбирает слова.
     – У меня вирус, температура и нельзя выходить из дома. И выгляжу я ужасно.
     – Хорошо, выздоравливайте, только позвоните, как выздоровеете, мы будем очень ждать.

     Маша смотрит в окно, думая, что прошло все неплохо, не так плохо, как она ожидала, и теперь завтра можно спокойно идти на собеседование в школу, на реальную роль учительницы. Надо придумать, что говорить, а одеться можно, как и тогда на вечеринке, в брючный костюм.
 

     – Здравствуйте! Рад вас видеть, сегодня не так часто приходится встречаться с новыми учителями, – говорит высокий, лысоватый мужчина в возрасте. На нем недорогой костюм в полоску, часы Касио и помятая, пожелтевшая белая рубашка. Он сидит в офисном кресле управленца среднего звена с высокой спинкой и подлокотниками, как его ни крути, достойное кресло для директора школы.
     – Здравствуйте, ну я еще не совсем учитель, буду им только через полгода, – признается Маша, наиграно смущаясь и чуть демонстрируя восторг от встречи. Ох уж эти годы – тренировки обольщения...
     – Но желания в вас, я смотрю, много, вы обзвонились нам за последние два дня, вы, видимо, очень хотите здесь работать?
     – Когда что-то приходит в мою голову, и мне кажется, эта идея может помочь мне или кому-то еще, то я вся загораюсь и рвусь ее исполнить, – смотря в его скучающие глаза, упоительным нежным взглядом прикрывая обман, широко двигая губами, медленно и четко томно произнося каждое слово. – Честно говоря, я стараюсь помогать людям.

     «Да ладно», – подумал я и мужчина про себя. Он откидывается в кресле назад, принимая положение полулежа, и важно смотрит на нее, продолжая думать о том, как же широко открывается ее рот, развивая через секунду про себя общую мысль: «Эх, хороша чертовка». Маша смотрит на мужчину, она улыбается ему, хоть он и смешон. Его живот вываливается из-под рубашки на штаны, а сама рубашка желтоватая, выправилась и торчит, штаны, задравшись, врезались ему в пах, ширинка до конца не закрыта, видимо не сходится или от давления жира чуть разошлась. И при этом всем он делает такой важный вид, как у главного в стойбище страуса. А сам он при этом весь такой мягкий, пухлый и рыхлый, а еще и сильно вспотел, и видно круги пота там, подмышкой. Вот теперь уже точно он стал как влажное-влажное, теряющее форму желе.

     – Хорошо, как вы уже знаете, меня зовут Герман Петрович, расскажите, где вы учились, где работали? – уже мысленно на ней, говорит Герман, про себя уже разрешив самому себе, как минимум, взять ее на работу.
     – Я учусь в педагогическом на кафедре русского языка и литературы, учусь неплохо, проходила практику в школе, проработала там два месяца, после продолжила учиться и прервала практику. Сейчас уже несколько лет я веду частные занятия и помогаю ребятишкам подтянуть русский язык перед экзаменами в девятом и одиннадцатом классе, – мило моргает, хлопая густо накрашенными ресницами.

     И чуть протрезвев, Герман серьезно, совсем другим тоном…
     – Хорошо, это все просто замечательно, и вы, наверное, знаете, что учителю в школе платят, прямо скажем, немного, я бы даже позволил себе сказать, что мало. И такая хорошенькая девушка не сможет разойтись в плане покупки одежды, косметики и прочих женских штучек. Жизнь учителя – очень скромная, – грустно продолжает диалог Герман Петрович, а потом, глядя на улыбчивую барышню, ободрившись ее внешним видом восклицает. – А вы такая еще яркая, еще такая молодая!

     Она подается вперед, заговорщически сощурив глаза, Герман Петрович возвращается из положения «полулежа» в положение «сидя» и тоже подается вперед, желая услышать секрет. И томным шепотом…
     – По секрету, я думаю продолжить подрабатывать частными занятиями по вечерам, хоть это и не приветствуется чаще всего в школе. Но тогда я смогу работать учителем и обеспечивать себя. Кроме того, постепенно зарплата же вырастет? Правильно?

     Герман Петрович кивает, кивает, на волне продолжая отвечать томным шепотом, подражая ей.
     – Да, вырастет. Но это будет нескоро, – Герман садится нормально, вспомнив, где он и кто он, отодвигается, придвигается на стуле к столу, поправляется и облокачивается локтями на него. И сделав напыщенно-серьезный вид, строго объясняет ей. Но как можно быть строгим и серьезным с Машенькой? Все равно он уже все решил и просто ломает комедию, ломая ее вместе с ней.

     – Знаете, сюда приходят иногда молодые учителя, немного поработают, понимают, что это не курорт и не практика в институте, и через месяц уходят восвояси. Просто перестают ходить, ничего не объясняя, это уже почти тенденция. Так вот, почему так не станет с вами?

     Она смотрит ему в глаза, говорит, и это скорее откровение.
     – В детстве я хотела быть учителем, потом училась на учителя, я до сих пор хочу быть учителем и буду хотеть. Мне кажется, пришло время осесть и заняться мечтой, и я готова учить. Маленькая зарплата меня не смущает, я знала об этом, когда сюда шла, и когда звонила, и когда говорила с вами. Ничего, поработаю так, а там, надеюсь, и станет получше.
     – Ну хорошо, убедили, теперь стандартные вопросы, вы употребляете наркотики?

     Маша отвечает четко и резко, как перед воодушевленным походом в последний бой.
     – Нет, и не пробовала.
     – Если надо будет пройти тест на наркотики, вы его пройдете?
     – Да.
     – Страдаете вы алкоголизмом или кто-то в вашей семье? Какое ваше отношение к алкоголю?
     – По праздникам могу выпить пару бокалов, в семье ни у кого проблем с алкоголем не было.
     – Вы курите?
     – Редко.
     – Это как?
     – Ну я никак не могу бросить, две-три сигареты в месяц. Иногда наверное, штук пять выкуриваю.

     Герман Петрович, довольный, вскакивает, протягивает руку для рукопожатия, а она все еще сидит. Приоткрытая ширинка, выправившаяся желтоватая рубашка – все это сейчас на уровне ее глаз и буквально напротив ее лица, она медленно встает, чуть брезгуя, жмет ему вспотевшую руку.

     – Хорошо, тогда у меня все, думаю, можно попробовать, почему и нет, я еще вчера передал документы в службу охраны, и надеюсь, что на следующей неделе мы встретимся после вашей проверки и некоторых бюрократических моментов. Вот бы все отправляли, как вы, резюме с фотографией!


     Всю неделю Маша вдохновленно пытается заплатить все долги за квартиру, за учебу, встречается с друзьями, говорит им о том, что хочет начать новую жизнь, все сначала. Так оно и есть. Она пытается убежать от самой себя и найти новую себя в другом месте. Она делает все, чтобы ей ничего не напоминало о том, что было раньше и не мешало в ближайшее время, пока она обретает новый мир.

     Стирай фотографии, прячь подарки и потуже затягивай поясок.


     А Саша все время работает, ему стучит Лена по голове, иногда еще блондинка из клуба, редко вспоминающая о нем в особые моменты ее жизни. Ему все надоело, он не хочет их обеих слушать, говорить с ними. Он пробует одну, другую, третью, все они не такие… не такие, как красная машинка.

     «Угораздило же меня так крепко тронуться умом, чтобы втюриться в проститутку, хотя нет, тут что-то другое, – думает Саша в будний день, одиноко обедая, разрезая котлету по-киевски. – Тут только секс и ничего больше». Из котлеты потекло сливками масло.

     Через день ему предлагают съездить в Египет мужской компанией из семи человек на пять дней. Терять нечего, скучнее уже не будет. Он соглашается.


     Весь самолет заполнен веселыми пьяными русскими, как будто вся Россия хочет вернуться в Египет. Перед взлетом голос говорит что-то вроде: «Наши самолеты самые безопасные, самые лучшие, самые быстрые, лететь будем долго, не факт, что приземлимся, скоро взлетаем, с нами удача».

     Билеты, по старой русской традиции, покупали в последний момент, и всех раскидало по всему самолету.

     Рядом с Сашей сидит пожилая женщина, одна из немногих трезвых представителей людского рода на борту. Вы что, не знали? Даже пилоты пьют от страха и не только русские.

     Небольшая прямоугольная бабуля, точнее она ближе к квадрату, а еще точнее – к кубу. Сидит в очках в полупрозрачной оправе с увеличивающими стеклами-лупами, у нее на голове седые волосы розовато-малинового оттенка, не знаю, как у старушек получаются такого цвета волосы.

     – Простите, пожалуйста, молодой человек, будьте так добры, давайте поменяемся местами, я не могу сидеть около окна. Меня укачивает и начинает пучить.

     Саша смотрит на нее, мимолетно думает о том, как ее будет всю дорогу пучить и только бы ее не пучило, думает о приятном виде из окна. И мигом встает.
Бабуля и Саша с трудом меняются местами, пообнимавшись, пообтеревшись и потрогав друг друга в узком пространстве между креслами самолета, бабуля садится на новое место.

     – Смотри, вот этой родинки у меня раньше не было, – она показывает пальцем на неопределенное место на своей руке. Там родинок, как сыпи на пятый день ветрянки. Саша понимающе качает головой с восхищенным видом: «Вот это да… Вот это да!» – А она продолжает.

     Весь полет, а это четыре часа, она рассказывает о своих болячках, о семье, детях, внуках, пирогах, которые готовила вчера. Встает, достает из сумки пару пирогов: «Кушай сынок». На третий час, основательно устав, Саша успевает в пятисекундную паузу ее монологов воткнуть наушники себе в уши и включить плеер. Но бабуля не замолкает, продолжая рассказывать о том, как нужно лечить грибок на ногах, задирая подол и демонстрируя свои варикозные ноги. Они еще и пахнут.
В другом конце салона друзья пьют вискарь. Вся передняя часть самолета хором: «О-о-о… зеленоглазое такси, О-о-о… притормози, притормози, О-о-о … на-на-на-най…» – орут там вместе с пилотом.

     Русские летят в Египет.


     Первые два дня Саша и команда делают то, что и все русские здесь: пьют в стране, в которой нет алкоголя, лежат на пляже на лежаках, превращаясь в копченую курицу, и ходят вокруг отеля кругами, как заколдованные.
    
     Рядом, сказали, нудистский пляж.

     – Пойдем поглядим!
     А в ответ Саша: «Вот бы нудисты были нудистками». Это он говорит друзьям уже на подходе к пляжу.

     На самом пляже и на подходе к нему продают сувениры: маленькие пирамидки, сфинксиков и всякую прочую ерунду. Продают, прямо как пе-ред зоопарком продают игрушки для детей. Тут перед зоопарком продают игрушки для взрослых и сувениры.
Тут же к ним подошел один мужчина, предложил гашиш – они отказались, второй мужчина предложил гашиш – они отказались. И так пять раз, на шестой они согласились. Ну нельзя же быть такими настойчивыми!?

     В Каире, что есть на сегодня столица Египта, начались беспорядки, по телевидению здесь это не показывают, но Интернет слухами полон и утверждает именно это.

     Саша и пара друзей вечером на третий день, слегка выпив, берут такси и едут в город.

     На такси подъезжая к городу, они смотрят вокруг, выглядит все обычно и спокойно. Саша таксисту, знающему два с половиной слова по-русски и четыре на английском и немецком языке, объясняет, куда им надо попасть.

     Метрах в двухстах от них много-много людей, их реально много, они стоят на площади, вокруг старинные здания и новоделы, часть из которых уже недавно горели и покрылись черной сажей. На площади стоит пять десятков сгоревших машин, и разбросана куча мусора и камней, включая горящие покрышки, полиция стоит в три ряда, рядом несколько машин, похожих на наши БТР, только чуть симпатичней, полиция оцепила площадь, загораживая протестующим проход.

     Митингующие кидают камни, бутылки, мусор в полицейских. Орут что-то на своем и нарываются на ответные действия. Митингующие – муж-чины, женщины, среди них много молодежи и детей. Они хотят отставки власти, крови. Революция сейчас в моде. Каждое новое поколение против старого – это нормально, только я с трудом вспомню хоть одну революцию или переворот, закончившуюся в итоге для самого народа хорошо, а уж тем более заказную революцию не вспомню ни одну. Постойте, хотя нет, сексуальная революция была довольно милой, спасибо ей, я интересное многое узнал.

     Саша и ребята подходят ближе, сокращая расстояние до пятидесяти метров до толпы. Они стоят, облокотившись на старый дом, и закуривают самокрутки – в них накрошен гашиш. Обсуждение того «кто кого» – манифестанты или полисмены – затягивается, а вот и полицейские начали смещать с позиций слишком близко подошедших манифестантов, отбрасывая потихоньку их назад. Резиновые дубинки «бам-бам» отстаивают власть, митингующие переходят к более решительным мерам, кидая камни с бутылками прицельно.

     Из толпы слышно крик, Саша видит: летит подожженная бутылка – это старое оружие революции. Коктейль Молотова разбивается в толпе полисменов, горючая смесь горит прямо на коже. Одни тушат сослуживцев, а другие почувствовали запах крови, начинается бойня, летят языки пламени, резиновые пули, водометы.

     С пятидесяти метров смотрится все довольно страшно, совсем небезопасно, как будто ты уже почти в этой темнеющей окровавленной каше.

     Саша с ребятами отходят назад, стараясь не привлекать внимание. Мимо проходит женщина в платке от дома на одной стороне улицы до другого, на нее смотрит мечтательно Саша, женщина такая красивая и сразу отвернулась, а Саша продолжил смотреть на то, как она перебегает улицу, что-то в ней было такое…

     Ее муж выбежал на улицу из подъезда, увидев это из окна, и крикнул ей что-то на своем, и она забегает вовнутрь, пропадает в подъезде, а египтянин уверенным шагом один подходит к Саше и толкает его, крича и тыкая пальцем ему в лицо. Один из друзей Саши оттаскивает египтянина, тот начинает тыкать и ему в лицо пальцем и снова идет к Саше. Трое ребят встают вместе, пытаясь довольно мирно и спокойно объяснить все египтянину, тот ничего не понимает, а они не понимают его. Египтянин снова толкает Сашу, тот неожиданно для всех бьет его в лицо, египтянин падает, разочаровано один из друзей говорит: «Ну что ты делаешь, Саша?» Это все видят метрах в ста от них двигающиеся уже к ним мужчины с манифеста – власти протеста.

     Только отвернулся глотнуть со стола чая, а они уже друг за другом бегут.

     Трое бегут по улицам Каира, за ними – человек десять, может пятна-дцать. Это разъяренная толпа, они совсем не в настроении. Они завелись на митинге, еще больше завелись от того, что какие-то белые пареньки бьют их кровного брата.

     Уж поверьте, они разбираться ни в чем не будут.

     Узкие, иногда шириной всего в пару метров, улочки Каира, толпа недобрых каирских ребят, они бегут следом, что может быть веселее? Это почти Алладин и банда разбойников! Они кричат белолицым, не успевшим еще загореть, проклятия в след.
    
     У Саши и его друзей адреналиновый всплеск, они бегут, их сердца бьются и будут биться, пока их не догонят, да-да именно так, сестрица.

     Бегают они изрядно долго, они уже обежали все достопримечательности старинного города. Уже пробежали на фоне заката уходящего солнца, они пробегают мимо величественных пирамид Рамзеса, Птаху, Сфинкса, дальше высокие колонны божественных садов и водоемов, грез оазисов.

     Шучу, они бегают по грязным, вонючим, старым узким проходам бедных окраин Каира, где нет света солнца, но, тем не менее, каждый тут считает своим долгом вывесить сушиться тряпки из окна и вылить на дорогу помои из ведра. А все здания одинакового желто-коричневого цвета.

     Как тут в самую глубь города забежать? Убежать? Как тут спрятаться? И как отсюда выбежать, выбраться никто из бегущей тройки не знает. Они продолжают бежать по лабиринтам Каира.

     Тупик. Это должно было случиться в трущобах пустыни, где планировку этой части города делал сарай. Двадцать пять метров до столкновения с бегущей на них разъяренной толпой, они оглядываются, куда бежать, двадцать метров до столкновения, смотрят вверх на стену тупика, она слишком высока, осталось пятнадцать, бежать некуда, они бегут во внутрь здания рядом. Это оказался захудалый хостел, постройки 70-ых годов, тут пять этажей и есть один единственный лифт, его двери, чуть скрипя, закрываются… закрываются. Один из бегунов советской команды добегает до лифта, забегает в него и придерживает рукой дверь. Двери продолжают медленно смыкаться. Ныряет второй, третий… Нажав на последний этаж, наперебой долбят по нерабочей кнопке быстрого закрытия дверей.

     Двери успели закрыться, лифт, скрипя, уезжает, слышно, как по закрывшимся дверям со злости стучат.

     Каирцы бегут по лестнице и устремляются вверх. У российской команды спортсменов преимущество сейчас с минуту отдыха, они отдохнут, пока лифт ползет вверх, а арабы устанут, уже набегавшись, преодолев пять этажей лестницы вверх.
Только что им делать на последнем этаже? Прыгать из окон? Ждать, когда их порежут на лоскутки и сделают из них папирусы?

     Последний этаж. Двери открываются, слышно топот каирских озлобленных ног.
И они… и они… и они… переглядываются… И барабанная дробь.

     Переглянувшись, молча, просто спокойно нажимают на первый этаж, двери неспешно закрываются, и они едут вниз.

     Поразительная смекалка.

     Уставшие каирские спортсмены, добежав до верха, теперь побегут вниз и к низу уже измотаются так, что будут с трудом передвигать ноги.

     Внизу стоит несколько арабов, вовсю ждущих спускающийся лифт.

     Саша и команда выпрыгивают, крича, из чуть открывшихся дверей. Арабы стоят в боевых стойках, высоко подняв кулаки, один из них держит в руках биту, замахиваясь и готовясь отразить атаку. Они думают, что на них сейчас бросятся и будут их бить, будет драка, и надо быть готовым отразить первый удар. Сейчас будет атака.

     Один из арабов, стиснув зубы, упирается ногами в мраморный пол, будто готовясь устоять перед высокой морской волной. Русские выпрыгивают из лифта, кричат, бегут на них и просто оббегают каирцев, проскальзывают между сосредоточенными их лицами. Просто бегут мимо, бегут дальше.

     Они выбегают из хостела и бегут обратно по тому же пути, что и прибежали в тупик, сворачивают с этой дорожки в переулок другой, второй, третий, вроде оторвались. Еще немного бегут, оборачиваясь, выбегают на дорогу с асфальтом и двумя автомобильными полосами, мимо проезжает такси, они кричат ему вслед и машут руками. Водитель затормозил, они добегают до него, садятся в машину и едут в отель.

     Откинувшись на задний диван автомобиля, они дышат, как марафонские бегуны, не поднимая головы, смотря друг на друга. «Хорошая пробежка», – кто-то сказал. Да, вполне в духе и стиле русо-туристо.

     Им было скучно, нашли на свою задницу неприятностей, и сразу все стало как-то пободрей. Жаль, что нас потом всех по таким чужим поступкам судят, но что тут поделаешь. Ничего не поделаешь.

     Оставшееся время они спокойно, как все, сидят в отеле, валяются на пляже, в море, пьют контрафактный алкоголь, танцуют на дискотеках для туристов и играю с аниматорами в волейбол, и ходят заколдованные вокруг отеля, одним словом, делают все, чтобы лишний раз не палиться, и в единую загорелую массу со всеми тут слиться.


     В аэропорту Саша читает новости из России: Роскомстат обнародовал статистику, что каждый год из России эмигрирует половина россиян, другая половина наоборот мигрирует в Россию.

     Самолет взлетает, и летит, летит…

     На большой высоте, очень далеко в ясном небе, видно другой большой пассажирский самолет, сейчас кажущийся размером с муху, севшую на иллюминатор с другой стороны стекла.

     Он смотрит на улетающий самолет вдалеке, улетающий вдаль, нажимает кнопку «Играй», и в наушниках поет группа Кино со своим хитом девяностых – «Пачкой сигарет».

     Саша думает, смотря на улетающий самолет за окном, улетающий за океан, а я додумываю: «Знал я многих, уехавших из своей страны, потом вернувшись, говорящих, что в их отъезде виноваты все мы. И знал тех, кто там тухнул и гнил никем и ничем. И тех, кто, возвращаясь, оправдывает порой десть лет пустоты, проведенных в шкуре эмигранта чем-то вроде: «Я хотел, я думал, но, в целом, это было ничего, подзаработал немного деньжат, и жилось там очень спокойно… но вот так, как-то не так…», – примерно также оправдывают скоропостижный брак с разводом через год или затянувшиеся, уже умершие давно внутри отношения. Я знаю не так много случаев, когда эмиграция была вынужденной или действительно необходимой мерой и пошла на пользу. Эмиграция – это как революция, только внутри. Случаев, когда после вооруженного свержения власти наступают хорошие, светлые, жирные времена не так много, обычно это заканчивает голодом, дефолтом, смутой и еще большими страданиями народа.

     Если мы, скажем, не можем заработать денег в своей стране, может быть, мы просто не умеете правильно работать? Может быть, мы просто хотим все на блюдечке с золотой каемочкой, думая, что там все будет легко, чудесно и просто?
Проблемы обычно кроются внутри нас самих, а не снаружи, и мы просто от них бежим, не решая их, перекладывая вину с себя на внешние раздражители, придумываем сами себе проблемы вовне себя. Убегая, улетая прочь от мнимых надуманных проблем, увозя в обнимку туда свои реальные старые проблемы внутри себя.

     Конечно, есть и те, кому правда мешает место пребывания или еще какие-то нюансы, но обычно всему мешает лень и самообман. Меняя страну, ты меняешь только пейзаж, но не себя.

     Я сейчас вокруг себя слышу от всех толстых, что они толстые не потому, что они много жрут, а потому, что у них такие плохие мамины гены, плохой метаболизм. Дорогие мои, слышу я это от всех, а такая проблема генов есть только у одного из ста, мне кажется, тут, извините меня за грубость, кто-то ****ит, раз это говорит каждый второй. Если у вас пухлые мама и папа, может быть, просто им также не хватило силы воли похудеть, как и вам не хватает? А не проблема генов? А-а-а-а?

     Примерно то же происходит почти со всем.

     Подумайте дважды, перед тем как срывать злобу за собственные ошибки на внешние раздражители, выдумывая их, виня во всем других, а не себя».


     «А не виновата ли я во всем сама? – задается вопросом Маша второго сентября, в этом году – это первый учебный день. Последний месяц лета пролетел, за окном – ранняя осень. – Нет, ну как же, стечение обстоятельств, отсутствие отца, плохие подружки. Вот я и сижу тут за партой, начиная свою новую жизнь заново. Конечно, я не виновата». Оправдывает она себя, находя кого во всех своих бедах винить.

     Точно так же она, как и мама, святая.

     Мне кажется, она чуть переоценила влияние обстоятельств.


     В класс заходят ученики, у них – это второй урок в году и первый русского языка, это 9-ый класс, им по пятнадцать лет, а учителю немногим больше. Подростки не воспринимают ее всерьез, говорят вслух, перекидываются записками, почувствовав свободу, начинают над ней шутить. Она стоит у доски и что-то объясняет. Один самый умный говорит специально слишком громко, в классе время обсуждения того, как выглядит молоденькая училка у доски: «Я бы так ее и отодрал, смотри, какая шикарная жопа!»

     Она вызвала самого дерзкого и громкого к доске, он стоит, кривляется, она диктует ему предложение в духе Льва Толстого на полстраницы мелкого шрифта. Он что-то бубнит, царапает мелом по доске, не умея даже толком писать. Она разбирает накарябанное предложение на доске: в каждом втором слове по две ошибки, половины знаков препинания нет, за каждую ошибку она на него давит все сильнее и сильнее, сравнивая его с обезьянами и недоношенными детьми. Постепенно парень становится смирным, всем уже понятно, что он дебил, и что бывает, когда в слух пытаешь взыметь молоденькую училку.

     Так уж получилось, что мимо проходила завуч школы, ей было любопытно, как там учится ее мальчик. Она неприятная старуха, скряга, с желтыми волосами, зубами, считающая, что ей все должны, раз она дожила до пятидесяти пяти и продолжает работать в школе, тыкая лицом всех в свой более чем тридцатилетний стаж и непробиваемую закалку из СССР.

     Она слышит Марию, заходит на порог класса и неприятно удивлена…
     – Вася, что случилось? – а пухлый Васенька стоит у доски, чуть побелев от такого разноса.

     Она сразу переводит взгляд на молодую учительницу.
     – Можно вас на два слова? – Маша идет навстречу завучу. – А ты садись пока.
     – Хорошо, мама.

     Из коридора слышны крики пожилой женщины, Маша оправдывается, говорит, что Вася ее словесно возымел и назвал шлюхой, старушка глухая до ее рассуждений: ее маленький гадкий недоношенный урод – самое ценное, что есть в ее убогой пожелтевшей жизни.

     Дальше – директор, споры, показательная порка, и он просит всех успокоиться, наконец, поправив ширинку, и, решив, что надо было бы это прекратить еще минут десять назад.

     Итог: Маше – выговор, и директор вместе с ней идет в класс объяснить ученикам, что так поступать нехорошо.

     Мария возвращается в класс, все молчат, она продолжает урок, абсолютная тишина. Никто даже не пищит.

     На фоне случившегося следующие несколько уроков кажутся ей сущим пустяком. Так кончается первый день в школе.


     Маша сидит дома, у нее трясутся маленькие пальчики на маленьких худеньких женских руках на нервной почве, она пытается поужинать. Но ее все раздражает и бесит, особенно эта старуха.

     «Ничего, всегда найдется какая-то сука, которая будет тебе мешать, куда бы ты не пришла, чем бы ты не занялась, всегда найдется что-то против тебя. Это не повод уходить с работы в середине дня. И возвращаться назад, сдаваться...» – говорит себе вслух Маша, настаивая на том, что завтра снова надо будет идти в школу и постепенно переварить случившийся позор.

     Конечно, Маша, о чем речь? Но тут уже все будет зависеть от тебя, судьбы, признания учителей и усилия над собой. Удачи, Маша.

     Жаль, но мои пожелания удачи не помогут.

     Неделя, две, она – пай-девочка, ее иногда лишь мучает завуч, а она, как добрая и общительная девушка, начинает дружить со всеми школьниками и старшеклассниками, учителями истории и физры.

     Через месяц она уже с учениками вовсю курит за школой и в доску своя, через полтора – она с ними пьет на квартирах, где они собираются, когда родители школьников уезжают на дачу.

     Потом проходит в общей сложности два месяца, и они уже сидят в ее квартире.

     Еще пара таких буйных встреч, и она курит вместе с парой самых взрослых старшеклассников траву и занимается с ними любовью.

     Проходит слушок, да и так уже всем понятно, от нее иногда пахнет перегаром, и ее можно чаще увидеть за школой с сигаретой, где обычно курят с девятого по одиннадцатый класс, чем в самой школе.

     Обычная школа – очень скучное место, очень скучное, похожее на тюрьму. Там скучно не только ученикам, но и учителям ужасно скучно, чтобы не умереть со скуки, приходится себя развлекать, или надо родиться учителем.

     Ее вызывает директор, они общаются, она обещает, что больше не будет. Но вы же понимаете, что будет – то ли еще будет…

     Так продолжается еще неделю.

     … и ей находят замену.


     Скоро платить за квартиру, за учебу, а денег нет, а с работы ее выгнали с позором.


     И, снова изменив условия, места обитания, работу, профессию, круг друзей, страну, мы возвращаемся туда, обратно, начиная с того, с чего начали в прошлый раз, виня обстоятельства.

     И что во всем и вправду виновато было то, что нас окружает, а не то, что внутри?

     И вот снова она в своем сакральном углу, курит Винстон, сидит одна, она не может победить саму себя, свои привычки, свою жизнь.

     Что это – судьба, стечение обстоятельств, черная полоса или так было заложено в генах?

     Какая разница, какой ответ, если есть угол, в котором можно переродиться и попробовать все сначала.

     Она сидит в этом углу, смотрит в окно и курит. Ей так хочется рыдать в пустой квартире от обиженности на свою судьбу.

     Мы, как рыбы в аквариуме, долбимся головами о невидимые собственные стеклянные стены. Просто делая это с разных сторон. Надеясь, что когда-то мы найдем место именно то.
 

     А Саша уже несколько месяцев после Египта гниет от образовавшейся замкнутости, постепенно сужающихся кругов. Все не так, и все не то, ничего ему не нравится, и все бесит.

     Он стоит на кухне, пьет кукурузное пиво из Мексики с лаймом. И думает: «Вроде все есть: деньги, жратва, одежда, машина, дорогие часы, бабы, доступны любые услуги, товары, а на душе так тоскливо и так плохо. Но тут, на кухне, где-то высоко в тишине уже лучше, чем там, среди людей».

     Они на разных полюсах синхронно добавляют к слову «жизнь» второе слово, описывая Вселенную.

     Догадайся…

     «Жизнь – . . . . . . ». Во втором слове шесть букв начинается с «д».



8. Идеалы.


     Мы сидим за столом, спокойно обедаем, и тут Дмитрий выдает, что дочка нашего партнера снялась в очень откровенном видео.

     Мы все такие: «Да ладно, врешь?»

     А он такой: «Я сейчас покажу». Он достает телефон и показывает нам ролик, там семнадцатилетняя девочка и ее ровесник, видимо любимый ее парень, и они вытворяют вполне взрослые вещи.

     Не знаю, как все, но я был удивлен, увидеть дочку реального своего знакомого в домашнем порно, так еще и при том, что я ее видел, когда был у них в гостях недавно, на его юбилее. Ролик кончается, он забирает телефон, я возвращаюсь к борщу, а тут он снова протягивает телефон. Я уж думал, все. А там этих роликов в сети штук тридцать, с лихими комментариями любителей, профессионалов и знатоков этого дела.

     Не могу сказать, стало сразу мне от этого всего весело или грустно, хорошо или не очень, но в голове много разных мыслей резво закрутилось.
Так вот, этот ролик видели все, правда, все, включая Сашу и большую часть всех ближних и дальних знакомых той семьи, да и большинство жителей Земли.


     Мы стоим на пороге, заходим в квартиру отца, он до сих пор, надеюсь, не знает про свою дочь, хотя, мне кажется, уже каждый таракан в Москве в курсе. Чуть толстый добряк, седой мужчина ходит по квартире, пытаясь собраться. Останавливается, смотрит на нас, тут все стало понятно.
     – А вы знали?
     – Что? Знали?
     – Что моя дочь снялась в порнухе? – его взгляд выглядит в точности, как взгляд моего соседа, когда он хоронил любимую собаку. Стало не-удобно, мы, как девчонки в юбочках, жмемся и мямлим, а я про себя думаю, что уже поздно делать удивленный вид.
     – Ну... понимаешь…
     – Значит, и вы все знали?
     – Просто нам не хотелось тебя расстраивать.

     У него дрожат губы и дергаются мышцы лица, видимо он только – только узнал.
Он ходит, пытается найти рубашку, нарезал уже много кругов по комнатам, приговаривая о своей дочке. Жаль было мужика.

     Останавливается с носком в руке…

     – Вы представляете, мне показал ролик мой начальник, я просто даже не знаю, как пережил этот момент, у меня перед глазами все побелело, голова закружилась, сердце екнуло... А я – диабетик, как я только там не умер, – мы молча понимающе киваем и дакаем, смотря в пол, не зная что на это ответить. – Я прихожу сегодня домой, спрашиваю у нее, как она могла? – синхронно качаем неодобряюще головой с ноткой трагизма, поддерживая добряка.
     – Да, как она могла.

     Как она могла… как она могла…. Такой добрый, честный, пухленький человек никому не сделал ничего плохо. Так любил по вечерам всех кормить, стоя часами у плиты, готовя, как же так?

     – А она мне: «А я горжусь, что это сделала, мое тело – это моя собственность, и я им горжусь», – он находит рубашку, затем одевает галстук, пиджак, – мы молча его слушаем. – Она мне говорит, что я – старпер и не понимаю ни черта, она меня зовет, показывает, говорит: «Смотри», а там малолетка верхом на полуметровом негре, а там подходит к ней еще одни негр, а потом еще один. Она говорит, что та, с тремя, – суперзвезда и зарабатывает миллионы, снимается и в нормальных фильмах и, вообще, вся из себя крутая и расфуфыренная. И, чтобы добить старика, она говорит мне: «Я хочу быть, как она, я этого добьюсь!» И тут я снова смотрю на экран и трех голых негров.

     А про себя я подумал: «Какая упорная девочка, и как это оказалось тут некстати».

     Таки ребятки не просто сняли домашнее видео, и оно попало в сеть после их ссоры или потери мобильника, читайте «потери видео- и фотокамеры с личным архивом». Они осознанно снимали видеоролики и выкладывали в сеть, хотя нет, уже в машине я узнал, что парень был не в курсе, а узнал обо всем, когда его уже засмеяли одноклассники и родители выпороли, лучше бы это были розги.

     Ничего не могу сказать, девочка эта была красивая в свои семнадцать и уже выросла на все восемнадцать и двадцать там, где это надо для такой профессии. Но сам факт, что еще недавно все, что было связано с проституцией, считалось табу. А порнография была под условным запретом и лежала в укромных уголках, ящичках, под шкафами, диванами, засунуть бы все это поглубже, подальше, да в самый угол, чтобы никто не узнал, что тебе нравится видео с азиатками.

     Так, тут надо особую благодарность выразить толерантности.
     Спасибо!

     Девочки в прозрачных платьях на выпускных, таких прозрачных, что видно их стринги и созревшие персики. Геи, заводящие детей, танцующие с ними на гей-парадах в смешных штанах и чулках, с вырезанными кружочками под ягодицы. Оголтелые лесбиянки, бесплатные операции транссексуалам в массы, клубы любителей маленьких мальчиков, тонны детской порнографии из России и стран третьего мира с не достигшими еще и десяти, секс-туризм.В Таиланд, Филиппины – ради путешествия или?..

     Хорошо это или плохо, хм, надо подумать, хотя, что тут думать.

     Вокруг выбора пола и ориентации сейчас крутится такая грязь, такая борьба за детские души. Так что, оставлю это исключительно вашему мозгу и тем, кто борется за сознание детей, я уже для себя решил, мальчик я или девочка, дальше вы выбирайте сами.

     А вот что точно можно сказать, так это то, что проститутки и порноактрисы стали вполне уважаемыми людьми, по сути, такими же, как, скажем, программисты силиконовой долины, у проституток, кстати, там рядом в Калифорнии тоже есть силиконовая долина, но другая, и область труда немного тоже другая.

     У них берут автографы, снимаются с ними на улице. Порнография, проституция, лесбиянки, геи, трансы, бдсм, клубы любителей маленьких мальчиков. Хм, это уже все – мейнстрим, таким не удивить, это уже все так скучно, обыденно, мы все этим уже по горло сыты. И людям все это так приелось, что новости об изнасиловании детей, смене пола известных людей, советы знакомых, как повеселиться в постели с кнутом, наручниками, палкой – это все не удивляет и совсем не шокирует.
Кто нас помилует?

     Толстяк – добряк сам в итоге чуть тронется умом, через год зациклится на всем этом, химически сделает себя не то бесплодным, не то сделает себе эвтаназию снизу и подастся поваром в церковь, которая уже давненько стала приютом несчастных безумцев.
 
     А все дело было в воспитании. Если у вас все хорошо в семье, то вы точно знаете, какого вы пола и что хорошо, а что плохо. И ничего снаружи семьи не повлияет на вас: ни терабайты порно, ни вырезанные аккуратные кружочки на волосатой мужской попе.

     Когда семьи нет, ее заменяет круг друзей. Мне повезло, надеюсь, повезет потом и ей. Мой круг друзей интересовался совсем другим вещами, нежели, чем смена пола. Все мы попадаем в разные компании с разными наклонностями.

     А если друзей нет? То кругом друзей становится то, что окружает нас вокруг. А вокруг…

     Трудно расти нормальной, когда папы по два месяца в году просто в стране нет, а оставшееся время он как бы и есть, а как бы и нет. Эти два месяца он на Филиппинах и приезжает потом с полным телефоном фоток с отдыха. Он там снимал трех очень загорелых проституток на весь отдых, и они с ним ездили туда-сюда, гуляли его, ублажали его, показывали страну, достопримечательности, кормили его с ложечки. Он понимал, что этим малюткам не очень приятно спать с жирным бледным диабетиком и ухаживать за ним, вылизывая ему ноги. Он им покупал игрушки, сувениры, одежду, все, что они хотели, пока были с ним, а когда приходило время расставаться, то он платил им больше, чем надо – это были откупные его совести.

     Они сделали его счастливым, он искренне делал счастливыми их…

     Улетая, он думает: «Все сделал правильно, ты молодец, мужик!»


     Мне шестнадцать, я смотрю малобюджетные фильмы.
     И мои идеалы, кумиры вы обновили.



9. Одинаковые люди.


     Два человек находятся по разные стороны жизни, но в одном состоянии, и у них, по сути, одна и та же проблема.

     А теперь, чуть утрируя...
    
     Маша – проститутка, которой иногда… ей скучно, и в этот момент становится все очень быстро весело. Так же – это деньги, свобода, не нужно работать, связываться со всеми этими допотопными людьми.

     К тому же, спасибо прогрессу, проститутка – это уже вполне уважаемый и обеспеченный гражданин общества, которому и не грех руку пожать и поздороваться на улице. Это же просто работа? Тем более уже не то время, когда они стояли на дороге, их убивали и закапывали, как молодые саженцы по лесам. А между делом насиловали.

     Маше иногда даже нравится ее, как бы это назвать, работа. Нравится кокаин, шампанское, сильные самодостаточные мужчины и то, как они с ней обращаются.
    
     Кокаин и экстази почти безвредны. Врачи уже все давно доказали и успокоили нас, что даже пиво вреднее. Так успокоили, что даже мне стало на душе так спокойно.

     Хорошо, когда ты можешь быть спокойной и не думать о том, чем занимаешься и как живешь, и делать вид, что ничего не происходит, и все это как бы тебя не касается. А бывают дни, когда она понимает где-то внутри то, чем занимается по-другому, обычно наедине с собою, и ей становится тошно. Она себя оправдывает, защищает от самой себя,торгуется с собой, врет: «Ну еще один, с ним будет все серьезно... Завтра начну новую жизнью Нет, сейчас все будет по другому.»

     Кто из нас такого не делал? Кто не хотел начать новую жизнь с утра? Кто не хотел начать новую жизнь на новом месте?

     Редко, но все же ей хочется выйти замуж за хорошего мужчину, завести детей, быть учительницей, но что-то не дает ей это сделать? Как и вам, скажем, бросить курить, или бросить любить соседку или соседа по лестничной клетке.

     Ей скучно быть простой учительницей в школе на окраине, где об тебя ученики вытирают ноги, ей скучно быть поварихой-женой у жирного мужа, ей все подобное скучно. Ей не хочется гнить больше, чем месяц, на каторге.За месяц она наедается такой жизни вдоволь и чувствует себя уже мертвой. А ей, как и всем, хочется быть живой, и ей снова хочется уйти в разгул, ее срывает и несет, а потом в еще больший разгул и еще в больший,и так по нарастающей, потому что то, что было раньше, – было раньше и стало скучным уже сегодня.

     Ей не нужны деньги, миллионы, мужья, дети. Ей просто не хочется грустить.

     Все, что ее держит в той старой, уже давно не ее жизни, – это институт и детская глупая мечта стать учительницей.

     Кто победит? Романтизированная детская мечта? Или реальность вновь второпях переродившихся ценностей современного бешенства?
    
     Тут не надо думать, кто победит. Мы уже победили.


     А Саша где-то на середине пути к самоубийству или прозрению. В детстве ему казалось, что, купив машину, квартиру, дорогие побрякушки и бесплатно после получив к этому модель-женщину с силиконовой грудью, станешь автоматически счастливым. Когда он рос, об этом все вокруг мечтали, а денег ни у кого не было, а те, кто проезжал мимо в черных джипах, считались самыми счастливыми людьми в априори. И так считали все: от детей в садиках до бабушек на скамейках, им многие завидовали.

     Мне даже кажется, нет, я уверен, что тогда эти люди и многие другие с чемоданом денег и правда были счастливыми.

     «Вот я стану взрослый и куплю себе такую машину», – это из детства, а теперь и машина, и все остальное у многих есть. Но что-то не вижу я на этих лицах счастья. И Саша, имея все это, не чувствует себя таким уж счастливым, и нет на его лице улыбки. Странно, раньше всем людям этого хватало для счастья. Кто-то сейчас скажет, не в деньгах счастье, или скажет, что он просто зажрался, а Саша ответит: «Неужели, надо все раздать, отдать, чтобы стало интереснее жить? Но когда я снова заработаю деньги, и вернусь сюда же, и сяду в этот же стул, я же буду также сидеть и думать о том, что вся жизнь скучная и неинтересная, ничего меня не радует, не веселит. И что, потом опять все раздавать?»

     Мы же все тогда думали: «Дайте мне денег и побольше, я куплю все, что хочу: дом, яхту и пару геликов. И вот оно… Буду счастлив!»

     Оказалось, дела обстоят несколько по-другому.

     Получается загубленное детство, рэкет, наркотики, аборты, работа по двенадцать часов в сутки, убийства других и себя?

     И все это рубилово за бабло зря? Так?

     Прости парень, но получается так.

    
     Под таким давлением, настроением, особо приятно описать особо неприятную сцену.

     Девки держат в руках мятые стошки, сидят на заднем и суют их водиле. Он красиво паркуется посередине дороги, останавливаясь в третьем ряду, жмет аварийку, Машка и Алка вылезают и идут к клубу, перебегая остаток дороги.

     Сегодня выходной и не в их привычке сидеть дома, печь блины, смотря телек с передачами для забальзамированных домохозяек. Они еще в детстве ходили в клубы танцевать, спасаясь от жизни, вот и сейчас они от рутинности спасаются здесь, просто клубы другие, стали дороже, а девки капризней.

     Считают купюры, денег у них на двоих полторы тысячи. Не густо, но для поднятия настроения хватит. Они берут в супермаркете, стоящем рядом, бутылку фруктового вина с откручивающейся пробкой.

     Они стоят перед клубом, Алка, как школьница, разглаживает замявшуюся складочку на платье, докуривая сигарету до бычка и выкинув его, берется открывать бутылочку винца. Глоток-глоток-глоток, что-то девки торопятся, хреновые, как по мне, у них тормоза.

     На фейсконтроле бритый верзила с пафосной загорелой мордой, видимо он очень гордится собой, долго смотрит на Алку, как голубь, повернув голову на бок. Они старательно улыбаются и делают беззаботные, счастливые лица.

     «Блин, вот позор, если не пустит!»

     Не переживай, Маша, пустят, пустят, и не таких пускали. И пропускают. Они по-быстрому, пока загорелый голубь не передумал, заваливаются вовнутрь и сразу попадают в чад кутежа: электронная музыка, вокруг пьяные лица, гоу-гоу танцовщицы, озабоченные мужские рожи.

     Не успевают оглядеться, как Машу тут же цепляет какой-то парень: «Детка, хочешь выпить?»

     Отыскивает взглядом Алку, которая уже начала отплясывать. Она видит Марию с парнем, кивает.
     – Давай, круто. Угостишь нас с подружкой?

     Парень оборачивается на Алку, смотрит не отрицающе, мысленно полностью погрузившись в нее. У него медленно поднимается левая бровь, а в голове коротко с длину единственно согнувшейся извилины не то набор букв, не то прерывистых коровье-бычьих звуков: «А че нет?» – Он снова оборачивается к Марии.
     – По «Мохито»?

И Машуня непринужденно, слегка по-детски мило, с улыбкой растягивая первый звук:      «А-а-а-га».

     Он уходит, а Алка подбегает и кричит на ухо: «Симпотный».
     – Ниче так, – соглашается с ней. – Только по-моему туповат.

     И Алка, как высокомерный знаток.
     – А в наше-то время найти нормального мужика... не будет приверединой.
Возвращается наш новый знакомый с выпивкой. Они пьют, о чем-то болтают. Он рассказывает про его работу, треплется о том, какой он крутой. Он – начальник транспортного цеха в семнадцатом автобусном парке, но подает информацию так, будто он продает и чинит огромные пароходы. Поддакивают его величеству и заказывают за его счет еще по «Мохито».

     Потом парень с Алкой куда-то деваются.

     Маша слышит свою любимую песню: «Моя любимая песня!» – И идет на танцпол. Каблуки слишком высокие, снимает туфли и танцует босиком. Какой-то мужчина обнимает ее за талию.

     Тихо на ухо: «Вы так оригинальны».

     Смеется.

     Она танцует с ним, потом он просит у бармена два «Белых русских». Они сидят за стойкой с краю, пьют. Алки все нет.

     Смотрит на нее влюбленными коровьими глазами: «Ты просто богиня». Тянется целоваться. Легко целует его, чуть дотрагиваясь губами. И сразу смеется, срывается и убегает обратно на танцпол. Он находит ее. Они снова танцуют, снова неаккуратно целует. Что она чувствует? Чувствует себя живой.

     – Слушай, а давай еще чего-нибудь выпьем? – кричит ему в ухо она.

     Он целеустремленно и резко трогаясь с места: «Сейчас закажу».

     Она останавливает его ладонью, положив ее ему на грудь, поднимая на него большие глаза: «Давай я сама выберу и закажу, надоело все одно и то же».

     Он все понимает, протягивает ей пять штук.
    
     – Я быстро! В туалет еще забегу!
     – Может мне с тобой? – хватает ее за задницу. Вот это вот неприятно, но она терпит и аккуратно убирает его руку. Спокойно и проникновенно смотрит в глаза.
     – Попозже. Мой дорогой, позже...

     Он отпускает ее, она убегает. В женском, как всегда, очередь вдоль стенки, проскальзывает в мужской, там почти никого. Запирает кабинку и снимает трусики. В соседней кабинке кто-то сильно шуршит, но она особенно не прислушивается. Закончив свои дела, аккуратно, чтобы не испачкаться, нажимает на смыв. Чуть пошатывает. Упирается рукой в стенку. В соседней кабинке кто-то странно охает. Знакомый голос.
    
     – Ха-а-ре, эй! Лифчик отдай! – пьяно, басом выдает Алка.
     – Да ладно тебе.

     Вылетает из кабинки, соседняя дверка почти одновременно распахивается, и появляется Алла. Клатч на тонкой цепочке-ремешке почти сполз с плеча, платье задрано, в правой руке она сжимает свой стянутый лифчик, а левой пытается отпихнуть парня. Толкает, и он заваливается обратно на унитаз.

     – Все отвали!
     – Но ты обещала! – говорит он из кабинки.
     – Обещала – не обещала, отвали! – уже ржет взмыленная Алка, и, наконец, они снова понимают, что они – в мужском, а вокруг так довольно пялящиеся мужики. Они стоят и пялятся на них, улыбаясь, как лесные маньяки.

     Машка смеется над Алкой. Алка смотрит на нее недовольно, Машка поправляется: «Это нервное». Потом хватает ее за руку, и они вместе, как две дуры-пули, за ручку выбегают из мужского туалета. Тут не хватает только… Аплодисменты!

     – Слушай, мне тут Сержик написал! Может к нему? – орет Алла на ухо, тоскливо осматривая зал. – Тут уже как-то грустненько все, а у него вроде есть что-то интересное!

     Кто такой Серж, Маша никогда не знала.

     – Давай! – все равно соглашается. И довольная, вспомнив про пять тысяч, добавляет. – Бабки на такси есть!
     – Отлично! Отлично!

     Стараясь не попадаться на глаза ожидающему свою богиню, они глубоко за полночь в спешке покидают пристанище, чтобы отправиться тусить дальше.

     На холодном ночном воздухе, дрожа и трезвея, ловят попутку. Чтобы как-то повеселиться и отойти от секундного уныния, Машка, сама не зная зачем, натягивает на голову Алкин здоровенный лифчик и, хохоча и прикалываясь, идет вдоль дороги, голосуя, вытянув руку.

     Увидев их, останавливается черная очень грязная тонированная иномарка. Опускается стекло. За рулем худой, сильно небритый мужик, чуть перепачканный, похожий на террориста, но в идеально белой рубашке. Так что, поправочка, террорист в белой рубашке.

     – Куда, дорогие?

     Алка говорит адрес, а сзади стоит смеется Машка и, стащив лифчик с головы, прячет его в сумку. Называет еще раз адрес белой рубашке, водитель кивает и доброжелательно улыбается.
     – Поехали, девчонки!
     – А сколько по деньгам?
     – Да садитесь, садитесь, так отвезу! Я же вижу, вы девчонки – веселые. Что с вас денег брать.

     Переглядываются с Алкой. Машка пожимает плечами.
     – Поедем?
     – Как-то подозрительно все...
     – А че, хороший добрый человек! А у нас деньги лишними не бывают! И посмотри, он в белой рубашке. Сразу видно, приличный человек.

     Чуть наклонившись, Машка смотрит через Алку в салон авто, а там сидит он и улыбается ей, как с рекламы стоматологий в метро.
     – И вправду в белой рубашке.

     Садятся. Алла вперед, Маша ложится на диванчик назад.

     В машине тепло и уютно, она легла на мягкое сиденье и сама не заме-чает, как засыпает. Ей снится теплый дом, кровать, воссоединившаяся семья, на нее во сне смотрит черная мурчащая кошка. Машина едет приятно и ровно, укачивая в такт мурлыканью кошки. В салоне тихо играет музыка, музыка без слов, оставаясь там, далеко… становясь все тише и тише, все дальше и дальше… Вот уже совсем и не слышно ее, потеряна связь с происходящим.

     Она крепко спит.
 
     Кто-то в ее сне кричит и зовет...

     Маша крепко спит и жмурится от шума, поворачиваясь на другой бок, переключаясь с неприятного вне сна, снова на сон. Но неудачно. Сваливается с заднего дивана и резко приходит в себя. Она ничего не может понять.

     Кричит-то Алка!

     Мужчина держит Алку за руку, не выпуская. Кусая его, она плачет, орет: «Не надо! Нет! Пусти!». Он бьет ее по щеке. Хватает за шею: «Сука! Только еще раз кусни!» Вторая рука – под юбку, платье пошло по швам. Алла вырывается, начинает биться, руки с когтями царапают лица, кровь на приборной панели, красные капли окропляют изнутри лобовое стекло, никому тут не покажется мало, оно разодрано все. «Пусти, мудак! Выпусти меня!» Он душит ее, побелело лицо, последнего слова почти и не слышно, а платье расходится все дальше по шву, треск ниток, вот это вот слышно.

     Треск, лопаются, расходятся капроновы нити.

     Сон, как рукой, сняло. Машка орет на него, кидаясь вперед, бьет водителя руками по голове, орет.

     «Угомонись, стерва, успокойся!» – Он отпихивает ее, как щенка малого. Распластавшись на заднем диване, она начинает бить его ногой с заднего кресла. Не успокоилась, попадает в голову каблуком с диаметрально противоположного места. «Сука!» От Алкиной шеи сразу руки убрал, морща лицо, закрывая разодранную скулу рукой, это как раз каблука попадания место.

     Аллка приходит в себя. Открывает дверь и вываливается вниз, выпадая на грязную землю. Она открывает заднюю дверь и достает отмахивающуюся ногами Машку, окончательно прерывая похабную сцену. Они моментально оглядываются, по обеим сторонам стоят железные гаражи-ракушки, коробки, их штук двадцать в каждую сторону между ними – истоптанная подмерзшая грязь.

     Они бегут, мужчина следом: «Убью тварей!». Все мысли об этом. В маленький проезд въезжает одна машина милиции и два черных кубических джипа. Тут им не проскользнуть мимо.

     Из белой машины с синими полосами выходят трое мужчин в теле и в форме, из джипов выходят гражданские и пара стройных, явно тоже ментов.

     Маша напугана и спрашивает у более опытной Алки: «Алка, это по наши души? Или за террористом в белой рубашке?» Алка уже развернулась: «Без разницы, беги!».

     Теперь они уже втроем с насильником в белой рубашке бегут в обратную сторону.

     Мелькают железные гаражи, за ними бежит бравада милиции. Поворот, там собаки, они лают и бегут следом, бегут за девицами. Бегите, бегите быстрее, собаки переключаются на ментов, лают… но даже собаки от них отступают.

     Но их догоняют, двух девок кладут лицом в твердую землю, их держит, заламывая руки, рука закона. Они надеются, что сейчас его посадят, а их отпустят. Надевают наручники. Надежды тают.

     – А что с этим делать? – спрашивает мент в форме, сидя верхом на мужчине в белой рубашке.
     – Пусть идет, он нам не нужен.

     Девок шмонают грубо и жестко. Алка что-то возмущается, но к ней подходит видимо старший, приседает на корточки и говорит, глядя в ее лицо, лежащее щекою на грязной земле.
    
     – Потише, а то тут закопаем.

     Составляют акты, бумажки, гражданские – понятые, перечисляют все, что находят. И тут, как бы удача, находят пакетик. Милиционер объявляет сразу уверено, он уже все знает сразу и точно: «Примерно полтора грамма героина у каждой, все видели? Они хотели его сбыть». Все пишут протоколы, как лекцию, записывают, подписывают, понятые согласно кивают.

     Все по закону, как надо, все это знают.

     Их поднимают с земли, лица и платья в пыли, ведут их к машинам. Они проходят мимо белой рубашки, он уже сидит за рулем, не оглядываясь, и ждет, когда уедут менты, и он сможет выехать по временно заблокированной машинами дороге.

     Он смотрит из краешка глаз на них и довольно улыбается, а девки горят от злости.

     В машине милиции тесно, рация вещает.

     – Теперь в отделение, – довольно говорит один второму.

     Машина выезжает и едет мимо полузаброшенного перехода, уже встает солнце, а рядом с переходом стоит маленький оборванец Васька, он нюхает на окраине города клей или что-то еще.

     Рассвет, пейзаж уходит вдаль и тень. Отделение все ближе, в такие моменты хочется, чтобы милиция еще покатала по городу, покатала еще и еще, все выглядит таким притягательным и интересным. Все выглядит так, как ты никогда не видел, все стало красивым, все стало вдруг нужным, и ты замечаешь мельчайшие нюансы и самую великую красоту в самом простом, которая остается там, за стеклом.

     За окном полицейской машины весь мир остался красивым.

     Так хочется туда, обратно…


     В отделении Машу сажают в обезьянник, а Алку сразу ведут вместе с главным.
Два часа препираний Алки, два часа в обезьяннике Машки. В обезьяннике пахнет мочой, и сидит отличный контингент, состоящий из спящего почти уже бомжа и проститутки времен коммунистической СССР.

     У Алки один из парней возит дурь совсем недетскими порциями из одного конца города в другой, он – курьер. И теперь они хотят от нее или показаний, чтобы его получить, или его денег. Что для мента одинаково, в итоге все равно ему будет просто больше денег.

     В России нет хороших и плохих полицейских. В России ты садишься, и тебе объясняют расклад. Что как, и что надо делать, так и сейчас Алке объяснили, сколько ей светит, что ей нужно говорить, что ей нужно делать, чтобы договориться. Все было по закону: наркотики, обыск, понятые, тут можно и на десть лет отправиться на север.

     Он ей описывает ситуацию, объясняет, что она реально попала. Но Алка – не простая девка, она из тех изворотливых тварей, подлиз, которых хочется убить еще в школе, когда они подлизываются ради оценочек и получают пятерки, когда ты сам пахал и получил только трояк.

     Алка – не простая девочка, она держит одного мальчика для утех, второго мужчину для нужд, а третьего и остальных про запас. Она воспитана как то поколение, где главное было думать о своих нуждах и только о них, только о своих, только о себе, важны лишь только нужды.

     Ее мама ей говорила в девяностые годы ее детства: «Смотри, вот надо так обращаться со всеми!» – и приговаривала, отпуская в школу, теребя ее пухлые щечки: «Ты самая умная, ты самая красивая, самая лучшая, ты лучше всех!» И выросла наглая избалованная прыщавая дрянь. Чувства, любовь, дружба, эмоции – она лишь только слышала такие слова, главное – выгода.

     Она перебивает оборотня-майора и объясняет ему, что будет, если ее друг обо всем узнает. Он кидает ей ее телефон, думая, что она блефует и берет его на понт: «Звони своему хахалю, пусть приезжает».

     Она звонит дяде Леше, а дядя Леша делает трубы для Газпрома и связей у него больше, чем ниток в моем носке.

     Она звонит, плачется ему, рассказывает, какие все плохие, а какая она хорошая, параллельно придумывает про то, что до нее кто-то домогался, что ее тут били, не придумывает, что ей подбросили героин, в общем, по ее рассказам она невинная страдалица, мученица, драмы главная героиня.

     Через полчаса ее выпускают. Приезжает дядя Леша, он заходит в отделение и выводит мимо обезьянника Аллу, набросив на нее свой пиджак, Маша это видит и бросается с надеждой к толстым железным прутьям решетки, к Алке.
     – Алла, ты куда?
     – Я домой.
     – А я?

     Алка жмет плечами, довольно улыбается и проходит мимо. Входная алюминиевая дверь захлопывается. И Маша садится на деревянную скамью. Она плачет и думает: «Как так все случилось? За что с ней все так?»

     Старая проститутка, не подвигаясь к девочке:

     «Успокойся, не плачь, этот мир не стоит твоих слез, тут справедливости нет, подотри сопли».



10. Справедливости нет, сопли утри.


     К милиции у меня двоякое отношение.

     С одной стороны, я вспоминаю, как два милиционера спасли трех девочек из пожара, хотя их там вообще не должно было быть. Их дежурство закончилась за несколько часов до пожара, они шли домой. Их отделение находилось рядом, они прибежали, выломали перегородку между балконами на десятом этаже, нырнули в пламя, накрываясь одеялами, взятыми у соседки, обгорели, но спасли трех чужих дочерей. Укутывая теми же одеялами на обратном пути детей, обгорая заживо на открытом огне.

     С другой, я вспоминаю, как два милиционера из того же отделения взяли двух девятиклассниц за распитие спиртных напитков, напугали их, что надо вызывать родителей, а родителей часто дети боятся еще сильнее милиции. Те их еще попугали, а потом склонили к соитию и полюбили. Два жирных мента любили двух маленьких девятиклассниц. Одна из них забеременела. И после, еще сильнее перепугавшись, для надежности переспав с одноклассником, сказала маме, что это аист принес ей от ее друга, хотя друг был вообще ни при чем, просто оказался в не том месте в неудачное время.

     Вторая история не придавалась сильной огласке, в отличие от первой, но, по-моему, все про это знают, во всяком случае, все, кто учился в той школе и том классе. Но даже если думать, что это все держится в балансе, то …

     Никакого чертова баланса нет!

     Все, абсолютно все мои знакомые, которые шли учиться в милицию, шли туда за деньгами. Они уже тогда знали, что будут брать взятки, заниматься рэкетом и крышевать палатки с рынками. Жаль, но никто не идет в милицию ради чести, совести, защиты людей или хотя бы красивой формы. Идущие туда за деньгами, всплывают гораздо быстрее к высоким званиям, всплывают, как и многое всплывает в жизни, а те, кто честны, так и сидят на дне карьерного болота. В итоге, чем выше, тем больше встречается говна и грязи, как собственно, теперь и во всей жизни.
Еще был случай, когда милиционер ночью спас мне жизнь. Отчасти поэтому у меня слегка романтизированное и наивное мнение о стражах порядка. Мне хочется верить, что все хорошо, и это как раз те отважные парни, которые будут спасть и помогать, а не убегать и воровать.

     Но будем честными, справедливости нет.

     Каждый из нас, если его поставить на теплое место, будет брать взятки. Когда тебе суют деньги за так называемую «помощь», а тебе нужно кормить семью, детей, а зарплата размером с микроба, очень сложно отказаться… особенно, когда кушать хочется. А к полудню всем хочется кушать, время обеда. С другой стороны, аппетиты растут, и хочется кушать все больше.

     Вот и у мужчины, с которым имеет дело Маша, большой аппетит. «Мне нужны деньги», – он ей так и говорит, больше его ничего не интересует. Оборотни в погонах – это гораздо большая реальность, чем обычные оборотни, поверьте мне, старому охотнику на вампиров.


     Маша сидит на твердом стуле и слушает майора, он рассказывает ей, что отпустили Алку, потому что у нее крепкие связи с внешним миром, и ее так просто голыми руками не возьмешь. А отдуваться же за все кому-то надо? Кому-то уж точно надо.
    
     Мент спрашивает прямо, что она может предложить. И смотрит на нее, особо ничего не ожидая. Маша думает, молчит, думает… денег нет, имущества нет, родни особо тоже нет, связей у нее нет. Все, кто мог за нее заступиться – с ними она уже давно перессорилась, да и им она не нужна, собственно, по всей видимости, как и Алке.

     Она тянет время.

     – Ну, ты что-то придумала? Или пустим тебя в оборот по статье? – он делает паузу, протирая вспотевший лоб рукой, Маша молчит, а он говорит. – У меня и так сегодня плохой день был, а еще ты, и с тобой что-то надо делать.

     Она смотрит на свой мобильный телефон, лежащий рядом с рукой майором, и думает: «Что делать?»

     Она молчит...

     Он поднимает трубку рабочего пожелтевшего стационарного телефона: «Уведите ее».
В кабинет заходит младший и хочет поднять ее, грубо хватая ее под руку.

     В последний момент последняя надежда… к ней кидается Маша.
     – Постойте! Можно я позвоню, я думаю, мы сможем договориться!

     Младший смотрит на командира, тут все в курсе своих и чужих темных дел.
– Оставь нас! – он ждет, пока выйдет младший, и все это время смотрит на ее напуганное милое, такое женственное лицо. – Так что ты придумала?
     – Я могу предложить денег.

     В глазах майора появился интерес.
     – Продолжай...
     – У меня есть друг, он может приехать и заплатить, у него есть деньги.
     – Хорошо, мне нравится, я согласен, – воодушевленно восклицает и бросает к ней мобильный телефон. – Держи телефон и звони, – Маша встает, думая выйти из кабинета, и позвонить. – Сядь и звони здесь, чтобы я слышал.

     Она садится, ищет сохраненный телефон Саши, уже думая, как ему все объяснить, пробегает по списку один, второй, третий раз. «Неужели я тогда не записала его номер, я же спрашивала и записывала его...».

     – Ну что там?
     – Сейчас, секундочку, найду номер, – Маша листает номера по четвертому кругу, руки вспотели, последний шанс тает: нет номера – здравствуй Сибирь и тюрьма.

     Сосредоточена Маша, зажаты ее губы, напряжены глаза. «Вот он!» Трубка у уха, она нашла номер, как же сейчас объяснить Саше, что ей нужна помощь.
     – Привет, это Мария, мы с тобой встречались, последний раз несколько месяцев назад.

     Чуть сонный Саша напрягается. Сейчас раннее утро, он на автозаправке заправляет девяносто восьмым БМВ, держа в руке пистолет, хлещущий бензином. Он собирается продолжить ехать на деловую встречу, а в данный момент практически спя, думает о другом: «Мария, Мария, Мария… кто же такая эта Мария?» – И великая старость и давность прошлого пары месяцев назад, нет, все это ничего не говорит ему.
     – Так, а чуточку подробнее?
     – Мы с тобой познакомились в 911.

     Тут Саша сразу просыпается, возбуждается и вспоминает ее. Для него просто сошлись звезды. Он давно хотел с ней встретиться, а тут она сама звонит. Пистолет перестает лить бензин.
     – Да, да, да, да, да, да, да-а-а… вспомнил!
     – Слушай, я тут попала в переделку, и мне нужна твоя помощь, помоги, пожалуйста.
     – Конечно, все, что угодно, – говорит Саша, думая, что любой вопрос этой простушки сможет решить, уложившись в пару крупнокалиберных купюр, и садится в машину. Пока он садится, Маша снова тянет, отдаляя неприятный момент.
     – Я сейчас в отделении милиции, и за меня, скажем так, надо внести залог. Сможешь сейчас приехать? – она чуть замолкает, и он молчит, начиная соображать, а она, чувствуя, что теряет его, с последней надеждой добавляет. – Пожалуйста.

     Оптимизм Саши сильно падает.

     – Ну пожалуйста!

     Машина медленно едет, он молчит, разум говорит: «НЕТ-Нет-НЕТ! Не делай этого!!!», а тело от возмущения крутит головой, а лицо недовольно хмурится, тело и разум явно против и совсем не настроены на спасение девиц сегодня.
     – Ну пожа-а-а-а-луйста…
     – Ладно, Ладно…. Ладно, хорошо, ты уже договорилась там? – Маша уже счастлива, он не повесил трубку. Появилась реальная надежда, а Саша уже сейчас знает, что поступает неправильно, думая, какого черта он согласился.
     – Да, надо просто приехать.
     – Хорошо, диктуй адрес.

     Маша спрашивает адрес у милиционера, он диктует ей, она сразу за ним, как попугай, его повторяет Саше. И он в пути.


     Майор поднимает трубку своего внутреннего рабочего телефона: «Уведите ее, когда к ней приедут – отведите его ко мне». Она встает, сжимая в обеих руках телефон, думая: «Как же мне повезло», а майор, будто сажает ее с небес на землю: «А телефончик ты тут пока оставь, там он тебе пока не понадобится».

     А Саша едет по третьему кольцу и звонит партнеру, который должен вместе с ним проводить деловые переговоры.
     – Я попал в аварию, – смотрит по сторонам на дорогу и со злостью, злясь на самого себя, добавляет. – С женщиной… и теперь не смогу присутствовать на встрече.
     – Но я слышу, что ты едешь на машине?    
     – Это тебе кажется, тут дорога, машины ездят туда сюда, много машин, – смотрит в боковое окно, съезжая с эстакады. «Какую чушь я несу». – Короче, мне пора, прости, но тебе придется одному выкручиваться.


     А ее снова уводят в КПЗ.

     Полчаса проходят быстро, является Саша, его ведет милиционер, и они вместе проходят мимо Маши. Он на нее смотрит: она помятая, грязная, ее платье все в пыли, как и она сама. Вид у нее совсем не презентабельный.

     Заходит, закрывает за собой дверь.

     – Здравствуйте, – говорит Саша, привыкший себя вести везде одинаково, как на деловых переговорах. Ему это помогает, что тут скажешь, хороший продавец даже менту улыбается и правильно жмет руку. Саша улыбается, натренировано дотягивая улыбку лица так, что появляются морщинки в уголках глаз, верный признак того, что улыбка искренняя. Он протягивает майору руку, тот смотрит на денежно выглядевшего Сашу, который ехал на важные переговоры и нарядился в их честь, встает, протягивает руку в ответ.

     Почему бы не пожать руку обеспеченному денежному мешку?

     – Присаживайтесь.
     – Так что она натворила? – забыв ее имя, сразу на автомате называет ее в третьем лице.

     Они говорят так, будто обсуждают мелкий хулиганский поступок обоими ими любимого сорванца.
     – Она связалась не с той подружкой и не с той компанией: там наркотики, аферисты. И мы их приняли вместе. Но сами понимаете, раз их приняли вместе, так и делить камеру им и судьбу придется поровну, – мент оглядывает Сашу, удивляясь, какой он еще юный и зеленый, так он считает с высоты своей старой колокольни. – Вы же взрослый уже человек и понимаете, что тех, кого в итоге называют подельниками и соучастниками, это же часто обычные люди, просто попавшие не в то время не в то место.
     – А что конкретно она натворили?

     Милиционер мечтательно вспоминает, как все было...
     – Они ехали с мужчиной в машине и хотели ему сбыть героин, но у них это не получилось, водитель-покупатель подумал, что с товаром что-то не так, и что его хотят кинуть, завязалась потасовка. А тут мы с ребятами подоспели. Спасли мужчину и девиц друг от друга.

     Саша как-то недоверчиво на него смотрит, с сомнением, ведь все это звучит не очень правдоподобно по его мнению.
     – Понятно. И сколько стоит, все это забыть?
     – Даже не знаю, наркотики, и их продажа – это серьезное преступление, за него грозит примерно десять лет за решеткой.

     Саша понимает, что его разводят, и что майор просто начинает торговаться. На самом деле, те, кто платят, и те, кто берут деньги, – это одни и те же люди из одной тусовки бизнесменов. Только по разные стороны разного бизнеса, так что коммерсант коммерсанта поймет. А уж тем более поймет, когда начинают торговаться или вешать лапшу на уши. Саша делает непринужденное веселое лицо, как бы пытаясь оправдать хулигана-подростка в беседе двух родителей-взрослых.

     – Ну мы же с вами понимаем, что такой ангел не мог этого натворить, зачем ей эта ерунда?
     – Да, согласен, но доказательства, акты, бумажки… и с понятыми и всеми, кто был там во время задержания надо будет договариваться, а это тоже не бесплатно мне обойдется.
     – Но я думаю, они уж смогут забыть и простить ее.

     Майор устает от пустых слов, бьет поверхностью ладони о поверхность стола.
     – Хватить юлить, предлагайте сумму.

     Человеку закалки майора бесполезно предлагать рубли – они не производят на него никакого впечатления вне зависимости от ноликов и цифр впереди. А вот доллары – другое дело, доллары таких людей впечатляют. И сумма взятки в долларах может оказаться в два, а то и в три раза ниже, чем в рублях. Предлагайте доллары.

     – Три тысячи долларов.
     – Немного, – качая головой, говорит Майор.
     – Пять! Пять тысяч американских долларов.
     – Хорошо. Уже лучше… Молодец! Как будете платить?
     – С собой у меня нет столько налички, – Саша ждет, когда мент скажет ему ехать снимать деньги.
     – Не переживайте, вы можете оплатить по безналу.

     Саша улыбается, он привык, что безнал – это перевод с расчетного счета одной компании на расчетный счет другой компании. И в его голове сейчас родилась фантазия. Что милиция – компания, которой взятки уже можно платить официально: квитанциями, переводами. У меня иногда такие же ощущения.

     – В смысле мне перевести деньги на счет милиции?

     Майор грустно хмурится и смотрит на Сашу, как на дебила.

     – Я вам отправлю реквизиты карты моей жены, вы туда сейчас можете перевести деньги со своей карты.
     – Хорошо.

     Пять минут, и он уже выходит из его кабинета. Саша понимает, что все это – плохая сделка, и столько денег за «ничего» – это глупо, но, возможно, хоть сделка будет приятная.


     Машу выпускают, и она выходит из клетки, подходит к Саше, и они вместе уходят. Идут молча вдоль отделения и только в машине они произносят первые слова. Мария не спала, просидела целую ночь в обезьяннике за решеткой и вообще сегодня была не самой хорошей девочкой в не самый лучший ее день.

     Она устала, хочет спать, она подавлена, до сих пор в ее голове мысли о тюрьме.

     – Спасибо, если бы не ты, я бы, наверное, не за что, просто так села за решетку и сгнила там.

     Саша спокойно заводит машину и почти не реагирует на ее волнение.
     – Ничего, бывает. Всякое бывает. Сейчас-то куда?
     – Если ты не против, я бы хотела привести себя в порядок дома.

     Ожидать, что она попросится домой, было вполне логично, но в фантазиях Саши все было не так, и он намекает.
     – Если хочешь, можно съездить в салон, купить тебе новое платье, покушать, отдохнуть…
     – После всего этого я бы хотела хотя бы один день поспать в тишине дома. Если ты не против, – Маша старается быть учтивой. Но Саша ожидал несколько не такого приема после того, как сказочный принц убил дракона. Но и ее понять можно.
     – Хорошо, поехали, командуй куда.

     Она говорит адрес, и он, не спеша, едет. Думает, какой он был дурак, что приперся сюда, думая, что она бросится ему на шею, а потом вечером у него будет лучшей секс за всю жизнь. Они сидят несколько минут молча.

     – Прости, если что-то не так, я не хотела быть для тебя неудобной или обузой. Просто так получилось...
     – Ничего, всякое бывает, скоро ты отдохнешь, поспишь, приведешь себя в порядок, и все станет хорошо, – успокаивай, успокаивай себя Саша, не думая об этом, продолжай намекать.

     Маша жмется, не знает, как сказать. А потом говорит, как есть.

     Вот бы все сразу все говорили, как есть.

     – Я тебе что-то должна?
    
     Саша улыбается, все понимая, думая, что бы такое загадочное ответить.
     – Нет, все, что ты была мне должна, я уже получил, так что не переживай.

     Маша смотрит на Сашу, думая: «О чем это он говорит? О том, что было прошлый раз? Как это все становится неприятно...».
     – О чем ты? – она резкая и острая, как бритва, а он мягкий, спокойный и обтекаемый улыбчивый змей.
     – У меня есть твой номер телефона – ты же мне звонила. И теперь я знаю, где ты живешь. Ты же сама сейчас сказала зачем-то адрес с номером квартиры.

     Маша думает, как это все мило, меняясь в лице. Этот сукин сын все-таки растопил чутка ее сердце.
     – Хорошо, я не против завтра встретиться, приеду сегодня, приведу себя в порядок, посплю, отдохну и могу утром к тебе приехать, и решим, что будем делать, – довольная потрепанная красавица вспоминает. – И вышел новый мультик, можно сходить в кино. – Маша уже совсем по-другому смотрит на Сашу и о чем-то думает, не специально прикусывая нижнюю губу, видимо думает о прекрасном принце, убившем дракона.

     Они едут домой к ней, он ее довозит, провожает до двери и уезжает домой. Вечером будет ругаться с партнером.


     Серость, бетон, одиночество, холод.

     Каждый за бетонными стенами панельных спальных районов думает, что ему хуже всех. Каждый там стонет по утрам и не только. Бесят эти стоны, их слышно мне за тонкой стеною, и не дают мне они спать. Стонут родители, дети от собственной жизни, от похмелья, от нехватки дозы и денег. Советую зубы покрепче тут сжать.

     За чертой города, совсем рядом, но уже в другой стране, идет реальная война с бронетехникой, за оградой школы идет война, совсем другая, но не менее злая, а рядом с домом в парке, лесопарке, орудует маньяк, убивающий и насилующий, именно в таком порядке: убивающий и насилующий в халате и единственном тапке. А на пороге вашего дома – коллекторы и реальные шансы остаться бездомным, очередная великая депрессия и новый мировой экономический кризис: нет работы, нет денег, есть проценты кредитов, квартплата, чеки из магазинов. А куда еще хуже?

     Что, мало людей и семей за чертой социального равенства?
    
     Перечислять можно беды долго, очень долго.

     Перспективы тут такие же туманные, как пар над отстойниками и ТЭЦ, дети повторяют жизнь их родителей неудачников, все возвращаются в круг. И снова друг за другом идут. Дети, юноши, девушки в этом часто и сами не виноваты. Это просто законы каменных джунглей. Рабы рожают рабов.

     Дети слишком слабы, и только один или может быть два из ста смогут выйти из круга. Но если они не могут сбежать отсюда и прикованы к своей судьбе будущей цепью, то они могут хотя бы в своих фантазиях стать другими, стать свободными, не злыми, стать теми, кем они не станут никогда, не хватит им силы.

     Никогда, повторяй: «Никогда».

     Не плачут эти дети, уже и не плачут.

     Внутри – собственная никчемность, слабость, поэтому злость. Снаружи – угнетающая реальность, наркотики, убийства, родители, насилие здесь – это Бог. Погрязшие в кредитах, долгах, махнувшие на себя и свою жизнь рукой, никто отсюда не выйдет, стекая в отстой.

     Будущее, как пример, ожидающий после школы, сидит на скамейках, пьет пиво, худые наркоманы, озлобленные маргиналы и хорошо, если работает юноша, разбирая в подворотне угнанные машины, а девочка круглые сутки пашет кассиршей в обычном магазине.

     Изнасилование школьниц – уже обычное дело, я помню, как такое случалось в школе. Дети пытаются как-то справиться, помочь сами себе, встают на искривленную тупиковую дорожку и обносят квартиры более обеспеченных одноклассников, воруя у них ключи от квартир в школьной раздевалке во время физры. Попадают в колонии, проводя там все свое детство. И уж поверьте, дети предоставленные сами себе не жалеют друг друга, иногда – это звери. Потасовки, издевательства, колющие, режущие увечья. Все, как у взрослых.

     Я был маленький и видел, как одна девочка из девятого класса пяткой бьет другую девочку, лежащую на асфальте, та ударяется затылком об асфальт, он сразу в крови, и из носа сразу же кровь. А потом та, что сверху, та, которая победительница, заставляет вторую девчонку спустить уже наполовину сползшие штаны и убегать от нее в таком виде вперед.

     Тут, если ты не сильный, не сильная или не хитрый, не хитрая, то хорошо, если ты просто живешь со спущенными штанами.

     «Боже, что я скажу маме?»

     Не в состоянии справиться с жизнью, они убегают. Убегают туда, где нет этого ужаса, а ощущения жизни притупились, и не режет больше она тупым ржавым ножом по шраму больному, живому, жизни кривому ладони излому.

     Они прячутся по ночам, вечерам, спасаются в компании друг друга, про друзей говоря «такой же, как я», утешай, утешай ее, подруга. И подбадривая, хлопая, соседа по плечу, сидя на лестничной клетке. Они слушают музыку, поют песни, любят, пытаются как-то отвлечься от того, что происходит вокруг. Отвлекаясь от сложившейся жизни, ходят в грязные клубы, танцуют, пьют, прыгая под музыку, забывая, где они и кто, и что будет завтра, моя дорогая. Трагичное завтра. Так тоже бывает, каждый это тут знает.


     И неужели плохо, что дети пытаются от всего этого спрятаться? Уйти в себя, в свой мир, слушать музыку, отвлечься от всего и жить в танце, ночью, в клубе, среди таких же юных, еще живых, любящих, таких же, как они, молодых. Скоро все они станут старше, их накроет могильная плита обреченности, и уже их не защитит детства проведенная мелом черта. Пусть они хотя бы сейчас, хотя бы не вечно, пусть только месяц холодной зимы, любят друг друга. Нарисована детства черта.
    
     Потом уже время не будет. Повторяй: «Никогда».

     Но попытка спрятаться слишком далеко от злости реального мира заканчивается так же болезненно.

     У несчастных детей начинаются проблемы с экстази, травкой и алкоголем. Или банально, как у Васьки: ему шесть, он нюхает клей на окраине города, встречая так рассвет, прячась за пустынным подземным переходом. Мимо него проехал дорогой черный тонированный джип, в нем увозят Машу в отдел. Его маме девятнадцать, а папа – наркоман, ребенку суждено прожить короткую, так похожую на жизнь, жизнь.
Неужели так плохо, что дети хотят хоть ненадолго полюбить, получить утешение, понимание, поддержку хотя бы от друзей, спрятаться от реальности, которая так рано их настигает? Неужели так плохо, что они хотят спрятаться за эфемерными чувствами от ужаса, происходящего вокруг? Неужели они сразу должны становиться рабами. Заложниками своего положения с цепями. Просто дожидаясь, когда повзрослеют. И жизнь их накроет могильной плитой и сразу тяжестью завалит на землю их, еще юных, в большую могилу, стоящих живою стеной.

     Не знаю, я просто не знаю.

     Неужели им нельзя хотя бы недолго, просто чуть-чуть ощутить пусть ненадолго, пусть маленькое жизни счастье, танцуя на дискотеках по ночам, погружаясь в ирреальное счастье.

     Убегая от своих же проблем, убегая от бессмысленной жизни, погружаясь все глубже в эксперимент, отдаляясь от реальности жизни.

     Засасывает все сильней… и не выбраться им уже из воронки сгорающих дней.

     Не знаю, я просто не знаю.



11. Из космоса проникают слова.


     Она стоит уже на чужом пороге, а еще утро. Она смущена и взволнована, такого раньше не было. Ей стыдно и неудобно, хочется уйти, но она знает, что ей надо стоят здесь и сейчас, и делать то, что ей хотелось бы отложить на завтра, а потом на послезавтра и так до следующей, через одну, зимы.

     Саша открывает дверь, она не заходит, стоит, смотрит на черту на пороге, которую создает нижняя створка коробки двери.

     Он смотрит на нее и, как будто шутя над всей ее жизнью, с улыбкой: «Проходи, не стой там, – она переступает очередную черту. – Ты снимай сапоги, раздевайся, я только проснулся, вчера ночью не спалось, а я пойду в ванную, зубы чистить».
Она медленно раздевается, снимает сапоги, она в чужой квартире, слышно душ, она идет все ближе к звуку. Ванная, стоит та же стиральная машинка, напротив нее находится душевая кабина с прозрачным запотевшим стеклом. Запотевшее стекло, за ним – душевая, и перед ней поставлена стиралка, на которую можно, как и прежде, сесть.

     Она садится на нее, как и тогда он.
     – Ничего, что я зашла?
     – Нет, так будет даже интереснее мыться, – он намыливает голову и усердно втирает в нее шампунь от перхоти, это видит она через стекло.
     – Мужской, от мужских мыслей?
     – Да, именно так, ты помнишь мою шутки, – бодрый веселый голос Саши. Видимо кто-то проснулся в хорошем настроении. А вот у Маши настроение так себе.
     – Хотела тебя спросить...
     – Спрашивай.
     – Зачем ты за мной поехал, ведь это абсурд, тратить деньги, портить свой день ради, как ты говорил, проститутки?

     Саша вспомнил их разговор в этой квартире, из которой еще не сбежал, собрав чемодан и бросив его в багажник машины. Еще не сбежал. Все наше прошлое тянется и растягивается, как резинка, которая вот-вот нас догонит и треснет по лицу. Ну что ж, выкручивайся.

     – Ты же учительница начальных классов, ходишь в школу, стоишь у доски и возишься с детьми. Как же не спасти такого нужного члена обще-ства?

     Мария молчит, видимо, выкрутиться не получилось. «Я ведь совсем не хотел обидеть».

     Она сидит перед раздвижными запотевшими стеклами, и стекло полностью отъезжает. И Саша, как бы шутя, с пеной на голове, прикрывая себя рукой, кривляется, как ребенок, которому только что понравились ранние выступление Элвиса Пресли, которое он находит смешным, думая про себя: «Я тоже смешной!» И он его пародирует, меняя голос, гримасничая, кривляясь, как может. Все ради того, чтобы перебить одну мысль другой и заменить мысли в ее голове. И добавляет в конце для полного апофеоза:
     – А может я влюбился? – и захлопывает стеклянную стенку.

     Выбивай, выбивай эти мысли.

     Маша так мило тихонько смеется, покраснело лицо, и его прикрывает руками и смеется, как смеялась бы японская девушка над шуткой своего лучшего друга.
     – Ха-ха-ха, все с тобой ясно. У меня тоже есть вопрос, если позволишь.
     – Конечно.
     – А почему в таком приличном доме стиральная машинка все еще стоит посередине ванной, прямо как у меня дома?
     – Я все также не люблю носить вещи в химчистку, – и он сразу ее спрашивает, теперь снова его очередь задавать неприятный вопрос. – А как ты во все это влипла?

     И тут все понятно, не надо объяснять, кто во что влип и когда. И, влипнув, Маша засмущалась или ей стало снова стыдно? И голос стал таким грустным и чуть серьезным.
     – Я, если честно, сама не поняла. Думала, что все будет весело, как обычно, а тут случилось такое, не знаю, что и сказать.

     А Саша не теряет уверенности и состояния «жизнь-шутка».
     – Но, я думаю, весело и интересно точно было. А что твоя подруга, куда она испарилась?
     – Ей помог ее знакомый, а обо мне она даже не подумала и, проходя мимо, улыбаясь, ушла, оставив меня сидеть там. Вот такие они подруги, вот такие дела.
Голый Саша вылезает из ванной, отворачивается Маша лицом к противоположной стене. Смущена. А он доходит до полотенца, висящего рядом с ней, и заматывается в него. А Маша почему-то вспомнила, что сегодня среда, и что их прошлая встреча была также им назначена в среду. Мария продолжает беседу.
     – Так чем, чем ты там обычно занимаешься в среду? – думает он: «Точно, прошлый раз была же среда».
     – По-моему, мы по средам встречаемся в моем доме, который не мой, в моей квартире, которая не моя, в моей ванной, которая не моя, с моей девушкой, которая также не моя.
     – Ну хоть стиральная машинка твоя, – шутит она и сама же смеется.

     Он ближе, целует ее, она не ожидала. Она секунду еще сильнее смущалась, а потом принялась его поедать.

     Дети бы так и описали этот трогательный момент: «Дяденька с тетенькой едят друг друга».

     Он отрывается от нее, она смотрит в его глаза перед собой, в них отражается она. Она облизывает губы, ей двадцать с небольшим, ему на десять больше. И вот чувствуют они, наконец-то, то, что живая, живой.

     Он берет ее за руку и уводит на кухню: «Пойдем на кухню?»

     Сами понимаете, женщину лучше ни о чем не спрашивать, а сразу это делать. Или уже делать и тогда с поддельным интересом спрашивать. И, уже разбив яйца о край сковородки, он греет хлеб в духовке и спрашивает: «Яичницу будешь»?

     Она соглашается, сидит и смотрит на стол, пока он копошится, она погружается в себя. Когда в голове всплывают такие мысли, лучше человека не оставлять ни на секунду самому себе. Покусывая внутреннюю поверхность щеки и бездумно водя по столу чайной ложкой, которая беззащитно на нем лежала, она вспоминает… Ей опять стало неловко, стыдно, неудобно. Ох уж эти перемены настроения женского.
Две широких белых тарелки, Саша выкладывает глазунью, поливает ее кетчупом, достает хлеб и гордо ставит тарелки на стол. И садится за него: «Приятного всем аппетита».

     Саша все съел и пытается с ней продолжать говорить, но все опять изменилось, ведь сейчас сама, нехотя, она все в себе изменила, и душевный подъем, и все чувства, как будто волною с берега смыло. Мысли и память лезут на первый план, увидела привидение прошлой жизни там, в ванной, из нее выходя. «Привидения там!»
И почти молча уже и даже слегка недовольно, возит кусочки яиц, размазывая желтки по белкам. Перед самой же собой она, как и многие, абсолютно безвольна.
     – Я бы сначала прогулялась.

     Они идут молча, Саша подходит к дороге, голосует, ловит такси – это шестерка, в которой возят на рынок картошку. С мужчиной-водилой в кепке аэродром, с таким и на красный проехать возможно. Для него – это подработка в промежутке между доставкой картошки на рынок и счастливой женой с десятком детей. Они садятся, удивлена, в салоне много земли и пахнет землей.

     – Слушай, дорогой! Поедем куда?

     Они и машина едут, шестерка не то пукает, от того что объелась бензина, не то помирает и охает. Они сидят, провалившись в неправильно мягкий задний диван, утопая в нем пятой точкой. Смотрят в плоские стекла трясущихся задних дверей бедной авто, как бы не заглохло оно посередине дороги.

     История России на колесах останавливается почти у стен Кремля, на Красной Площади.

     – А почему мы не могли доехать на твоей машине? Я думала, меня вырвет: там воняло бензином и выхлопами, землей и тухлыми овощами, там было хуже, чем если заснуть голову в выхлопную трубу, – возмущается Маша, она не в настроении, мысли, как деревянные колья вбиты в камень рассудка и поливаются водой времени. Камень дает трещину и еще одну трещину. И дело тут совсем не в шестерке ВАЗа. Она просто помнит и вспомнила в не то время, как давала себе обещания, как хотела начать жить заново, как сидела тогда в ванной и помнит деньги и тот диван, она понимает, что вернулась туда же.

     Маша стоит недовольно и смотрит вперед, все сошлось: машина-вонючка, чертовы мысли, все не так, и теперь еще и тошнит.
    
     – Моя сломалась. Не переживай, все хорошо, ты не умерла, и все жидкости остались у тебя внутри.
     – Ха-ха, очень смешно, – сарказм, передразнивает его Маша, отряхивая от земли платье.

     Хочется заметить, что сейчас самая поздняя осень и, по сути, самое неприятное для многих время. Неделя или две, может и день, или даже месяц, это как повезет, до снега и зимы, черт разберет эту погоду Москвы. Уже холодно, и начинаются заморозки, очень сыро, иногда идут ледяные дожди, и абсолютная сырость и угрюмость вокруг. Я бы даже это назвал предсмертными конвульсиями лета, пока его тело окончательно не остыло.

     Они идут по аллее Александровского сада, и Маша понимает, что по-горячилась, мелкие капли, как иголки, падают на лицо и шею. Они, как стеклянные ледяные пули, падают и стекают по телу, пара минут и тонкое пальто и чулки совсем не греют, а еще сыро, так сыро, все так неприятно и сыро. Тело просится в тепло.

     Они еще недолго ходят по парку.

     – Прости, я что-то погорячилась с прогулкой, давай пойдем куда-нибудь погреемся.

     Они останавливаются, она трясется, он еще держится.

     Они идут в кофейню, там тепло, уютно, сухо. После холодного ледяного душа, она сразу трезвеет и приходит в себя, и все плохие мысли ее отпускают.

     Им снова нравится общаться, видимо знаки зодиака все-таки как-то совпали.
Они ходят по магазинам, покупают всякую ерунду, меряют шляпы, смеются, хулиганят, бегают друг за другом, в них снова вселились подростки, дети. Или их куклы-вуду попали в руки к маленьким детям в сети.

     Так они до вечера перемещаются из одного теплого места снова в другое тепло.
Ее все равно иногда клинит, и она хочет сбежать: то ей не нравится, как она выглядит, то тошно от самой себя, то снова чувствует себя проституткой, то еще какая-то в голову взбредет белиберда, но выхода нет.

     У взрослых выхода нет. Нужно быть здесь.

     Они едут домой, он держит ее за талию, ей не по себе. В лифте они целуются, продолжая в коридоре, но она не может сосредоточиться и все время о чем-то думает. «Чертова голова», – все это неправильно, все не так. Скидывают обувь. Он целует ее шею, она говорит: «Сейчас я сбегаю в ванную и сразу вернусь к тебе». В ванной она смотрит на себя в зеркало, расстегнутое платье сползает по ногам вниз и падает на белый кафель. Оно так и продолжает там лежать и останется там. «Кто я? Почему я? Почему здесь?»

     Саша включает музыку, она ужасна – является новую модною смесью.

     «Я ужасна», – говорит отражению Маша.

     Жанры так поплыли, что трудно понять, что есть что? И кто тут есть кто?
     Все смешалось: стили, жанры, искусство. Все делают все, смешивая ужасающие коктейли, ужаса коктейли.
     «Кто я?» – говорит с зеркалом.
     Да, кто ты? Проститутка, любовница, влюбленная девица?
     И кто этот чудесный принц – озабоченный, который хочет просто снять проститутку? Ангел-спаситель? Или просто больной неудачник, который умудрился связаться со шлюхой.

     Жанры так поплыли, что дети не могут понять, кто они: мальчики или девочки, нигде нет границ – все они стерлись. Ты даже не узнаешь, когда станешь геем или, скажем, проституткой, думая, что ты еще просто любопытная современная девочка. Границ нет, жанры очень условны, границы все стерты.

     Ты смотришь в зеркало, Маша, а кто ты? Не знаешь, не знаешь? Что ты там видишь? И я уже не знаю.

     Она выходит из ванной, заходит в комнату, она подходит к окну, рядом с ним курит Саша. Вид из окна другой, но окно как бы по сути все то же, куда ни беги – все будет то же.

     Она уже не рычит, как раньше, когда так начиналось веселье.

     Все происходит довольно обыденно, и она себя чувствует так неуверенно.

     Сверху, снизу, внизу она все делает хорошо, но ей скучно, ее этим не удивить. Сейчас она смотрит на него сверху вниз, а думать не прекратила, и думает: «Как же он прост» и «Кто же Я». Он смотрит на ее грудь, волнами изгибающееся ее тело. И ему уже достаточно…

     «Скорей бы все закончилось это».

     Она не проститутка, не учительница, не его любовница и не обычная распутная девка с пьяной дискотеки. Так кто же она? Да, проблема идентификации стоит остро - в ней все смешалось. Она продолжает стараться, а в голове у нее играет надоедливая музыка классической скрипки, джазовых ударных и тяжелого электронного баса. Повторяя снова и снова, как жизнь, один и тот же квадрат и мотив.

     Она раздвинула ноги, лежит на спине, чувствуя, как он сдавливает ее грудь. Всегда везде одна и та же суть. Она все также не может сосредоточиться на происходящем и отдаться ему. Она смотрит на спинку дивана, ей кажется, что она создана для того, чтобы закинуть на нее ногу. Она закидывает ногу, и у нее такое чувство дежавю…. это оказалось удобно, она не дергается, механически стонет, а в голове все еще мысли, не дающие спокойно… «Когда же он … ».

     Ее голова лежит на боку, он целует ее шею, а она смотрит в окно с отстраненным видом, она не здесь. Бездумный взгляд широко открытых голубых глаз в окно от пола до потолка. Ее сейчас явно нет на диване, она там, где-то в космосе, или в чужом с мартини стакане, ищет что-то там важное в космосе. А за окном падает дождь, видно центр, высотки, крыши домов.

     Механически стонет, а в голове все еще мысли, не дающие спокойно… «Когда же он … ».
     Не переживай, скоро он кончит.


     Они лежат вдвоем, он ее обнимает, они вместе смотрят в никуда, на красный закат. Красный закат – завтра станет совсем холодно. И пока город умирает и стонет, она задает старый, уже когда-то звучавший вопрос. Зная, что станет совсем холодно. Как же тут холодно.
    
     «Как это, когда любишь?..» – думала теперь она, смотря на красный закат. Это она нашла где-то там в космосе.

     «Как это, когда любишь…?»

     Все цвета жизни в одну кашу смешались, и я продолжаю их с водкой мешать.

     Я стою на другом конце города, они уже спят, смотрю в никуда, выпуская думы, мои глаза вне фокуса. Сейчас час ночи и я, как молитву, повторяю раз двадцать пять: «Нет больше черного и белого. Есть только серое. Такое серое, как черное, такое серое, как белое... такое серое, как и любой другой цвет. И все остальное такое же серое».

     Нет черного и белого. Есть только серое. Такое серое, как черное, такое серое, как белое…

     И все остальное такое же серое.



12. Дети радостно плескаются в грязи.


     Он просит ее остаться, она говорит, что еще приедет. Он говорит: «Зачем уезжать, если ты уже приехала?» – Она говорит, что: «Мне не по себе».

     Он злится, ему все это очень не нравится, и тут вырывается: «Ну что ты еще хочешь? Хочешь любви, романтики, цветов, денег?»

     Это не те слова, которые помогут делу, уже озвучив и уже услышав, понимает это и он, и она. Ее это оскорбляет, но она спокойна и выдержана, она еще раз говорит, что ей не по себе, и что еще приедет. Для самой себя это уже звучит абсолютно без надежды.

     Она ловит нормальное такси, желтое с шашечками, и едет домой. Там ее ждет ничего. Абсолютное ничего, только если мама с собой из церкви не захватила немного святого духа вместе с ароматом ладана.

     Что же не так? Что же не то?

     По дороге домой она покупает доверчиво, импульсивно бутылку вина, приходит домой, ставит ее на подоконник. Идет в ванную, моется, выходит в тонком махровом халате. И садится на кухне, она смотрит на темную бутылку и понимает, что ей не хочется пить, ей просто хочется, чтобы все стало как-то получше. Собственно, как всем нам.

     Она убирает бутылку в холодильник, ставит чайник. Русские все время пьют чай, причем чай отвратительный, настолько крепкий и горький, что сводит желудок. Одна моя подруга даже сказала как-то, что чай должен быть настолько мерзким и крепким, чтобы только хорошая компания могла его делать слаще и помогать пить. Но и сахар рафинад в кубиках с одиночеством сойдет.

     Для России кухня – это не просто кухня, это целая культура, практически никому не понять, что для нас значит кухня в однокомнатной малометражной квартире в старом панельном доме. Для большинства – это так, крохотная комнатушка с плитой и посудой, где одному-то нормально не развернуться. Но для современной истории России и каждого по отдельности – это гораздо более важное место, чем усыпальница Ленина или Красная площадь.

     Наши родители стояли на кухне и рассказывали тихим шепотом, чтобы не услышали агенты НКВД, анекдоты сначала про Ленина, потом про Сталина, потом про Хрущева, Брежнева, Горбачева. За каждую шутку не на шутку можно было сесть и уплыть на неспешно качающемся поезде в лагеря. Тихо упиваясь чаем, они сидели с однокурсниками, знакомились, любили, женились, пели песни под гитарный перебор и бой. Ругая власть, порядки, тайком слушая первые пластинки Битлз. И все то же самое происходит сейчас: мы интегрировались на Запад и на Восток, информация вся дозволена и не запретна, власть уже можно обзывать любыми словами с любой громкостью, и тебе за это ничего не будет. Но сама культура осталась, родители уезжают, и дети-подростки собираются на кухнях, в девяностых и нулевых попивая жигулевское и портвейн, а сейчас уже более дорогие напитки. Но они так же собираются с одноклассниками, однокурсниками и сидят на кухне, влюбляются, слушают музыку, дружат и шутят.

     На кухне происходит значимая часть жизни: там прячутся, когда плохо, поют песни, когда хорошо. И любят, когда есть, кого любить, а главное, там можно сесть, спрятаться от всего, совсем от всего, заварить горький чай, добавить сахара и спокойно подумать о том, что уже было и будет.

     Для большинства из нас кухня – это место сакральное, даже если мы этого не признаем и отрицаем, заходя туда, мы все равно что-то чувствуем, чувствуем себя по-другому.

     Но так же в наших традиция и нравах доводить все до предела, самим из искры раздувать пожар. «Поджигай, гори сибирский лес!», а потом сами его и тушим. Мы так часто из ерунды создаем огромные проблемы, а потом сами мучаемся, их решаем. Это, знаете ли, с определенной степенью правды, я бы даже сказал с абсолютной, – мазохизм.


     Правильный пульс, давление, сердцебиение, а все равно как-то хреново. Вроде все хорошо, все стало хорошо, но внутри она начинает раздувать искры, которые появились еще вчера, и вот она сама себя мучает, доводит, накручивает. Такое ощущение, что нам всем иногда нужно довести самих себя из-за какой-то ерунды, сущего пустяка, а потом на кого-нибудь сорваться или сорваться на самих себя, чтобы переродиться и обнулиться.

     Саморазрушение – это так в нашей природе и породе. Если нас не убивают, то нам нужно это делать самим. Некоторые пьют, кто-то колется, раскуривает в подъезде косяк, некоторые качаются стероидами, так что им руки не свести, а есть и те, кто просто втихую лопает третью пачку чипсов, смотря сериал, и плачется, что ему стыдно выйти на улицу.

     Все это – саморазрушение. Мы так любим себя снаружи и изнутри.

     Доводи себя, Маша, пусть горят нервные клетки, доводи, доводи, доводи себя, Маша.


     Сейчас она в самом центре Вселенной, у последней обитаемой теплой звезды, она делает в своей душе очередную зарубку. Еще один день, в который лучше не возвращаться.

     Меньше получаса, и лес уже почти догорел.

     Снова плачет, истерика, слезы, всхлипы, глотки воздуха задыхающейся без него в соплях рыбы, и разговоры с ними. Она говорит и даже кричит на воздух, в квартире никого нет, ей просто хотелось кричать.

     «Да насрать, я рада, что я такая, плевать, мне на всех вас! – рыдания, и чуть тише. – Мне не нужны все вы».

     Рука сносит со стола оставшийся горький чай, кружка крутится в воздухе, по полу – чай, фарфор падает на кафель, откололась ручка.

     Опять из искры пожар.

     Следующий день, вялое утро и такой же бессмысленный день, просто ничего, ничего в голове, ничего снаружи, ничего не делает. А на улице в это время дети возраста от пяти до шести возятся в грязи. На улице порядочно холодно, сыро, уже совсем не лето. В обычном дворе глубокие лужи, земля, как пудинг в двадцать сантиметров из мусора и грязи, все это вперемешку и скользит лучше, чем любой лед. Но это не мешает счастливым детям играть, они рады там одни прыгать и бегать по грязным и скользким лужам в резиновых сапогах по двадцатисантиметровому морю – слою грязи. Для них – это веселье, приключение, нечто новое. Это же дети.

     В доме нечего есть, а кушать хочется.

     «Пойду, куплю йогурт», – думает Маша.
    
     Она надевает синее платье, у него топорщится в разные стороны юбка, белую кофту, голубой дождевик и резиновые сапоги синего цвета. На улице дождь. Готовит свой любимый прозрачный зонт. Она похожа на очень большого ребенка, не в смысле толстого, как подумали бы вы, если бы меня услышала, а высокого и слишком взрослого ребенка.

     Она выходит из подъезда. Спускается по ступенькам, и тут медленно по лужам вплывает уже знакомая машина. Она белая и с эмблемой крутящегося винта, самолетного винта, разрезающего воздух, это БМВ.

     Саша подъезжает к ней, открывает дверь, и громко: «Садись».

     Ей как-то не по себе, она выглядит, как гном, в этих сапогах и дожде-вике с таким большим капюшоном, что туда поместятся еще двое.

     Она смотрит на машину, на Сашу из-под зонта и капюшона своего дождевика, неохотно садится. Она недовольна, недовольна тигрица.
     – Привет, – на него не смотрит – смотрит вперед, напыщенно хмурится, как ребенок, который старательно делает злящийся вид.
     – Привет! А я как раз хотел тебе звонить, – непринужденно, как с расстроенным ребенком, он говорит. А ее как будто немного срывает, и она резко на него смотрит и высказывает вопрос.
     – Ты всегда сначала приезжаешь, а потом звонишь?

     Довольно улыбается, чуть смущается. Стараясь быть помягче с ней.
     – Да-а-а-а, так обычно получается все быстрее. Я бы позвонил, напросился бы на свиданку, а потом сказал, что уже здесь.
     – А если бы я отказала?
     – Я бы подождал, пока согласишься.

     Они молчат, она молчит и смущена, теребит край плаща, похожего наощупь на прозрачную нейлоновую скатерть синего цвета или кусок неба.

     – Клевые сапожки, – шутит Саша, Маша поняла шутку и, все еще как ребенок напыщенно злясь, так, не всерьез, скорее для вида, бьет его рукой по плечу, сохраняя мстительность вида.
     – Дурак, – вылетает из ее рта.
     – Да, в этом ты уж точно права. Ха-ха ха, а что в такую погоду вы-тащило тебя из дома?

     И Маша очень недовольно, как бы даже зло произносит: «Я хотела йогурт купить».

     Машина трогается, качаясь то влево, то вправо, проваливаясь то в левую, то в правую яму. Маша поворачивает голову и через слегка затемненные окна смотрит, как дети продолжают возиться в грязи. Дети веселятся.

     Вот и Саша продолжает улыбаться и подкручивать руль, корректируя провалы плывущей, как пароход по волнам, машины.

     Для него все это – веселье, он пропускает работу, пропускает важные встречи, забывает о людях. Для него сейчас главное – это приключение, это что-то новое. «Приключение!»

     Дети пропускают уроки и плещутся в грязи, земле, размягченном грязном болоте, они смеются, играют, им нравится, нравится плескаться! За них вы не бойтесь. И Саша нашел себе грязь, в которой плещется, так же, как дети, как довольные свинки, радуясь луже, на их лицах не пропадают  улыбки.

     Но я бы лучше это сравнил с тем, что вы бы находились в Сибири, осенью, нашли болото и начали в него залезать совсем голышом, улыбаясь в тридцать два зуба от счастья. «Это же здорово снова там оказаться внутри?» И, делая шаг за шагом, проваливаясь то влево, то вправо, то левой, то правой, в густой пудинг ила все глубже. Чувствуете, как ноги засасывает? И ими так тяжело шевелить.

     И ребенок, как он за окном, в резиновых сапогах медленно идет вперед по огромной луже глубокой, думая: «Где же там дно? Смогу ли я попасть на тот берег? Пересеку ли я эту лужу?»

     Даже не знаю, что должно быть у них обоих в голове в это время. Они улыбаются и делают шаг вперед, проникая в нее.
    
     Возможно, это желание проверить себя, выберешься ли? Или насколько глубоко это болото?

     Отвечаю дословно, болото под названием «Маша» очень глубоко, там так глубоко, что затонул бы крейсер Аврора, а засасывает в него, как в Бермудском треугольнике в водоворот, даже у бывалого капитана от страха выступил пот.

     И Саша все сильнее вязнет в болоте, осознано шагая все глубже, толкая себя в нее, проникая в нее за йогуртом, улыбаясь и чувствуя видимо гордость. Ребенок тоже шагает вперед, в нее, в лужу, и проваливается сапогом, и его заливает рекой, холодной грязной водой.

     Я тут подумал: «Удачи капитану корабля».

     Эта «Без + Дна» рождена для тебя.



13. Конфетно-букетный период.


     Обычно у людей конфетно-букетный период длится от часа до определенной конечности, которая, как правило, определяется исключительно тем, когда же мужчина завоюет женщину.

     Так уж повелось, что для мужчины – это завоевывание крепости, которую нужно взять любыми средствами и силами, а для женщины – это один из самых приятных моментов в жизни, когда потакают всем ее капризам, и еще пока не надо стирать носки, собирая их по всей квартире.

     Вот почему пропадают подарки, букеты цветов и мужчины перестают тратить деньги на все возможные капризы. Зачем, если крепость взята?

     Итак, мои девочки, сколько это длится? А все это длилось до первого секса или до свадьбы, смотря, какие цели у кавалера.

     Все, крепость завоевана, охрана сдалась под натиском штурма, теперь можно уменьшать расходы на содержание войны по захвату женских трусов.

     И в продолжение…. Если не сразу полностью, что уже хорошо, то постепенно интерес к женщине начинает вяленько падать. Да и отношения становятся вяленькими, мужчина смотрит на других, не дарит подарки, и думает, чтобы ему еще завоевать из того, что ходит рядом.

     По-моему, последние триста и более лет всегда было именно так?


     Так что тут делает Александр рядом с кинотеатром с пятью розами в руке и шоколадкой? Секс как бы был, уже даже дважды, а может, и трижды. А он тут: цветы, кино, йогурты. И если ты не собрался на ней жениться, а этот дурак еще не собрался, это я вам обещаю…. То что ты, дурак, тут делаешь? С этим набором горе-студента романтика?

     Эх, все,мы все проспали. Старые мотивации не работают, к черту завоевания чужих трусов, хочу веселиться.


     И он ждет двадцать минуть, стоя и улыбаясь, как дурак, не зная чему радуясь, погода отвратительна: с неба течет не то снег, не то овсяная каша со снегом, под ногами лужи и тающие куски этой овсянки. Солнца нет, все серое и мрачное, как, впрочем, и большая часть осени. Ох, как я люблю осень.

     Так что он улыбается? Влюбился, голубчик! Влюбленному сырые ноги, мокрая куртка и голова не помеха. Да и вообще ничего не помеха.

     Кажется мне, что хорошо бы он этого не делал. Но страсть к приключениям, авантюрам – это, наверное, приходит с определенным моментом эволюции.

     Я, если честно, тут рассуждал и понял, что, наверное, по логике вещей, все должно было прийти к тому, что фри лав, сексуальная революция и прочие радости достигнут апогея и полной утопии. Так как раньше от знакомства до первого секса и конца конфетно-букетного периода была сначала половина жизни, потом месяц, потом недели две, потом неделя, потом только на третьем свидании, но сейчас, если очень захочешь, то можно и на первом. Все шло к тому, чтобы до первого секса был час с копейками. Тогда бы среднестатистические отношения длились час, а ведь все шло к этому. Чуть пообщались, попробовали друг друга на вкус и потом разбежались.
А нет! Все оказалось наоборот, эволюция сексуальной жизни дошла до определенной точки, я бы сказал до точки «от и до» примерно неделя, а потом развернулась в какую-то другую сторону. Теперь вроде и спать друг с другом и целоваться никто не стесняется. Узнавать друг друга получше не надо, можно и так попробовать. Но человеки начали встречаться ради того, что это весело и интересно, а не ради того, что у женщины в голове романтика, а мужику надо в постель, и всем этого не хватает. А просто потому, что это весело и интересно. Можно лечь в постель на первом свидании, а букетно-конфетный период будет длиться и дальше, совсем не привязанный к этому.

     Теперь только одно ограничение отношений: они длятся, пока вам весело и интересно, кто-то подразумевает под этим острые ощущения в постели, а кто-то катание на аттракционах, пока голова слишком сильно не закружится, и от всего этого вырвет, у всех свои капризы и понимания веселья.

     Вообще, интересная штука. Ты встречаешься с человеком, пока тебе интересно и весело, скажем полгода, потом ищешь другого, с кем интересно и весело, скажем, на месяц, потом того, с кем весело будет пять лет. Так и загрустить не будет времени.

     Раньше мужчины искали стройную, грудастую, будем честными, просто хорошего партнера для секса или продолжения рода, как первобытные люди. А теперь главное надо, чтобы было с ней не скучно. Для женщины была мотивация: обеспеченный, сильный, ну и не урод. В итоге, они выходили замуж ради денег, стремясь выйти за тех, кто был с золотой толстой цепью, не сходящейся на шее, голова на которой, не мог бы связать и двух слов. А своей уродливостью, угрюмостью и черной одеждой этот персонаж мог наводить тоску и страх на весь микрорайон. Теперь она может найти того, с кем будет интересно и весело.

     Ребята, на мой взгляд, это победа.

     Конечно, никто не отменял, что одному станет уже скучно, а другой только войдет во вкус, и они расстанутся в разных фазах отношений. И кому-то из них в итоге будет плохо и больно, а сердце от потери все также болит. Это, так скажем, старые болячки на новом месте. Но, в целом, получается интересно. Мы не привязаны к сексу, обязательствам, нормам общества, стандартам красоты, общения, чужим деньгам, не привязаны ни к чему такому – просто веселись, живи и умри в свое удовольствие. Веселись.

     И вот их родители сидят на Джейс Бонде, пялясь на волосатую грудь Шона Коннери, а потом сразу на втором фильме со съемками российской любовной мелодрамы. Думая о том, как бы так начать жить, и это все передалось и еще больше закрепилось. Никто не хочет жить в жизни, все хотят быть теми героями любимого фильма, кто спасает людей, романтично ждет на свидании под дождем или убивает террористов, спасая заложников, где-то в промежутке между роковой блондинкой, широко закидывающей ноги и ужином с крокодилом Геной.

     Сегодня я буду стоять под дождем, а завтра смотреть, как блондинка без трусиков медленно поднимает и перекидывает ногу с ноги на ногу.

     И вот сегодня хочется сыграть мелодраму со свиданиями, цветами, позвать девушку в кино сразу на два фильма, пока идет дождь, целоваться на последних рядах, трогая ее лицо и шею.

     Примерно это сейчас и происходит в зале.

     Представьте, четыре часа с перерывами целоваться и трогать друг друга, я думаю, в их возрасте не многие уже на это способны, обычно к тридцати все уже такие занудные и скучные. А тут такое, но зачем теперь стареть? Зафиксировали себя утром на нужном настроении и возрасте и вперед, вытворять то, что последний раз я сам делал в десятом классе с первой и второй любовью, прогуливая целыми днями уроки.

     В них не вселился вирус, передающийся половым путем с названием «Не думай, просто не думай». «Не думай, что мы слишком стары для этого, не думай о деньгах, не думай о том, как будут смотреть люди вокруг, не думай, что выглядишь глупо. Не думай, просто не думай». И это не вторая молодость. Просто теперь не стареют. Они сами такие, теперь внутри не стареют.


     Рок концерт, вокруг подростки по восемнадцать лет толкаются, на сцене орет уже почти великовозрастная по меркам сцены рок-звезда городского масштаба. И Саша с Машей стоят, прыгают, кричат и подпевают песням, хотя их еще недавно даже не знали и не слышали. Саше уже чуть больше тридцати, он смотрит, как толкаются ребята в центре клуба или же слэмятся, для тех, кто в теме, и, с разбега расталкивая их локтями, присоединяется к ним. А там здоровые лбы по двадцать с небольшим лет толкают друг друга, бабушка рядом с моим домом на скамейке назвала бы это массовой дракой или избиением ее сынка, но это весело и заряжает и дает выход скопившейся энергии, вот они и толкаются. Это бывает больно, но не так больно, как смотрится, а главное весело, весело, всем советую.

     Саша возвращается к Маше, стоящей у стенки и наблюдающей все это вокруг, берет ее за руку и тащит к сцене. Он пытается перекричать музыку и орет ей на ухо. Замечу, что после концерта обычно выходишь оглохшим, звук там так настраивают, чтобы был на грани возможностей слуха, болевого порога слуха.

     – Залезай и толкайся от сцены ногами! – ее подсаживает Саша и еще и пара рядом стоящих ребят, увидевших это. В итоге, они ее буквально на сцену выбрасывают, и она отталкивается от нее, прыгая, по сути, в никуда спиной, на публику. Ей двадцать пять, она без пяти минут учительница школы, и руки толпы ее, как вода реки, несут от сцены к задней стенке клуба. Она смотрит наверх, там прожекторы, софиты крутятся, светят, мигают, на сцене прыгают парни с гитарами, а вокалист орет музыку против. Все смотрят на нее, а у нее чувство единства с толпой и полета, птицы полета.

     В конце руки аккуратно пускают ее на землю. Ноги чуть дрожат от полета, после такого гарантирован эффект «ВАУ».

     Саша подходит к ней.
     – Ну как?
     – Невероятно, невероятно!

     И таких в зале, как Саша или Маша, не один или два, их достаточно, чтобы устроить революцию в маленькой африканской стране. И тут они не от того, что они не выросли или до сих пор панкуют.

     А просто: «Почему нет?»

     Вам страшно казаться молодым? Веселым? Обязательно надо нацепить пиджак, цепь на шею, такую тяжелую, чтобы со стула нельзя было встать, и пузо, обязательно пузо, пузо должно быть, как без него в таком образе? И огромную черную тонированную тачку?

     Зачем это все? Показать всем, что ты такой крутой, старый, неповоротливый и неподъемный? Вы еще верите в эту банальную чушь? Жизнь она там, за стеной, за дверью, за придуманными нами границами, нарисованными с детства нам мелом. Там, где ты не сидишь в офисном кресле вне зависимости от должности и роста или вида деятельности своей компании.


     Французская труппа, цирк со львами, гимнастами, кобрами, огнем, мечами, рискованными трюками.

     Они на первых рядах, до них долетают языки пламени и капли воды. Если вы не были давно в цирке, сходите, это уже не то, что было тридцать лет назад. Рот у вас не будет закрываться ни во время, ни после.

     Аттракционы, американские горки, которые придумали русские, машинки, карусели, самолетики. И аттракционы, которые мне не описать от их сложности, они на грани страха, жизни, смерти. На них реально всем страшно.

     Сахарная вата, прогулки по ночам в парке под белым светом чугунных фонарей предыдущих веков, переделанных и светящих уже давно белоснежными диодами, а не горящим газом или тлеющим фитильком масла. Они сидят на скамейке совсем одни в аллее обнажившихся деревьев, и им также трудно поверить, что маленькие звезды там, на темном небе, – это огромные солнца далеко, в это трудно поверить всем парам много столетий назад и вперед. Все это так красиво под светом луны.

     Перечислять то, что происходит в чудесный романтический период в молодости, бесполезно. Этим надо было жить и жить почаще, не всегда такое случается.


     Идет уже второй месяц, в некоторые дни ты уже взрослый и большой мальчик, сидишь и договариваешься по поводу выхода на ИПО. А в некоторые, еще молодой и юный, совсем и не старый, скользишь в аквапарке по пластиковым цветным горкам, влетая в воду на максимально разрешенной скорости для автомобилей в городе.

     Теперь мы можем прожить юность и детство раз десять.

     И если бы можно было растянуть все на вечность, мы бы каждый нашли такой момент, в котором хотели бы жить, повторить и растянуть его на длину «навсегда».

     Вот это было бы «да».

     Мы научились не стареть, мы научились жить, а не существовать, кругом свобода – никаких границ, стеснений или запретов. Словом, все как бы здорово. И жизнь меняется: менталитет, взаимоотношения людей, предметы вокруг, и кто-то остается далеко позади, а кто-то на острие современной жизни. Эволюция мира несется так быстро вперед, что даже школьники за ней не поспевают. И этот локомотив, несущийся на полном ходу, все время теряет пассажиров, не успевающих за ним, остающихся со всем остальным стареющим, заброшенным миром.

     Но даже те, кто на борту, испытывают проблемы.

     Для проблем без разницы, где ты и кто ты.

     Жизнь становится новой, а проблемы остаются старые.

     Новые тела – старые болячки.



14. Новые тела – старые болячки.


     Почему бросали женщины мужчин?

     Потерял свой капитал, бизнес, пропил зарплату. Утратил влияние, должность, авторитет. Стал импотентом. В общем, «что-то, друг мой, ты потерял».

     Или есть еще вариант, у Вовы больше денег, чем у Коли, у Вовы есть домик на море, он меня к нему увезет, Вова не пьет, или если все вместе: «у Вовы есть что-то, чего нет у Коли, или оно у него сильно побольше».

     И прочие, прочие факты из жизненной биографии, которые утратил мужчина.


     А теперь Маша Саше просто говорит: «Мне стало с тобой скучно».

     И тут нет вины в том, что он потерял к ней интерес, ни в том, что он перестал дарить подарки, водить ее в кино. И прошла романтика. И уж тем более тут пока не в деньгах или потенции дело. Просто она нашла место, где ей будет веселей.

     Она встретилась со старой подругой, из-за которой чуть не попала в камеру женской колонии – тюрьмы за Уральским хребтом. И та познакомила ее с Сержем.

     Странные эти люди, они прощают тех, кто продолжит портить им жизнь, прощают тех, кто продолжит им изменять и врать.

     Хорошо, что я белый кит, а китам никого не нужно прощать.

     Все это в нашей природе, особенно в природе России, – искренне верить в исправление и прощение.

     Все, кто не меняются, не перестают врать, изменять, обманывать, воровать уже после первого инцидента, те и после десятого огреха и десятого раза умоляний на коленях простить: «Теперь все будет по-другому» продолжат это делать, а потом то же самое говорить.

     Если после первой попытки прощения ничего не изменилось, вам уже нужен высоковольтный электрический стул. Одной попытки исправиться достаточно, далее лично я настоятельно рекомендовал бы вам стул.


     А подруга, перед тем как познакомила Машу и Сергея, говорила, предупреждая ее: «Он совсем не бемби». Но вы понимаете, любое «нельзя, небезопасно, опасно» на нас действуют обратным путем. Ведь смерть, увечья, болезни, проблемы – это то, что бывает не с нами, а с кем-то еще. Красная лента – опасно. Пересекаю ее, мне повезет.

     А уж когда вам уже стало скучно и кто-то такой, с одной стороны, родной, а с другой – далекий чужой, кого уже давно надо было вычеркнуть из жизни, предлагает нечто непредсказуемое, опасное, но гарантированно интересное, хоть и прямо скажем в итоге с неоднозначным результатом. Вы согласитесь.

     Каждый, кто читает, про себя и думает: «Нет, я умнее, я не соглашусь и откажусь пересекать красную ленту!», тот просто не помнит или у него еще только будет то сомнительное обещание и приключение, в которое он поверит в двадцатый раз, веря в одну и ту же ложь, возможно, свою, пересекая красную ленту, рискуя жизнью или чем-то еще, думая: «Мне повезет, остальным не везет, но в этот раз мне повезет».


     От чего мы не сможет отказаться? В следующий раз?

     Она будет жалеть об этом.


     И пока мама пытается достигнуть религиозного оргазма или приблизиться к тому, к чему пока на Земле не приблизиться, дочка стоит и жмет своим пальчиком кнопку звонка на седьмом этаже в старом доме, где живет Серж. Дом кирпичный, очень темный, пятидесятых годов постройки, с высокими потолками и одинокими серо-зелеными стенами. От этого тихого и холодного каменного дома становится не по себе на душе. А душа требует полета.

     Ей открывает дверь высокий, очень худой и лысый мужчина. На нем треники и растянутая кофта, заляпанная цветными красками. Кофте и треникам такое ощущение лет столько же, сколько и дому. Он ей улыбается, а когда он улыбается, вам становится не по себе. От его вида мурашки, а когда он улыбается, выпячивая зубы, как сейчас, становится неприятно и страшно. Это точно один из тех людей, кому надо улыбаться только искренне и только два раза в год, или вообще не улыбаться.

     Что же до меня, так у меня ощущение, что он нечто среднее между Чикатилой и Горлумом из «Властелина Колец». Сочетание странное, а Маша в это время заходит вовнутрь. И он говорит: «Секундочку», снимает заляпанную цветной краской кофту, одевая клетчатую рубашку. Нет, он точно маньяк, все маньяки носили клетчатые рубашки, и этот момент с рубашками я бы уже внедрил в следственную практику.

     Она заходит в комнату и видит полотно, на которое прилеплены фотографии последних лет и вырезки из журналов, газет, на полу стоит кружка с засохшими чаинками, а вокруг краски-краски, их много, они разные: грунтовка, баллончики, масло в тюбиках, их там можно перечислять долго. Такое увидев, можно подумать, что он заходил во все магазины, которые встречал по пути, и везде по чуть-чуть воровал разные краски.

     Сзади подходит Серж, она оборачивается, вздрагивает. В абсолютной тишине и каменных стенах его нависающее худое лицо с сильно выступающими скулами и костями дарит ощущение «передо мной маньяк или вампир, мне кранты».

     – Что-то не так? – удивленно ее испугу, спрашивает он.
     – Нет, нет, – она отворачивается, делая, насколько может, спокойное лицо, и упирается в полотно взглядом, а от адреналина ее глаза еще широко открыты и быстро бегают. – Я тут смотрю на фотографии, они чудесны.

     На фотографиях разного размера, масштаба, некоторые из них обрезаны, на них изброжены события последних лет, все оранжевые, бархатные, голубые революции и перевороты, важные политически события, природные катастрофы, заказные убийства, важные смерти, войны, словом, все то пугающее, что можно увидеть в новостях в прямом эфире в разных уголках планеты. И все это сведено в одну точку размером два на три метра.

     – Если нам всем повезет, то ты сегодня увидишь настоящий перфоманс, – он отходит от нее и смотрит на полотно. – Ты будешь единственной, кто это увидит. Сегодня родится еще одно произведение искусства, я преображу это полотно своей рукой и подарю ему жизнь.
     – А что ты с ним сделаешь?
     – Если доживем до утра, то узнаешь, я все покажу, – так он намекает на то, что ей придется остаться.
     – Посмотрим, – чуть застенчиво, с опаской, но, скорее даже играя в поддавки, отвечает Маша, смотря на полотно.

     Он отходит от полотна, заходит в коридор, подходит к двери, задвигает тяжелую железную задвижку, закрывая еще одну дверь. Назад пути нет, теперь не спастись.

     – Хочешь торта?

     Любая откажется: незнакомый человек предлагает торт, но когда от-ступать некуда, то и торт женщине кажется неплохой идеей, тут уже не до приличий и не до фигуры.
     – А что за торт?
     – Пьяная вишня, пойдем за мною, на кухню.

     На маленькой кухне мало места, мало воздуха, и торт на столе, его много, он ставит еще на стол бутылку литровую коньяка, прямо перед Машей.

     – Это я в чай добавить, для аромата.

     Он достает две кружки, включает электрочайник, он начинает почти сразу шипеть, ложечки, блюдца, чайник издал щелчок, «тук» и выключился. Чай – по кружкам, торт – на столе, и они сидят за маленьким белым квадратным столом из ДСП, и говорит он о том, что из окна тут всегда пахнет сосисками.

     – Я тут уже не могу жить, как ни приду на кухню ночью, утром, днем, все время сосед снизу жарит или варит сосиски на плитке на подоконнике с открытым окном. И весь этот запах поднимается и идет в мою открытую форточку. А если форточку закрыть, дышать будет нечем, тут рядом с Волгоградским проспектом и так задохнешься, а без открытого окна дышать вообще будет нечем. Вот и выбираешь, – он показывает рукой в сторону окна. – Между вонью сосисок в квартире, – затем показывает рукой в противоположную сторону, – и душной смертью с сопревшими от духоты мозгами.

     А из форточки и вправду тащит сосисками...

     – Я, если честно, даже сосисок захотела.

     Он подхватывает и начинает громко, эмоционально и убедительно ворчать, сарказмируя с иронией над сложившейся ситуацией.

     – Так а я о чем? Я месяц назад вернулся домой и не выдержал, спустился и попросил сосисок, как соли, у соседа. Вечером просить соль плохая примета, а я надеюсь до сих пор, что сосиски просить хорошая была идея, – он улыбается. – Так вот, открывает дверь невысокий мужчина лет сорока, колобок, в черных, хорошо натянутых носках, трусах и грязной фуфайке с жирными пятнами, заляпанной кетчупом и прочей едой. На нем еще очки и пара зачесанных набок волосинок на макушке. И я ему: «Слушай, не одолжишь пару сосисок?» – А он молча уходит, как зашуганный школьник, а я смотрю на коридор его квартиры через приоткрытую дверь, там все, как было еще тридцать лет назад. Зеленые отклеившиеся обои, бледный линолеум, лампочка Ильича, и летают те же мухи, что и тридцать лет назад, или тех мух внуки. И он, вернувшись, мне через минуту дает целую пачку сосисок, запечатанную дает! Сливочных, где-то с полкило. Я ему: «Ладно, брось, мне только парочку». – А он мне отвечает высоким писклявым голосом: «У меня еще коробка стоит, я работаю на колбасном заводе не кем-нибудь, а обсыпщиком котлет, и живу тут один».
     – Ничего себе!
     – Так слушай, слушай, я его такой спрашиваю: «На сосисочной фабрике обсыпщиком котлет?» – А он такой: «Да, мы еще котлеты делаем и голубцы». Я беру упаковку, иду домой, варю эти сосиски, всю ночь их ем, вареными, сырыми и думаю о жизни, о том, как с ним такое случилось. А после этого меня от сосисок еще сильнее тошнит. Ужас! Я еще теперь стал чувствовать вонь сосисок от завода тут, в Текстилях, он тут рядом, теперь я сплю и чувствую его, они мне уже снятся.

     Маша слушает, смеется, думая, что это все совсем нездоровая фигня. Наш маньяк кладет на белое чистое блюдечко с красной каемочкой, это явный раритет из СССР, торт с вишенкой, помешивая свой чай металлической ложечкой.
     – А можно ложечку?
     – Да, держи, – протягивает ей свою ложку и тянется на другой конец стола за новой и берет еще рюмку, похожую на маленький граненый стакан, и заливает ее половиною коньяка.
     – Ты же хотел только для аромата? – улыбается Маша, натягивает уголки рта, смотря, как бутылка булькает, выливая по чуть-чуть из себя.
     – Хорошего аромата много не бывает. Могу предложить сухого, столового или портвейшка.

     Она пьет, отпивает чай и, прищурившись, загадочно.
     – Портвейшка тоже только для аромата.

     Он достает бутылку, которая в одно время является и портвейшком и столовым и сухим. Откупоривает уже вскрытую пробку и наливает полстакана.

     И она все глубже погружается на дно с ним, не чувствуя дна, собой измеряя пропасти свою глубину. Она знает, что будет хуже, но делает все, о чем будет жалеть. Это будет потом, так что пока тихие глоточки портвейна.

     Когда я представляю эту сцену, мне это напоминает серого волка и внучку. Он – худой, с мощным костяком, бритый под ноль, в клетчатой рубашке и трениках, смахивает смелой рукой рюмку коньяка, помещая ее в себя, смотря на Машеньку с удовольствием, чуть из под лба, как на жертву. А она сидит в длинной юбочке до колена, закинув ногу на ногу, маленькими кусочками кушая торт, медленно делая глоточки портвейна. Она знает, что будет, ей даже об этом не надо думать, таких мыслей у нее нет. Она его наоборот дразнит своими вопросами, поддакиванием, своей игрой и взглядом, будто он не сделает это. Да, да, обманывай себя, что он не сделает это, на самом деле, ты же знаешь, что сделает. И все знают, чем все закончится.

     Попив портвейн, коньяк, уже за полночь.

     «Я хочу посмотреть в твою тьму».

     Ей не очень понятно, как и ему, что он имеет в виду.

     Но сейчас середина зимы, а кошки с котами воют, словно в аншлаге весны. Она села на кровать, они едят колеса любви, от них вырабатывается эндорфин, те же гормоны, что от любви. Любовь в квадрате щекочет мозг, трогая паутину нервных волосков под кожей и слизистой. Она лежит, закрывая глаза, иногда щурясь, крича.

     Эндорфины – тот же морфий, который производит наша голова. От шоколада, секса по этой причине мы без ума. Мы так плотно на нем сидим, сами себе торговцы наркотиком, продавая его себе и другим.

     Он совсем не бемби, щурясь, кричи…

     Она у любви на игле, и сейчас ей все вполне интересно.

     Час, полтора, глоток портвейшка, несколько историй: «О, это искусство!», сделать пи-пи и дальше щекотать нервов узлы в помятой кровати.

     Он опытный выдумщик и фантазер.

     Глубокая ночь, около трех, все окна душой нараспашку, и вправду пахнет вареной душой и сосисками. А он стоит голый во весь рост, мертвецки белый, такой некрасивый, скелет, ужасно худой. Он держит в руках кисточку шириной в двадцать пять сантиметров, берет ее в зубы, садится на корточки и смотрит на холст. И открывает ножом пятилитровую банку черной грунтовки, сильно пахнет теперь искусством и краской.

     Он обмакивает кисть и встает.

     Она лежит на боку, облокотив голову на согнутую руку, прикрываясь слегка простыней. Она ждет, что сейчас будет.

     А он звереет и со всей злостью размахивается кистью, крича, и брызгает на холст черной краской. Капли краски летят и попадают на стены, комод, шкаф, и, конечно, на холст, он бьет в него кистью снова и снова, черной пощечиной в холст, появляются черные пятна, одно, еще одно и одно, дыра, холст пробит, кругом черные капли.

     Он кричит.

     Улыбка ее на лице, ей нравится, что он делает, она под колесами любви, ей правда кажется это искусством. Таким красивым. Она спрашивала его, что это символизирует или зачем он это делает. И спросит его еще раз потом. Он не знает.

     И вот он садится на кровать, неровно дышит, устав размахивать кистью, весь коллаж фотографий изуродован, сквозь черные слои краски прорываются обрывки событий последних трех лет, и черная краска кажется вполне и невинной и не такой черной, как то, что прорывается из-под нее чернотою и гнилью. И черной краски на картине и нет, есть только черное, что проступает сквозь цвет.

     Капли черной блестящей маслянистой реки стекают медленно вниз, капая на пол.

     На самом деле, я не знаю, что он там рисовал. Такая картина недавно мне снилась, и я ее им в эту сцену отдал.

     Я так все это видел…


     Она закуривает, дымит и смотрит на то, что получилось. Она восхищена, все совпало: настроение, ночь, обстановка, таблетки и все так необычно.

     Она говорит про искусство, а мне хочется заткнуть ей рот. Да, эта картина приснилась мне, возможно, ее уже кто-то нарисовал, я не знаю, когда я проснулся, я почувствовал в ней такой смысл.

     А есть ли на самом деле в ней смысл?
    
     Масштабы и количества современного искусства зашкаливают, каждый придурок может купить принтер, распечатать четыре портрета Мерлин Монро в разных цветах и, подрисовав ей усики, склеить. Назвав это искусством. А такие же недалекие люди потом за это платят чемоданы и маленькие сумочки денег. Раньше нужен всем был талант творца и художника, а теперь – принтер, фломастер и, пожалуй, хватит. Теперь вперед, мой друг, засоряй мир, называя свои отбросы искусством.

     Среди сотен тон полотен современных «как бы художников» встречаются редкие единицы интересных работ, которые стоят времени, денег, потраченных красок. А ремиксы песен так же редко превосходят оригинал, их делают сотнями тысяч, каждый может сделать это и сам. И есть, наверное, редкие те, кто заслуживают войти в клуб творцов великих, но о них мы вряд ли узнаем за горами копящегося мусора у нас в кладовой, в голове хранящей картины.

     Трудно отделить реальное искусство от шарлатанов, трудно отличить секс от любви, трудно понять, что есть что на самом деле, а это так важно… Она путает секс со словами любви.

     И я сам путаю, путаю, что есть что на самом-то деле, находить, различая, становится все время сложнее.

     Глаз, слух, ощущения замылились от такой бомбардировки информацией извне, во мне оставляющей след.

     Подмена понятий. Совершенно Новый Завет.
    
     И я путаю Божий дар с яичницей. «О-о-о…! НЕТ!»
    
     И я преклоняюсь перед тобою: «Спаситель ты мой! О великий омлет!
    
     Это обычный омлет? Святой? Или нет?



15. Дорогие мои москвичи.


     Он приехал к ее дому и звонит в дверь, оба телефона, по которым он звонит, недоступны. Не потому, что она в метро или в замке с метровыми бетонными стенами, и не потому, что села батарейка. Просто ее нет дома, а оба телефона, которые он знает, выключены и лежат на чужом подоконнике.

     Как дурак, он приезжает и звонит в звонок. Для него непонятно, как все это случилось.

     Так бывает, люди уходят, ничего не сказав, просто раз, два… и нет.

     Он выходит на улицу, выругавшись коротко словом из пяти букв на сложившуюся ситуацию. Накидывает капюшон и идет к машине. Как-то не очень сложились обстоятельства. А тут еще и друзья зовут в бар на мальчишник перед чужой свадьбой.

     Он едет, думая о том, что ее попозже убьет.

     В баре он сдает куртку, проходит мимо танцпола, столиков. «Там направо и будет стеклянная дверь», – все, как сказал Максим. Отдельно помещение караоке, какой-то пьяный упырь поет, картавя, «Дорогие мои москвичи», рядом покер, бильярд, а на длинном столе – водка, еда, и примерно сорок процентов от всех сидящих за ним Саша знает.

     Он идет к Максиму, он скоро станет мужем, все уже прилично напились.О-о-о..!Нет!

     Максим поднимает голову и смотрит на идущего к нему Александра, отрывая от собеседника взгляд. Максим не то альбинос, не то блондин, чуть толстоват, высок и добродушен, у него пухлые розовые губки, щечки. Он напоминает чуть разжиревшего и постаревшего того самого «мальчика», друга Карлсона, не помню, как его звали, «Малыш». А Саша злой и подавленный, пытается последние метры взбодриться, как-то улыбнуться, в общем, не быть кислым.

     – Привет, мои поздравления, мой друг.

     Максим широко открывает рот и пьяно говорит.
– Спасибо, привет, что ты так долго? Мы тут уже целый час поем или два! – рядом сидящий молча кивает головой и говорит: «Два», – Максим обращает внимание на кивнувшего, тот покачивается, как тонкая осина, и Максим тоном, как генерал. – Налей ему штрафную.
     – Прости, задержался, – Саша садится рядом, берет полную рюмку, выпивает.

     Максим смотрит все равно недовольно.
     – Налей ему еще!

     Рюмка полная выливается вовнутрь, Саша делает невозмутимый вид, хоть внутри все жжется. И неплохо было бы съесть огурчик, грибочек, помидорчик или хотя бы водички глотнуть, Максим, довольный исходом дела, теперь улыбается, продолжает командовать.
     – Вот, совсем другое дело. Значит так, сейчас выкатят главный пода-рок, – он обернулся на дверь, облизывая и чмокая губы, и, как бы опомнившись, снова поворачивается лицом к Саше. – А ты угощайся: курочка, салатики. Эх, столько еды еще нужно съесть, столько еще нужно выпить.

     За спиной мужик, ему медведи оттоптали уши, а он, картавя, воет «Дорогие мои москвичи», те, кто потрезвее, корчатся от ужаса и боли, те, кто уже на высокоградусной волне, смотрят на него: «Как красиво поет, ах, как красиво…»
– Толян, садись, достал уже, сейчас торт привезут, – кричит Максим, прерывая картавую песню.

     Толян – звезда, он расстроен и садится за стол. В зал завозят здоровый торт высотой в два метра, в нем свечки, бенгальские огни. Свет приглушается и становится пурпурного цвета.

     Из торта выпрыгивает девчонка, начинает танцевать, вертя попой в купальнике, открываются двери, в зал заходит еще четырнадцать танцовщиц, они образуют клин и синхронно танцуют, задирают ноги. Первая скидывает верх купальника. Эти четырнадцать в коротких платьицах, и те сильно задираются. Это похоже на Канкан с элементами современного танца. Их подолы задираются, они крутят ногами. Они синхронно хватаются за юбки платьев, срывают их, бросая в публику. Теперь на них одинаковые купальники, по большому счету, только трусы.

     Все пьяны и еще три часа пьют и поют караоке, развлекая себя и со-бравшихся пятнадцать полуголых девчонок. Те мило улыбаются и не сопротивляются, смотря как взрослые мужики, размахивая над головой рубашками, в одних майках, вспотев, орут не то песню «Я сошла сума», не то «Голубая луна».

     Все смеются, всем весело.

     Но Сашу тошнит.

     Он выходит покурить на улицу, провериться, там, за стенкой, веселье не для слабонервных, ему туда совсем не хочется. Все там пьяные, веселые, а смурной сегодня Александр уже сыт по горло. «Дорогие мои москвичи».

     «Плевать на мальчишник, пойду домой». В нем уже с пол-литра водки, а может и больше, он бросает машину, сейчас ехать на ней самоубийство, понимает Александр, теребя в кармане ключи.

     Он выходит на Ленинский проспект и идет вдоль него, он злится, думая о Маше, а еще эти пьяные свиньи. Когда не нравится что-то одно, не нравится все. Злится за то, что он к ней с такой широкой душой, а она его просто послала. Как будто его нет. Он к ней и так и сяк, а эта маленькая шлюха просто выключила телефон и сейчас где-то наверное в клубе упивается, пляшет.
    
     Остановка, он на нее садится, курит, думает, неприятное вспоминает… смотрит на урну, встает, бьет ее ногой, кричит на нее, пинает… урна терпит.

     Ну что, теперь внутри не болит?

     Подростки, проходившие мимо, отскакивают от ярости зверя, разносящего остановку. «На что вылупились?» – орет он им, те только уносят ноги. «Заебали все!» – поправляет куртку, накидывает капюшон, руки в карманы, и идет дальше. Заходит по дороге в магазин, покупает желтое кукурузное пиво, выходит, отпивает и, крича, как воины при наступлении, кидает бутылку вперед вверх на другую сторону Ленинского проспекта. Десять полос движения, на седьмой кому-то везет – на нее приземлилась бутылка, не задев маленькую женскую машинку, за мгновение пролетев мимо нее.

     Останавливается ППС: «Ваши документы?»

     В пятерке сзади тесно и пахнет в ней так, как и в любой пятерке. Машина уже едет в отделение, а милиционер философствует и выясняет, попутно спрашивая Сашу о том, что может побудить человека бросать бутылку на другую сторону шоссе. Философски выводя к тому, что наше общество – звери… а он-то сам конечно не такой. А в ситуации такой тяжело объяснить патрульным, что заставило вас кинуть бутылку через весь проспект Ленинский. А если молчать, то могут счесть и за экстремиста, а за такой экстремизм могут дать по ошибке лет пять. Он рассказывает им, что чуть выпил, разозлился на бабу и, сорвавшись, со злости бросил бутылку. Все это скучно и неинтересно, его никто не слушает. Нужно что-то другое…
    
     – Представляете, у меня сын родился!

     Менты тут оборачиваются, появился интерес. Язык заплетается, слова путаются, надо врать дальше.
     – У меня сын родился, а эта дрянь меня даже к нему не пускает, вот уже месяц, все теща ее настраивает против меня, – Саша так эмоционально это рассказывает, что даже Станиславский бы поверил, он чувствует, что все на мази, кричит. – Гадина!

     Менты прониклись пониманием и сочувствием. В принципе, так все и было. И тот, который философски рассуждал, говорит рулевому.
     – Я же говорил! Я же говорил! Давай к ней съездим, разберемся, по-смотри, у человека горе!
     – Не наше это дело, Сеня. Я понимаю, что твоя теща тоже не сахар, но нам уже надо ехать в отделение, – отвечает рулевой, Саша встревает в диалог: «Ребята, отпустите, умоляю, мне и так так плохо».
     – Ну как мы его отпустим? Что скажем, что потеряли? – говорит тот, кто говорил «не мое дело».
     – Ну что вы, братцы? Я хороший человек, а я вам бензин оплачу?

     Машина резко останавливается на дороге.
     – Сколько? – холоднокровно смотря вперед, говорит тот, чье стало это все дело.

     И Саша выкручивается, пытаясь помягче предложить им взятку. Это всегда не очень удобная процедура. Предложение денег – им кажется мало, тот, что философствовал, берет резко из его руки кошелек. И тут его глаза загораются, достает оттуда все и возвращает назад пустым, теперь Саша без денег. «Оставьте хотя бы на такси!» Но его вытаскивают из машины уже без мобилы, и пятерка уезжает вперед.

     Пешком, а еще весь день под откос, все катится и падает в пропасть, это же твоя без+дна? Машина где-то брошена, там же, где и друзья, с Леной поссорился из-за нуля, еще домой полночи пешком добираться, на улице мерзкие холода, и у двери с ключами копаться. А она просто его игнорирует. «Нет, надо проспаться, а потом я убью ее».

     Пока ее кто-то...

     Саша шагает на холоде, шагает без денег, пешком, это становится для Саши совсем уж обидно, он падает и падет вниз на глубину собственной судьбы – неудач.

     Ему все это кажется «ту мач».

     Пока ее кто-то …

     Он фактически подарил им деньги, расплачиваясь за свободы псевдо комфорт. Ведь не хочется провести всю ночь в отделении трезво, под утро заболит голова, какой тут комфорт? Мерзко, Боже, как все это мерзко, а еще, а еще заполнять протоколов бумажки по бывалым статьям хулиганки, по пьянке. Утром будет просто смерть для него, а что до нее, все хорошо. Ей хорошо, она сейчас продолжает толчками кричать и руками сжимать одеяло, упираясь лицом снова в подушку. Умирать от любви и вновь оживать, прокручивая еще и еще раз часть ее жизни, все так, как предупреждала подружка.

     «Спасибо, подружка, ты просто душка!»

     Он идет по холоду зимой полураздетый, хорошо, если дойдет живой, без обморожений.

     Пока ее кто-то…



16. Свадьба.


     ЗАГС, невеста в белом платье и фате стоит рядом с мужем, он в строгом костюме. Рядом друзья, родственники, подруги. Все такие красивые и счастливые. Обменялись кольцами, крики: «УРА!», по бокалу шампанского выпить пришлось, и все едут, будто длинным президентским кортежем.

     Саша едет следом за лимузином и микроавтобусом, у него нет никакого желания ехать с ними со всеми. Тверская области, трасса M-9, прошел снегопад, дорогу никто тут не чистит, на заднем приводе машина скользит, как на катке, ее зад виляет то влево, то вправо. Прошло уже два дня с пьянки, а голова до сих пор трещит, а тут еще и не расслабишься, чуть что – кювет и хорошо, если жив. Он едет следом, вперед за кортежем.

     Все, приехали.

     Он заходит за забор загородного дома, перед ним большой двухэтажный дом, рядом с которым стоит семь мангалов, грузины разжигают уголь, огонь. До второго этапа свадьбы осталось где-то минут пять, и все вокруг носятся. Можно остановиться, замереть, понаблюдать за жизнью муравьев. Все что-то таскают, носят, приносят, делают, поправляют. Мама и папа сыночка, оба с усиками, только выйдя из микроавтобуса, сразу командуют, размахивая руками, словно дирижеры. Усы у папани знатные, пышные, закрученные, он седой казак среднего роста, хорошего телосложения, с очень серьезным взглядом на жизнь. А маманя – у нее просто пушок, на который когда смотришь, передергивает, но ты стараешься делать вид, что все хорошо, все хорошо, и усиков нет, не обращай внимания.

     Все выходят из двух лимузинов, микроавтобуса, машин и проходят в дом.

     – Саша, ну что ты стоишь? – подбегает мамаша Максима-сынка с вы-тянутыми руками, сейчас схватит. И хватает, обнимая, прижимаясь крепко к нему, а Саша ее видит во второй раз, и всю свадьбу будет стараться держаться от всех них подальше.
     – Поздравляю, теперь у вас семья стала больше почти в два раза! – не дожидаясь, он сморозил какую-то чушь.
     – Ой, да что ты, проходи, заходи в дом!

     А у него никакого желания этого делать и нет.

     В доме народу битком, все разбрелись по кучкам человек по пять и стоят отдельно друг от друга и о чем-то своем говорят. Много женщин в платьях, мужчины в рубашках и пиджаках, нафуфыренные курицы и петухи.

     А в душе, за душой – пустота.

     Звон бокала.

     Все идут и садятся за стол, наливают спиртное. Встает муж, теперь первый раз не женихом, и просит сказать первый тост. Он говорит о том, как любит ее, и что жизнь без нее – это мука и мрак. Она пухлая стерва в корсете, затянутом сильно. Она смотрит на него, не веря глазам, как ей везет, как она вышла замуж красиво. И в последнем слове не красота, а лживые красные мины. Она поднимает бокал, задевая бутылку спиртного.

     И красной рекой льется Изабеллы слеза – это сорт винограда такого.

     По белому платью ползет паутины кровавая клякса.

     И рядом сидящая мать хватает салфетку, чтобы спасти дочери честь и белизну ее туалета.

     Ну что, это конец?

     Нет, позвольте, торжество правды и честь Изабеллы.

     Все слегка паникуют, невестка говорит, чтобы все сели, все садятся, и кто-то в очках запевает победное: «Горько!»

     Пустеет у всех посуда в руках. Муж встает с невестой, встают и целуются смело, он держит ее, прижимая сильней к себе подол ее туалета. Крики «Горько!» стихают, поцелуй прекращен, они отрываются от друг друга.

     Его рубашка и штаны чуть теперь заляпаны кровью виноградного сорта.

     Все счастливые сидят, радуясь преодолению предела проблемы. Они счастливы. За что теперь поедим и попьем? За то, что счастлив их брак!

     А невеста всем объявляет, что скоро вернется.

     Пока она уходит, приносят шашлык и другие истинно грузинские очень горячие яства. На закуску холодную здесь японские суши и прочая ерунда, а вот он салат «Оливье», как без него? Где спать всем потом, ведь кроватей на всех здесь не хватит? Полный стол ломится от разной еды, но есть тут совсем что-то не хочется, может не надо?

     Она возвращается буквально через минуту в изящном тоненьком платье с разрезом в ее пышных толстых грудях и подоле, чуть закрывающем широкую попу.

     Как же так? Проиграла правда и честь, что возмездие было в крови и слезах Изабеллы?

     Нет, не думаю, но в жизни все так и есть. Продолжение пульсации слева.
Нет, совсем уже не пуританские взгляды! Белое платье с фатой – застенчивой невинности знаки. Так что они забыли на ней, этой пухлой и злой, той, которая запачкала еще в юные годы свои туалеты. Для нее эта свадьба – хороший расклад и хорошая сделка. Да и все, кто тут в платьях сидят, не заслуживают и лоскута белизны этого свадебного туалета.

     Что ж, такая теперь у всех нас судьба, это плата за ложь и современность.

     – Простите, а кто вы?
     – Меня зовут Александр, а вы?
     – Я Юля, главный бухгалтер. Вы друг семьи со стороны жениха?
     – Да, с его.

     Пробегает официант, она его дергает к себе.
     – А можно салатика Цезарь.
     – Следите за фигурой?
     – Да, шашлык, даже бараний и куриный, для меня жирноват, – она – худенькая блондинка с сильным загаром и золотыми часами.
     – А вы, как я понимаю, подруга со стороны невесты? – он осматривает ее краем радужки глаза. Она выглядит ухоженной и молодой, но в таких ситуациях лучше довериться кистям рук. Он смотрит на кожу на ее правой руке и на ее пальцы и думает, что возраст ее соответствует внешности. Поверьте, сейчас девушка может выглядеть молодой, а окажется потом, что ей сорок пять, и только тонкая, старая, ссохшаяся кожа ладоней, пальцев и кистей подскажут, что она уже далеко не студентка.
     – Да, скорее даже со стороны всей их семьи, родителей ее я знаю гораздо лучше, – она сейчас начнет шутить, уже улыбается. – А еще лучше я знаю все, про их деньги, вы же понимаете, я бухгалтер. Саша вяло смеется, протягивая руки к шашлычку из баранины. А ей приносят салат на широкой тарелке. Она отвечает: «Спасибо». – А вы чем занимаетесь? В смысле не сейчас, я вижу, вы пытаетесь поесть шашлычка, а я вам мешаю. Ну, в плане работы?
     – Я не бухгалтер, у меня маленькое предприятие, занимающееся со-мнительными аферами, не то рекламой, не то фокусами, в плохом смысле этого слова.
     – Как интересно, – девушка смотрит на Сашу заинтересованно, еще не понятно, в чем… но уже понятно, как смотрит.
     – Не очень, но в целом неплохо.
     – А у меня здесь есть мой йоркширский терьер.

     Зачем? И к чему она это сказала?

     – Правда? А где он?
     – Он в машине, сейчас все напьются, и я его выпущу и запущу сюда, а то он быстро всех достанет своим тявканьем и приставаниями и попрошайничеством, – она пьет минеральную воду.

     Один тост, следом еще… и так разом пять, пять рюмок в него уже влито. Он смотрит в нее, в ее голубые глаза, в них, кажется, что-то налито.

     После пятой каждая будет самой красивой.

     – А давайте мы вам тоже вина нальем? Что вы не пьете со всеми?
    
     – Мне еще машину вести обратно домой, куда мне тут пить.

     – А я тоже приехал на машине, но останусь у них ночевать. Зачем уставшим после такого отдыха домой поздно ехать? Дома же будет так скучно?

     И вот он проводит по ее ножке легонько рукой, и она улыбнулась.

     – Хорошо, налейте мне бокал, только шампанского, не люблю всю эту кислятину бело-розово-красную.

     – Ох, как я вас понимаю.

     Все сидят и по очереди говорят тост за тостом, вливая в глубокие глотки спиртное, падают блюдца, тарелки, фужеры, уборщица ползает, руками собирая осколки. Официанты бегают, незаметно вырывая исподтишка пустые тарелки, нагромождая подносы.

     Перерывы на конкурсы, танцы и брудершафт, все счастливые непонятно какому событию.

     Запускает главный бухгалтер в зал терьера, йоркширик бежит к столу и счастлив сейчас, позже в углу он сделает лужу. Он просит косточку, кусочек мясца с видом милым, голодным, очень сильно доверчивы пьяные люди. Он бегает от одного к другому, все его гладят, вытирая об него руки, и играют с ним не в дурака, он со всеми в друзьях, и ни с кем не в обиде. А вот люди, человек здесь под сто пятьдесят, совершенно чужие друг другу, все врут, внимательно слушая невесту и жениха, не пытаясь стать родными друг пред другом.

     И зачем звать партнеров, дальних знакомых, руководителей фирм, главных бухгалтеров и прочих дальних родных? Им же всем наплевать, кто тут жених, и кто будет невестой.
 
     Ну вот, очередной перерыв, антракт в неудавшейся пьесе.

     Саша стоит в большом, почти общественном туалете, и умывает лицо, рядом две пустующих раковины, к одной из них подходит дедок, ему на вид всего где-то пятьдесят, может пятьдесят два с хвостиком, года.

     И, не зная, что незнакомцу сказать, Саша улыбается и смотрит в отражение глаз и говорит пьяным голосом, а с ним говорит, по всей видимости, восьмой реинкарнации Будда.

     – Может тоже жениться и завершить этот холостяцкий священный приход?
Мужчина, только что бывший вполне ничего, расплываясь бровями сердито, делая выражение будто сливы съел кислой, облокачивается на раковину, задействуя обе руки. Держитесь тут сильно.

     – Объективно, сынок, брак – это засохшая жизнь, пустыня, песок, появление детей, как ни банально, стреляет навылет в висок, – Саша не ожидал такого ответа, но видно тема для мужика знакома и спета. – Дети первые годы орут и, не дай Бог, она издаст хоть тихий стон, они сразу начнут во все глотки орать, не давая даже вам спать, или уж тем более в кроватке нормально любовникам спеться. А когда подрастут дети и будут в школу сами ходить, то учти, что стены в наших квартирах – тонкие стены. А уши у всех этих детей, как локаторы сделаны, и теперь будет вообще не до этого, – погрустнел.

     – Все так плохо?
     – Нет, секс не запрещен, но ограничен. Если повезет, раз в неделю, а то бывает обычно и реже. Мы уставшие после работы, дети, проблемы, о какой любви может быть речь? Выспаться, да проснуться спокойно – вот какие желания исполняешь теперь и ты первым. А если все и случится, то конец очевиден – секс выходит вялый и скверный. Но бывают редкие, очень редкие дни затменья, когда мы остаемся одни, и я ее люблю до посиненья, не обращая внимания на изменения тел и на то, как обвисла кожа у нас, и как стары мы стали. Иногда я грущу о моей холостяцкой жизни, но, сам понимаешь, ребенком всегда быть нельзя, и детей приходится делать.
     – Понятно, – в такой ситуации и уйти неудобно, и слушать его совсем невозможно. – Ладно, спасибо, я пойду, меня ждут.

     Саша выходит из кулуаров дома и закуривает сразу длинную, тонкую папиросу. Что-то совсем загрузил его здесь старик, и так мысли не дают и часа покоя.

     Женщина с йоркшириком мило сидит и попивает шампанского брызги. Саша садится с ней рядом, и она говорит: «Что-то не так?»
     – Нет, все нормально.
     – Точно? Ты уверен сам в этом?
     – Меня просто старик загрузил по поводу свадьбы.
     – И что сказал?
     – Рассказал, как это быть женатым, – Саша наливает себе водки.
     – И как?

     Саша думает, что и как, ей помягче сказать.
   
     – Есть свои преимущества и увлечения.

     Она поднимает бокал, а он налил себе рюмку, выпивает еще пятьдесят, и идут танцевать, он трогает ее талию меньше шестидесяти сантиметров. Хорошие ноги на каблуках напрягаются в ритм, наступая на жесткий паркет, не промахиваясь, двигаясь в такт, не наступая на метающегося под ногами терьера.

     Ну вот и драка друзей жениха с друзьями невесты, значит свадьба здесь удалась, и запомнят ее все поколения. Стол, шатаясь от ударов судьбы, чуть не рухнул и не сложился. Но в итоге, через пятнадцать минут кутерьмы все помирись. Объятья теперь их крепки, и все породнились.

     Вот и все, разошлись, осталось всего с десяток гостей, всех остальных развезет Минивен и лимузины, каждый будет к полуночи спать, выпивая на ночь водички стакан и пару шипучих таблеток: «Дорогая, прошу, принеси аспирина».

     А Саша и главный бухгалтер где-то в тенях, на чердаке, лежат на матрасе, он трогает худенькую Изабеллу по имени Юля, запятнавшую рано честь свою и все пуританские взгляды с этим самым нижним поддоном – бельем.

     Она садится верхом, ей нужно еще, чтобы жизнь показалась тут раем.


     Снегопад.

     Ее машина не заводится, она и ее йоркширский терьер бросают машину и едут вместе с Сашей в город греховный.

     Серое небо, снег, дороги не чищены и укатаны снегом, минус два. Машина со спортивными повадками и задним приводом крутит попой при любом удобном случае, давая часто понервничать водителю смелому.

     А в доме на чердаке было холодно утром и сыро. В машине Саша включает печь: «Хоть согреться получится одному без всего этого коллектива». – Не желая насиловать свой больной мозг, он не слушает Юлю, пока та рассказывает о своей жизни красиво.
     – Можно я чуть-чуть открою окно? Мэрик любит высовываться в него. Мы в куртках, на улице тепло, мы не замерзнем. Ну пожалуйста! Ну пожалуйста! Можно?
     – Можно, можно.

     Она открывает окно, собачка высовывает свою морду, дыша, доставая язык и, сама не зная об этом, путая карты. Не согреться теперь, не посидеть в тишине, остается считать километр за километром, все не будет в порядке.

     И тут видит Саша на другой полосе, как машина уборки выкидывает вверх двухметровый столб снега. Это уборочная машина с вращающейся щеткой-метлой неизвестно как и зачем перекидывает снег не на обочину, а на соседнюю часть шоссе, осыпая всех, кто едет навстречу, толщью снега.

     – Блять, ****ец! – Юля, услышав, очнулась, смотрит на дорогу, видит, как к ним приближается лавина из снега. – Закрой окно! – она нажимает кнопку на двери, путая и нажимая ее не туда, окно открылось совсем, испугано думает: «Не туда! Не туда!» На лобовое стекло попадает пятьдесят килограмм каши из грязи и снега. Дворники машины не могут пошевелиться, а машину тем временем заносит, ее реально сильно заносит. А Саша последнее, что видел, это по обе стороны дороги стоят столбы со знаками, а слева, на встречке, едет грузовик дальнобойный следом за чистильщиком. Начинается хлыст, импульсный занос, раскачивающий машину слева направо… слева направо… словно качели.

     Женщина орет, орет, подняв руки, остается молиться.

     Никто не знает, что впереди – за окном совсем ничего, ничего и не видно. Машину начинает крутить, выбрасывая на встречную полосу, она пролетает, вращаясь, слава Богу, мимо столба и, чудом, между фурой и уборщиком снега и влетает в кювет.

     Видимо, молитвы кто-то услышал.
    
     Вот такая в России уборка с дороги людей вместе со снегом.

     Женщина продолжает держать руки, но уже не кричит, у нее до сих пор открыто окно, блондинка молчит.

     Саша смотрит на Юлю: «Ты жива, все в порядке?» – Она говорит: «Да», – качая головой. И он вылезает в сугроб, машина крепко влетела в метровый слой снег, заглохла.

     Саша смотрит на дорогу, ему не верится, что он еще жив и его пронесло, ноги дрожат, а чистильщик и фура удаляются вдаль. Я думаю, этот взгляд в никуда и шок будет знаком тем, кого пронесло мимо смерти в смятой железной коробке.

     Он выходит на дорогу и смотрит на следы шин машины, тянущиеся по дороге метров шестьдесят – пятьдесят.

     Саша закуривает и медленно курит, понимая, что машину без трактора или джипа им не достать, а в обе стороны машин нет ни на километр, по обе стороны севера, юга.

     Из машины выбегает Юля и снова кричит.
     – Мэрик!

     Она проваливается в сугроб и падает в снег, быстро встает и бежит к дороге.

     Она бежит и бежит, размахивая руками, бежит и падает на асфальт, где-то посередине дороги бедную собачку выкинуло из машины и мимо фуры ее не пронесло. И вот она лежит и далеко не спит, Саша не подходит слишком близко, держась чуть-чуть на расстоянии. Она плачет. Мэрика нет.

     Собака лежит и уже не дрожит, а Саша знает, что делать, надо подойти и успокоить ее, но он сам пока в шоке, и к нему пришло странное прозрение или видение.

     Он стоит посередине и смотрит на уходящие в никуда две разделительные полосы. А где-то далеко слышно поезд.

     Он вспоминает, как в детстве маленький садился на трамвай и просто катался, цель была одна – попасть туда, где он еще не был, изучить там все и вернуться обратно. Странное развлечение.

     Он помнит, как стоял и смотрел на уходящие вдаль рельсы, соединяющиеся там в точку. И эти две дороги уходят вдаль и соединяются там далеко в точку.

     И каждый раз раздвинутый мир снова сходится в точке.

     И расходится мир из этой вот точки.

     Он переводит взгляд и замечает, что небо серое, а в тот день в детстве небо было светло-голубым. Серое небо было когда-то голубым.

     Клаксон сотрясает тишину, Юля вскакивает, а Саша с испуга втянул голову в плечи и медленно оборачивается, думая, что все, сейчас насмерть собьет.

     – Помочь вытащить? – говорит высунувшийся дядька из серебристого Ленд Крузера.
     – Да, большое спасибо.

     Им повезло, и Саша сразу полез за буксировочным тросом, а Ленд Крузер выходит на исходную, готовясь машину тянуть.

     А Юля берет Мэрика на руки и уносит в лес, исчезая в нем с трупом собачки.

     Жаль не выйдет она из вечной зимы, длительной зимней спячки.
    
     Больше нету собачки.



17. Танцы со смертью в вагонно-ремонтном депо «Поварово».


     – …
     – Привези еще гидропоники немного.
     – Окей.

     Серж вешает трубку, перечисляет сам себе, что нужно купить: пива себе, им два блока сигарет и немного гидропоники и много фруктовой жвачки. Он потирает голову, думая, что все это надо везти, тащить через лес, сугробы, но что делать. А еще этот пакет денег.

     Он собирается, одевает джинсы, кофту с капюшоном и пуховик по колено, закидывает один капюшон в другой, застегивает молнии. А Мария стоит, облокотившись на косяк двери.

     В жизни он курьер, курьер наркотиков, он их не продает, только везет полкило, а иногда и кило, из одной точки в другую. За это светит где-то от пяти, если везет, до бесконечности, если не везет, реально десять, может чуть больше, если у судьи будет плохое настроение или те самые дни.

     Он уже запарился ездить из одной жопы мира в другую, но хорошо, хоть так. Он же сам захотел этим заниматься.

     Он смотрит на нее: «Как сложно быть художником». – А она смотрит на него, вспоминает фильм «Кокаин», представляя, что все происходит примерно так же, как там, так же красиво, представляя себя участником фильма. Она делает вид, что переживает за него, и ей так на душе неспокойно, и все так кажется романтично: художник, который ее любит, рискует свободой, перевозя наркотики для того, чтобы продолжать рисовать и любить ее, и идет рисковать.

     Маленькая девочка притягивает к себе высоченного тощего бритого мужчину и целует, не отпуская. Все так мило-ванильно.

     «Возвращайся назад...»

     Он открывает дверь, переступает порог.
     – Пожелай мне удачи.
     – Ни пуха, ни пера!

     И уже перемахнув первый пролет лестницы, он кричит: «К черту!»

     Он стоит, набросив двойной капюшон, на Ленинградском вокзале, купив билет до «Радищево», предвкушая еще ту веселую поездочку: оттуда еще два с лишним километра пилить пешком по дороге, а потом через лес еще с километра полтора.
Сейчас шесть тридцать или полседьмого, кому как нравится, электричка уже ждет пассажиров. Все едут из Москвы в область с работы, напихиваясь так же, как в метро в час пик.

     У Сержа есть уже открытая бутылочка пива и, если стоять в тамбуре, то там еще есть шанс ее попить, в самом вагоне будет такая толкучка, что руку не поднять. А вонять… вонять электрички всегда будут прекрасно, далеко не цветами.

     Тамбур электрички, построенной еще в восьмидесятые, пахнет мочой, краска обшарпана, на метр квадратный по пять человек, Серж уперся лицом в двери, его к ним прижали, и смотрит в окно, с трудом поднимая и потягивая бутылочку пива. За окном зимний городской пейзаж, трубы дымят, серые дома грустно стоят, он проезжает их мимо.

     Остановка, вторая, третья, люди заходят, выходят, в тамбур заходят три милиционера и собака, Серж и бутылочка пива застыли и вылупились на них. Он знает, что в метро и электричках патрулируют служивые собаки-пенсионеры с уже плохим нюхом, которым уже все фиолетово. Но страшно непередаваемо, пот подмышками, круглые глаза, Серж побелел. Все потому, что гидропоника воняет так, что тут надо быть дураком, чтобы не понять, что тут происходит. Но вылупился Серж не только от этого, один из милиционеров – чернокожий, в смысле эфиоп, африканец, американец, короче один из тех. Автор подчеркивает, что веро и расово абсолютно терпим и любит всех человеков. Милиционер-негр, вы бы это видели, выглядит очень смешно. Серж на него смотрит и, как художник и знаток среди любителей красок: «Он даже какой-то не черный, а скорее красноватый, темно-темно-бордовый, лиловый».

     – Ты че вылупился? – на чистом кристальном русском интеллигентно интересуется сын Африки.

     Сержу захотелось спросить: «Не холодно?»
     – Ничего, все хорошо, – Серж смотрит на песика. – Собаки испугался.
     – Не бойся, она не кусается.

     «Боже, чернокожий милиционер, может, я еще двойную радугу за окном зимою увижу?»

     Серж отворачивается в окно, чтобы дальше не конфликтовать, но он сам чует, что воняет травой просто жуть как. И если пассажиры, кто в теме, молчат, то милиция не будет молчать. Один из бледнолицых принюхивается уже пару минут, как будто почуял метрах в десяти запах сосисок, но это не сосиски, ребята, совсем не сосиски. В тамбур заходит тетенька, которая продает воды, чипсы, орешки и прочее, такие косяками ходят по вагонам, продавая и журналы, еду, кухонную утварь, пластыри.

     – Мне большую пачку чипсов с луком! – просит Серж.
     – Хорошо, сынок, держи, пятьдесят рублей.

     Серж чуть трясет чипсы, мнет их, они хрустят, все смотрят на него, как на дурака, он открывает их и начинает усердно жевать. Теперь весь тамбур воняет чипсами, милиционеры и остальные, кто с подозрением, кто с голодной ненавистью смотрят на него. Но вроде пронесло…

     Он смотрит вновь в окно и думает о том: «Каким же дерьмом я занимаюсь».

     А мог бы быть программистом, юристом, дипломатом, ментом в фуражке, – оборачивается на них, на сынов Северной Африки. Хотя нет, это вряд ли. И говорила же мама: «Иди в институт, учись – оплатим!» Нет, я художник и должен жить, как художник.

     «Какой я дурак! – секунды три тишины. – А может и не дура…»

     И вот он стоит, жует чипсы, пьет пиво из зеленой бутылки и думает о том, кем он мог стать, но не стал, и кем в итоге стоя тут стал.

     Но он вспоминает свой класс: всех этих юристов, программистов, экономистов, обсыпщиков котлет, думает о том, что они за три копейки сидят, а иногда даже за пять, вращаются на крутящихся стульях на периметре двух метров в квадрате за офисными перегородками. Они – морские свинки в маленьких загончиках, вращающие маленькие колесики и ждущие, когда раз в месяц хозяин им бросит корма – получку.
И, имея неограниченный выбор профессий, он выбрал быть второсортным художником. А не сидеть в офисе в костюме или в фартуке на заводе. А мама говорила обратное, как и на обратном настаивало общество: «Забудь про мечты, иди сидеть в офис, главное – это стабильность».

     Но он наплевал на это, точно так же, как и все большее количество людей на это плюют.

     «Надо брать кредиты, обязательно ипотеку, покупать машины, квартиры, растить детей, содержать стариков, потом умереть импотентом».

     Что делать, если в вашей голове таких проблем нет?

     Как нет? Вот так, просто нет.
    
     И он снова с азартом смотрит вперед по дороге в вагонно-ремонтное депо «Поварово» в компании тех, кто отсидел от звонка до звонка восьмичасовой день, и двух бледнолицых и одного вождя краснокожих в фуражке без перьев.


     Выходит на станции «Радищево», бросает бутылку с недоеденным пакетом чипсов в урну и уходит с платформы, по обе стороны от которой лес.

     Вдоль дороги А-107 редко проезжают машины, а Сержу нужно по обочине вдоль этой дороги по сугробам волочиться два километра. Кроме лесов и полей вокруг ничего нет, вообще ничего.

     В депо «Поварова» можно попасть несколькими способами: одним простым и комфортным и другим сложным. Но они ходят через дремучий лес, чтобы их никто не видел, сворачивая около реки со странным названием Радомля.

     И вот, пройдя зимой два километра вдоль дороги, он ныряет в лес, снега по колено и местами можно провалиться и глубже, никаких протоптанных троп и людей, кругом целина и редкие следы человеческих ног и зверей. А вокруг только белки да ветки шуршат, редкие проезжающие машины светят фарами и остаются позади, за спиной.

     В семь часов вечера зимой уже ночь, в лесу качаются сосны, березы, смешанный лес тут никого не ждет. А в небе светят звезды, луна, а под ногами хрустит снег. Жуть, как страшно, тут раньше закапывали в девяностые трупы, а в нулевых орудовали насильники-маньяки, доедая своих жертв, и до сих пор по ночам в полнолуние можно тут встретить их приведения и санитаров, откапывающих ожившие трупы.

     Звуки дыхания и шагов по скрипучему снегу отражаются от деревьев. Эхо возвращается со всех сторон, кажется, что за спиной кто-то идет и дышит на ухо, невольно оборачиваетесь, но там ничего, кроме леса, еще раз – и снова ничего, кроме леса.

     Тысячелетние страхи, мертвецы, вурдалаки, маньяки и тени санитаров, спасающие души.

     Впереди заброшенное вагонно-ремонтное депо «Поварово», там нет людей, несколько охранников на весь периметр огромной территории в десятки гектаров. Разваливающиеся бетонные конструкции, огромные сломанные электростанции, сараи, рельсы, ведущие в заброшенное депо, и ржавые ремонтные ангары. Кругом разбросаны ржавые станки и электромоторы, с которых уже скрутили всю тонкую медную проволоку, вагоны стоят без колес, тут и там летают бумажки и души покойных ныне работников-ремонтников, кто-то проклял это депо.

     Серж подходит к бетонному забору, плиты которого наклонились и местами упали на землю, он пролезает через забор и слышит, как воют стаи бродячих собак, их подкармливают костями коров охранники. Собаки вроде как сторожевые, а вроде как бродячие и одичавшие. Они здоровые, большие и их много, не повезет тому, кто с ними встретится – они злые и, говорят, загрызли одного охранника в голоде зимой.
    
     А сейчас зима.

     Небольшой железный ангар, в нем окна заклеены фольгой в три слоя и заколочены с обеих сторон досками. Фольга не пропускает свет дневных ламп внутрь ангара.

     Те, кто внутри, – это отчисленные из МГУ и МИФИ студенты, которые тут варят амфетамины, метаамфитамины и декстрометарфан. Это может приготовить, на самом деле, даже школьник из аптечных препаратов. Но призеры математических и физических олимпиад справляются с эти гораздо лучше. Килограммы розового порошка, дымящиеся стеклянные трубки и бутылки, за дверью слышно музыку и крики девок.
Эти ребята уже не просто студенты-химики, решившие подзаработать и бросить к чертовой матери изучение ядерной физики. Они уже профессионалы, и в этом, простите за каламбур, варятся пятый год, и их схема работы отработана, как появление солнца по утрам.

     Эти ублюдки каждый месяц, иногда два, меняют свое место дислокации, находят новое заброшенное со времен еще СССР предприятие или за-вод, а там ищут самое неприметное здание, склад, ангар. Платят охранникам немало деньжат, говоря, что им нужен сарай для постройки ракеты.

     Все соглашаются, что вы хотите? Научный проект.

     Но эти бесы варят килограммы наркоты.

     Для убедительности они привозят с собой макет ракеты и бочки, которые хранят и сейчас в этом ангаре. А главное – это настоящие ублюдки, шесть восьмидесятилитровых закрытых бочек высокооктанового бензина. Если что, они опрокидывают их, кидают зажженную спичку и выбегают, сжигают все и говорят потом, что запуск не удался. Представьте, ОМОН ломает, выбивает металлические двери, а они опрокидывают более четырехсот литров бензина, он разливается реками, попадая на стены, оборудование, реактивы. Кидают зажженную спичку и выбегают, открывая ОМОНу дверь. Бензин мгновенно вспыхивает, сжигает все вокруг, полторы тысячи градусов по Цельсию – температура горения бензина, это вам не шутки. И хорошо, если все это не превратится в огромную бомбу и не сдетонирует, разбросав их на сотни метров вокруг. После пожара останутся лишь фрагменты ангара, ракета и остальное – сгорит, все сгорит.

     А что, если что-то пойдет не так? Они об этом и не думали.

     А сейчас эти трое, худые очкарики, танцуют с девками, с которыми торчат под тем, что вам не готовит мама на кухне на ужин, а они варят у себя еще и не то. Курят рядом с бочками полными бензином, хранят на них пакеты с реактивами и наличкой, в это время, прыгая и танцуя под рейв.

     Это все может вспыхнуть и само по себе, и они могут не успеть выбежать. Но они только как истерички над этим смеются. Такие души не горят и в аду, им не за что беспокоиться.

     Больные, больные ублюдки.

     Тс-с-с… но это все секрет.


     Серж подходит к тяжелой металлической двери, из которой раньше выезжали и в которую заезжали локомотивы.

     И стучит, музыка сразу прекращается.

     Секретный стук.

     Тук…тук…тук, тут, тук… тук… тук… тук, тут, тук… тук… тук… тук, тут, тук…


     В общем-то, это «Спартак чемпион», ни отнять ни взять.

     Больные, больные ублюдки.

     Тс-с-с… но это все секрет.

     Секрет.


     Тарас открывает дверь. Это - помешавшийся псих с выбритым ирокезом, через год промысла совсем съехал с катушек. Ему чудится, что родимое пятно на его груди слева – это перевернутый крест, так примерно оно и есть. Он думает, что это антихриста метка, он ее обвел жирным контуром черной татуировки, теперь я и сам, я и сам в это верю. Не сомневаясь в нем нисколько.

     Внутреннее убранство они перевозят с места на место. Диско-шар, светомузыка, стерео, разбросаны бутылки, у стены огромный клубный диван из красного дермантина. С него прыгает вверх второй тощий фрик в черных глухих очках, в ярком синем блестящем пиджаке на голое тело, в брюках в облипку, отрывается от земли по полной. В освещении, мигании, цветных ярких ламп, он летит.

     Серж заходит вовнутрь, играет песня про детку, забывшую съесть таблетку. Двое фриков танцуют с тремя студентками, которым не объяснили родители про то, что существуют пчелки, тычинки, пестики и опыление. И я тоже уже забыл, что имел в виду.

     Серж кидает пакеты, берет бутылку пива, сижку и садится на диванчик. Кругом наркотики, и двое молодых пчел крутят три поспевших цветка, которые совсем не забыли съесть по таблетке, правда, не той. Хотя кто знает, вдруг они заряжены и противозачаточными.

     Секс, наркотики, осложнения…

     Посильнее оторваться от обыденного дивана, чтобы потом посильнее упасть.

     – Ну что, принес?

     Серж лезет в карман и достает пакетик гидропоники. Счастливый Та-рас убегает. Его узкие черные джины так сильно облегают, что он скорее в блестящих колготках, чем в штанах, не пропорционально большие красные высокие армейские ботинки на высоком парне смотрятся, как на клоуне, цветная футболка и перегидроленные перекисью белые прозрачные волосы.

     Их семеро: три паря, четыре девчонки, видимо, одна запасная.

     На столе-бочке Тарас сворачивает косяк из первой попавшейся бумажки и курит в серьезный затяг.

     Сильный запах бензина, травы, сгорающих реактивов, а голова и без всего этого ходит ходуном.

     Что же случилось со всеми ними, когда они сбились с пути? Когда они попали в эту безумную гонку, думая, что еще что-то могут поменять и вернуться?

     Мы все запутались.

     Мы все сбились с пути.


     Серж не в настроении, и уже не в том возрасте, чтобы отплясывать с тощими подростками в супер ярких шмотках на рейве, прыгая в софитах под песни кумиров новых лет. Он спокойно курит рядом с бочкой бензина в то время, как одни уже целуются, поедая друг друга, а другие, взявшись за руки, кружатся и прыгают.
    
     Странные танцы. Очень странные танцы.

     – Ух, как это мы, – плюхается на диван Тарас, диван содрогается, пиво Сержа чуть выливается ему на штаны, к Тарасу на колено садится девочка, а он продолжает. – Ну что, вот тут лежит мешок, забирай, а деньги в пакете?
     – В пакете.
     – Ты уж прости, что каждый раз заставляем тебе покупать все это, – он берет пакет с двумя блоками сигарет и жвачкой. – Но что тут поделать? Это же бункер, у нас провизия под отчет, правильно? – смотрит Тарас на девушку и целует ее в верхний разрез майки, откуда выглядывает грудь, а грудь мило хихикает.
Дело в том, что у них еда, вода и все остальное рассчитано на месяца полтора, и пока они тут, они не выходят за территорию. К ним только иногда приходят и уходят, и то скрытой дорогой, вроде той, по которой шел Серж через глухой заброшенный лес.
     – Детка, принеси папе вон тот пакет, – говорит двадцатишестилетний подросток своей подруге, хлопая ее по попе.

     Она идет, виляя попой, приносит пакет, и Тарас принимается считать деньги, считает повторно, и в конце пересчета дает две купюры Сержу: «Спасибо, что купил сигарет».

     Серж сидит одиноко без пары, говоря с ребятами, их половыми партнерами и запасным игроком, стрелки часов на его руке пробежали уже час, затем полтора, два, согревшись и отдохнув, уже собирается ехать в город с этой Богом и людьми забытой железнодорожной ремонтной станции.

     – Ладно, я поехал.
     – Так рано? – спрашивает Тарас.
     – Да, еще час в электричке, еще до нее дойти, дождаться, приеду к ночи, а ночью ментов почти нет, так спокойненько и доеду.

     Он выходит на улицу, железная дверь со стуком и скрипом запирается. На улице тихо-тихо, только скрип качающихся елок. Серж идет обратно в лес, к мертвякам, пробираться через сугробы к платформе «Радищево», чтобы доехать в холодном железном вагоне до ночного города и передать килограмм амфетаминов из рук в руки старому невротику.


     Маша стоит в магазине, жует жвачку и надувает пузырь, толкая вперед тележку с продуктами.

     Чем больше пузырь, тем выше риски оказаться всем лицом в жвачке.

     Пузырь лопнул.



18. Мыльные пузыри.


     Саша смотрит на устрицу, она одна лежит на большой белой тарелке, одна одинешенька, как черное пятно на белом фоне. Он смотрит на нее, она уже открыта и сам моллюск лежит на половине раковины. Он смотрит на белое блюдо с еще живой жертвой и заправляет небольшое полотенчико за шиворот рубашки. В одной руке Саши вилка с тремя зубчиками, а во второй – лимон, за шиворот заправлено белое тонкое хлопчатое бумажное полотенчико – платок.

     Устрица вспоминает, как появилась она под лунным светом в чистых водах океана, лучи луны проникают сквозь чистейшую воду и касаются ее ракушки. Думала устрица еще шестьсот пятьдесят миллионов лет назад, что вот я – устрица – сейчас лежу на дне океана, а скоро эволюция меня приведет к тому, что я – устрица – совсем скоро буду в шестнадцать лет стоять твердо на двух ногах и, заканчивая школу, мечтать о хорошей машине, просторной квартире, даче со стриженной лужайкой и поступлении в институт и обучении на менеджера?

     Нет, не думаю, что она думала, что эволюция закончится именно так. Что все так обезличатся в огромных пробках и толпах и станут, как и устрицы на устричной ферме в акваториях средиземного моря. Где они одинаковые лежат десятками, сотнями, тысячами штук на один метр. Их выращивают, и они только и ждут, когда умрут, как и белые воротнички в стеклянных аквариумах за прозрачными перегородками, заполненных безвольно дрейфующим планктоном.

     Думала ли она, что ее будут выращивать на корм, как и планктон? Нет, не думаю.
    
     Думала ли устрица, что все останется на таком же примитивном уровне, на том же, что и она сейчас, лежащая на белой фарфоровой тарелке фаянса двадцать первого века, обрызганная лимонным соком. Нет, не думаю.

     Устрица сжалась.

     Думала ли она, что ее съедят? Возможно.

     От лимонного сока нежная, еще живая устрица чуть сжимается, ее вилкой подцепляют, отрывая от дома-ракушки, и погружают в рот.

     С грустной уставшей задумчивой миной на лице Саша чуть жует водянистую белковую массу.

     Он сейчас думает, как все катится в тартарары из-за какой-то ерунды. Философски-лирическое отступление о том, как тают деньги в его голове. А деньги тают, и тут ничего не поделать.

     Планы, бизнес, ИПО, деньги, кредиты – все это в хаосе кружится в его голове.
Зачем тратить деньги на устриц? Лучше уж так их потратить, чем завтра они все равно ничего не будут стоить.


     Еще Пушкин в «Евгении Онегине» рассказывает, как летит обжорливая младость глотать из раковин морских затворниц жирных и живых. И как можно устать от южных дам и жирных устриц черноморских. Но тут не устал никто еще от прошедших жирных лет и лет спокойных. А начало новых лет уже в сухости, бесплодных.

     На улице кризис, паника, кризис! Люди паникуют, тратя обесценивающиеся деньги.

     Саша берет вторую устрицу, кладет ее на тарелку, теперь на ней, белой тарелке, второе каменное пятно. Он смотрит, смотрит через витражное окно на улицу и видит, как люди выносят электронную технику из магазина, тратя накопленные годами сбережения.

     Ты копил на квартиру, а все взяло и рухнуло, и ты бежишь скорее, пока обесцененных денег хватает на пылесос.

     Он подцепляет устрицу, в ней оказался червячок, он его аккуратно убирает на край тарелки, кладет устрицу в рот, медленно жует и смотрит вперед. Смотря, как люди-муравьи таскают вместо веточек коробки с техникой в свои урбанистические шалаши-жилища. Он жует несчастную устрицу, смотрит и думает о бессмысленности всего.

     Ты копишь годами, а за неделю все обесценивается в десять раз, все теряет смысл.

     Инфляция трехзначным числом сносит цунами все планы на жизнь.

     Саша берет третью устрицу, а живот на это издает недовольное урчание, если у вас слабый живот – устрицы лучше не ешьте. Устрицы входят в десятку самых вкусных и самых лучших мировых отрав. Но Саша продолжает их есть, не обращая внимания на тряску в животе, вспоминая, что Казанова их ел в день по пятьдесят штук, и насколько у него должен был быть сильный желудок, чтобы не сидеть целый день в туалет, а упражняться в кровати?

     Устрицы – сильнейший афродизиак и возбудитель, а он спокойно, испытывая скорее тихую панику в голове, уже расставшись с большей частью того, что связано с деньгами, смотрит на планомерно равномерно уносящих технику муравьев ровной цепочкой до дома, наборы деталей.

     А тем временем за день в магазинах уже третий раз меняют цены, прибавляя нули.
И возбужденному Саше несут счет, который за два часа обесценился втрое, и это все уже кажется хорошим вложением. На улице холодно, и так хочется попасть в чье-то тепло. Но он знает, что все бесполезно и все катится в Тартар, только под разным углом: иногда быстро, иногда медленно жизнь тебя катит. Как во время встреч с Машей.

     Так иногда может начать казаться, что просто нужно выбрать в жизни самую интересную и безумную дорогу в Тартар, ад.

     Саша выходит из заведения, идти некуда, дел больше нет. Он идет направо, дует холодный ветер, поднимающий вверх снег. В обменниках торопливо меняют курсы валют, а люди паникуют. И виной этому не пожар и не ураган, не взорвавшийся вулкан. Пишут в статьях пролетающих мимо газет о тех, кто, увязнув в удавке кредитов, затягивает на шее петлю и расшатывает табуретку в разные стороны.

     Саша идет мимо многоквартирного дома, там, на пятом этаже, в квартире горит свет. Тишина в квартире, купленной в кредит и обставленной мебелью из магазина ИКЕЯ, и там стоит мужчина на табуретке с причудливым названием «Мольгер», в ИКЕЯ все причудливо называется. «Мольгер», табурет-лестница из березы, некрашеная, с полметра в высоту и с пол метра в ширину, две ступеньки. Он эту табуретку собирал, как Лего, пару месяцев назад, на его шее – петля или схватывающий скользящий узел. Табуретка раскачивается то вперед, то назад и опрокидывает хозяина вперед, узел скользит, затянулась кредитов удавка.

     Толпа людей за окном проходит мимо этого дома, в ней идет Саша, и только стены, обклеенные несколько месяцев назад обоями в цветочек, грустят о хозяине их, то есть вашем, безвременно покинул он землю. Его ноги дергаются, дрожат, сопротивляясь, судороги. Прощайте, обои, прощай…

     Квартира и все, что в ней есть, в заложниках банка, кредиты – долговая яма, из которой, все думают, что выберутся оттуда наружу. В то время, пока их засыпают заживо землей, и долги копятся, и все сложнее выбраться, затягивая петлю все туже. Падает на чье-то лицо и горсть земли за горстью, так тверда земля в зимнюю стужу.

     Но денег нет, надежда пропала, а квартиру и все, что в ней есть, включая обои, заберут коллекторы и продадут на аукционе. Это будет весной, а этой зимой опрокинулась еще одна табуретка с двумя ступеньками – «Мольгер», посмотрите ее в каталоге ИКЕЯ.

     Нищий сидит, попрошайничает, для него особо ничего не изменилось. Саша смотрит на него и думает: «Нет денег – нет проблем».

     У Саши заболел живот, ну вот и все, это случилось. Он знал, что так будет, но думал, что хоть его сейчас пронесет. Но мы знаем, что мимо нас не пронесет.
     Мы все знаем, когда берем кредит, что можем его не отдать, скорей всего не отдать, но все равно берем. Мы знаем, что влюбившись в преступника, не изменим его, но все равно выходим за него замуж, думая, что все получится впрочем. И встречаясь с наркоманом, мы думает, что исправим его, что он бросит с наркотиками связанное все. Прошел мучительный год, странно, почему же он не бросает? Также мы думаем, выходя в легкой одежде в дождь, что не замерзнем, но промокаем, замерзаем и болеем, потом и страдаем. Мы надеемся на авось, авось – не авось… «Повезет нам всем, брось!»

     Но в итоге все случается с точностью противоположно нашим надеждам и ровно так, как мы думали в худшем сценарии. А причиной всему этому – надежда, что все как-то образумится, и петляющая дорога выровняется.

     Но дорога от этого петляет еще сильнее, выкидывая на обочину жизни.

     Мы же знаем, что все это случается с другими, но не с нами, только не с нами. Это другие пары разводятся, это другие не могут отдать кредит. Это другие умирают, болеют и ходят в больницы на диагностику и профилактику просто так, дураки. Это у других ломается машина, когда стучит мотор, а моя стучит, но еще проедет не один светофор. Это другим не везет, когда они обгоняют по встречке, а меня пронесет, пронесет вперед. Это другие лежат на кладбище, а я нет. Это другие умирают, а я нет, торопиться некуда – это они ничего не успеют в жизни, посижу на диване, щелк на восемьдесят седьмой канал и вторым глазом на свою страничку, листать миллионы чужих новостей, у тебя же огромная лента?

     А в итоге, все происходит, как всегда. Устрицы дают по животу и требуют открыть выход наружу. И Саше не повезет и не пронесет мимо с умывальником комнатушки.


     Тратьте, вкладывайте деньги, пока они есть, нет смысла долго копить, больше года – уж точно, время тихо и быстрее убьет вас, ваши деньги и этот мир, чем вы скопите на покупку острова в Тихом океане за сто тысяч лет. Живите сейчас! И не верьте в наркоманов, изменщиков и агентов кредитных, не давайте им шанс, пусть об этом только лишь пикнут.

     Саша проходит мимо банка Империал, и на нем вывеска «Закрыто», а рядом с ним вкладчики, которые его пикетируют. Мирный пикет перерос в штурм. Они выламывают двери, разбивают стеклянные витражи. Они хотят обратно свои деньги. Но все, их больше нет, просто нет.

     Вы еще думаете, что власть в деньгах? Что правят деньги?

     В банках нет денег, если даже четверть вкладчиков придет забирать деньги, то все, банк тю-тю, и больше нет денег, нет банка. И вот сейчас вкладчики, поддавшись чувству паники, бегут в банки забирать нажитое, и их паника уничтожает банки, как мыльные пузыри, протыкая надутые сферы иголкой.

     Чувство паники уничтожает банк за банком. Ни один, подчеркиваю, ни один банк не может рассчитаться со всеми вкладчиками, так как не рассчитывает на это, там просто нет столько денег. Каждый банк думает, что его пронесет, и банкротство случиться с другим, но и его рано или поздно не проносит, и он разорится.

     Остались все за бортом.

     Акции банка падают на бирже, дешевея со скоростью распространения слуха о его крахе. А слухи распространятся быстрее скорости света в темном пространстве.

     Как работает биржа?

     Василий торгует акциями на бирже и думает, как поступит Василий № 2, чтобы поступить так же, а Василий № 3 думает о том, как поступит Василий № 2, а Василий № 4, как поступит Василий№ 5, чтобы посту-пить так же, и так до бесконечности.
    
     Все думают о том, как думают другие, и как только появляется чувство паники, она охватывает всех, и все рухнуло.

     Получается, чувства управляют миром? А не деньги? Если смотреть глубже, то да.

     Чувства управляют деньгами, миром и нами. Страх, боль, радость, эйфория, паника – это все влияет на то, как мы живем, а не количество денег.

     Александр выходит из Макдональдса с легкостью в животе, с капучино по поднявшейся цене, теперь он стоит, как устрицы пару часов назад в ресторане.


     Мировой финансовый кризис шагает по планете, деньги обесценились, а скоро Новый год, но радости и праздника в воздухе нет. Дети не получат подарков, а Саша почти разорен, и все за пять часов, хороша получилась прогулка.

     Чувства победили и уничтожили все материальное.
    
     Любовь и чувства не дешевеют, память еще жива. Все мысли о деньгах испарились, как пар.

     Как будто прозрел, Саша подумал о Лене и вспомнил…

     – Привет, – приветливо улыбаясь, говорит Саша и облокачивается на железную ограду рядом с Макдональдсом и смотрит вперед, на Пушкинский сквер, украшенный под Новый год. – Привет. С наступающим, – приветливо улыбаясь, говорит Саша, искренне чувствуя себя уже счастливым от того, что с ней говорит. «Так неудобно за все перед нею». – Как ты, Лена?
      – Привет, ничего, не считая, что мы скорее всего банкроты.
      – Да, но тут уже особо ничего не поделать, надо просто ждать, ночью мы это точно не исправим, – он заминается, молчит. – Знаешь, я хотел сказать, – снова Саша заминается и, секунду готовясь, молчит. – Прости, что я был таким уродом, подумал я об этом всем и понял, что даже не знаю, как такое получилось.

     Лена ожидала чего-то другого и удивлена, она этого тоже ждала, но много лет назад.
     – Боже, зачем, ты же понимаешь…
     – Да, я понимаю, что ничего не верну, и все напрасно, я звоню извиниться, поговорить без надежд на что-то, – Саша выдыхает, изо рта идет пар. – В общем, прости меня, я не хотел, чтобы кому-то было плохо.
–      Да ничего, в жизни и не такое бывает, – спокойно, сдержанно отвечает Лена.

     Саша смотрит вперед, через дорогу обменник, из него с лестницей выходит мужчина и меняет в десятый раз за день цифры на табло.
     – Когда мы все только начинали, мы сидели у тебя на кухне и пили шампанское.

     Лена улыбается, вспоминая сладкие годы, ей было всего около двадцати.
     – Боже, как я была молода, помнишь, тогда я была в том смешном черном платье со смешными поднятыми плечами? Помнишь, как мы смеялись над тем, что я похожа в нем на королеву вампиров?
     – Да, помню.

     Они молчат, ностальгируя о не таких уж давних событиях, еще таких ярких в памяти. Тишина задумчивой ностальгии затянулась и переросла в неудобную паузу.
     – Хочешь…? Хочешь встретиться, я приглашаю.
–      Да, давай, – и он мимолетно обдумывает, что это будет, и утверждает. – В момент банкротства или почти банкротства встретиться на той же кухне, где все начиналось, – это так символично.


     Она плачет, повесив трубку, а он едет к ней домой, она достает черное платье со смешными задранными плечами, на нем стразы, и слезы падают и блестят вмести с ними. Крошка, не плачь.
    
     Еще один поступок из разряда «А может все же?», но ты плачешь, Лена, ты знаешь, что не будет еще раз.


     Машина едет, как и по всей России, по снежной, плохо убранной дороге, и как везде в России пьяные медведи перед Новым годом перебегают дорогу, а снега столько, что все дворники вместе не смогут убрать.

     Елена плачет, Саша крутит баранку, Серж где-то везет килограмм, а Маша идет домой и относит пакет с едой, дожевывая жвачку.

     Куранты скоро пробьют двенадцать, жаль, только, что сегодня не Новый год, а практически дефолт. Надутый пузырь ожиданий мировой экономики лопнул.

     Елена плачет, она знает, что ничего не получится, знает, что все давно потеряло всякий смысл, но какая-то надежда есть, и искру надежды она, тайком от себя, раздувает и согревает. И думает сама, тайком от себя, что это последний раз, последняя попытка, опять обещая себе не делать все это. Она одевает черное белье, черное платье, застегивает молнию на спине и плачет, но мы-то знаем, зачем женщины одевают черное кружевное белье.

     Мария возвращается домой, стоит на пороге, только из магазина с целлофановым пакетом еды, жует жвачку и слушает нотации матери, не вовремя обронив, что завтра встречается с отцом, та заводится, орет, и в ответ: «Религиозная фанатичка».
У них всех лопается терпение.

     Серж везет килограмм амфетаминов, ему еще долго ехать на электричке и потом на такси. Он думает о том, как же он устал от этого всего. Когда же его признают и выставят в Лувре? Пора завязывать с этим всем, а то поймают или убьют. «Это последний раз».

     А Саша едет зимой в белом кабриолете БМВ с закрытым верхом и едет без задней мысли, уже все потеряв, надеясь, неизвестно на что, может на то, что завтрашний день неизвестно почему, от чего, будет все-таки лучше.


     Обещай…

     Проснись утром и не давай второй и третий шанс тем, кто тебя обманул, тебе изменил и тебя кинул, не давай второй шанс тем, кто уже погорели в пятый раз. Не рискуй по пустяку жизнью и жизнями других. Не откладывай жизнь на потом, надеясь, что завтра будет лучше, и само все станет другим.

     Все серьезное случается по глупости, по нашей же глупости.

     Мы живем и привыкли жить в мечтах, мы верим в будущее, что оно будет лучше, и я в это верю. Мы хотим верить и верим, что люди меняются и больше нас не обманут. Но чаще всего случается все не так, и наши раздутые мыльные пузыри надежд лопаются, натыкаясь на айсберги жизни.

     А жаль, что все так.

     Больше не давать второго шанса тем, кто тебя обманул.

     Не давай второго шанса мне.

     Жаль, это так.

     Все надутые пузыри рано или поздно взорвутся.

     И, лопнув, забрызгают нас слезами, только тогда все очнутся.


 
19. Счастье в шалаше.


     Машина тормозит около подъезда, проскальзывая по снегу, Саша слегка растрепан, а Лена ходит по квартире, не находя себе места. Она накрасилась, в платье и надевает туфли. «Господи, зачем туфли в квартире? Я буду выглядеть глупо». Она снимает их, звонок в дверь, она смотрит на нее. За ней ее надежды и то, во что она пытается поверить.

     Замок, Лена поворачивает механизм, и дверь открывается. Лена смущенно смотрит на Сашу, а он, как ни в чем не бывало, заходит вовнутрь. Но на душе у него скребутся кошки, ему не очень удобно и комфортно, он понимает все. Иногда становится не по себе, когда ты понимаешь весь масштаб катастрофы, случившейся на протяжении продолжающих идти лет.

     Он смотрит на нее, она уже немолода, но она все та же, ее кожа покрылась морщинами, она смотрит в угол пола, где сходятся две стены. Мы все те же дети, все внутри сжимается, как у ребенка, который пытается сдержаться и не расплакаться, ее губы сжаты и дрожат. Не выдержала, заплакала и стоит, сжимая в ладони другую ладонь, все так глупо получилось. Он делает шаг к ней и обнимает, она плачет ему в грудь, сорвалась, рубашка намокает, покрываясь соленой водой живых слез. Чудовищный масштаб картины увиденного ужаса, вот и обернулся назад, вот что его ожидало здесь. Он вспомнил, каким он был, и кто это все видел, и кто все это пережил – тот, кто по правую руку.
    
     А было это, как и у всех: любовь, надежды, планы, по паре розовых очков на каждого, и она надеялась, что они женятся, и он станет, как ручной, будет любить.

     Помнит, он помнит, как они сидели на склоне Воробьевых гор и, как глупые дети, давали клятвы. Держась за руки на склоне холма.

     – Ты любишь меня?
     – Да, – отвечает он, она так красива, молода, ее глаза блестят, он на них засмотрелся.
     – Теперь ты спрашивай, – говорит Елена, удивленная молчанием и ступором Саши.
     – А ты любишь меня?
     – Да.
     – Ты будешь со мной навсегда?
     – Да. А ты будешь со мной навсегда?
     – Да. Навсегда.

     Для кого-то такие слова могут быть шуткой, а кто-то будет верить в это всю жизнь. Кому-то просто слова, а есть и те, кто будет хранить это внутри и идти следом за этими словами.

     Она успокаивается.

     – Я накрыла небольшой стол.
     – Хорошо, когда мы только встретились, столы были совсем небольшие, скорее, они даже были маленькие и квадратные. Так что все приближено к тому времени, –

     Саша старательно улыбается, немного шутит, стараясь не проваливаться окончательно в пропасть, протягивая висящей на эмоциональном обрыве Лене руку помощи.

     За столом тихо и слышно только звук сгорающего природного газа в духовке, где разогревается ужин. Он встает и наливает в фужеры шампанское.

     Он поднимет фужер, она поднимает фужер, он у нее дрожит, бедная девочка, совсем довели, нервы ни к черту, но она пытается сдерживаться, она гордая женщина. За столько лет она уже сожгла всю душу и все нервные клетки.

     Саша хочет сказать длинную речь, он может, он умеет говорить длинные тосты и длинные воодушевленные речи ни о чем. Речь должна прийти от взгляда на нее, но он смотрит на нее и понимает, что она уже почти мертва. Внутри до конца, ее не вернуть, а снаружи почти что жива.

     И коротко, уже без воодушевления: «За нас».

     Больше ему сказать нечего. Уже прошло много лет, потерянных для нее. Много лет ничего: без детей, без мужа, в холодной постели, одиноко ворочаясь и думая, и думая, ей не заснуть. Она верна своим ценностям, своим словам, они убивают ее, на нервной почве сбивается пульс, проблемы с щитовидной железой, гормонами, плохая кожа, выпадают уже седые волосы. Она мертва.

     Внутри свихнувшейся маразматички, так казалось мне раньше. Разыгралась драма, которую она сама и сыграла. И только сейчас я понимаю, что она просто верна самой себе, своим мечтам, своим идеалам и своему выбору, не все так могут. Ох, как я ошибся, она совсем не свихнувшаяся маразматичка, она просто верна, это то, что могли раньше и ценили раньше, не сейчас – в эпоху измен, повального ****ства, фрилава и резких перемен настроения. Это гораздо больше, чем у нас есть. Она верна себе.

     Только сейчас понимаю.

     И вот она, убитая им без единого выстрела. Сидит и пьет шампанское, глоток.

     Идет снег.

     Она сегодня опять ничего нормально не ела, зачем есть, зачем жить? Зачем себя беречь? Если все, во что ты верила, уже ушло, уже там осталось вдали, за гранью сейчас или будет. От глотка шампанского у нее подскакивает сахар, а в пустом желудке оно сразу всасывается и бьет боксерской перчаткой в голову.

     Она улыбается, смотрит на Сашу, ее глаза закрываются, а голова накреняется и наклоняется вслед за проваливающимся телом. В замедленной съемке высокий небоскреб снесли взрывом на первом этаже, и он медленно падает вниз. Вниз, на кухонный кафель.

     Саша бросается к ней и ловит падающую бабочку, запутавшуюся в стропах парашюта. Она не успевает удариться о кафель головой и лежит на руках с закрытыми глазами, Саша проводит рукой по ее лицу: «Лена… Лена, посмотри на меня». Она медленно, как после наркоза, открывает глаза, явно не понимая, что случилось. И она просто прижимается к его руке и бредит, трется о чужую руку, как кошка, и тихо-тихо только самой себе говоря: «Саша, я так люблю тебя».

     Он поднимет ее на руках и несет в комнату, кладет на кровать, садится рядом с ней, на нее смотрит и встает взять телефон, позвонить в скорую. Он протягивает руку, она успевает его схватить за рубашку: «Просто посиди со мной, не нужно врачей».

     Она уже что-то знает, что он не узнает, и почти никто не будет знать.

     Он садится на край кровати и держит обеими руками ее руку, она смотрит на него и нежно улыбается ему, как любимая жена. Его очередь, теперь он пытается сдержаться, как ребенок, который не должен плакать, видя, как умирает…

     Вы еще не верите, что любовь бывает злая?

     Много лет назад, это все казалось раем в шалаше, строящимся и стоящим лишь на мечтах и любви, потом все разрослось, шалаш начал расти до обратной стороны медали, теперь есть деньги, есть машины, квартиры, но нет любви, нет семьи и уже нет здоровья. А она мечтала о детях.

     Вам нужны деньги? Без любви, без семьи, без здоровья? Будете богатыми, одинокими, никому не нужными, больными, медленно умирающими стариками с деньгами, большими счетами.
    
     А она о них даже не думала.

     В эволюции, в развитии, в несущейся вперед современности. Не нашлось места для верности, для искренности, робости и чуткости.

     Эволюция – такая вещь, все время что-то теряешь, все время что-то находишь.

     Эволюция все время что-то теряет.

     Теряет меня….

     Это так странно.

     Легко ли было рыбе выбраться на сушу и лишиться навсегда хвоста – плавника?

     А она так любила свой хвост, так любила.

     А тяжело ли ей было уйти от своей стаи, семьи и выброситься на берег, в воздушную пучину неизвестного. И навсегда оставить это все там, в море, и никогда больше не увидеть, что происходит там, за гранью блестящей воды. А у рыбы тоже была семья, тоже были старики-родители, жены, дети, и, бросив их всех, она ушла и пошла дальше, оставив все за зеркальной гладью воды. Так было надо, не понятно кому, хотя что там, уже все стало понятно.

     Точно так и сейчас люди бросают все и уезжают.

     Точно так и сейчас люди бросают друг друга и убегают.

     Теряешь плавник, теряешь море, волны, теряешь все. Неизвестная суша… Теряешь хвост и потом еще и взлетаешь, и снова теряешь…

     Мы получили открытость, отсутствие границ «можно и нельзя», новое качество секса, нам не надо терпеть до свадьбы, мы можем все! Мы разрушили все общественные «табу», ладно, почти все. И лишились той робости, ранимости, той влюбленности, той чистой невинной любви. А главное, со всей этой открытостью, доступностью информации, свободностью отношений, свободой выбора партнера и пола мы получили извращенцев, насильников, бесконечные измены, разводы, больше половины детей у матерей-одиночек, конкурсы мокрых маек, трусов, запутавшихся детей и подростков.

     У любой эволюции есть своя цена, и пока кто-то наслаждается эволюцией, другие должны платить и страдать.

     Рыба уходит от своей семьи и выбирается на сушу, семья больше никогда ее не увидит. А она никогда не увидит как вырастут ее малютки-икринки, не почувствует больше вкус соленой воды, и никто ей больше не скажет: «Плыви». Все, прощай рыба, теперь ты – ящерица, но остальные же еще рыбы? И ты, ящерица, ты же их раньше любила?

     Вам мало… Эволюция набирает обороты, хорошо, будем скоро еще больше платить.

     Эволюция, дождались.

     Я – рыба, смотрю на скрытую рекламу кроссовок в фильме, голая женщина бежит только в них.

     Главное, что продается в рекламе? Знаете, что?

     Это секс, маленькие дети и насилие, объедините все это, и этим в режиме 24 на 7 пичкают нас. Вы должны возбуждаться, вы должны в возбуждении ходить в магазины, вы должны возбуждаться от клипов и фильмов, это талант силиконовой груди. Не смотрите телевизор? Боитесь отупеть? Пожалуйста, скрытая реклама. Не переживайте, реклама везде, уже даже там, где вы ее не ждали, бегущей строкой в твоей голове.

     А потом мы же удивляемся, как так? Что снимают порно с маленькими детьми, насильники в парках, школьники открывают стрельбу по одноклассникам, реклама абортов? И удивляемся, что все браки заканчиваются разводом? Как так? Добро пожаловать в новый век, пожалуйста, плати.

     Платить не хочется? Ах, да, это же не ты? А кто-то другой должен платить. Тебя-то точно пронесет.
    
     Да, тебя уж точно пронесет…



20. Пуля + гильза = любовь.


     Пока Лена и Саша вспоминают любовь, каждый занят своим делом: Серж везет килограмм, Мария ругается с матерью, но сейчас о Серже.

     Серж садится в такси, уставший смотрит на Москву из чуть затемненного окна желто-черной машины. И ему не по себе.

     Идет снег.

     Он проезжает мимо дома музыки по Большому Краснохолмскому мосту, рядом с ним на берегу Москва-реки стоит купол небольшой музыкальной арены, похожей на большой широкий стеклянный степной шатер высотой в двенадцать метров, а рядом, в двух шагах, растет вверх второй корпус – это узкая высокая стеклянная башня, напоминающая тубус, на крыше которой находится хрустальная чаша, накрытая хрустальным блюдцем, поставил ее кто-то на тубус.

     Он едет мимо и красными уставшими глазами, привалившись к двери, смотрит сквозь стекло. И не догадывается, что сегодня там проходил уникальный концерт, молодой человек играл на рояле современные песни, композиции признанных классиков, отрывки из балетов и опер, а после каждый мог назвать любую песню, композицию, даже самую редкую, современную, классическую, в любом жанре и стиле, и он ее играет сразу, по памяти! Парень обладает невероятным талантом, он помнит все песни, которые он когда-либо слышал и помнит или, вернее, даже скорее сразу знает, как их надо играть. Ему не нужны ноты, учителя, он просто один раз слушает и повторяет точь-в-точь. Ему не нужно знать нот и учиться играть, как и рыбе, рожденной в воде, не нужно учиться плавать. Он просто живет в музыке. Он передает песни с неповторимой харизмой, он чувствует музыку, но не чувствует остальное вокруг. Люди в зале по очереди встают и называют песни, некоторые называют свои любимые композиции, некоторые стараются вспомнить что-то очень малоизвестное и редкое, а он просто сидит и играет: сначала од-ну, потом вторую, третью, четвертую, пятую песню. Ему заказывают пластинки разных эпох – Бетховена, Баха, джаз 30-ых, рок 80-ых и даже современные самые последние песни. Он все их знает, он уже жил в каждой из них, в каждой песне.

     И он их играет с закрытыми глазами, до сих пор помня каждый их звук и повторяя их на рояле с таким чувством, с таким выражением, что он правда живет там, в этой песне, в этих чувствах.

     Машина уезжает, исчезает за окном хрустальная башня с шатром.

     Не все так гладко: этот парень – аутист, он не может сам себе купить пакет молока и посчитать деньги. Глядя на него в магазине, мы бы все решили, что он отсталый, а сейчас, глядя на сцену, ни один из нас не смог бы такое сказать.

     Деградации не существует, существуют только шаги вперед, эволюция в чем-то отнимает, а в чем-то прибавляет, и этот парень просто гениален, он уникум, пока он на сцене и не дошел до магазина за пакетом молока.

     Мы никогда не знаем, как бросят кости гены наших будущих детей, и как выброшены кости наших генов. Мы все в чем-то талантливы, просто надо искать.

     Надо продолжить искать.

     Все что-то находят, теряют, достигая баланса.

     А Серж? А Серж едет и надеется, что не потеряет товар.

     Такси заглохло, сломалось, порвался ремень ГРМ, водила долго откладывал его замену. А осталось проехать какой-то километр. Серж выходит из машины и идет по окраине южного района. Когда так темно и поздно всякие нехорошие мысли лезут в голову. А когда у вас порошка для стирки мозгов примерно на миллион, вы смотрите на ребят у магазина с пивом и быстро идете вперед. Сразу вспомнились все байки, истории, как могут застрелить, как могут убить и выследить.

     Холодно, не по себе.

     «Сосредоточься, сосредоточься».

     Подходит парень, начинает доставать руку из кармана куртки. Сержа окутал испуг: «Что там в кармане?» Серж знает и помнит все истории про то, как достают и, открывая, раскручивают нож-бабочку, как с щелчком снимают макаров с предохранителя и сначала убивают, а потом хватают сумку и убегают.

     Он достал сигарету: «Прикурить есть?»

     «Вот это перекрыло», – думает Серж, поменяв с напряженного испуга на ухмылку выражение лица.


     Он доходит до дома, поднимается на седьмой, отдает пакет и идет обратно на улицу. Там закуривает, руки дрожат, его передергивает, трясет, ты только что был напряженным, внимательным, сосредоточенным, руки и тело не дрожали и были спокойны, холоднокровны и ждали чьего угодно ножа из-за любого угла. Все кончилось. И напряжение пропадает через дрожь в руках и передергивание тела.

     От освещенного подъезда он уходит в темноту южного района.

     «Пора завязывать».

    
     Говорят, да и он сам знает, что везет только в первые пятнадцать-двадцать ходок, не больше, потом уже – это чисто удача, случайность. А Серж уже второй год катается туда-сюда по три-четыре раза в месяц. Пока везет, но скоро так и не повезет, с каждым разом везения становится меньше, а шансы залететь выше.

     Он скоро ляжет в кровать и будет думать о том, что не далек тот день, когда будет приведен приговор в исполнение, и будет лежать вниз лицом, но не спать, ведь не видим мы сны с головой, продырявленной справа.

     И опер будет стоять и смотреть на застывшую красную массу, под ногами снегом скрипя и кряхтя, думая, где пуля на вылет. Но, даже найдя гильзу и пулю, не вернуть все назад, нет заклинаний, возвращающих мертвого к жизни.

     Почему он вспомнил расстрелы сразу из зала суда и обыск в соседней квартире?

     Гильзу и пулю найдут, и тот же патрон в той же обойме, и снова тот пистолет лежит в той же руке, но если все даже вернуть, даже назад, и влить обратно всю потерю крови и мозга, не вернуть его этим назад. Он ушедший безвременно, просто. Он унес с собою назад, главное, с чем пришел он тогда, придя в эту жизнь в роддоме у акушера в руках и крича. Жаль, что незрима душа, и ее не положишь вовнутрь так просто.

     И дело не в пуле, и дело не в теле, и ранить может не только она и не только его. Но даже слова и дело.

     И все извинения, и все деепричастно-причастные обороты, возвраты, подарки, прощенья. Не сделают так, что вот так, все будет как, как и прежде, до извинения.



21. Ладан.


     Мама-одиночка вернулась домой и принимается пилить дочь. Начинается все с ерунды, забыла поставить молоко в холодильник, потом бытовые трудности переходят на последние годы жизни и то, что Мария ничем не занимается. А Маша в ответ ей отвечает, что та сама ничего не делает. И так и этак карусель раскручивается быстрее и переходит на личности. Они орут друг на друга, выясняя отношения и вспоминая каждый промах, каждую неудачу. «Ты еще хуже, чем твой отец», «Я бы тоже от тебя ушла, маразматичка».

     Мария и не хотела конфликта и выяснений отношений и пытается спрятаться от матери где-то в квартире. А та ходит за ней по пятам и не дает покоя, продолжая высказывать. Она запирается в ванной, а мама стоит под дверью и продолжает кричать, орать, открывает дверь с другой стороны. И продолжает, продолжает… Маша отвечает на «дуру» «маразматичкой», на «грязную ****ь» – «старухой» и «фанатичкой». Она заходит в свою комнату, пытается закрыть дверь, но мама уперлась в нее и толкает, не давая ей это сделать, продолжая кричать.

     – Хватит, прошу, оставь меня в покое! – кричит Маша и затем тише. – Я же не сделала ничего плохого, это же ты меня довела, – неправильно все в этом доме.
Дверь открывается, Маша отходит от нее, сдалась, а мать заходит, продолжая орать, виня во всем ее и отца, во всех своих неудачах, во всем. И ей обязательно это все сейчас, нужно ей доказать, из аргументов у нее только лишь сила и крик, но и этого хватит, ведь виновата не она, что муж ушел, ведь виновата не она, что дочь выросла такой, и в том, что она живет именно так виновата не она, а Маша одна. Мамашка чувствует, что дочь дает слабину, и нападает, последняя попытка, дочь отвечает.

     Пощечина. «Успокойся!»

     Мать отвечает, хватает ее за длинные волосы и сквозь зубы орет, таская ее, Маша плачет и кричит, ей больно.

     Вы думаете, это происходит впервые?

     Она ее отпускает, та с размаху падает на пол к шкафу и, заплаканная, с покрасневшим лицом, взъерошенная, на полу сидит. Пол холодный, сквозняк с балкона, и холодный воздух по полу скользит.

     Мать уходит из комнаты, продолжая ворчать, она убеждена, что во всем виноват кто угодно, но не она.

     Злая женщина видимо берет силы из воздуха и уже не так слаба, доказывая всем, что она, только она права. Чужие длинные волосы дочери в ее кулаке.

     А измотанная, униженная Маша держится за голову и плачет в коленки, она ударилась головой о косяк двери, угол стенки, и от волос натяжения, там, где кожа сильно болит, она проводит по коже головы рукой, рука немного в красном.
Она решила. И в ее решении, как и во всем здесь, приятного мало, она хватает сумку, куртку и, хлопнув дверью, выходит на улицу.

     Минус десять на улице, она вышла из подъезда, застегивая куртку, про себя думая: «Скорей бы эта сука сдохла уже».

     Она будет ходить несколько часов по улице, курить и думать, что пытается успокоиться, но, на самом деле, она накручивает себя еще больше, но ей вроде даже есть, кого и за что винить.

     Чем же этот святой живодер, пропахший запахом ладана, лучше, чем она?
Слезы замерзают и режут холодом кожу, она достает телефон, начинает листать в телефоне список контактов, думая, кого бы она хотела сейчас видеть или хотя бы услышать. Она листает, листает… имена, фамилии, прозвища, так много имен, но нет там тех, кому можно довериться и чувствовать себя защищенной.

     Ее посещают разные мысли, но дом и угол в нем у нее только один. Пройдет еще пара часов, и она окоченеет вконец, пальцы и стопы так замерзнут, что она перестанет их чувствовать, а холодно станет так, что уже от холода и не больно. И она медленно, как зомби, плетется вдоль узкой дорожки пустой.

     Поздно, ночь, она вернулась домой, нерадивая дочь. В квартире темно, живодер спит, слышно храп, у нее темнеет в глазах, ноги, руки замерзли, лицо белое, она ничего не ела, она видит на тумбочке в прихожей большие ножницы. Она точно не думает. Берет их и идет в ботинках, сжимая ножницы в руке, она проходит прихожую. Это все не входило в ее планы на «спокойный ночи». Она смотрит на нее: «Как она спокойно после такого спит?». Рядом горит ладан, вокруг иконы, они смотрят, пусть смотрят, и мы посмотрим.

     Нерешительно переступает с ноги на ногу, до кровати – три шага, она не решалась на это, все получилось само, без единой мысли, сознания в голове, все происходит как-то само.

     Мать проснулась, открыла глаза, и вот тот момент, когда втыкают ножницы в шею.

     Черная тень упала на постель.

     И она, как ни в чем не бывало.

     – Что такое, Маша? – она приподнимает голову, смотрит на нее, пытаясь открыть глаза и понять, что происходит. Перед ней в куртке и во всей одежде в ботинках стоят заплаканные глаза, выплаканные в очередной раз, и она молча сжимает портные длинные ножницы. Мамаша, увидев блеск металла от лунного света, падающего из окна, резво поднялась и села, прижавшись к стене. Ей все понятно, дочь молчит.
     – Маша? Маша… – она повторяет слово, которым назвала то, что родила, и то, куда впустила душу, которую в итоге прокляла.

     Она смотрит на испуганную мать, а мать медленно, по сантиметру, прижавшись к стене отползает по стене, по стене… без резких движений. Маша, ты упускаешь тот самый момент... А мать вот совсем не уверена в ней и помнит, что надо делать при столкновение с диким зверем, и что бескровная, бестелесная жизнь за гранью секрета.

     Дрожат руки, мысли и чувства, они снова вернулись в тело, потемнение в голове проходит. Уходит из головы черный ветер, и вернулся в разум мыслей строгий кондуктор.

     Мать уже отползла на другой край кровати, а Маша полностью пришла в себя, она бросает ножницы в стену и убегает, плача. Она запирается в комнате, садится на пол, прячась за подлокотником дивана, и плачет. Диванчик, обитый синей тканью, синий диванчик стоит рядом с дверью входной, между ним и стеной прячется от мира Маша. Окно на балконе так и открыто, из него дует сквозняк, по полу мысли с ветром скользят. И Маша сначала берет одеяло с дивана и укутывается, прячась за ним, потом решается на подушку. Час-два, и она засыпает на полу, прячась от всех и себя в углу.

     Мама так и сидит в кровати, она видела, как убегает дочь, смотрит на ножницы, тихонько встает с кровати на паркет, делая мягко шаги, только бы он не скрипел, только бы не вышел страшный зверь. Она подходит к двери, закрывает ее и поворачивает замок, блокируя ее изнутри. Она стоит у двери и прислушивается к тому, кто там за дверью. Ей страшно, но за дверью уже никого, она залезает снова в кровать и смотрит на дверь, она вспоминает, что было сегодня и теперь думает не о том, что она неправа и сделала ребенку так больно, а о том, как она открыла дверь снаружи в ванную, когда там была дочь, которую она назвала Машей, а тут замок точно такой же, как в ванной. Чувство страха вернулось. Так она и будет сидеть и смотреть, боясь поворота дверной ручки, пока не заснет.

     Утром Мария встанет с больной спиной – ее продуло, и налицо болезнь от того, что она три часа была на улице одна и мерзла. Она встает, снимает одежду, в которой чувствует себя грязной, плохой, стоит переодевается, и, переодеваясь, замечает отражение голое в зеркале.

     Она смотрит на себя и видит только два «я».

     «Кто я?»

     Пьяный дворник орет за окном упрямо.

     Она оденется быстро, накрасится и выйдет из дома. Уехав оттуда, где бы ходили две души, боясь столкнуться, играя в кино немое.



22. Рюмочная № 7.


     Маша едет в метро, перед ней черная каменная стена туннеля и толстые канаты проводов, они мелькают, поезд шатается и летит в пропасть.

     «В Японии начинает цвести сакура, скоро розово-белые лепестки за-сыпят влюбленных и начнется весна».

     И пока Японцы упиваются тоской и печалью, воспевая любовь, Мария несется в вагоне метро, читая рекламу тура в Японию со скидкой.

     «Каждый год влюбленные приезжают к горе Фудзияма. Ее придумал маленький Будда, найдя линейку. У горы идеальная форма треугольника с заснеженным пиком – это старый мудрый вулкан. Мимо него всего через неделю ветер будет нести лепестки, розовые лепестки сакуры, растущей с ним рядом. Зеркальная гладь залива, кусочек Тихого океана, в нем отражаются миллионы летящих лепестков нежности, уносящихся вдаль и застилающих землю влюбленным. Как ковер, ложатся нежные лепестки и плывут по заливу на фоне горы Фудзияма».

     Она смотрит на фотографию горы Фудзияма, и на ней все, как и написано: высокая гора, снежная белая вершина, зеркальная гладь залива, и бело-розовые маленькие цветки вишни-сакуры несутся над зеркалом воды, принося цветение весны. И Мария думает, что вот бы оказаться под вишней, лежать на земле и смотреть вверх, наблюдая за тем, как проносятся мимо сдуваемые теплым ветром лепестки.

     Все, что цветет, неизбежно увянет.

     Неделя, если ветер будет сильный, и погода штормовой, месяц – при хорошей погоде. Вот и все, что отведено влюбленным на их любовь. И уже совсем скоро красивые цветы родят горькие несъедобные уродливые дикие вишенки. Торопись, Золушка, полночь уже близко.

     В вагоне мелькает свет, коротит проводку, лампочки светят наполовину. И над горой сходятся тучи, лепестки нежности сдует, и влюбленные пойдут в лес Аокигахара Дзюкай, растущий у подножья горы в ее темной части души, спрятанной от солнца в тени. И совершат Синдзю – двойное самоубийство влюбленных, которые не могут быть вместе, и отправят свои души, сливающиеся в одну, к Богу горы Фудзи.
В вагоне снова мелькает свет, и коротит проводка, и снова нормально горит свет – это все проводка.

     Японцы – фаталисты, они воспевают боль и страдания в любви, упиваясь тоской и печалью оной. И как же всем им прожить без души, в теле, в лесу, где жизнь покидает, лежат тела влюбленных, их много. И если взорвется вулкан и засыпет все острова красным огнем и серым пеплом, значит такова наша судьба, будем мы созерцать красоту безумия цвета, красным огнем, сакура вся горит красным рассветом.

     Стихии нельзя противостоять, и Японцы поняли это. Цунами, вулканы, землетрясенья – точно та же любовь сотрясает сердца весною и каждое лето. И если от стихии нельзя убежать, и не спасется никто, даже в здравом рассудке консьержка. То мощь стихии и красоту ее наблюдать, принимая верную смерь, останемся здесь, открывая все шире от страха глаза, упиваясь силой стихии.

     Многие любят только смотреть и не трогать руками.

     И Маша смотрит в стекло, переведя взгляд с рекламы с горой Фудзияма. И там чернота, и не видит там ни черта, кроме испуга лица вчера, в отражении – мама. И если ничего не можешь поделать с собой, то просто наслаждайся красивым ты видом. Это может быть извержение высокой горы, бывшей спящим вулканом. А может быть и подушки закусанный угол в зубах, кричи не кричи, мучаясь стоном.

     Пушкинская, она идет сквозь лысые деревья сквера, там чуть дальше должен стоять он. Она подходит к Сергею, и они идут, она рассказывает о том, что было. Ножницы, ночь, страх, темные краски рассудка, как же все это было странно, не хватало только пентаграммы и разбрызганной крови черного петуха, и тогда в оправдание было бы, что «пришел сатана».

     – Хорошо, что ты ее не убила.
     – Наверное...

     Молчание, молчание – золото, пока сыпется золото, он нечаянно, чуть оступившись, касается ее. И, качнувшись обратно, берет ее за руку. На Болотной площади они сидят на спинке скамейки, покрашенной в белый, поставив ноги на нее саму, курят.

     – А я думаю завязать со своей работой.
     – Почему?
     – Не знаю, устал и страшно становится, такое ощущение последний раз было, что там за поворотом меня ждет нечто неприятное, я это телом чувствовал, и только чудом меня пронесло. Не знаю, паранойя это или правда так.
     – Может и паранойя, – Мария затягивается и кидает бычок в сторону пруда, перед которым они сидят.
     – Знаешь, Хемингуэй застрелился от того, что сошел с ума и бредил, что за ним следит ЦРУ и разведка. Через тридцать лет в ЦРУ признались, что следили за ним, а все тогда думали, что он сошел сума.

     Машу все эти разговоры еще сильнее засолили в грусти и печали, бессмысленности всего: «Еще один безработный».
     – И чем ты будешь заниматься?

     И Серж смотрит в никуда, сквозь пространство далеко вперед. Оглядываясь мысленно через плечо назад, видя свои картины, инсталляции, перфомансы, видя, как занимается всякой ерундой и подрабатывает попутно в разных сферах. Все это кажется ему довольно серым и убогим, не тем, что он ожидал, с другой стороны, денег у него пока достаточно, да и смысл для него не в них.

     – Буду тем, кто я есть.

     После вчерашнего Марии хреново, она ничего не ела, вчера чуть не убила мать, а сейчас курит натощак. Эх, курит натощак... И смотрит в продрогшую Московскую землю и ей хочется начать все сначала или закончить все, зарывшись в нее. Весны еще нет, но уже не зима, авитаминоз, у всех нервный срыв, еще и друг-параноик Хемингуэй теперь безработный. Все устали от колючего холода, случившегося за полгода зимы, и тут еще и они на самом краю скамьи, никому по большому счету и не нужны.

     Если все идет под откос, у вас всегда есть план «Б».
   
      – Шампанское?

     Что тут скажешь, отличный план «Б», на всякий случай, рекомендую вам всем.

     Они убивают день, солнце спряталось за тучами, днем оно выходит. Бутылка, вторая шампанского брют, кислятина и только, головокружение от эйфории эндорфинов любви, идущих в дело, его может сделать выносимым. И они ходят по лесу домов, по тропинкам скверов, каналов, в поисках нового «Я» и бытия. Но в лесу ни фига.

     Вечером, сильно набравшись эндорфинов и замерзнув, гуляя многие часы, Серж предлагает, декларируя.

     – У меня есть еще два вопроса: вопрос «А» – ты еще можешь пить? В крайнем случае, чай?
     – Да, чайка я бы попила...
     – Вопрос «Б» – а хочешь увидеть мое любимое место в Москве?
     – Давай, давай! – Маша восклицает, Сергей получает ответы.

     Они идут сквозь дворы, снова в центре Москвы, в рюмочную номер семь. В ней сегодня собираются художники нового, уже забытого века недоискусства.

     Старое здание в четыре этажа, обшарпанное снаружи, с обсыпающейся кладкой, неприметный вход с маленькой, плохо горящей вывеской в стиле советской эпохи. А в кабаке, в полумраке, с тусклым светом электросвечей-миньонов сидят за деревянным столом богемы. Неизвестные и бесславные богемы андеграунда и матерой экзотики в углу заведения обсуждают себя. В помещении сидят студенты, трактористы, те, кто застрял в другом времени, где наливают пятьдесят за пять копеек, и пара смакующих туристов с красными щеками от медовухи и кумара в шапках ушанках. Аутентичная обстановка чуть кривой мебели из некрашеного массива с тонкими белыми скатертями и клеенками, не хватает только на стене Сталина с Лениным и музыки в исполнении Высоцкого. А Сталин и Ленин висят в красном углу на противоположной стене от входа и улыбаются пролетариям всех стран, а Высоцкий сегодня не играет, у буфетчицы Нины сегодня день рождения и все повинны и слушают «Ласковый Май».

     Они садятся за стол, и важные, почти все худые люди за столом смотрят немедленно на Машу, они одеты в странные одежды темных тонов, женщина напротив курит через мундштук, сидя рядом с парнем с усами в берете.

     – Это Маша, всем ее жаловать и не обижать, – произносит после приветствия Серж. Но дама напротив имеет свое мнение.
     – Серж, у нас же серьезные разговоры, а ты как некстати с очередной поэтессой.

     Мужчина в берете чуть пихает даму с мундштуком локтем.
     – Успокойся Сюзанна, не надо опять этих сцен.

     Сюзанна молча затягивается из пластикового мундштука и молчит.

     – Ты на нее не обижайся, она просто долго привыкает к новеньким, а так мы все очень дружелюбные, – пять сидящих человек поддакивают и кивают, вместе с ними всего их семь. Серж довольный приветствием усача в беретке, сажает Машу поближе ко всем и спрашивает, утверждая: «Я отойду купить нам чая».
     – А я останусь с ними?

     Сюзанна с мундштуком, как и Жанна с большим французским носом, сидят и смотрят изучающе на Марию, ей не по себе. Но, видимо, муж Жанны с меньшим, чем у нее носом предлагает Маше стаканчик вина.

     – Давайте выпьем за новенькую! – муж Жанны наливает одну треть красного в граненый стакан, в котором еще осталось пара чаинок и протягивает его Маше. –
Так, за любимых наших дам и за вновь пришедшее пополнение!

     Кто-то выкрикивает: «Аминь», чокаются, выпивают, и они продолжают разговор, особо не обращая внимания на Машу, обсуждая, чем отличается Дали от Ван Гога.

     А в это время Серж к кассе подвигает поднос по рельсам самообслуживания, на его подносе тарелочка с бутербродами, три салатика в пиалках, эклер и маленький чайник с чаем, но еще без кипятка.

     Буфетчица Нина, высокая, плечистая, холоднокровная, как злая овчарка, и с серьезным видом из-подо лба смотрит вперед, басом подпевая: «Белые, белые розы… беззащитны шипы» – пробивает еду, громко тыкая толстым пальцам по старому кассовому аппарату.
   
      – Че еще?
     – Мне, пожалуйста, две бутылочки красного и графинчик белой.

     Он платит, Нина смотрит на него, как на убогий кусок ее жизни в сортире, берет деньги и возвращает сдачу, не отводя глаз от Сержа. После взгляда Нины каждый чувствует себя униженным и изнасилованным. И Нина продолжает подпевать: «Белые розы, белые розы…» – в такт чуть качая головой.

     Серж ставит поднос на столик, выгружает еду и вполне удовлетворенно смотрит на то, как Маша общается с остальными, пытаясь вспомнить, как выглядели те самые подсолнухи, о которых идет речь. Серж убегает налить чайник из огромного самовара в другом углу заведения и возвращается.

     На столе бутербродики с черным хлебушком, селедочкой и лучком, белым хлебом и столичной зернистой колбаской, три бутылки красного плохого крымского вина, водочка и пара пиалок «Оливье», одну уже съели и хорошо, что товарищи купили уже сока, а Маша уже сидит с эклером с жирным заварным кремом.

     – Я вот был в Крыму, там отличные домашние вина, не то, что это разбавленное пойло в магазинах, – недовольно высказывается Артур, подливая в стаканчик. На самом деле его зовут Артемом.


     А в кабаке сидят мужчины и редкие дамы, тянут руки к небу и говорят тосты. Будто молитвы с просьбами к небу. Маша смеется, уже становясь в компании своей, все сидят и пьют красное крымское, плохо разбавленное водой и спиртом, смеются над шутками и рассказами друг друга.

     Тут странный уют, полумрак, свечи-миньоны, люди вздымают руки к небу со стаканами в руке – это такой способ молиться. С каждым стаканом они становятся ближе к Богу, поднимаясь вверх, не готовясь утром упасть на твердую землю и белизны простыни смягчающей утренний мрак.

     У каждого своя молитва, своя церковь и Бог, и если на ней нет купола, а только небо или потолок, то это и есть, возможно, чья-то вера.

     Покаяться в грехах друзьям, сознаться в том, в чем сможешь, и попросить прощенья. И помолиться за мать отца… все это делает мужчина, вспомнивший Ван Гога, он мелет языком, вспомнив из своей жизни очень много. Затем он поднял свой стакан и треснул им о стены граненых стопарей. И как-то так стало вдруг светлей в душе его, а может в моей?

     Тут продается вера в разлив и в черпаках, и что с них взять, если берут они купюры за молитвы? И что салфетки тут совсем и не белы, и Маша вытирает от «Оливье» ей губы перед еще одной молитвой.

     Продажна стала вера и ходит по рукам, готовьте деньги за просветление Будды и Востока, за отпущение грехов и за стакан спиртного Бога.

     И входят в зеленый штопор наши там друзья: Мария, Серж, дамочка с мундштуком и мужиком с береткой. Но всех нас ждет там тьма, лишь тьма. А пока лишь смех, кутеж, вино, весна… веселье. И выходят на улицу они искать дорогу с дискотекой.

     Им хорошо, они молоды, они идут, у них еще осталась бутылка или полторы вина.
    
     Сегодня первая теплая ночь, они идут всемером на дискотеку, танцевать, плясать и веселиться.

     Весна, однако, та же без+дна.



23. Веселье со знаком минус.


     Я стою на кухне с друзьями и обсуждаю жизнь. У меня налита водка, они говорят, а я думаю, формулирую свою мысль о том, как мы веселимся со знаком минус. И тут чудак говорит о том, как он видел видео: «Там была настоящая жесть, от которой может стошнить, – говорит он. – Да, думаю я, такое посмотришь, а потом будет стыдно рассказать, что ты такое видел. А уж тем более, что ты сам согласился, то есть сам захотел это посмотреть».

     И всем стало так интересно. Все сразу возбудились, захотели посмотреть.
И все бегут к цветному монитору смотреть это, говоря что-то в духе: «Посмотрю одним глазком», «Только в образовательных целях», «Мне просто интересно увидеть, что там такое». И все врут, жадно открывая шире глаза, всем хочется потрепать себе нервы, увидеть это и проникнуться этим. Зачем смотреть то, что, ты и так уже знаешь, будет противно? Тебе только что уже подробно рассказали, как и что там. А я остаюсь на кухне, я уже это видел.

     И все пялятся в монитор и говорят, как все это противно, мерзко, неприятно. Это – веселье со знаком минус.

     Мы едем на американских горках, нам страшно, но мы заплатили за это деньги. Их строят все больше и больше, а есть и такие, на которых перегрузки больше, чем при полете в космос. Это страшно, и мы едем на них на скорости под двести пятьдесят километров в час, исполняя мертвую петлю на высоте пятого этажа. Кто-то скажет, что на такое он не готов, значит ему нужны просто горки чуть поспокойнее, каждый может найти те, которые ему подойдут по уровню страха и комфорта.

     Каждый сможет по себе найти веселье со знаком минус.

     Фильмы ужасов, соревнующиеся в насилии и мерзости и уровне страха, и мы соревнуемся в том, кто дольше их сможет смотреть, и кто смотрел еще более страшный фильм.

     Мы пробуем жареных жуков, кузнечиков, ядовитых стрекоз, тараканов, от которых нам противно, хотя от нормальной еды ломятся полки в магазинах.

     А многие сами себя доводят и устраивают истерики, ради собственного удовольствия и веселья со знаком минус, просто им нравится хорошенько поорать, поистериковать, поиздеваться над другими или собой, потом говоря: «Это ты во всем виноват!» – хотя делают это сами неосознанно, специально.

     А кто-то подсознательно ждет расставания с новым бойфрендом, чтобы вкусить, наслаждаясь, вкус одиночества, разрыва, сердечных мук, испытывая переживания.


     Я еще долго могу рассказывать о том, от чего мы кричим, стонем, воротим нос, что причиняет нам боль, но мы это делаем, будем честными, потому, что это весело.
Мы терзаем наши чувства и плоть, себя, друг друга, ради веселья со знаком минус. Нам это нравится, все мы – садомазохисты, просто нужно найти свой комфортный уровень садизма над собой.

     И вперед, за весельем со знаком минус.

     Все возвращаются от монитора и возбужденно обсуждают, как это было все мерзко, и как такое можно снимать, и как такое можно смотреть, а уж тем более делать.

     Никто не признается, что ему понравилось, все будут воротить носы. Никто не признает, что ему нравится закатывать сцены, никто не признается в том, что ему нравятся извращения. Никто ни в чем не признается.

     «Я люблю только по-миссионерски, мне не нравится боль, извращения, я не люблю острую еду, не люблю американские горки и карусели, не люблю быстро ездить на машине, не закатываю специально истерик, не люблю грустный конец в фильмах, не люблю печаль и грусть»

     ВРЕТЕ!

     Веселье со знаком минус. Это не шутка, от которой вы смеетесь, это шутка, над которой вы смеетесь и плачете, но плачете не от смеха.

     Вам нравится?

     Испытываете такое удовольствие?

     Плещется в моем стакане водка.

     Веселье со знаком минус.


     Каждый находит свое веселье со знаком минус.

     Кто-то любит острую еду, кто-то американские горки, кто-то любит боль и извращения, кто-то любит делать больно и смотреть, кто-то смакует тоску и депрессию, кто-то закатывает сцены истерик, наслаждаясь, в тайне от самого себя, этим, у всех свое веселье со знаком минус. У меня поострее и поопаснее, у вас поспокойнее. Или наоборот?

     Кто вы: садист или садомазохист? Любите участвовать или просто смотреть?


     И Серж, вернувшись с Машенькой и своей подругой из веселой семерки домой, любят друг друга втроем, сначала раз, потом второй и третий, и, совсем силы потеряв, они все вместе спят и просыпаются к полудню сонные, как дети.

     Основная проблема – отсутствие границ.

     На жуках, маленьких американских горках и легких извращениях далеко не все останавливаются. Не у всех срабатывает стоп-кран, и мы проезжаем на красный. Кто-то едет на красный осознано, кто-то его просто не замечает на слишком высокой скорости или просто по невнимательности проскакивает. Но так или иначе отсутствие границ, полная свобода, демократия… революции: технологические, сексуальные, политические, идущие одна за другой, – делают свое дело, и знаков стоп как бы уже и нету.

     Нам нужна более острая пища, более острые ощущения, еще более высокие американские горки, еще более грустные концы в фильмах и в жизни, нам нужно еще сильнее доводить и накручивать себя и других, мне это нужно!

     Больше-Больше-Больше!

     Скука – новая болезнь зажравшегося общества. Точно такая же, как и та, что была раньше – алчность. У болезни «нам нужно больше денег» теперь новое имя – «веселье со знаком минус». Нам все так же нужно больше и больше, только раньше – денег, а теперь «веселья со знаком минус».

     «Веселье со знаком плюс» – чувствуешь, как скучно? Такое скучное и обычное, уже совсем не бодрит, с ним не чувствуешь себя живым, то ли дело «веселье со знаком минус».

     Ох уж это «веселье со знаком минус»...

     Они просыпаются, легкий завтрак, легкие наркотики, секс, минеты, Серж говорит ей о ее фигуре лесть.


     А я утром выхожу из своей квартиры на прогулку по парку и там вижу… нам правда нужно побольше веселья со знаком минус. Еще никогда так все вместе не сходилось. Я вижу, когда стою тем днем, облизывая в парке аттракционов мороженое в сахарном рожке, вижу жирную потную бабу, которая несется с американских горок с чипсами, они с коленок летели ей в морду, она кричит, поднимает счастливая руки. Горки были стилизованы под Африку: песок, пальмы, просто Оазис в Москве, а в Нигерии очередной переворот с голодом и СПИДом половины населения. А нам слишком хорошо, чтобы жить спокойно, нам нужно убивать себя и все вокруг, если нас самих никто не убивает, чтобы никому жизнь медом не казалась, и все получали удовольствие в жизни. Бонусом засовывая кулак себе в задницу, а правда как это будет? Попробуем? Новое веселье со знаком минус?

     Почему нет?

     Мороженое упало на мой ботинок, открыт мой рот от восторга тучного тела, несущегося по рельсам просто недосягаемого для совести и понятий морали современного мира. Я понял, я такой же, возможно, просто в чуть меньшем масштабе, но я такой же, у меня просто свои американские горки, свои извращения, свое веселье со знаком минус. И мы все такие, и это так нормально, так уже обыденно, что даже скучно.

     Я возвращаюсь домой ночью, я думаю про нее, про Машу, смотря с балкона, чувствуя лицом ветер, ставлю за нее свечки. Пусть запомнит она себя такой до следующего унижения и разрушения.
Свечи горят…


     Две девочки и один мальчик уже попробовали все, попудрив носики и попив чая, одна из семи уходит домой, соскучившись по своей собачке. А Серж и Мария остаются вдвоем, для продолжения отношений им нужно еще, все, что у них есть, – это перец, который они сыпят для остроты на блюдо жизни.

     В этом моменте есть все.

     Он засовывает ей в задницу кулак.

     Новенького? Поострее? Конечно? Маслица, и можно засовывать в себя чужие руки, испытывая боль, отвращение, испуг, унижение, и чувствуя себя первооткрывателем новой себя. Анальный секс и прочий посредственный секс – уже не для искушенных. Эх, а я так любил классику, Шопена, Чайковского. М-да, обычный черный перец уже недостаточно острый.

     Последнее табу, которое, по-моему, осталось, описано ниже.

     Последнее табу внутри нас.

     Маша встает утром после поиска границ тела и дозволенного. И думает о вчерашнем и позавчерашнем, вспоминая кабак, дискотеку, постель, разделенную на троих и эксперименты с ее телом. И смотрит на это все с высоты нового дня.
И ей это не кажется таким уж ужасом или отвратительным. Все уже кажется вполне приемлемым, вам пока нет?

     Но это только пока.

     Вам кажется противным есть тараканов? Попробовав жареного таракана сами, вы подумаете: «Хм, а не так плохо, и не так противно!» И то, что вы съели таракана, не кажется настолько противным, как то, как их ели другие.

     И самый простой пример: многим не нравятся дети, они все портят, писаются, ломают, орут, все в соплях и моче и доставляют одни неудобства. И посторонних детей многие воспринимают, как маленьких уродцев-пакостников, но своих, делающих то же самое, мы лелеем и хвалим: «Молодец, сынок, ты так красиво размазал кашку по своему лицу». Все дети – уроды, но не мой бейби, своего я люблю и защищаю.
Мы найдем оправдание себе, своим детишкам и поступкам, ведь то, что мы сами делаем, и то, что из нас выходит, не такое мерзкое, как то же самое, что делают остальные.

     А перед обществом мы будем воротить нос, говоря, что такое сами бы никогда не сделали, хотя в тайне об этом мечтали, желали или уже делали.

     Это табу на уровне генов – не признавать вслух и даже про себя, что мы конченые уроды. Нельзя перед собой, перед обществом. Хотя все мы…. Тс-с… молчи!

     Все мы закроем глаза, закроем книгу, закроем дверь. Спрячем скелет в шкафу, и сделаем вид, что ничего не было.

     Все было!

     Нет, конечно, есть и не такие. Но собрав всех людей в кучу и сказав: «Выйдете те, кто не замарал руки и мысли, выйдете вы, святые угодники!» Может, кто-то и выйдет вперед, может среди них и вправду окажутся такие, но у них с головою проблемы другие.



24. За горизонтом.


     Курили когда-нибудь ночью на балконе? Или смотрели с девушкой на звезды?

     Вы видели, как они светят? Их зажигают каждую ночь и тушат с рассвета.

     Но только представь, что еще Пушкин не знал, почему ночью темно, да что там Пушкин, только во времена Эйнштейна, сам Эйнштейн на этот вопрос ответ от друга узнал, но не поверил сам в это.

     В нашей природе заложено находить ответы на свои вопросы, терзать себя мыслями, терзать свои чувства, терзать свою плоть.

     Мы же не можем просто жить спокойно и не искать ответы на свои вопросы.

     Открывая переписку с предполагаемой любовницей, девочка знает, что найдет тот самый ответ и сделает им себе только хуже, но продолжает искать, листая ее в поисках правды и боли. А гораздо легче было просто подумать, что: «Все хорошо, это просто плохие мысли, и даже если оно так, зачем делать хуже самой себе? Расстраиваться? Ты же уже все знаешь?»

     Впереди меня большая весенняя лужа, мне пять, я наступаю в нее, зная, что она глубока, но не знаю насколько.

     И смотрю на небо, у каждого свои вопросы, свои ответы, у каждого свой поиск. И я смотрю на звезды и думаю, что буквально еще наши родители не знали ответа на простой вопрос: «Почему ночью темно?» Такой простой вопрос, им задавались тысячу лет.

     А ведь мы страдаем, напрягаем мозги, мучаем наше тело, тратим время, деньги, здоровье часто просто ради того, что нам интересно, любопытно.
Больше вопросов, чем ответов – это нас более чем устраивает.

     А если и есть ответы, и мы их знаем, то нам их нужно еще и попробовать, испробовать, проверить все на себе.

     Забудьте ту чушь, которую вам говорили в третьем классе на природоведении, про то, что Земля вращается вокруг своей оси и поворачивается разными сторонами к Солнцу, и поэтому как бы ночь.

     Это конечно имеет некий смысл, но только для третьего класса, и многих это устраивает, многим этого хватает, и они не копают дальше и спокойно живут. Но кому-то интересны звезды, а кому-то интересны подробности измены. Мы все копам землю в поисках ответов, листая переписку, зная, что потратим время, нервы, силы, здоровье, но ответы в любом случае дороже? Не умеем спокойно мы жить.

     Вернемся к звездам.

     Я смотрю на небо, вижу тысячу звезд, это только маленький кусок неба, на котором смог сфокусироваться зрачок, а на темной простыне ночи миллиарды хрустальных светил. А есть еще больше тех, чей свет до нас не доходит, и мы их не видим. И люди уже давно знают, что наше Солнце – довольно средненькая посредственная звезда, даже хуже и меньше тех, что мы видим вокруг.

     И пытливые умы задаются вопросом, почему он изменил? Что будет, если засунуть пальцы в розетку? И почему, если звезд бесконечное количество на небе, почему они все вместе не святят с общей мощностью, или хотя бы как Солнце, ведь они в миллиарды раз суммарно должны быть ярче? По идее, ночью должно быть еще светлее, чем днем, и мы должны просто сгорать от такого количества света. Но в итоге только редкие сгорают, и то от любопытства днем.

     Виной всему – любопытство.

     А ответ оказался очень прост. Ночью темно, потому что Вселенная расширяется и разлетается в разные стороны, все, что есть на небе, улетает от нас и улетает очень быстро, так быстро, что улетает быстрее скорости света. Все улетает гораздо быстрее, чем может двигаться свет от улетающих прочь звезд. В итоге свет не успевает до нас дойти и никогда не дойдет. Свет летит к нам медленней, чем улетают от нас звезды, медленнее, чем улетает от нас все, что есть в нашей Вселенной. Мы видим лишь то, что находилось недавно с нами сравнительно рядом.
Человек задавался простым вопросом тысячу лет, а теперь он знает ответ. И в поиске ответа узнает слишком много другого, что рождает новые вопросы. А главное, полученный ответ разочаровывает слишком сильно, сильнее, чем радует тех, кто его искал, и ставит крест на мечтах юных звездочетов. Поэтому Эйнштейн, когда обо всем этом узнал, не поверил ни единому слову. И человек, который нашел этот ответ, как и астрономы все, мечтал о путешествиях до самых дальних звезд, но, найдя ответ, теперь знает, что никогда и никому не удастся побывать на них. Они улетают слишком быстро и слишком далеко, нам на них никогда не попасть, даже в теории мы не можем летать так быстро. Все мечты разрушены им же самим просто из-за того, что он был слишком любопытен и слишком в это все влюблен.

     Если вы не поняли ничего про звезды, то это не беда, просто читайте дальше.


     Новый день.

     Сегодня мне слишком плохо, я сфокусирован на своей боли. Но я все помню, я помню... и продолжу рассказ.

     Простыни за много лет назад и вперед впитали кровь, слезы и пот. У них такая судьба. Они будут меняться, стираться, но будут помнить то, как все начиналось, как продолжалось, и как окончалось.

     Под моими глазами проскользнули невидимые глазу мишени, под моими глазами проскользнули слоны в лавке посуды, сплошные сомненья. Размножается по ночам несмущенное поколение.

     Размножаясь у слепой толпы под глазами. «А это нужно?» Сомнения…


     Серж стоит на коленях поздно ночью, полумесяц ярок, а рядом все тот же холст с черной краской. У него в руках баночка с колой, а перед ним Маша, чуть смущенная своей наготой. Только лишь в трусиках стоит рыбой немою.

     Она опирается спиною, прислоненная к холсту. Капля за каплей льется сладкая черная, стекая по низу живота, стекая ниже, кружевные треугольники ткани впитывают эту струю. Врываются пузыри сласти, по коже скользя гладью. Он всасывает капельки из кружевной ткани, образуя потоки, устремляющиеся в его рот, по ее ногам стекают черные реки, все, что не высосал, попадает на холст. Смотрит на ее лицо, подняв глаза, на его голове ее рука, прижимающая его к себе. «Ну как, хорошо?» – молча про себя, утопая в сладости, думает Серж. А ее глаза закрыты, импровизирует он на холсте, холст от ее тяжести мнется, но не рвется. Смотри, смотри на свое искусство, не сохраняя его, продолжай играть с ней. Стонет, не контролируя себя, ее ноги немеют, цепенеют в судорогах, а его затекли – он на коленях, боль в ногах добавляет напора, делай это быстрее.

     Всасывай всю жидкость из трусиков, она громко, наверное, скорее даже кричит, прикрывая одной ладошкою рот, а второй держа его голову. Что за радость прятать в ладошке свой стон? Судороги, ноги дрожат. Второй раз, особо не контролируя себя, она взлетает и падает, достигая оргазма.

     Разве это любовь?

     Он встает, их ноги дрожат от боли затекшей, от судорог дрожи.

     Дальше можно – назад никогда, больше сразу – меньше нельзя, никак. Она – оловянный солдат, ни шагу назад. Аккуратнее, свечи горят.

     Он говорит: «Ты делаешь меня безумным». Целует ее, до простыни на матрасе один шаг. Они делают его, он очень хрупкий, будто шагнули вместе мы в пропасть. Вокруг горячо, оловянный солдат близок к пламеню, душевным свечам. Но это лучшее, что может быть – оловянный солдат влюблена.

     Он берет неконтролирующую себя полностью всю себе, не оставляя ей от себя ни черта.

     Как пресс, работая, сдавливая чувства в один нервный узел, контакт. Обезумевшие звери, как волки, чуют запах, самку, кровь и пот, удерживая каждый такт.

     Трогай жадно рукою, трогая ее собою. Удивлена? Прикрою ее пугающий взгляд своею рукою, но даже через руку сверкают глаза. Они не закрыты и смотрят в никуда, чуть укатываясь за реальность, пламя, горя.
    
     Больше и больше огня, олово стекает, горя.

     Кричит протяжные, прожженные «А» или «Да»

     Кто спасет? Как скоро, когда?

     Разве это любовь?

     Может и да.

     Она чувствует, что пересекает грань разрушения себя, это уже не то сочетание боли и счастья. А камера пыток.

     Рвано дышит умирающее тело, диафрагмой хрипя. Крича уже только «А», без всяких там «Да».

     С западной стороны стены форта-тела, где хранится остаток души, разрушены до последнего камня надежды отсюда живою уйти.

     Сколько счастья – столько и боли, сколько вперед – столько назад, ты же знала, что так все закончится, удивлена? Неконтролируемо, открывая дверь новой себя.


     Час, она лежит одна, одна на кровати, простыни ее тело впитали, забрали. Ей больно, полное разрушение спустя три часа пожара оловянного солдата. В огне ее уж нет, все расплавлено олово, оно растеклось, масса пепла, праха, от души – только сажа, трещины сосуда души, только сажа. Опоздали духи и ангелы со спасением души, молча стекают оловянные слезы, до чего себя довели, посмотри.

     Ей не оставили и частички себя, ее забрали и разрушили до конца.

     «Оставьте меня в покое, оставьте хоть немного мне меня…»

     Все это уже за гранью ее комфорта и «удовольствия против», удовольствия со знаком минус, далеко за гранью. Американская горка оказалась слишком высокой.
    Она лежит на белой простыне, истекая, а я закуриваю от подожженной мною свечи и тушу пальцами последнюю горящую еще свечку, прощай, оловянный солдат.

     И выхожу на улицу и иду, мне грустно, сегодня я сфокусирован на своей боли. Я перед Триумфальной Аркой в Москве, воздвигнутой в честь победы 1812 года. Смотрю на нее и пью кальвадос из яблок и груш, дует сильный ветер, я в одной куртке дрожу, ветер треплет волосы и душу. И почему так хочется спросить: «А как там Равик и Жоан Маду?»

     Я в зоне отрицательных чувств, слипаются глаза, я не спал, я перед Триумфальной Аркой, кальвадос в бутылке от дрожи на поверхности формирует круги, а я там как в доме, в отрицательной зоне, как никогда. Что случилось – это только мое, и я все понимаю, но ничего не могу поделать, никто не спасет и меня от самого же себя.

     Мне грустно и плохо, но я теперь знаю, что это все напускное. Это я все сам, просто мне иногда нравится чувство грусти и душевных мук в рамках моего уровня комфорта. Я в зоне отрицательных чувств, и мог обо всем этом не думать или забыть, но голова упрямо крутит и крутит один и тот же мыслей мотив.

     Насилуя мозг.

     Чувства, подобно большой машине набирают ход, я понимаю, что я мог там, в прошлом, остановиться, но продолжаю разгонять ее, заело газ, и не работают тормоза. Мне кажется, что я еще в рамках своего уровня относительного комфорта, но уже давно не контролирую себя.

     И где эта проклятая грань? Уровня «якобы комфорта», за которой начинается разрушение себя?

     Мария не знает, и я не знаю.

     Скоро познаю.



25. Твои скелеты все у меня.


     Уже не так приятно любить, уже не так приятно вместе в одной картине находиться. И сквозь пелену рассеявшегося тумана проступили все униженья, пороки и горькие, стыдные сны наяву. Раньше все казалось другим, но теперь она открыла глаза и увидела все таким, как оно и есть, и даже хуже. Теперь и холст с черными красками – просто размазня, совсем ей не весело, и не до смеха, хотя вчера еще оставались силы смеяться, и это все казалось не таким уж и ужасным.
    
     Месяц, всего месяц бурлящей событиями рекой, и она пересохла, мертвая рыба кругом.

     Вчера еще ее мозг все это как-то оправдывал, хотя уже с трудом находил оправдания, а сейчас перестал защищать ее, показав ей все. Она увидела непристойные сцены любви, утехи, от которых теперь стыдно, она увидела то, как бесперспективна его жизнь, и как она катится в пропасть, держась за руки с ним в одной тесной бетонной клетке. Она разом осознала все.

     Пропала завеса романтики, необычности, пропала завеса экзотики.

     А все это казалось таким интересным: художник рисует картины, любит ее, она лежит нагая на боку и видит, как брызжут черные краски, они любят друг друга, сдабривая любовь таблеточкой экстази и кокаином из жаркой Колумбии в холодной продрогшей Москве. Но все, танцы с демонами уже не те...

     Настал момент. Тот самый, когда открывается вся правда, и перестаешь защищать себя, оправдывать, перестаешь делать вид, что ничего не происходит, и все в норме. А голова паникует, представив себе все еще хуже, гораздо хуже, чем оно есть на само деле, голова дает ногам команду бежать, бежать прочь отсюда.

     Ты все увидела достаточно и все поняла.

     Потухли Помпеи вулканы, истекающие страстью, потоками лавы. И после, после себя, только пепла туман, рассеялся он уже там.

     Заходит на кухню попить воды, а он сидит и читает газету, она наливает стакан и начинает для него ни с того ни с сего скандала новейшую сцену.

     Она стоит на кухне и кричит, а он сидит и молчит. Она рассказывает ему все, о чем думала выше, он встает и пытается ее удержать, но она не хочет останавливаться вот так. Самое время выплеснуть в лицо и высказать все. Она выплескивает стакан с водой ему на лицо, услышав, что она шлюха.

     Загнаны лошади, все рты в пене, и с пеной у рта, витиевато говоря, они ссорятся, крича, без тени сомнений.

     Когда надоело, она уходит, быстро надевая сапоги, а он давай, кричи: «Если хочешь, уходи, иди отсюда, давай иди!»

     Не увидят они вместе Париж, его произведения в Лувре и Эйфелеву башню в стиле модерн – «art-nouveau». Не поедят хрустящие круассаны в пригороде, смотря на то, как средневековье соседствует с языческими развалинами. И весь мир мог быть там, но его теперь там нет.

     Она сидит дома, ест мороженое и смотрит любовную драму, видимо ей было мало. Она в конце плачет, когда главный герой целует под дождем в свете фонарей главную героиню, они бежали к друг другу, она прыгает в его объятия, а он ее ловит, крепко сжимает и целует, а по их лицам стекает вода. Мария смотрит, плачет и продолжает реветь от уровня зашкаливающей любви и драмы любви на экране.

     Никто не хочет жить в жизни, все хотят жить в фильме.

     Или как в фильме.

     Она смотрит подряд второй фильм, за полночь, катятся вниз малые и большие стрелки. Она в ванной, смывает с себя все плохое за день и дает телу глоток расслабления, глоток воды для вулканами выжженной дотла земли без надежд на спасение.

    
     Еще один скелет в ее шкафу, она убирает его кости, она снова в своем тайном шкафу.
    
     И ни один археолог не раскопает все личное для тебя. Я сохраню это все в тайне секретами.

     Подпись. Я – твой шкаф со скелетами.



26. Разбиты стекла паутиною звезд и царапают, мои десна в крови, твои поцелуи любви.


     Она лежит на кровати, около трех.

     Сон.

     Ей снится сон, как она сидит в своей квартире на подоконнике и смотрит вдаль, а вокруг нее ничего, все черное. Только подоконник, она, и плохо различимый вид из окна, все остальное – черный туман. Она в своем сне, сфокусированном на себе, свет тусклый, как и в реальности дома, лампа всего в сорок электросвечей. Она смотрит вперед себя – в окно, обнимая руками коленки, любимая поза дочери Адама и Евы, рожденной для каменной клетки.

     Она чувствует, как ей в своем сне грустно и плохо, ей на душе тоскливо, погода северной столицы матушки России. Такое предсуицидальное, такое грустное, немое, такое жизненно-простое.

     И тут что-то слышно... это кто тут в моем сне включил радиоприем-ник? А нет, простите, это ее голова прокручивает запись телефонной ленты разговора, или, может быть, она сейчас говорит по телефону, но без трубки и проводов, по невидимому космоса таксофону. Она все так же видит во сне себя, смотрящей вдаль, тело не шевелится и не реагирует на звук. Просто слышно голос и пустота, кто там – тук-тук?

     Подняв телефонную трубку Вселенной, ее голос: «Але». А в ответ со-всем не «Але», и стоит тишина, и спустя пару секунд мужской голос в ответ: «Ты моя?» Она думает: «Кто это?» Но в этом голосе все не те ей знакомые ноты и тембры, которые шептали ей пол ее жизни: «Пойдемте налево...»
    
     Страшно.

     Ее тело, губы, рот абсолютно неподвижны и застыли – лишь сознание, посетившее этот сон, разговор ведет с кем-то. Она молчит, она не знает, что сказать, и он не знает, или все-таки знает? Да, бывает такое, не знаешь, что и сказать самой космической тишине. А даже когда смотришь в ее глаза – неловкая тишина, как будто оба уже знают ответы и задали все вопросы и молча, про себя, уже проговорили все это.

     Отвечает она: «Ну ладно, пока?»

     Ее безнадежный голос с последней трудно различимой надеждой, с чуть слышным криком в этом слове «Пока». И смысл слова и его сейчас значение раскидало на противоположные полюса, сейчас «Пока» – это не знак затмения, это скорее «Приди, спаси меня».

     Кричит она: «Спаси Меня!» А слышно в записи ленты только: «Пока?»

     Снова тишина, она повесила телефонную трубку Вселенной, гудки, и смотрит она на себя со стороны в своем сне, как она, словно статуя, сидит на подоконнике и смотрит вдаль, прислонившись спиною к стене.

     Во сне снова звонит телефон, и включается записи лента.

     Поднимает телефонную трубку Вселенной, ее голос еще тише, ей чуточку страшно: «Але». А в ответ совсем не «Але», и стоит тишина, и спустя пару секунд мужской голос в ответ: «Ты моя?»

     И тишина... И слышно только их дыхание, и ей хочется кричать туда, но там только молчание.

     Она проснулась, перевернулась и снова погрузилась в сон. Как будто тот телефонный разговор совсем и не кончался на том.

     «Уедем к морю, будем смотреть, смотреть на залив, волны, ветер, темнеющее небо, и мы стоим на неустойчивой гальке. И век за веком один и тот же вид, мы смотрим из окна кровати», – голос из Вселенской трубки протягивает ей ладонь из черноты, она видит ее и дает свою ему в ответ, он уносит ее с Гольфстримом через весь океан, сквозь белый свет.

     Теперь на берегу, она стоит там, рядом полыхает уходящего солнца пожар, и я вижу сам, они там…. Теперь они там, смотрят в друг друга, а рядом пожар.

     Взрывы огня.


     Она просыпается, встает, и милый законченный сон сменяет злость и нервность. Это может быть накопилось, может перепады давления.

     День в бесполезных делах пролетает мимо.

     Шестичасовые новости почти уже судного дня, следующего за предыдущим.

     И все, кто их смотрит, хотят быть актерами первых, вторых, третьих и четвертых ролей или хотя бы осветителями. Все хотят жить, как герои боевиков, быть героинями, унесенными ветром, любовью или хотя бы драмой в фильме с грустным концом или, на худой конец, со счастливым. А лучше еще быть как в фильме любимом...

     Никто не хочет быть теми, кто в новостях умирает буквально в прямом эфире. И это не реалити шоу «Последний герой», тут реально все пахнет братской могилой.

     Но сегодня новости совсем о другом.

     Репортаж на экране, девушка в пиджачном костюме: «Весь день самолеты серебром разгоняли дождевые тучи, дожди»

     Она смотрит новости, лежа босиком в домашней одежде на диване. И ей все не нравится, все злит, бывает такое, настроение просто «все не нравится, все не так и злит».

     Подруга зовет проветриться.

     «Да, проветриться было бы здорово».


     Восемь вечера, она сидит с подругой и ковыряет тонкий прожаренный блин, политый шоколадом, лежащий на белой тарелке. На темном столе стоит прозрачный чайник. Подруга, как всегда, рассказывает про своих кавалеров, про то, как начальник к ней пристает в офисе, о том, как ей изменял бывший, пересказывает она одно и то же каждый раз, думая, наверное, что в ее жизни кроме имен в одном и том же контексте что-то изменилось уже и не раз.

     А в этом кафе Маша не одна.

     Она сидит, молчит, не слушает и даже не делает вид, а подруга все тараторит, считая, что этим поднимет настроение ей. Маша выглядит уставшей, помятой, невзрачной, простой, ей и не хотелось привлекать внимание, она слилась со всеми, с серым городом, испарилась, исчезла, это то же самое, что и забиться в угол, все равно никто не найдет.

     И не хочется, чтобы телефон звонил, и не хочется, чтобы кто-то сейчас подходил. Она слилась с серостью города, спряталась в толпе, никто не найдет.

     – Простите.
     – Да? – Маша поднимает голову, отвлекаясь от размазывания блина по белому блюдцу. Она удивлена или оскорблена тем, что он вторгся в ее невидимый угол. А он, чувствуется, собравшись, подошел, толком не зная, что говорить.
     – Привет, а я боялся что обознаюсь.

     А Маша в ответ пренебрежительна и еще огрызается.
     – Ты за мной следишь?
     – Нет, нет, мы вот с друзьями сидим.

     Маша думает, что жизнь ее просто не отпускает, она и так сегодня злая, а тут еще и этот. В атмосфере не надо угадывать настроения, она злится, ей не хочется, чтобы он тут стоял, он чувствует, что он рядом с этим столиком лишний.
     – Ну не буду тебя отвлекать, хорошего дня.

     Думает она про себя: «Какого дня? Уже вечер!»

     – Спасибо, – сухо констатирует Маша.

     – А кто это был? – спрашивает заинтересовавшаяся подруга.
     – Да так, просто еще один ухажер.

     Она не ожидала встретить его и не знала, что кафе рядом с его работой, а он не ожидал встретить ее, надеясь на спокойный просмотр с друзьями салюта и сразу футбола. Матч чемпионата УЕФА совпал с праздником 9 мая.

     У вас было такое чувство, как будто вы сидите в помещении вместе с вполне конкретным человеком, и все вокруг из-за него становится отвергающим и мерзким. И телом, кожей чувствуете его, вон там за спиной. Комната может быть сколь угодно большой, и этого человека даже может быть и не видно, но кожей вы чувствуете его. Сейчас все именно так, она чувствует его, хоть он и сидит далеко к ней спиной.
Он иногда смотрит на нее через плечо, она на него, их взгляды в трети случаев пересекаются, и один уводит глаза, нарушая правила не обсужденной игры. Подруга продолжает говорить, друзья Саши тоже что-то обсуждают. А между ними как будто натянута нить, они сидят по разные углы, но иглы вонзаются как надо.

     9 мая – такой день, когда каждый год хочет пойти дождь, и тучи разгоняют и гоняют их в разные стороны, как мух тряпкой. И часто все-таки моросит дождь, и Мария сидит и видит, как за стеклом падают первые капли.

     – Ну вот еще, – уже собираясь уходить, думает Маша, сидит, смотрит на погоду на улице и чувствует, как больше не может находиться в помещении с Сашей. Она надеялась развеяться, смешаться с людьми, остаться одной, забиться в угол и как-то просто провести день. Не получилось.
Погода неприятная, а на улице уже скоро зажгут фонари, и уже совсем скоро зажгут майские звезды.
     – Прости, не могу сидеть в одном помещении с этим уродом, может по домам? В другой раз встретимся?
Подруга недовольна, там идет дождь, тут тепло и сухо, есть горячий чай и все в рамках комфорта. Она чуть злится от того, что у Маши такое настроение.
     – Ну ладно, все равно уже скоро девять, а я еще Пуфика не покормила.

     Они просят счет, кладут деньги, встают и уходят. Открывая тугую стеклянную дверь, Мария, выходя, хочет уйти не оглядываясь, но голова машинально делает поворот, и в этой ее голове сразу мысль: «Зачем ты на него посмотрела? Дура!» – Бросает последний взгляд на Александра.

     Александр видит удаляющиеся фигуры дам, бросает деньги на стол, коротко объясняется с друзьями, встает и быстрым шагом идет, открывает ту же тугую дверь, выходит под дождь.

     Дамы уже прошли метров пятьдесят и скоро уже свернут за угол. Машина заводится, дворники сами протирают стекла. В Москве традиция так близко припарковываться, чтобы томик Пушкина между машинами не пролез. И он начинает тыркаться вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад. «Ну давай! Ну давай! Давай!» – вперед-назад… И так раз десять, по чуть-чуть поворачивая машину. Но машина все равно не выходит, не пролезает, друзья Саши смотрят на это из-за окна, думая про себя: «Хех, вот идиот»

     Он выворачивает колеса и плотнее прижимает газ, машина царапает впередистоящую машину, орет ее сигнализация и мнется пластиковый бампер впередистоящего авто, Саша жмет сильнее и машина впереди чуть сдвигается с места, ломается ее бампер, и он выезжает уже на помятой машине.

     Подъезжает к ним, а они идут под дождем, он говорит в открытое ветровое стекло пассажира.
     – Подвезти?
     – Нет, не надо, – Мария с гордым видом мокнет под дождем, дрожит в тоненьком платьице голубого цвета, уже прилипшем к коже.
     – Да ладно, просто подвезу.

     Мария останавливается, машина, как удав, ползущая следом тоже, она смотрит вперед, пыхтит недовольно от сложившихся обстоятельств, думает: «До метро далеко» И делая скорее одолжение Саше, говорит подруге: «Поехали». Подруга счастлива – ей не надо мокнуть.

     Саша открывает дверь, к двери подходит Маша и бодро, как в своей машине, откидывает переднее кресло, чтобы ее подруга села назад. В салоне оказалось, по мнению Саши, на одну женщину больше, чем должно было быть, это его чуть смутило, он не думал об этом.

     Он оборачивается назад.
     – Куда изволите, мадмуазель?
     – Проспект Вернадского, дом сорок семь.

     «Блин, ехать минут сорок». Это не очень хорошо, Саша злится, еще не привыкнув сдаваться. И топит гашетку в пол, разгоняя купе и обгоняя по встречке, и девки, пару раз поднимая руки, кричат, пролетает на желтый. Все молчат, стараясь выжить, и не отвлекать, за исключением тех моментов, когда впереди сидящая Маша кричит, а девочка сзади подхватывает и, ничего не видя, синхронно кричит в унисон.

     Двенадцать минут, и, запыхавшись, купе стоит, выпуская мадмуазель около проспекта Вернадского сорок семь. Мария выходит, откидывает сиденье, подруга вылезает, снаружи все так же моросит дождь, Маша вслед говорит: «Псих» и хлопает дверью, Саша осип. Чуть кашляя, он вылезает и кричит вслед: «Прости, я поеду спокойней, все будет хорошо». А она про себя: «К черту такую погоду, к черту его». Она только вышла, уже намокла и стоит на мокрой хлюпающей земле, а вокруг лужи: «Черт-Черт-Черт!!!» И она говорит перепрыгивающей лужу подруге.
     – Ладно, я поеду с ним, не мокнуть же мне целый час.

     Подруга, перепрыгивая лужу, смотрит назад.
     – Хорошо, хорошего вечера, – подмигнула она, а Маша подумала: «Неужели тут все сговорились».

     Она снова в купе сидит, скрестив недовольно руки, и Саша, не торопясь, едет по Москве в сторону Нагатинской набережной Москва-реки, они молчат, и только Александр захотел что-то сказать, открыл рот, и Мария поднимает руку и говорит: «Прошу, ничего не говори, давай просто доедем до моего дома, я выйду, и мы обо всем забудем».

     После такого сложно что-то сказать.

     Она отвернулась и смотрит в боковое окно.

     Набережная, не так уж и быстро едет Александр, может километров восемьдесят, для пустой дороги вдоль Набережной Москва-реки – это сущие пустяки. Мария переводит взгляд на дорогу, а там, впереди, здоровая мохнатая бездомная собака. Она помнит, как водит Саша. Она кричит пронзительным визгом, а я думаю: «Как она только ее разглядела?» Уже поздно, темно, и собака та темной окраски. Как черт ее попутал закричать и дернуть руль, выйдя из спячки?

     И резко вывернув правее руль на скользкой вымокшей трассе, машина, скрипя резиной, вгрызаясь когтями в асфальт, улетает с дороги и несется в столб криво. В тот раз пронесло Сашу мимо.

     В небе падает, мерцая, звезда, самой время «загадай желание». Жребий брошен, а из-за угла ползет библейская змея, убившая Адама и Еву, машина запрыгивает на бордюр и лбом врезается в столб, как в бетонную стену. Подпрыгивает аж бедная от удара, надулись подушки безопасности, их лица с ними уже совсем рядом, туго натянулись ремни, сминается кузов, столб входит вовнутрь. Лобовое стекло паутиной осколков влетает в салон. Их головы, лица врезаются в надутые туго подушки, но обиженная автоматика-машина так решила, что нужно лишить жизни пассажира, и пассажира подушка надулась не до конца. И ее голова ударяется, как футбольный мяч о бутсы игрока на чемпионате футбола, летают, как звезды, осколки, Маша лицом в передней панели, кровоподтеки…

     Взрывается плафон, и лампа в нем, и искры осыпают дымящуюся груду, искрясь дождем.

     Собака исчезла, и была ли она? Померещилось? Может тени игра? Или судьба?
Подушка безопасности сдувается и, лежа на руле, он открывает свои глаза, вокруг плывет все, как во сне, все-все… все, как в тумане. Он поднимает голову: шея, руки, колено болят, вокруг осколки стекол и на руках липкая красная грязь.
Смотрит на Машу – она без сознания, салон смят, засыпан стеклянной крошкой лобового стекла, стеклами, и она не приходит в себя. Взгляд брошен вперед, от фонаря искры падают на смятый в гармошку капот, а из под него маленький огонек.
Огонек пламени, как туристов костер.

     Двери смяты, он толчком плеча водительскую еле открыл и, хромая, открывает дверь со стороны Марии, она так и не пришла в себя, и засыпана стеклом, будто спящая красавица в саркофаге хрустальном. На ее сиденье стекла, он просовывает руки под телом ее, под ней, хочет взять ее на руки и уйти с ней. И руки те скользят по кожаной обивке, стеклам, и в кожу человечью ту впиваются осколки, растекаются узкие потоки крови. Он достает ее из салона и, хромая, несет, не спеша, несет подальше от машины, на улице уже не кажется так сыро. Когда ты жив, и жизнь уже кажется счастливой.

     А на улице в это время продолжает капать медленный дождь.

     Он кладет ее на землю, вспоминает, как проверить пульс, дыхание. Мария дышит, и сердце бьется, и Саша с ней сидит лежащей на траве и смотрит на реку Москву тоскливо, отраженье звезды, упавшей мимо. Машина уже вся в огне, и звезд ночное небо, искрится лампа фонаря, и скоро двадцать два часа, и все внимание лишь на ночное небо.

     Мария очнулась, открыла глаза, Саша смотрит на нее, проводя по ее лицу разбитой ладонью, она улыбается и говорит: «Привет». Она смотрит на него, с неба падают капли дождя, она улыбается: «Я правда жива?»

     Поднимает голову и видит ту же картинку: спокойная гладь Москва-реки вся в кругах от дождя, машина в огне, падают искры потухшего фонаря.

     «Я хочу встать».

     Он встает первый, помогает ей встать, на удивление, она легко встает, как будто с ней ничего и не было, она смотрит на свое платье – оно теперь в земле и стеклах, блестящих стразах. И переполнено сердце от счастья, что жива, спасена. Стреляет пушка, взрывается салют, летят снаряды в небо, взлетев, взрываются, образуя над небом красок мерцающих огни, красивые шары.

     Трогает лицо, разбита и кровоточит ее губа. Он подается ближе, как, впрочем, и она, взрываются салюты, взрывается машина, а они целуются под дождем, чувствуя вкус крови на губах, и кровоточат десна, целуйся так же сильно… запутался в ее прядях, в волосах, а она, как цветок, расцветает в его руках.

     Залпы, залпы салютов, в небе все в цветных кругах-огнях, люди кричат там где-то: «Ура-ура!» Они отрываются от друг друга и смотрят в лицо, делая первый вдох – он кажется первым, как после рождения, как первый раз после долгой зимы. Каждой весной заново мы рождены.

     И снова вцепляясь в губы, чувствуя соленый вкус крови, целуясь в засос, не обращая внимания на звуки сирены машины пожарной, несущейся вдоль и поперек. Она вдалеке, а от дождя уже каждый намок, но им все равно, пока огоньки цветных взрывов-салютов на небе, как электричества ток.

     И я смотрю на все в стороне и вижу, как к ее коже прилипло ее тонкое платье, и хочется мне завидовать ей, что любить они могут, хоть в жизни все так некстати.
И на краю могилы они что-то поняли, что нельзя было просто сказать.


     Дама легкого поведения она? Или запутавшаяся в себе и людях девчонка?

     Нет, она ни в ком и ни в чем не путалась, и нет, она не проститутка нисколько.

     Ей просто так скучно, просто обыденно жить.

     И не нужны ей пачки хрустящих толстосумов банкнот, и не нужны ей денег мешки в золотых лимузинах, и не нужна ей излишняя власть, и не нужно все то, что нельзя забрать с собою в могилу. Ей просто нужно немного любви, и чтобы каждый день она знала, что любима и может любить, и может собою, Машей, тут быть.

     И все это как бы не ново, и всегда были люди такие. Другое дело в том, что сегодня это не бред одного, не бред двух или трех, сегодня – совсем другие заболевания масштабы. Вирус свободы... ему не нужно рекламы. Люди наелись деньгами и черной икры, накушались власти, устали тратить время на то, что будет потом на помойках времени просто лежать и пылиться рядом с тем, чему не суждено будет сбыться. Люди устали в рабстве предметов, рекламы, потребления быть, существовать, не понимая, ради чего нужно жить.

     А я – кит, Белый Кит в океане. А китам никогда и не нужны были все эти ваши мешков жалкие мани.

     Взрывы салютов, взрывы огней. Боже, как это было красиво и мило.

     Конец. Он рядом с ней.





Послесловие



1. Сон.


     Мне снится два моих друга, и я с ними сижу в одной комнате. Два моих друга – это два брата Витя и Петя. Старший брат Витя сидит со мною за партой учителя в пустом классе заброшенной школы. А посредине класса перед нами сидит на стуле для учеников его младший брат Петя. И мы смотрим на него, как будто от него чего-то ждем, а он смотрит в пол.

     Я и мой друг, он ему старший брат, мы сидит за столом, на нем слой четвертьвековой пыли. Старший брат Витя в черной кожаной куртке, белой майке и золотой цепи. Неведомая усталость, как от долгого пути, – вот, что я чувствую.
    В пустом пыльном заброшенном помещении обшарпаны стены, облезлая краска, старый паркет, ничего вокруг нет, все напоминает очень старый школьный класс, в котором сейчас стоит только стол и три стула. Так выглядела бы заброшенная школа в советском союзе после ядерной войны. Хотя за примером далеко ходить не надо, есть же Припять. Передо мною сидит второй мой друг – Петя, он младший брат Вити. Он на стуле, посередине комнаты с поникшей головой сидит так, будто он в чем-то виноват. Он грязный, босой, в тонкой растянутой белой, но уже скорее серо-черной майке, и хэбэшных темно-синих трениках, в народе – подштанниках, покрывшихся ровным слоем катышек старости. Он похудевший, очень худой, бледный, стриженый под ноль, босой и дрожит.

     Осень. В класс падает бедный свет сквозь оконные рамы и узоры грязных стекол, а за окном, похоже, поздняя осень, как и тогда…

     Я помню их похороны и поминки, мне было тринадцать или около того, им было почти под тридцать. Сначала убили Витю, потом Петю, обоих. Это было даже не убийство, а скорее казнь, ночью в подъезде. Для меня это были друзья, они рассказывали мне, подростку, о другой жизни, иногда играли со мной в футбол в дворовой коробке. Да и вообще они были неплохими ребятами. Все, что их отличало от остальных в нашем подъезде, это то, что они много не пили, были спортивны, и у каждого была золотая цепочка на шее. Перед тем, как Витя умер в больнице, он сказал Пете уезжать, но тот не уехал.

     Витя – старший брат, сидит рядом со мной по левую руку, сейчас, во сне, я уже взрослый, а им все еще около тридцати, как и тогда, по возрасту мы теперь равны.

     Во сне мы зачем-то держим в подвале школы взаперти и голоде Петю. Он должен что-то понять.

     И сейчас мы смотрим на сидящего перед нами Петю, он трясется от слабости и молчит, мы ждем ответа, и я почему-то точно знаю, что мы задали ему вопрос, но какой? Я не слышал его. Теперь мы ждем его ответа, ждем ответа, но я не знаю вопроса, падают лучи осеннего света.

     Смотря сон, я начинаю почему-то чувствовать, насколько все это важно...

     Петя сидит, молчит, идет время, он смотрит в пол, не зная ответа. Я смотрю на Витю, он смотрит из-подо лба на своего брата и молча ждет. Я хочу о многом их спросить, но больше всего хочу сейчас знать вопрос. Но не могу спросить, у меня зашит рот без единой нитки.

     Кто выключил звук?

     Петя, так и не найдя ответа, пропадает, я уже не вижу его, Петя исчез. Но я чувствую его, его чувства передаются, дублируясь, мне. Усталость, обреченность – не просто слова, чувствую, как Петя лежит на голой сырой земле, в маленькой кладовке. По периметру бетонные голые стены, ширина каждой из них не больше метра с небольшим, даже ноги не вытянешь лежа. Лежа на голой земле от голода и дрожащего холода осенней сырой земли в высоких бетонных голых стенах, он должен что-то понять. А я с его старшим братом сижу и молча жду, я хочу его спросить о вопросе, смотрю на его лицо – не меняется, а тело не движется, будто тот умер или находятся в летаргическом сне. Его вроде как выключили, а мне не по себе от того, что чувствует Петя, и не по себе от тишины, молчания. Я говорю, но слышно только лишь звук только в моей голове, звука нету во сне.

     Петя – младший брат, трясется лежа на боку, поджав под себя колени, он похудел до костей, которые просвечивают сквозь охладевшую бело-синюю кожу. Он поворачивает голову, теперь лежащую голым затылком на влажной холодной земле, и он смотрит вверх, где-то в трех метрах над землей маленькое окошко, размером с шоколадку, через него падает единственный свет.

     Дальше сон сам по себе пропускает большой кусок, «перемотка». И я снова вижу Петю, сидящего перед нами, сколько времени он лежал на земле? Он стал почти мертвый, старый, его мышцы совсем слабы и не слушаются, дергаются, вызывая дрожание и подергивание конечностей – рук и ног. Шея не держит голову, та чуть наклонилась, и Петя смотрит на Витю, а Витя на Петю, но теперь уже по-другому, они смотрят в друг друга на равных. Ни как добыча на жертву, ни как обвиняемый на судью, а как равные в одном строю. Я смотрю на него исхудавшего, как кости, пустого, на нем только кожа, посиневшая от холода, он весь ссутулился, а голова наклонена в бок, шея ее не держит, и мне кажется, я вижу, да, я вижу на лице Пети наглую ухмылку, он… «ОН… ОН ПОНЯЛ!»

     Снова звучит тот же вопрос, его задает Витя, но я его не слышу, но я его чувствую каким-то другим чувством. Это не передать, когда чужие слова вы не слышите и не видите, но чувствуете, как будто улавливаете вибрацию кожей.
Отвечает на вопрос, но его губы не двигаются, и ответа не слышно. Я не слышу ответ, но снова все это почувствовал, но мне кажется мало. Я должен знать ответ точно.

     Петя знает ответ и повторяет его, этот ответ очень важен для всего. В его ответе скрыто все, что мне нужно знать, я чувствую это и лихорадочно пытаюсь понять, узнать, услышать или почувствовать до конца и узнать наверняка. Я хочу спросить, пытаюсь, пытаюсь... но меня они не слышат, неподвижно молчат.
Худая накренившаяся голова, тощий скелет, обтянутый бледной кожей, улыбается неподвижному старшему брату, осознав наконец-то там что-то… И снова звучит тот вопрос и снова звучит тот ответ.

     Я кричу, пытаясь разорвать тишину, но только своих голосов отражения слышу. А тот важный вопрос и этот важный ответ я только почувствовал, но не услышал.

     Я просыпаюсь в поту и пытаюсь запомнить сон, повторяя много раз про себя его и его детали, и ищу в нем тот важный вопрос и тот важный ответ. Вопрос и ответ... вопрос и ответ, но там ничего конкретного нет. Я пытаюсь сопоставить свои чувства во сне от тех слов с тем, что я чувствовал и переживал в жизни, но нет точных совпадений. Я ищу, я ищу хотя бы сам вопрос, но нет, я все помню, но там его нет.


     Я понимаю, что там случилось. Только в момент перед смертью, лишившись всего: тела, жизни и себя самого, младший брат смог преодолеть себя, подняться над собой, над обыденностью и рутинностью существования, над своим эго. И только в этот момент он начал действительно жить, а не существовать. И обратившись к своему собственному Абсолюту у него получилось что-то понять. Но что?

     Что?

     ЧТО?

     ЧТО?

     Поверьте, нет ничего приятного, когда в вашу жизнь или сны вторгаются мертвые и пытаются, не произнося ни звука, что-то сказать.

     И теперь я не мог выбросить это из головы, и это крутилось где-то там, на задворках Вселенной мыслей.

     Я утопаю, спускаясь по рекам, скользя на этаж самый нижний.



2. На один этаж ниже.


     В комнате много людей, родственников и ближних друзей, все они рады появлению новой жизни. Дочку из роддома мама заносит в квартиру. В ней все готово: там есть комната, в ней находится кроватка, над ней висят ловцы снов, погремушки.

     Комната… комната… комната…

     Все гости рады, и вот маленькая девочка после фактически первого дня жизни засыпает в первый раз по-настоящему одна, совсем одна. После девяти месяцев чужого тепла и спокойного защищенного сна.

     Это – ее комната, родители, их родители и их родители долго старались и жили, чтобы позволить себе отдельную комнату жизни для будущей дочки, внучки, правнучки. И теперь она здесь растет и играет в игрушки, в той же комнате, где ее мама так же когда-то росла и считала веснушки.

     Ей уже пять, и она, рыженькая, летом считая веснушки, увидев балет на экране, забывает про все, сейчас видит только его, лишь балерину в белом платье, которое она не знает, как и назвать. Она крутит фуэте на пуантах, как живая юла, прыгает, летит и, улыбаясь, парит, парит… теперь девочка ночами не спит.

     Она переводит все мамины ленты и хочет сделать платье, как у нее, она плохо умеет шить, но упорство ее… все пальцы исколоты иголкой с белую ниткой ребенка с мечтой не простой.

     В обычные тапочки она пихает вату, на ней белая самодельная балетная пачка и белая домашняя майка. Она встает на пальцы, поднимая руки медленно вверх, представляя, как стоит на сцене в пуантах и прыгает на них, а на нее падает прожекторов свет.

     Мама на кухне по телефону с подругой, и та предлагает отдать дочку в класс танцев. Но мама, уже решила, что ей нужно стать юристом, а не стоять на кончиках пальцев. Но только для вида, для облегчения внутренних грузов, она: «Хочешь балериною стать?» – спрашивает из прихожей, даже в комнату не зайдя. Она смотрит на нее из коридора, а та стоит в майке, самодельной пачке и тапочках для гостей. Ей бы еще понять, в ее пять, суть вопроса. Она смотрит, молчит, не зная, что сказать и почему-то отвечает: «Нет…»

     Мама уже уходит и слушает снова только телефон, а ребенок продолжает ей вслед: «…пока не хочу спать». Девочка услышала незнакомый вопрос так же, как слышала в это позднее время другой сотню раз: «Хочешь доченька спать?» А она, испугавшись кровати: «Нет, пока не хочу спать».


     Но какая разница, какой был бы ответ? Ведь за нее уже давно все решили.

     И так все, все и решили. И скоро забыли.

     Ей двенадцать, она приходит из школы, бросает уроки и включает музыку – ее придумали по ее мнению Боги. Она сегодня будет прогуливать курсы для детей, поступающих в вуз, мама считает, что с детства нужно готовиться к этому, в этом и есть юности суть. За все это время в ней накопилась масса энергии и нереализованного того, что хотело лететь и летать, а не с неба на землю упав, математику на контрольной решать.

     Все проблемы трудных детей, несчастливых подростков, переходного возраста и их психологических травм – это, по сути, все другие проблемы, открою секрет я вам. Для облегчения своей жизни мир придумал это все сам. С детства детей мы ломаем, оставляя каждого калекой внутри, их заставляем делать то, что нужно другим, а не им. Кто-то хочет рисовать, но ему нужно, по нашему мнению, переводчиком стать. Или кто-то хочет стать боксером, пловцом, но мы их ломаем, делая их мечты только лишь сном. По мнению взрослых, они знают точно, как нужно и как суждено, и плевать им на то, кому-то что там дано.

     Будешь юристом.

     Будешь программистом.

     Или каким-то Богом забытым магистром.

     И мы детей с самого детства ломаем, оставляя осколки внутри мечты... А изнутри у них потом что-то давит, прорастает и пытается выйти на свет, смотри, оно уже не родится живым, только мертвым. Родится потом умертвленным, мечтой уже не живой. Она не понимает, что это так давит, и злится от этого на себя и других, не понимая: «За что?»

     А родители не понимают, что с ней, считая, что: «Это просто переходный возраст такой», – отмахиваются от нее. Все очень легко, все проблемы назвать переходным возрастом или обозвать трудным ребенком. И люди вокруг не понимают, что это, и все вместе считают, что это нужно давить и душить и потом сразу забыть, чтобы родилось мертвым оно, «мечтой недоношенной и неживой»
…выкидыш, не мучайся, прошу, не дыши.

     Ей не хочется ходить на курсы и решать уравнения и учить четвертый язык. Внутри – ростки бунта, сопротивления не дают этому быть. Она выпивает и курит с новыми друзьями, убивая время за гаражами. Так она доломает себя и заглушит то, что рвется наружу все меньше с годами.

     Она сама доломает то, что не доломали все мы.

     И вот ей пятнадцать, она снова в комнате на разложенном синем ди-ване, он ее лишит девственности, они расстанутся, и будет теперь разбито и сердце. А все от того, что не было пристроено сердце, захлопнется дверца.

     А сердце носилось и искало ответ, где же ответ: «Почему я есть, но как бы и нет?»

     И общество давит, объясняя, что ей нужно делать, и что нужно есть, и куда и как правильно на рабочее место ей будет нужно сесть. И мама ей тоже это объясняет, а в ребенке просто что-то бунтует и не желает становиться таким. Она чувствует: «Все должно быть другим». И у нее поэтому чувство, что ее не понимают,но она его глушит, ломает, смиренно меняет себя для других.

     Кого-то легко мы ломаем, и он быстро смиренно становится таким, как всем надо, а кто-то упирается, ломается не спеша, и он бунтует, упираясь и не сдаваясь, но мы отмахнемся и скажем «переходный возраст», «проблемный ребенок», «пьяница» и «хулиган», у каждого разная воля, воля своя, но сломается надломленное само все внутри там.

     Главное ветку надломить и сломать. Изуродованное не может жить, само отомрет и засохнет от времени, правда же, мам?

     И весь переходный возраст трудных подростков – это просто то, что мы не доломали внутри.

     Спустя несколько лет в той же комнате слышно:

     …«Слава Богу, кончился переходный возраст!», «Наконец-то перебесилась», «Молодец, успокоилась и взялась за голову», «Умничка, мы всегда знали, что у тебя все получится». Похороны души, на столе стоит торт. А вы как думаете, на ваших поминках будет праздничный торт?

     И вот она сейчас в той же комнате, поступившая в вуз, все ее хвалят, она сломлена внутри до конца, убила все там, но каждый, кто ее за это тут хвалит, считает: «В ней появился тот самый стержень, что она смогла побороть себя и справиться, задушить все, что было внутри и поступить так, как, по их мнению, надо, как уже поступали они».

     Но только кому это надо? Это не стержень, а кол, вбитый сквозь тело с согласия всех их.

     Ей двадцать два, она закончила вуз и стала юристом. В комнате появился диплом. Ей все объяснили, что нужно жениться «на вон том», не плохом. И все с ним как бы нормально: и не урод, работает и не пьет.

     Три года брака, она делает ему минет в той же комнате не потому, что его хочет, не потому, что возбуждена и не контролирует себя, не потому, что сгорает от страсти. А потому что «ему будет приятно»

     Она ложится с ним в постель потому, что так надо или потому, что «давно у него этого не было, ходит, бедненький, злой», и ей его жалко. ЧТО? Вы только представьте все это с другой стороны, с вами ложатся в постель не потому, что вы сексуальны, не потому, что в вас влюблены, не потому, что вас хотят до безумия и сгорают от страсти, а просто потому, что «вам будет приятно». Вот так просто, вас жалко, вы – жалкий, и вам она хочет сделать приятно, чтобы вы не грустили.

     Но вот ей уже и тридцать, у нее родился ребенок, и она его приносит в ту же комнату, где когда-то маленькая жила сама, а до нее – ее мама.

     Она в ней ее нянчит, кормит грудью и нечаянно натыкается и смотрит балет.

     И будто сквозь поколения вспоминает тогда забытый еще в детстве разговор и вспоминает балетную пачку: «Почему же я тогда ответила ”Нет”?» И будто снова колит пальцы от иголок, которыми она ее шила, и тут она понимает, как в ее жизни все стало фальшиво.

     Она ненавидит свою же жизнь и работу, она злится, что так все сложилось.

     И в той же комнате, клетке, спустя каких-то пять лет.

     Она проходит злая в халате в прихожей, мимо отрытой комнатной дверки…

     …ее дочка прыгает вверх, раз за разом…

     Она остановилась, видя все это.

     – Что ты делаешь?
     – Пытаюсь взлететь!
     – Перестань, люди не летают…

     И сама уже сломанная внутри, она ломает ей крылья, ее сбивая с пути.

     В клетке птицей без крыльев сиди.

     А птица будет просить неба, но ей объяснят родители и все люди во-круг, что летать и не надо, и что красота неба – лишь белая вата. И в жизни у тебя совсем другая задача. Внутри все еще она умеет летать, но заглушит и сломает все до конца она же сама.

     Птица без крыльев в клетке одна.

     Посмотри ты на небо и снова. «Чувствуешь, правда?» Попросит душа. Что ты чувствуешь?

     Искалеченная птица, та, что ненадолго без неба жива.

     Жаль… все, уже умерла.



3. Подвал.


     Я, может быть, неполноценен для вас, может быть, не такой, как всем это надо, не такой как…

     Я не такой, как хотели мои родители – они хотели для меня простой жизни от рождения для гроба. И чтобы вся жизнь была пропитана стабильностью и запахом комфорта, без запаха пота. И я не такой, как хотели бы видеть меня все. Я, к сожалению, вышел не такой.

     А все потому, что я был сам предоставлен себе, и спасибо за это.

     Да, меня не уберегли родители от многих проступков и потерь, да, не уберегли от многих катастроф жизни. Да, моя жизнь была часто больше похожа на эксперимент под названием «Выжить».

     Но, с другой стороны, я стал тем, кем хотел, и не жалею об этом.

     Наверно, нужен баланс…

     Да, в жизни были такие моменты, что до сих пор засыпаю я рядом с ножом и есть определенные со здоровьем проблемы, но в итоге я рад, что живу вот так, честно перед самим собой, я делал и чудесные, прекрасные вещи.

     И когда я умру, я не хочу отпеваний грехов, не хочу и их отпущения.

     Это – моя была жизнь и мои огрехи, и только мне за них отвечать. И только перед теми людьми просить извинения.

     Я помню всю свою жизнь, это было интересное приключение на край разума света.

     И я помню все это…

     Я в мире есть, спасибо за это.
    
     Скоро кончится май, и наступит жаркое лето.