Освбождение. Не брать бы вовсе в руки тяжёлого...

*** «Не брать бы вовсе в руки тяжёлого меча»

В своё время революционер и социалист Александр Иванович Герцен (1767–1846) не склонен был предаваться оптимистическим иллюзиям о появлении «освободителей человечества» из среды мещан, пролетариата или крестьянства. А. И. Герцен знал, что массы «под равенством понимают равномерный гнёт», а «истина принадлежит меньшинству», поэтому призывал к «борьбе свободного человека с освободителями человечества». Он утверждал: «Не будет миру свободы, пока всё религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое»; «Мало ненавидеть корону, надобно перестать уважать и фригийскую шапку; мало не признавать преступлением оскорбления величества, надобно признавать преступлением salus populi ». (Цит. по: Н. А. Бердяев. «О рабстве и свободе человека». С. 614)


*   *   *

Всё было беспокойно и стройно, как всегда,
И чванилися горы, и плакала вода,
И булькал смех девичий в воздушный океан,
И басом объяснялся с мамашей грубиян.
Пищали сто песчинок под дамским башмаком,
И тысячи пылинок врывались в каждый дом.
Трава шептала сонно зелёные слова.
Лягушка уверяла, что надо квакать ква.
Кукушка повторяла, что где-то есть куку,
И этим нагоняла на барышень тоску,
И, пачкающий лапки играющих детей,
Добрызгал дождь на шапки гуляющих людей,
И красили уж небо в берлинскую лазурь,
Чтоб дети не боялись ни дождика, ни бурь,
И я, как прежде, думал, что я – большой поэт,
Что миру будет явлен мой незакатный свет.

24 марта 1907



Последующие поколения революционеров-демократов не отличались прозорливостью А. И. Герцена.
– Мы любим утопии, – говорит приват-доцент Триродов, главный герой романа-трилогии «Творимая легенда», завершённой в 1913 году. – Читаем Уэльса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастическими и утопическими.
1 июля 1887 года с одобрения императора Александра III министром просвещения Российской империи графом И. Д. Деляновым был введён сословно-доходный ценз на получение гимназического образования. При приёме в гимназии предписывалось воздержаться «от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве одарённых необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат». Фёдору Тетерникову в это время было 24 года и он служил учителем: вместе с господскими детьми он успел закончить гимназию и получил образование в Учительском институте. Родись мальчик незадолго до убийства освободителя Александра II, кто знает, получился бы из него когда Сологуб?
Так, с циркуляра о кухаркиных детях, разделения народов чертой оседлости и других благоглупостей царского режима занялась революция 1905 года.


*   *   *

Догорало восстанье, –
Мы врагов одолеть не могли, –
И меня на страданье,
На мучительный стыд повели.

Осудили, убили
Победители пленных бойцов,
А меня обнажили
Беспощадные руки врагов.

Я лежала нагая,
И нагайками били меня,
За восстанье отмщая,
За свободные речи казня.

Издевался, ругался
Кровожадный насильник и злой,
И смеясь забавлялся
Беззащитной моей наготой.

Но безмерность мученья
И позора мучительный гнёт
Неизбежности мщенья
Не убьёт и в крови не зальёт.

Дни безумия злого
Сосчитал уж стремительный рок,
И восстанья иного
Пламенеющий день недалёк.

27–28 июня 1906



В 1911–1914 годах в поездках по Европе поэт не однажды встречался с Л. Д. Троцким и А. В. Луначарским. Революционеры охотно шли на сближение с автором «Мелкого беса». А. В. Луначарский к тому же был родственником его жены, один из братьев которой был казнён, а другой сослан. 
«Может быть, люди в множестве никогда и нигде не были так малы и так ничтожны, как в России XIX века, – писал Фёдор Кузьмич. – Русская государственность осуществила худшие стороны человеческих сожитий. Так как она была чрезвычайно последовательна, то, созданная великим народом, она наивернейшим способом давила и гнелa людей. Укреплённая в зловещем гении Петра Великого, этого грубого и кровожадного вампира, вволю упившегося горячею кровью свободолюбивых стрельцов, этого первого и увенчанного бессердечного чиновника, творца табели о рангах, человека, которого г-н Мережковский называет первым русским интеллигентом, эта государственность обратила русскую действительность в кровавый туман кошмарной фантасмагории. Воздвигнутая государственным строительством народа, она стала проклятием и язвою этого народа. Она довела его до самого края той бездны, куда уже и до нас сваливался не один народ в безумном стремлении к обманчиво-всемирным фантомам». («О грядущем хаме Мережковского»).



Халдейская песня

Халдейский царь
(соло)

У меня ли не житьё!
Всё казённое – моё!
Государство – это я,
И над всеми власть моя.

Халдейские люди

А у нас-то вот житьё!
Что встаём, то за вытьё.
Мы несём во все места,
А мошна у нас пуста.

Халдейский царь

Не пойти ль мне на войну
В чужедальную страну,
Злата, серебра добыть,
Чтоб ещё богаче быть?

Халдейские люди

Собирают нашу рать,
Знать, нам время умирать.
Нас погонят на войну
За халдейскую казну.

Халдейский царь

Что там? Вздумали роптать?
Стройся, верная мне рать!
Поострей точи мечи!
Бей! коли! руби! топчи!

Март 1907



«В 905 году он очень ярко откликнулся на расстрел рабочих; его жалящие пародии на духовенство и власть были широко распространены в Петербурге: без подписи, разумеется.

Стоят три фонаря – для вешанья трёх лиц:
Середний – для царя, а сбоку – для цариц».

(А. Белый. «Начало века». С. 488)



Пламенный круг Февральской революции он встретил с восторгом и верой в очищающую силу свободы:


«Хамство – грязный пережиток старых лет, издыхающее порождение старого строя. Кто бы ни пришёл в ближайшее будущее на политическую арену, царство Хама не грядёт, а кончается. Мы пережили хамский период нашей общественности. Бояться Грядущего Хама станет только тот, кто не верит свободе, кто не любит её превыше всего на земле и в мире нездешнем. В свободе – творчество и радость жизни, в свободе – и восторге смерти. Нельзя войти в свободу для того только, чтобы закиснуть в болоте мещанского и хамского благополучия, пошлой самоудовлетворённости. Свобода непрерывно разрушает и непрерывно созидает. Она влечёт и волнует. К ней мечты и любовь, за неё первая и последняя кровь, в ней жизнь, за неё смерть. Радостны муки и желанны страдания за неё. Сладким пламенем восторга она льётся по жилам, и вкусивший из её кубка приобщается к такому мощному потоку жизни и восторга, вливает свой голос в такой могучий гимн, при которых нет места мелким, пошлым бесам пережитой нами многовековой ночи».
(Ф. Сологуб. «О грядущем хаме Мережковского»)



Романовых будто и не было вовсе!
– Турандиночка, покажи-ка свой мешок. Нет ли в нём ста тысяч?
– Если надо, там есть…
Вошла сказка в жизнь. Хотя и не приспособлена была жизнь к принятию сказки, но кое-как дала сказке место. Купила сказка место в жизни…
Февральская революция опьяняла, как перуанское зелье.


*   *   *

Благодарю тебя, перуанское зелие!
Что из того, что прошло ты фабричное ущелие!

Всё же мне дарит твое курение
Лёгкое томное головокружение.

Слежу за голубками дыма и думаю:
Если б я был царём Монтезумою,

Сгорая, воображал бы я себя сигарою,
Благоуханною, крепкою, старою.

Огненной пыткой вконец истомлённому,
Улыбнулась бы эта мечта полусожжённому.

Но я не царь, безумно сожжённый жестокими,
Твои пытки мне стали такими далёкими.

Жизнь мне готовит иное сожжение,
А пока утешай меня, лёгкое тление,

Отгоняй от меня, дыхание папиросное,
Наваждение здешнее, сердцу несносное,

Подари мне мгновенное, зыбкое веселие.
Благословляю тебя, перуанское зелие!

25 марта 1919



Ему, которому было ведомо очарование без красоты, уже виделось, как  над яростным пожаром жизни восходит творимая легенда об очаровательном и прекрасном:


«Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, – над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном.
В спутанной зависимости событий случайно всякое начало. Но лучше начать с того, что и в земных переживаниях прекрасно, или хотя бы только красиво и приятно. Прекрасны тело, молодость и весёлость в человеке, – прекрасны вода, свет и лето в природе».

(Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)


В 1918 году оптимизма насчёт ближайшего будущего у Фёдора Кузьмича поубавилось. Памфлет, расцененный народным комиссаром просвещения А. В. Луначарским как контрреволюционный, подводит горький итог:
«Русское общество морально распустилось. Это называлось переоценкою всех ценностей. Такая переоценка бывает полезна, если за неё берутся мужественные, прямые люди. У нас эта переоценка превратилась в ужасную по своим последствиям и отвратительную по своим проявлениям девальвацию моральных ценностей. Всё оценивалось сообразно успеху. Жизнь американизировалась в худшем смысле этого понятия: влечение к успеху во что бы то ни стало не облагораживалось волевым и трудовым напряжением. Россия оставалась страною пенкоснимателей и Иванушек-дурачков. Даже и успех ценился, но не уважался. Самый чистый успех мы опоганивали гнусненьким подхихикиванием». (Ф. Сологуб. «Без праздника»)


*   *   *

Воспоминанья, –  заблужденья,
Ошибки, слёзы, преступленья,
Тоска позорного паденья,
Угар страстей и пьяный чад.
Воспоминанья – горький яд!

Желанья, – тщетные желанья,
Без торжества, без упованья,
Одни безумные мечтанья,
Пустых страстей угарный чад.
В желаньях тот же горький яд!



«Иных времён и я не стою», – было дело, грустно заметил поэт. И всё-таки настали новые времена – Февральская революция открыла возможности конституционного преобразования великой державы. Обрело смысл спорить, доказывать, препираться.


«Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов спросил:
– Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая?
Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:
– Неужели и этого не можешь сказать?
Мальчик сказал:
– Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.
– Этакий пень! – с убеждением сказал Шабалов.
Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:
– Искренность религиозного настроения, конечно, лучший признак спасающей веры.
– Об этом мы поговорим после, – строго завизжал Дулебов. – А уж теперь неудобно препираться.
Триродов улыбнулся и сказал:
– Когда хотите. Мне всё равно, когда препираться».

(Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)



С марта 1917 года Фёдор Сологуб принимает активное участие в работе Союза Деятелей Искусства, возглавляя его литературную курию, а по возвращении с летнего отдыха принимает участие и в подготовке созыва Собора деятелей искусства. Когда к концу октября А. Ф. Керенский «проговорил Россию» и пробуждать гражданские чувства соотечественников взялись не «господа», а «ребята», обращавшиеся друг к другу некогда сладостным словом «товарищ», выступления поэта стали редки и посвящены свободе слова и неприкосновенности Учредительного собрания. В декабре большевики разогнали Учредительное собрание, и дальнейшие пути политического развития России прояснились во всей своей безнадёжности и бездорожье. Всю зиму и весну 1918 года Ф. Сологуб публикует статьи против отмены авторского права, ликвидации Академии Художеств и уничтожения памятников. Но кому теперь нужна «алебастровая голова лысой умницы» – Сологуб?
– Да что он такое? Шарлатан? Мечтатель? Колдун? Не знается ли он с нечистою силою? Как вам кажется? Или уж это не сам ли чёрт в человеческом образе? Не чёрный, а серый, Анчутка беспятый, серый, плоский чёрт?



*   *   *

Зверь-человек купается от века
В напрасно-пролитой крови!
Но разве нет на свете человека,
Достойного любви?
И разве осуждён я вечно
Скитаться с холодом в душе,
И жизнь свой яд бесчеловечно
В своём заржавленном ковше
Нести мне будет бесконечно!
Как жадно я искал
В толпе завистливой и злобной,
В душе тая свой идеал,
Души, ему хоть в чём-нибудь подобной!
Увы! Кого я ни встречал, –
Старик ли, дева ль с пылким взором,
Муж, полный зрелой красоты, —
Неотразимым приговором
Житейской пошлости черты
На них читалися так ясно,
Что и сомнение напрасно.

11 июня 1891



«– Завидую? Чему? – горячо возразил Пётр. – Скажи мне, что он сделал полезного? Вот он напечатал несколько рассказцев, книгу стихов, – но назови мне хоть одно из его сочинений, в стихах ли, в прозе ль, где была бы хоть капля художественного или общественного смысла.
– Его стихи, – начала было Елисавета.
Пётр перебил её:
– Ты мне скажи, где его талант? Чем он известен? Кто его знает? Всё, что он пишет, только кажется поэзией. Перекрестись и увидишь, что всё это книжно, вымучено, сухо. Бездарное дьявольское наваждение.
Рамеев сказал примирительным тоном:
– Ну, уж это ты напрасно. Нельзя же так отрицать!
– Ну, даже допустим, что там есть кое-что не очень плохое, – продолжал Пётр. – В наше время кто же не сумеет слепить звонких стишков! Но всё-таки, что я должен в нём уважать? Развратный, плешивый, смешной, подслеповатый, – и Елисавета находит его красавцем!»

(Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)



В пору революционных перемен литераторы и учёные превратились в лекторов и получали за свою работу продовольственную пайку. То, что в идеях большевиков есть что-то гуманное, «мечтатель» и «колдун» не сомневался, однако был уверен, что «жить с ними нельзя»:
– Несчастная Россия, грязью измазанная, куда ты идёшь?
Лекций он не читал, издавать его сочинения среди большевиков желающих не было; жить приходилось на доход с продажи вещей и от руки переписанных 5–7 экземпляров книжек своих стихов.


«– Да ведь это возмутительная порнография!
– А что вы называете порнографиею? – спросил Триродов.
– А уж вы не знаете? – с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.
– Я-то знаю, – сказал Триродов. – По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя – вот что такое порнография. Ваша казённая трижды проклятая школа – вот истинный образец порнографии.
– Они у вас голые ходят! – визжал Дулебов.
Триродов возразил:
– Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят из ваших школ.
Дулебов кричал:
– У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в учительницы распутных девчонок.
Триродов спокойно сказал:
– Это – ложь!
Директор говорил резко и взволнованно:
– Ваша школа, – если это ужасное, невозможное учреждение позволительно называть школою, – будет немедленно же закрыта. Я сегодня же сделаю представление в Округ.
Триродов резко возразил:
– Закрывать школы вы умеете».
(Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)



*   *   *

Старик улыбчивый, ты медлишь на пороге,
И смотришь на толпу играющих детей.
Хоть ноги голые марает грязь дороги,
Забавны милые беспечностью своей.

Но думы у меня безрадостны и строги,
Когда гляжу на них, они в душе моей,
Как зарево больших и медленных огней,
Обнявших светлые, надменные чертоги.

Давно определён, бессмысленно суров,
Начертан наш удел, о дети бедняков!
И пусть в иной душе, из милых глаз мерцая,

Зародыш гения даёт свои ростки,
Бессмысленная жизнь, и косная, и злая,
Покровом тягостным сомнёт его цветки.

4 августа 1891



Где-то в глубине души таилась надежда, что «современный человек слишком индивидуалист, чтобы поднять бремя социалистического строя», а «время скоро покажет народам всю деспотическую сущность этих мечтаний и всю научную несостоятельность этой теории, такой стройной на первый взгляд, и даже… слишком стройной». Однако здоровья дожить до разоблачения деспотического режима и несостоятельности марксистской теории недоставало.
10 декабря 1919 года Фёдор Сологуб обращается с прошением в Совет Народных Комиссаров:


«Доведённый условиями переживаемого момента и невыносимою современностью до последней степени болезненности и бедственности, убедительно прошу Совет Народных Комиссаров дать мне и жене моей, писательнице Анастасии Николаевне Чеботаревской (Сологуб), разрешение при первой же возможности выехать за границу для лечения. Два года мы выжидали той или иной возможности работать в родной стране, которой я послужил работою народным учителем в течение 25 лет и написанием свыше 30 томов сочинений, где самый ярый противник мой не найдёт ни одной строки против свободы или народа. В течение последних лет я подвергся ряду грубых, незаслуженных и оскорбительных притеснений, как например: выселение как из городской квартиры, так и с дачи, арендуемой мною под Костромой, где я и лето проводил за работою; лишение меня 65-рублёвой учительской пенсии; конфискование моих трудовых взносов по страховке на дожитие и т. п., хотя мой возраст и положение дают мне право, даже в условиях необычайных, на работу в моей области и на человеческое существование. Мне 56 лет, я совершенно болен, от истощения (последние два года, кроме четверти фунта хлеба и советского супа, мы ничего не получали) у меня по всему телу экзема, работать я не могу от слабости и холода. Всё это, в связи с общеполитическими и специфическими монопольными условиями, в которых очутились русская литература и искусство, условиями, в высшей степени тягостными для независимого и самостоятельного творчества, заставляет меня просить Совет Народных Комиссаров войти в рассмотрение моей просьбы и разрешить мне с женой выезд для лечения за границу, тем более, что там есть издатели, желающие печатать мои сочинения. Если тяжело чувствовать себя лишним в чужой стороне, то во много раз тягостнее человеку, для которого жизнь была и остаётся одним сплошным трудовым днём, чувствовать себя лишним у себя дома, в стране, милее которой для него нет ничего в целом мире. И это горькое сознание своей ненужности на родине подвинуло меня после долгих и мучительных размышлений на решение временно оставить Россию, решение, ещё полгода тому назад казавшееся мне невозможным.
Позволю себе напомнить, что подобные разрешения на выезд за границу были уже выданы профессору Ф. Ф. Зелинскому, Ф. Ф. Комиссаржевскому и другим.
Прошу верить серьёзности мотивов этой просьбы, приносимой мною только после долгих колебаний».
(Ф. Сологуб. «Письма в Совнарком, В. И. Ленину и А. В. Луначарскому»)



*   *   *

Влечётся злая жизнь! Ни счастья, ни свободы!
Ленивей тяжких змей ползут немые дни,
Летят, как ураган, стремительные годы,
И гаснет радость грёз, как бледные огни.

Заставлены пути, заграждены исходы.
Не трать остатка сил, неправды не кляни.
Пускай твою ладью неведомые воды
Несут лесным ручьём в таинственной тени.

Лежи на дне ладьи, следи ветвей мельканье,
И слушай сонных струй ленивое роптанье,
И жди, спокойно жди. Бездействие не стыд.

Когда для битвы нет оружия и силы.
Усталого раба ничто не устрашит, –
Ни холод жизни злой, ни холод злой могилы.

7 августа 1891



16 декабря 1919 года Красная Армия заняла Киев, германские войска покинули Литву и Латвию, а Польский карательный отряд сжёг село Рудобелка – столицу «Рудобельской партизанской республики».
18 декабря командующий войсками Южного фронта А. И. Егоров начал Донбасскую операцию для разгрома Добровольческой и Донской армий. К 31 декабря белогвардейцы были выбиты из Донбасса.
20 декабря 1919 года Политбюро ЦК РКП(б) постановило:
«Переданное т. Троцким ходатайство Сологуба о разрешении ему выехать заграницу отклонить. Поручить комиссии по улучшению условий жизни учёных включить в состав обслуживаемых ею 50 крупных поэтов и литераторов, в том числе Сологуба и Бальмонта».
Разрешение на выезд из молодой советской республики было подписано в начале 1921 года и очень скоро аннулировано. В июле разрешение было выдано вновь, но после неодобрительного вмешательства наркома просвещения А. В. Луначарского с тем же успехом отменено. Ф. Сологуб, как автор контрреволюционных памфлетов, был причислен к «ненавистникам пролетариата», а значит, мог и обождать с получением документов на выезд. Большевики издевались над поэтом и его женой, словно предлагая мечтателю преодолеть земное тяготение и прямым ходом отправиться на луну – путём главного героя «Творимой легенды».


«– Пустяки, – спокойно сказал Триродов, – я этого не боюсь. Что вы можете мне сделать? В крайнем случае, я эмигрирую.
Остров злобно захохотал.
– Нарядитесь в мантию политического выходца! – злобно воскликнул он. – Напрасно! Наша полиция, осведомляемая благомыслящими людьми, от них же первый есмь аз, – но только первый! заметьте! – достанет везде. Найдут! Выдадут!
– Оттуда не выдадут, – сказал Триродов. – Это – место верное, и там вы меня не достанете.
– Что же это за место, куда вы собрались? – с язвительною улыбкою спросил Остров. – Или это ваш секрет?
– Это – луна, – спокойно и просто ответил Триродов.
Остров захохотал. Триродов говорил:
– И притом луна, созданная мною. Она стоит перед моими окнами и готова принять меня».

(Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)



*   *   *

Ты не бойся, что темно.
Слушай, я тебе открою, –
Всё невинно, всё смешно,
Всё божественной игрою
Рождено и суждено.

Для торжественной забавы
Я порою к вам схожу,
Собираю ваши травы,
И над ними ворожу,
И варю для вас отравы.

Мой напиток пей до дна.
В нём забвенье всех томлений;
Глубина его ясна,
Но великих утолений
Преисполнена она.

Вспомни, как тебя блаженно
Забавляли в жизни сны.
Всё иное – неизменно,
Нет спасенья, нет вины,
Всё легко, и всё забвенно.

14 июля 1902



– Слабый хочет сытости, сильный свободы и безвластия. Вы хотите передать всю силу общественной организации в руки слабых, а сильные будут положены вами под пресс. Вы готовите человечеству плохую будущность. (Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)
С четвёртой попытки разрешение на выезд было получено.
Отбытие в Ревель супруги планировали на 25 сентября 1921 года.
В начале августа сошёл с ума и скончался Александр Блок. В эти же дни по обвинению в причастности к заговору профессора В. Н. Таганцева большевистские палачи казнили Николая Гумилёва.
23 сентября за два дня до отъезда в припадке меланхолии Анастасия Чеботаревская с криком «Господи, спаси!» бросилась с дамбы Тучкова моста в воду. Ей казалось, что после кончины Блока и убийства Гумилёва третьей роковой жертвой назначен Фёдор Сологуб. Искупительную жертву супруги приняла река Ждановка, сливающаяся в том месте с Малой Невой.
Тело Анастасии Николаевны было найдено 2 мая 1922 года сразу после ледохода.
– Я думаю иногда, – говорила Ортруда, – что мы пришли из неведомого мира, чтобы воссоздать его на земле из материалов нашего земного переживания. Но тот неведомый мир так велик! В нём бесконечность возможностей. Что же наша одна бедная жизнь! Человек на земле живёт как зверь. Он знает только свои интересы и не знает истинной любви и трепещет перед всякою бурею. (Ф. Сологуб. «Творимая легенда»)



*   *   *

Зелёные слова так ласковы, так радостны,
Так сладостны,
Как утренний весенний сон.

Лиловые слова так вкрадчиво-медлительны,
Так утомительны,
Как дальний предвечерний звон.

Румяные слова весёлые, такие звонкие,
Такие тонкие,
Как на закате небосклон.

Пурпурные слова так пламенны, торжественны,
Божественны,
Как песни праздничные жён.

Лазурные слова прозрачные, высокие,
Глубокие,
Как сердцем чаемый полон.

Жемчужные слова пречистые, таинственны,
Единственны,
Как светлый Божеский закон.

А если нет у слов окраски,
То это лишь пустые маски.
Как ни блестят, как ни звучат,
Но ничего не говорят
Для душ, стремящихся
Расторгнуть сон
Безумно длящихся
Времён.

5 (18) июля 1920



Участница «Цеха поэтов» поэтесса Ирина Одоевцева (1895–1990) впоследствии вспоминала:


«Весной, когда стало известно, что Анастасия Николаевна никогда не вернётся, Сологуб недели две не выходил из дома. И все опасались за его жизнь. Но навещать его никто не решался.
Появился он совершенно неожиданно, к всеобщему изумлению, в Доме Литераторов. Спокойный и каменно важный, как и прежде. На вопрос, как поживаете? – он просто и уверенно отвечал:
– Хорошо, спасибо.
Все недоумевали. Уж не сошел ли Сологуб с ума? Но нет, никаких признаков ни сумасшествия, ни нервного расстройства он не проявлял. И стал даже приветливее, чем прежде.
Вскоре выяснилась причина его хорошего настроения. Оказалось, что две недели, проведённые им безвыходно дома, он не переставая работал, разрешая вопрос о существовании загробной жизни. Подошёл он к этому вопросу “научно” и с помощью высшей математики разрешил его для себя, убедился в существовании загробной жизни. Результатом чего и явилась уверенность в неминуемой встрече с Анастасией Николаевной и – хорошее настроение. Ведь он скоро, очень скоро встретится с Анастасией Николаевной. Навсегда».

(И. Одоевцева. «На берегах Невы»)



*   *   *

Я лесом шёл. Дремали ели,
Был тощ и бледен редкий мох, –
Мой друг далёкий, неужели
Я слышал твой печальный вздох?

И это ты передо мною
Прошёл, безмолвный нелюдим,
Заворожённый тишиною
И вечным сумраком лесным?

Я посмотрел, – ты оглянулся,
Но промолчал, махнул рукой, –
Прошло мгновенье, – лес качнулся, –
И нет тебя передо мной.

Вокруг меня дремали ели,
Был тощ и бледен редкий мох,
Да сучья палые желтели,
Да бурелом торчал и сох.

20–21 декабря 1897



В 1908 году, за 13 лет до трагедии, в пору босоногого детства новой русской поэзии А. А. Блок высказал мнение, что в литературе начала века нет ничего более цельного, чем творчество Сологуба.
«Есть в книге Сологуба стихотворение, которое может стать “классическим”, как роман “Мелкий бес”. Это стихотворение – “Нюренбергский палач”. Классические произведения – это те, которые входят в хрестоматии и которые люди должны долгое время перечитывать, если они хотят, чтобы их не сочли необразованными. Правда, перечитывать такие произведения бывает иногда немного страшно: если взять сейчас в руки “Фауста”, или “Онегина”, или “Мёртвые души”, станет не по себе: древние воспоминания посещают. Может быть, поколения, следующие за нами, испытают то же, перечитывая “Нюренбергского палача”». (А. А. Блок. «Письма о поэзии». С. 288–289).


Нюренбергский палач

Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжёлого меча.

И я учился в школе
В стенах монастыря,
От мудрости и боли
Томительно горя.

Но путь науки строгой
Я в юности отверг,
И вольною дорогой
Пришёл я в Нюренберг.

На площади казнили:
У чьих-то смуглых плеч
В багряно-мглистой пыли
Сверкнул широкий меч.

Меня прельстила алость
Казнящего меча
И томная усталость
Седого палача.

Пришёл к нему, учился
Владеть его мечом,
И в дочь его влюбился,
И стал я палачом.

Народною боязнью
Лишённый вольных встреч,
Один пред каждой казнью
Точу мой тёмный меч.

Один взойду на помост
Росистым утром я,
Пока спокоен дома
Строгий судия.

Свяжу верёвкой руки
У жертвы палача.
О, сколько тусклой скуки
В сверкании меча!

Удар меча обрушу,
И хрустнут позвонки,
И кто-то бросит душу
В размах моей руки.

И хлынет ток багряный,
И, тяжкий труп влача,
Возникнет кто-то рдяный
И тёмный у меча.

Не опуская взора,
Пойду неспешно прочь
От скучного позора
В мою дневную ночь.
 
Сурово хмуря брови,
В окошко постучу,
И дома жажда крови
Приникнет к палачу.

Мой сын покорно ляжет
На узкую скамью,
Опять верёвка свяжет
Тоску мою.

Стенания и слёзы, –
Палач – везде палач.
О, скучный плеск берёзы!
О, скучный детский плач!

Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжёлого меча!

22 февраля 1907







https://www.youtube.com/watch?v=toL6U6vKjIk


http://www.ponimanie555.tora.ru/paladins/chapt_2_3.htm