Лев Толстой. Волшебный свет витража. Часть 5

               
                «СМЕРТЕЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ» ТОЛСТОГО

   Только дошедший до отчаяния ужас развивает в человеке его высшие силы.
               
                C.Кьеркегор
          
                Прежде, чем говорить о созданном писателем «Евангелии от Льва Толстого», необходимо разобраться с тем, что предшествовало этому «Евангелию», попытаться понять, почему человек, воспитанный в лоне православной церкви, в зрелом возрасте порвал с нею, более того – проклял её, как обожаемый им Христос проклял книжников и фарисеев.
  Дело в том, что начиная с 1869 года в психике Толстого стали происходить странные и мучительные процессы, объяснить которые он не мог, и это только увеличивало его страдания. Современная нам трансперсональная психология смогла бы помочь великому писателю, объяснила бы ему, что то, что с ним происходит, не сумасшествие, а нормальный этап развития человека, вступившего на духовный путь, и что среди тех, кто прошёл этот путь, мы встречаем шаманов, создателей новых религий, пророков и апостолов. Ничего этого Толстой не знал. Путь, на который Толстой вступил, подобен невыносимо трудному и смертельно опасному восхождению на горную вершину, и это восхождение было продолжением того процесса, который начался в молодости на Кавказе, когда он впервые увидел горы и духовно проснулся ( см. «Волшебный свет витража часть 1, главы «Сеть птицелова» и «А горы»). За это восхождение Толстой заплатил дорогую цену, но не будь этой «смертельной болезни», как назвал это восхождение сам Толстой, он остался бы в мировой истории культуры только гениальным писателем, не оказал бы того влияния на миллионы своих современников не только в России, но и во всём мире, и мир в чём-то был бы сейчас другим. Не было бы победоносной борьбы за независимость Индии, возглавляемой Махатмой Ганди, основателе философии ненасилия (сатьяграха). Эта философия была основана на учении Толстого, с которым Ганди состоял в переписке, и борьба против английских колонизаторов велась именно при помощи метода ненасильственного сопротивления. Учеником Ганди был Мартин Лютер Кинг, борец за гражданские права чернокожих против дискриминации, расизма и сегрегации, а также колониальной агрессии США, в частности, во Вьетнаме. В этой борьбе он также использовал метод ненасильственного сопротивления, опробованный в Индии, призывал к расовому примирению. За свой вклад в демократизацию американского общества он получил Нобелевскую премию мира и пулю от американского расиста.
  К счастью для нас, эту «Смертельную болезнь» сам Толстой подробно описал, и мы можем её изучить и вынести из случившегося с писателем полезный духовный опыт для себя, ибо то, что происходит с людьми масштаба Толстого, является не только фактами их личной биографии, но и духовным опытом всего человечества, важным фактором развития ноосферы земли.
   В повести «Записки сумасшедшего» Толстой ярко воссоздал начало этого процесса во время своего пребывания в Арзамасе в сентябре 1869 года, когда он ездил в Пензенскую губернию с целью купить имение. Повесть осталась незаконченной, он возвращался к ней в 1887, 1888, 1896 и 1903 годах, но так и не смог довести её до конца, и это, видимо, не случайно. Чтобы продолжить описание дальнейшего духовного пути героя, потребовался бы роман куда объёмней «Войны и мира». Но вся последующая жизнь Толстого до самой смерти есть не что иное, как продолжение «Записок сумасшедшего».
  Позволю себе привести большой кусок из повести, не жалея места, поскольку любой пересказ того, что написал Толстой, был бы не достаточен.

  «Мы вошли. Сергей устроил самовар, залил чай. А я взял подушку и лег на диван. Я не спал, но слушал, как Сергей пил чай и меня звал. Мне страшно было встать, разгулять сон и сидеть в этой комнате страшно. Я не встал и стал задремывать. Верно, и задремал, потому что когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно. Я был опять так же пробужден, как на телеге. Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю? - Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя. Я вышел в коридор. Сергей спал на узенькой скамье, скинув руку, но спал сладко, и сторож с пятном спал. Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало все. Мне так же, еще больше страшно было. «Да что это за глупость,- сказал я себе, - Чего я тоскую, чего боюсь». – «Меня,- неслышно отвечал голос смерти. - Я тут». Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал, тогда бы я боялся. А теперь и не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный с свечой обгоревшей и зажег ее. Красный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, все говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть. Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене - ничего не только весёлого не было, но всё это стало ничто. Всё заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лёг было. Но только что улёгся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Ещё раз прошёл посмотрел на спящих, ещё раз попытался заснуть, всё тот же ужас красный, белый, квадратный. Рвётся что-то, а не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало. Что меня сделало? Бог, говорят, бог. Молиться, вспомнил я. Я давно, лет двадцать, не молился и не верил ни во что, несмотря на то, что для приличия говел каждый год. Я стал молиться. Господи помилуй, отче наш, богородицу. Я стал сочинять молитвы. Я стал креститься и кланяться в землю, оглядываясь и боясь, что меня увидят. Как будто это развлекло меня, развлек страх, что меня увидят. И я лег. Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня. Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил Сергея, велел закладывать, и мы поехали. На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что ЧТО-ТО НОВОЕ ОСЕЛО МНЕ НА ДУШУ и отравило всю прежнюю жизнь.
   
  К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся с своей тоской и поборол ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я только мог на время забывать его; но оно было там на дне души и владело … […]

   Мы приехали вечером. Старичок-управляющий хотя не радостно (ему досадно было, что продается именье), но хорошо принял меня. Чистые комнатки с мягкой мебелью. Новый блестящий самовар. Крупная чайная посуда, мед к чаю. Все было хорошо. Но я, как старый забытый урок, неохотно спрашивал его об именье. Всё невесело было. Ночь, однако, я заснул без тоски. Я приписал это тому, что опять на ночь молился. И потом начал жить по-прежнему; но страх этой тоски висел надо мной с тех пор всегда. Я должен был, не останавливаясь и, главное, в привычных условиях жить, как ученик по привычке не думая сказывает выученный наизусть урок, так я должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этой ужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски. Домой я вернулся благополучно, именья не купил, денег недостало, и начал жить по-прежнему, с одной только разницей, что я стал молиться и ходить в церковь. По-прежнему мне казалось, но уже не по-прежнему, как я теперь вспоминаю. Я жил прежде начатым, продолжал катиться по проложенным прежде рельсам прежней силой, но нового ничего уже не предпринимал. И в прежде начатом было уже у меня меньше участия. Мне все было скучно. И я стал набожен. И жена замечала это и бранила и пилила меня за это. Тоски не повторялось дома. Но раз я поехал неожиданно в Москву».
  То, что произошло с Толстым в Арзамасе, всегда было загадкой для исследователей. Н. Болдырев в статье «Болезнь-к-жизни. О пути Льва Толстого с постоянной оглядкой на Киркегора» заумно и эффектно рассуждает на эту тему, но ни на йоту не приближается к разгадке этого феномена:
  «О том, сколь близок был Толстой к самоубийству по причине тотального отчаяния, мы знаем из многих источников, в том числе из его «Исповеди». И все же феномен его арзамасского страха и многих иных, с ним генетически связанных, ужасов остается загадочным. Многие связывают это со страхом смерти, объясняя мощью языческого состава Толстого. Однако смерть здесь никак не может выступать в своем «естественном» обличье. «Естественная» смерть не пугала Толстого, он с юности бесстрашно смотрел ей в лицо, начиная с севастопольской эпопеи и кончая спокойным хождением с рогатиной на медведя. Смерть плоти мало его беспокоила. Его страшило нечто иное: смерть того ЧТО-ТО, того НЕЧТО,что-то, что есть дух. Это было некое отчаяние за само бытие, которое у тебя на глазах аннигилируется. Это ужас творца, на глазах которого его творение и он сам растворяются без остатка. Это был ужас, сигнализирующий о возможности утраты вечного элемента в себе. Это было взывание некой в нем основы: вспомним удивительный сон, пересказанный Толстым в финале «Исповеди». Это небо в нем взывало, жалобно постанывало, плакало, как маленькая девочка».
www.MARSEXX.ru К чёрту цивилизацию!"

Николай Болдырев. БОЛЕЗНЬ-К-ЖИЗНИ. О пути Льва Толстого с постоянной оглядкой на Киркегора.marsexx.ru›tolstoy/boldyrev-tolstoy-kirkegor.html

  Болдырев прав, утверждая, что страх, пережитый Толстым – это не животный страх, вызванный инстинктом сохранения живой плоти, известный всем живым существам перед угрозой биологической смерти. Страх Толстого – это страх метафизический, подобный страх, но кратковременный и куда менее глубокий испытал во время первого сеанса холотропной терапии и пишущий эти строки. Об этом я писал в третьей части «Лев Толстой. Волшебный свет витража. Напомню:
  «И мною вдруг овладел страх. Я не боялся чего-то конкретного, страх этот не был связан с какими-то жуткими образами, пугающими мыслями - это был страх сам по себе, страх в чистом виде. Лёжа на спине с закрытыми глазами, я мысленно видел бесконечное пространство перед собой – не небо с облаками, не Космос со звёздами, а чёрную бездну, Абсолютное Ничто и испытывал Вселенский ужас. До холотропной сессии я читал книги Грофа, был теоретически подготовлен и знал, что этот страх соответствует второй стадии родов, когда матка начинает сжиматься и плод  испытывает страх. Знал, что этот процесс плодотворный, что его надо пережить и что, в конце концов, всё это происходит не в физической реальности, а в моём сознании. И я стал мысленно кричать в эту бездну: «Не страшно!», «Не страшно!», «Не страшно!». И страх постепенно стал рассеиваться, чёрная бездна светлеть, как светлеет небо перед рассветом».

  Трансперсональная психология, в отличие от традиционной, рассматривает подобные феномены не как проявления болезненных процессов в психике человека, а, как указано выше, как нормальный этап развития человека, вступившего на духовный путь, что это есть духовный кризис, который человек должен преодолеть, как альпинист должен преодолеть трудный и опасный перевал на пути к горной вершине.
  С. Гроф перечисляет широкий спектр факторов, провоцирующих кризис, и среди них часто выступает потеря:
  «В других случаях духовный кризис может начинаться с сильных эмоциональных переживаний, в особенности связанных с серьезной утратой. Это могут быть конец значимых любовных отношений, развод или смерть ребенка, кого-то из родителей, либо другого близкого родственника.»
 
          С. Гроф, К. Гроф. Неистовый поиск себя. Руководство по личностному росту через кризис трансформации.  knigosite.org›library/read/17982

   Такой потерей стали для Толстого два поразивших его события: зрелище смертной казни, свидетелем которой он стал во время своего заграничного путешествия в Париже и смерть старшего брата Николая. О впечатлении, которое произвела не него казнь, он так записал в своём дневнике:
  «6-го апреля 1857 года. Встал в 7-м часу и поехал смотреть на экзекуцию. Толстая, белая, здоровая шея и грудь, целовал евангелие и потом - смерть. Что за бессмыслица! Сильное и недаром прошедшее впечатление. Я не политический человек. Мораль и искусство. Я знаю, люблю и могу... Гильотина долго не давала спать и заставляла оглядываться».
  А вот что спустя двадцать с лишним  лет он пишет об этом в своей «Исповеди»:
  «В бытность мою в Париже вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела, и то и другое враз застучало в ящике, я понял - не умом, а всем существом, - что никакие теории разумности существующего прогресса не могут оправдать этого поступка, и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, - я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и что дурно, - не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я со своим сердцем».
  По поводу смерти брата в 1860 году биограф Толстого П.И. Бирюков пишет:

  «Лев Николаевич, живший в Севастополе среди тысячи смертей, видел их тогда только телесными очами. Тут на смерть любимого брата он в первый раз взглянул духовными очами и ужаснулся. Как искренний человек, он с необычайною правдивостью признал себя побежденным ею, несостоятельным перед её могуществом. И эта правдивость спасла его. С этой минуты, можно сказать, мысль о смерти не покидала его; она приводит его к неизбежному духовному кризису и победе над нею».
 
П.И. Бирюков.  Биография Льва Николаевича Толстого. Том 2. tolstoy.lit-info.ru›…biryukov/biografiya…1-12.htm

   Менее чем через месяц после похорон он пишет своему другу поэту А. Фету:

  «Правду он [Николай] говаривал, что хуже смерти ничего нет. А как хорошенько подумать, что она все-таки конец всего, так и хуже жизни ничего нет [...] Ну, разумеется, покуда [...] есть бессознательное, глупое желанье знать и говорить правду, стараешься знать и говорить. Это одно из мира морального, что у меня осталось, выше чего я не мог стать, это одно я и буду делать, только не в форме вашего искусства. Искусство есть ложь, а я уже не могу любить прекрасную ложь».

  А двадцать лет спустя Толстой пишет в своей «Исповеди»:

  «Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это — только обман, и глупый обман!... Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к смерти. Я вижу это одно, потому что это одно — истина. Остальное все — ложь».

  Именно смерть Николая навела Толстого на мысль создать своё евангелие. Вот что он записал в своём дневнике:

  «13 октября 1860 года. Скоро месяц, что Николенька умер. Страшно оторвало меня от жизни это событие. Опять вопрос: зачем? Уж недалеко от отправления туда. Куда? Никуда. Пытаюсь писать, принуждаю себя - и не идет только оттого, что не могу приписывать работе того значения, какое нужно приписывать для того, чтобы иметь силу и терпение работать. Во время самых похорон пришла мне мысль написать материалистическое евангелие, жизнь Христа-материалиста».

  В романе «Анна Каренина» Толстой заставил пережить то же чувство своего альтер эго Лёвина:

  «С той минуты, как при виде любимого умирающего брата Лёвин в первый раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как он называл их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до тридцати четырех лет, заменили его детские и юношеские верования, - он ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что она такое. Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие - были те слова, которые заменили ему прежнюю веру. Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали, и Лёвин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который в первый раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы, что он всё равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
  С той минуты, хотя и не отдавая себе в том отчета и продолжая жить по-прежнему, Левин не переставал чувствовать этот страх за свое незнание.
  Кроме того, он смутно чувствовал, что то, что он называл своими убеждениями, было не только незнание, но что это был такой склад мысли, при котором невозможно было знание ТОГО, ЧТО ЕМУ НУЖНО БЫЛО».

                КОГДА ЗАКРЫТА ШЕЙКА МАТКИ

  На сеансах ЛСД-терапии и холотропного дыхания С. Грофа пациенты часто сталкиваются с проблемами, подобными тем, которые обрушились на  Толстого. Эти переживания являются проявлением второй базовой перинатальной матрицы (БПМ-II). Гроф обнаружил, что всё богатство переживаний, которые испытывают пациенты  в изменённом при помощи психоделиков состоянии сознания, можно разделить на четыре базовые матрицы, соответствующие четырем стадиям родов. Поэтому Гроф назвал эти матрицы перинатальными (peri – «вокруг», «поблизости»,  natalis – указывает на отношение к рождению), сокращённо БПМ. Биологической основой БПМ-I является опыт симбиотического союза плода с материнским организмом во время внутриутробного существования, БПМ-II  соответствует началу биологического рождения, БПМ-III – второй стадии родов, когда плод продвигается по родовому каналу, и БПМ-IV – непосредственному рождению ребёнка.
  На сеансах Грофа люди  могут действительно переживать своё биологическое рождение, либо оно переживается символически, в виде ярких архетипических образов. В обычной жизни переживания могут также сопровождаться видениями архетипических образов – например, видение Архангела Джабраила пророку Муххамеду или дьявола Христу в пустыне, либо это переживание, как в случае Толстого, лишено образов, а проявляется в виде сильных эмоций.
  Вот что пишет о характере переживаний людей, находящихся в БПМ-II С. Гроф:

 «Эта эмпирическая структура связана с началом биологического рождения, с его первой клинической стадией. Первоначальная гармония и равновесие существования плода здесь нарушаются сначала предупреждающими химическими сигналами, а затем механическими сокращениями матки. Когда эта стадия полностью разворачивается, плод периодически сжимается маточными спазмами. В это время система еще полностью замкнута: шейка матки не раскрыта, выход недоступен. Поскольку артерии, снабжающие плаценту, сложным образом пронизывают мышцы матки, каждое ее сокращение ограничивает приток крови, а значит, кислорода, питания и тепла для зародыша.
  Конкретные воспоминания об угрозе, которую представляет собой для плода начало родов, получают свое символическое соответствие в образах космического поглощения. Это всеобъемлющее чувство возрастающей тревоги и ощущение надвигающейся опасности для жизни. Источник этой опасности определить невозможно, так что восприятие мира становится параноидальным. Это может выразиться в убедительном переживании отравленности, подверженности влиянию гипноза или дьявольских козней, охваченности демоническими силами или в представлениях о нападении инопланетян. […]
  Символическое выражение полностью развернутой первой клинической стадии родов - это переживание ОТСУТСТВИЯ ВЫХОДА и АДА. Это чувство втянутости, всосанности, пойманности в клаустрофобический, кошмарный мир, переживание невероятных душевных и телесных мучений. Ситуация, как правило, невыносима и представляется бесконечной и безнадежной. Человек теряет ощущение линейного времени и не видит ни конца этой пытке, ни какого-либо способа избежать ее.
 
  Гроф Станислав. Путешествие в поисках себя. ModernLib.ru›…grof…puteshestvie_v_poiskah_sebya…

  Гроф приводит в своей книге отчет одного из своих пациентов, переживших на психоделическом сеансе  типичное переживание БПМ-II. Опустим ту часть отчёта, где пациент описывает  погружение   в БПМ-I начнём с перехода его в   БПМ-II. Обратите внимание, читатель, насколько близки эти переживания тому, что испытал Толстой после смерти брата Николая и в Арзамасе.

   «По мере нарастания действия препарата я внезапно ощутил приступ панической тревоги. Всё потемнело и стало угрожающе надвигаться на меня, мир как бы замкнулся. Образы повседневных невзгод, которые раньше появлялись в качестве контраста к младенческой безмятежности, теперь неумолимо овладели мною, Я почувствовал полную бессмысленность человеческого существования, наполненного страданием от рождения до смерти. Мне стало понятно, что хотели сказать философы-экзистенциалисты и авторы театра абсурда. ОНИ ЗНАЛИ: наша жизнь - чудовищный фарс, жестокая шутка, сыгранная с человечеством.
  Мы рождены в страдании, страдаем в течение всей своей жизни и в страдании умираем. Я прочувствовал одновременно боль рождения и агонию умирания, они неразделимо смещались во мне. Это привело к поистине ужасному открытию: человеческая жизнь кончается тем же переживанием, с которого она началась. Всё остальное - лишь вопрос времени, «ожидание Годо»! Не это ли так ясно понял Будда?
  Мне казалось важным найти в жизни хоть какой-то смысл, чтобы противопоставить его опустошающим прозрениям; должно же быть что-то осмысленное! Но опыт безжалостно и методично разрушал все мои попытки. Каждый образ, который мне удавалось создать, чтобы показать осмысленность человеческой жизни, немедленно подвергался отрицанию или осмеянию. Не долго продержался древнегреческий идеал блестящего ума и прекрасного тела. Физические достижения наиболее энергичных и упорных «бодибилдеров» кончались старческим маразмом, и тела их разрушались, как и тела всех прочих. Знания, собранные в течение многих тысяч часов упорных занятий, частично забывались, частично становились жертвой органического старения мозга. Я видел людей, известных своими великими интеллектуальными достижениями, с трудом справлявшихся в старости с самыми обыденными делами. А смерть тела и ума приносила окончательное разрушение всех знаний, накопленных за долгую жизнь. Но может быть спасение в детях? Не являются ли они благородной, высокой целью? Однако образы симпатичных улыбающихся малышей сменялись сценами их взросления. Они старели и, в конце концов, тоже умирали. Невозможно найти смысл собственной жизни в продлении рода, если жизнь потомков так же бессмысленна, как и твоя собственная.
  Образы абсурдности и бессмысленности человеческой жизни становились невыносимыми. Мир был полон боли, страдания и смерти. Либо я почему-то был невосприимчив к позитивным аспектам существования, либо их просто-напросто не было. Существовали лишь неизлечимые болезни, к которым принадлежала и сама жизнь, существовало нездоровье, всякого рода жестокость, насилие, преступления, войны, революции, тюрьмы и концентрационные лагеря. Как же я не видел всего этого раньше? Чтобы находить в жизни что-нибудь хорошее, нужно носить розовые очки и постоянно обманывать себя. Мои розовые очки, по-видимому, разбились, и я никогда не смогу дурачить себя, как раньше.
  Я чувствовал себя пойманным в круг невыносимого эмоционального и физического страдания, которое будет длиться вечно. Из этого кошмарного мира не было выхода. Даже смерть пришедшая сама по себе или вызванная самоубийством - не казалась спасением. ЭТО БЫЛ АД! Несколько раз переживания действительно принимали форму архетипических инфернальных ландшафтов. Но постепенно я почувствовал, что в этой мрачной философской перспективе есть измерение, которого я раньше не замечал. Я всем телом ощутил механическое сдавливание и сжатие, максимум давления приходился на лоб. Я понял, что все это как-то связано с переживанием воспоминаний о моем биологическом рождении; о мучительном опыте сдавленности в родовом канале.
  Если так, то, может быть, ситуация только казалась безнадёжной: такой она представлялась борющемуся младенцу. Может быть, выход был, и задача состояла в том, чтобы завершить переживание своего рождения опытом появления в мир. Однако в течение длительного, как вечность, времени я не был уверен, что мне удастся пережить это завершение, потому что для этого нужно было найти смысл жизни, а как раз это было мне недоступно. Если это было условием освобождения, надежда была невелика».
                Гроф. Путешествие в поисках себя

  Религиозный и мифологический символизм БПМ-II особенно тяготеет к системам, где прославляется жертвование и жертвенность. Человек может чувствовать себя жертвой ритуала жертвоприношения в доколумбовой Америке, отождествиться с распятыми богами: прикованным к скале греческим Прометеем, распятым персидским богом Митрой, убитым диким кабаном Адонисом, расчленённым титанами Вакхом (Дионисом),  богом южной и центральной Америки Кецалькоатлем и т. д.,  и – что для нас особенно важно – пережить страдания и отчаяние распятого Христа. Толстой, конечно, не подозревал, что энергетически он связан с древнейшим архетипом умирающего и воскресающего бога, одним из мифических проявлений которого был образ распятого на кресте и воскресшего Христа, но, как человек, воспитанный на христианской культуре, он не мог не обратиться к этому архетипу в надежде найти выход из «ада», и этот выход – минуя посредника в виде православной церкви – был им найден, о чём пойдет речь в последующих главах.
  Однако перейдём к финалу отчёта:

  «Внезапно, без всякого предупреждения, давление исчезло, как по волшебству, и я был освобожден из объятий родового канала. Я был переполнен светом и неописуемой радостью, я переживал новую связь с миром и с потоком жизни. Все казалось свежим и сияло красками, как на лучших картинах Ван Гога. Я чувствовал здоровый аппетит; стакан молока, простой сэндвич и несколько фруктов имели вкус нектара и амброзии олимпийских богов.
  Позже я смог пересмотреть в уме свои переживания и сформулировать для себя полученный урок. Глубокие религиозные и утопические стремления людей отражают не только потребность в простом счастье внутриутробного существования, как мне показалось в начале сеанса, но также и жажду избавиться от кошмарных воспоминаний о травме рождения, обретя свободу появившегося на свет младенца. Но и это только поверхность: за всеми биологически детерминированными потребностями лежит подлинное стремление к трансценденции, которое не может быть описано никакой простой формулой естественных наук.
  Я понял, что неполнота человеческой жизни объясняется тем, что мы не справились с травмой рождения и страхом смерти. Мы родились только анатомически, но не завершили и не интегрировали этот процесс психологически. Вопросы о смысле жизни симптоматичны для этой ситуации. Поскольку жизнь циклична и включает в себя смерть, невозможно найти ее смысл посредством разума и логики. Нужно настроиться на поток жизненной энергии и наслаждаться собственным существованием тогда ценность жизни самоочевидна. После этого переживания я чувствовал себя спортсменом, радостно скользящим на дощечке по волнам жизни».




                СМЕРТЬ ЭГО ТОЛСТОГО

                Готов ли ты быть вычеркнутым, стертым,
                аннулированным,превращённым в ничто? Готов            
                ли ты стать ничем? Кануть в забвение? Если
                нет, то ты никогда по-настоящему не изменишься.

                Д. Лоуренс. Феникс

               
  Но для духовной трансформации внешние стимулы всё же не имеют решающего значения – иначе бы  со всеми, кто, впал в  депрессию, связанную с потерей смертью близких людей или разводом, пережили бы духовную трансформацию, но на практике этого не происходит. Гроф указывает, что важнейшим фактором в этом процессе является «ГОТОВНОСТЬ самого индивида к внутренней трансформации». Зная биографию и творчество Толстого, можно с уверенностью утверждать, что он был ГОТОВ. Можно сказать, что он был беременен этой трансформацией, и душа только ждала толчка извне, чтобы этот процесс  начался.
    То, что происходило с Толстым, было известным ещё древним культурам переживанием смерти и возрождения. Гроф пишет:

  «Эмпирическое переживание смерти и возрождения часто связывается с экзистенциальным кризисом, в котором человек серьезно пересматривает смысл собственной жизни и существования в целом. Этот кризис может быть успешно разрешён только посредством ВНУТРЕННЁЙ СВЯЗИ С ДУХОВНЫМИ ИЗМЕРЕНИЯМИ ПСИХИКИ и глубинными ресурсами КОЛЛЕКТИВНОГО БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО. Возникающие в результате этого изменения личности и развитие сознания сравнимы с изменениями, описываемыми в контексте древних мистерий смерти и возрождения, посвящений в тайные общества или так называемых «ритуалов перехода». Таким образом, перинатальный уровень бессознательного представляет собой важную ПРОМЕЖУТОЧНУЮ область между индивидуальным и КОЛЛЕКТИВНЫМ бессознательным, или между традиционной психологией и мистикой».
                Гроф. Путешествие в поисках себя


    В «Записках сумасшедшего» Толстой так описал экзистенциональный кризис героя, когда он вторично испытал метафизический ужас во время поездки в Москву:
 «Я провел ужасную ночь, хуже арзамасской, только утром, когда уже за дверью стал кашлять старик, я заснул, и не в постели, в которую я ложился несколько раз, а на диване. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом, «Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет? Боюсь еще хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть». Я не выходил из этого круга. Я брал книгу, читал. На минуту забывался, и опять тот же вопрос и ужас. Я ложился в постель, закрывал глаза. Еще хуже. Бог сделал это. Зачем? Говорят: не спрашивай, а молись. Хорошо, я молился. Я и теперь молился, опять как в Арзамасе; но там и после я просто молился по-детски. Теперь же молитва имела смысл. «Если ты есть, открой мне: зачем, что я такое?» Я кланялся, читал все молитвы, которые знал, сочинял свои и прибавлял: «Так открой же». И я затихал и ждал ответа. Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать. И я оставался один, сам с собой. И я давал себе ответы заместо того, кто не хотел отвечать. Затем, чтобы жить в будущей жизни, отвечал я себе. Так зачем же эта неясность, это мученье? Не могу верить в будущую жизнь. Я верил, когда не всей душой спрашивал, а теперь не могу, не могу. Если бы ты был, ты бы сказал мне, людям. А нет тебя, есть одно отчаяние. А я не хочу, не хочу его. Я возмутился. Я просил его открыть мне истину, открыть мне себя. Я делал всё, что все делают, но он не открывался. Просите, и дастся вам, вспомнилось мне, и я просил. И в этом прошении я находил не утешение, а отдохновение. Может быть, я не просил, я отказался от него. «Ты на пядень, а он от тебя на сажень». Я не верил в него, но просил, и он все-таки не открыл мне ничего. Я считался с ним и осуждал его, просто не верил.
  А вот как толстой описал потерю смысла жизни  в своей «Исповеди»:
  «Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться  что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я  не знал, как мне жить,  что мне делать, и я терялся и  впадал в уныние. Но это проходило, и я  продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще  и  чаще и всё в  той же самой  форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? […]
  Случилось   то,   что  случается  с   каждым  заболевающим  смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются  ничтожные признаки  недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом  признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растёт, и больной не успеет оглянуться, как  уже сознаёт, что то, что он принимал за недомогание,  есть то, что  для него  значительнее всего  в мире, что это - смерть.
  То  же  случилось  и  со  мной.  Я  понял,  что  это  -  не  случайное недомогание,  а  что-то  очень важное,  и что  если  повторяются  всё  те же вопросы,  то надо ответить на них.  И я попытался ответить. Вопросы казались такими глупыми,  простыми,  детскими вопросами. Но  только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас  же  убедился,  во-первых, в  том, что это  не детские и  глупые вопросы, а самые  важные  и  глубокие  вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не  могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо  знать,  зачем я это  буду  делать. Пока я не знаю  - зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень  занимали меня в
то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя  будет 6000 десятин в  Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и  не знал,  что  думать дальше. Или, начиная  думать  о том, как я воспитаю детей, я говорил  себе: «Зачем?» Или, рассуждая о  том,  как  народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе:  «А мне что за дело?» Или, думая о  той  славе, которую  приобретут  мне  мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что ж!..» И я ничего и ничего не мог ответить.
  Жизнь моя  остановилась.  Я мог дышать, есть, пить,  спать, и не мог не дышать, не есть,  не пить, не спать; но  жизни  не было,  потому что не было таких  желаний, удовлетворение которых я находил бы разумным.  Если  я желал чего, то  я вперёд знал, что, удовлетворю или не удовлетворю моё желание, из этого ничего не выйдет.
  Если бы пришла волшебница и предложила  мне исполнить мои желания, я бы не знал, что сказать.
  Если есть у меня  не желания,  но привычки  желаний прежних,  в  пьяные минуты, то  я в трезвые минуты  знаю, что  это - обман, что  нечего желать. Даже узнать истину  я не  мог желать, потому  что я  догадывался, в  чём она состояла. Истина была то, что жизнь есть бессмыслица.
  Я как будто жил-жил,  шёл-шёл и  пришёл к пропасти  и  ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и назад нельзя, и закрыть глаза  нельзя, чтобы не видать, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни  и  счастья  и настоящих  страданий  и  настоящей  смерти  -  полного уничтожения».
 

  То, что описал Толстой в своей «Исповеди» - типичное переживание человека, чья духовная трансформация происходит слишком быстро. Гроф пишет:

  «Однако когда духовное пробуждение происходит быстро и принимает драматичные формы, этот естественный процесс переходит в критическую ситуацию, и духовное самораскрытие (spiritual emergence) превращается в духовный кризис (spiritual emergency). Люди, оказавшиеся в таком кризисе, подвергаются натиску переживаний, которые внезапно ставят под сомнение их прежние убеждения и образ жизни, и тогда их отношение к реальности меняется очень быстро. Они вдруг начинают испытывать дискомфорт в прежде хорошо знакомом мире, и многим из них может оказаться трудно справляться с требованиями повседневной жизни. Они могут испытывать серьезные проблемы с проведением различий между своим внутренним миром видений и внешним миром повседневной реальности. […]
  Важно понимать, что даже самые драматичные и трудные эпизоды духовного кризиса представляют собой естественные стадии духовного раскрытия и, в благоприятных обстоятельствах, могут быть полезными. Активация психики, характерная для таких кризисов, включает в себя радикальное прояснение различных старых травматических воспоминаний и впечатлений. Этот процесс является ПОТЕНЦИАЛЬНО ЦЕЛИТЕЛЬНЫМ и ПРЕОБРАЖАЮЩИМ по самой своей природе. Однако на поверхность выходит так много психологического материала с различных уровней бессознательного, что это начинает мешать повседневному функционированию человека. Таким образом, вовсе не природа и содержание этих переживаний, а их контекст заставляет их казаться патологическими. Подобные состояния были бы не только приемлемыми, но и желательными в эмпирической психотерапии, проводимой под опытным руководством. Однако их большая длительность — в отличие от терапевтических сеансов эти переживания могут продолжаться дни и даже недели — требует специальных мер.[…]
  К числу самых мучительных и тревожащих состояний, с которыми обычно сталкиваются те, кто переживает духовный кризис, относятся чувства страха и одиночества, ощущение собственного безумия и озабоченность смертью. Хотя эти состояния часто бывают неотъемлемыми, необходимыми и центральными составными частями целительного процесса, они могут стать пугающими и подавляющими, в особенности, при отсутствии поддержки со стороны других людей. […]
  Элемент страха составляет естественную часть мозаики изменения. Духовный кризис обычно сопровождается той или иной формой страха, будь то умеренное чувство озабоченности предстоящими повседневными событиями или чудовищный беспричинный ужас, который, казалось бы, никак не связан с любыми привычными аспектами жизни. Нельзя не испытывать определенный страх в такой ситуации, когда не только рушатся многие из привычных систем убеждений человека, но и сам он становится чрезмерно эмоциональным. Тело как будто разваливается на части, появляются новые физические стрессы и беспокоящие боли. Однако страх, по большей части, кажется совершенно нелогичным, как будто он не имеет почти никакого отношения к переживающему его человеку. Иногда индивид, вовлеченный в кризис, способен справляться со страхами относительно легко, но в других случаях чувство страха, судя по всему, перерастает в полностью неконтролируемую панику».
              С. Гроф. Неистовый поис себя.  e-reading.by›…Grof_-_Neistovyii_poisk_sebya.html

   Гроф приводит рассказ одной из своих пациенток:

  «Я отправилась к своему духовному учителю и рассказала ему о странном чувстве тревоги, которое стало частью моей жизни. Особенно остро я ощущала его ночью или когда пыталась медитировать: мое сердце начинало учащенно биться, тело дрожать, и я покрывалась потом. Когда мой учитель услышал об этом, он рассмеялся и объяснил, что это просто проявления Кундалини Шакти. Он сказал: «Помни, когда ты чувствуешь подобные вещи, то это не страх нападает на тебя — это БОГ ПРОХОДИТ ЧЕРЕЗ ТЕБЯ».
                Там же.
               


  Толстой в «Исповеди» пишет:

  «Жизнь мне опостылела - какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от неё. Нельзя сказать, чтоб я хотел убить себя. Сила,  которая  влекла меня  прочь от жизни,  была  сильнее,  полнее, общего хотенья.  Это  была  сила,  подобная  прежнему стремлению  жизни,  только  в обратном  отношении. Я  всеми  силами  стремился прочь  от  жизни.  Мысль  о самоубийстве пришла мне так естественно,  как прежде  приходили  мысли об улучшении  жизни.  Мысль  эта  была так  соблазнительна,  что я  должен  был употреблять против себя хитрости, чтобы  не
привести её слишком  поспешно в исполнение. Я не хотел торопиться только потому, что хотелось употребить все усилия,  чтобы распутаться!  Если не распутаюсь, то всегда успею, говорил  я себе.  И  вот  тогда я,  счастливый человек,  вынес из своей комнаты,  где я каждый  вечер  бывал  один,  раздеваясь,  шнурок,  чтобы  не  повеситься  на перекладине между  шкапами, и  перестал  ходить с ружьём на охоту,  чтобы не соблазниться слишком  лёгким  способом избавления себя от  жизни.  Я  сам не
знал, чего  я  хочу:  я боялся жизни, стремился прочь от  неё и, между  тем, чего-то ещё надеялся от неё.
  И это сделалось со мной в то время,  когда со всех сторон  было у  меня то, что  считается совершённым счастьем: это было тогда, когда мне  не  было пятидесяти лет.  У  меня была  добрая, любящая и любимая жена, хорошие дети, большое имение, которое без труда с  моей стороны  росло  и увеличивалось. Я был  уважаем  близкими  и  знакомыми, больше чем  когда-нибудь  прежде,  был восхваляем чужими  и  мог считать,  что  я имею  известность, без особенного самообольщения. При  этом  я не  только не был телесно или духовно нездоров, но, напротив, пользовался  силой  и  духовной,  и  телесной,  какую я  редко встречал в своих сверстниках: телесно я мог работать на покосах, не отставая
от  мужиков;  умственно  я мог работать  по восьми-десяти  часов подряд, не испытывая  от такого  напряжения никаких последствий. И  в таком положении я пришёл  к  тому, что  не мог жить  и, боясь смерти,  должен был  употреблять хитрости против себя, чтобы не лишить себя жизни.[…]
  Но и этого  мало. Если б я просто  понял, что жизнь не имеет  смысла, я спокойно бы мог знать это, мог бы знать,  что это -  мой удел. Но я не  мог успокоиться на этом. Если б я  был как  человек, живущий в лесу, из которого он знает, что нет выхода, я бы мог жить; но я был как человек, заблудившийся в  лесу, на которого нашёл ужас  оттого, что  он  заблудился, и  он мечется, желая выбраться на дорогу, знает, что всякий шаг ещё больше путает его, и не может не метаться.
  Вот это было ужасно.  И чтоб избавиться  от  этого ужаса, я хотел убить себя. Я испытывал ужас перед тем, что ожидает меня - знал,  что  этот  ужас ужаснее самого положения, но не мог отогнать его и не мог терпеливо  ожидать конца. Как ни убедительно было  рассуждение о том, что  всё равно разорвётся сосуд в сердце или  лопнет что-нибудь,  и  всё кончится,  я не мог терпеливо ожидать  конца. Ужас  тьмы был  слишком велик, и я хотел  поскорее, поскорее избавиться  от него петлёй или  пулей. И вот  это-то  чувство сильнее  всего влекло меня к самоубийству».

  То же самое Толстой заставляет переживать и свое альтер эго Лёвина:

  «Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого. Надо было прекратить эту зависимостъ от зла. И было одно средство - смерть.
  И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.
  Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить».

  Калифорнийский психиатр и юнгианский аналитик, специализирующийся на психотерапии пациентов-психотиков Джон Уэйр Перри пишет:

  «Всякий раз, когда вот-вот произойдет глубокое переживание изменения, его предвестником становится мотив смерти. В этом нет ничего загадочного, поскольку необходимо перерасти и преобразовать ограниченные представление о себе и самооценку, а для того, чтобы осуществитьэто преобразование, образ себя должен быть разрушен».

               
Джон Уэйр Перри. Духовный кризис и обновление. Тема смерти и разрушения мира. В книге «Духовный кризис. Статьи и исследования под редакцией Станислава Грофа. tanat.info›duhovnyi-krizis-grof.html

                О том же пишет и С. Гроф в книге «Неистовый поиск себя»:

  «Важным аспектом переживания символической смерти при внутреннем преображении является смерть «эго». В процессе духовного самораскрытия человек переходит от относительно ограниченного образа бытия к новому, расширенному состоянию. Часто для завершения этого перехода необходимо, чтобы прежний способ существования «умер», открыв путь новому «я» человека; «эго» должно быть разрушено, прежде чем станет возможным новое, более широкое самоопределение. Это и называется смертью «эго». Это не смерть того «эго», которое необходимо для того, чтобы иметь дело с повседневной реальностью; это смерть старых структур личности и малоэффективных способов бытия в мире, которая необходима для начала более счастливого и более свободного существования. Ананда К.Кумарасвами писал: «Ни одно существо не может достичь высшего уровня бытия без прекращения своего обычного существования».
  Смерть «эго» может происходить постепенно, на протяжении длительного периода времени, а может случиться внезапно и с огромной силой. Хотя это одно из наиболее благотворных и целительных событий в духовной эволюции, оно может восприниматься как катастрофа. На протяжении этой стадии процесс умирания иногда может быть очень реалистическим, как будто это уже не символическое переживание, а самая настоящая биологическая гибель. Как правило, человек при этом пока еще не может видеть, что по другую сторону того, что воспринимается как полное уничтожение «эго», его ждет более широкое и всеобъемлющее чувство своей подлинной сущности.[…]
  Когда люди погружаются в процесс смерти «эго», они зачастую чувствуют себя подавленными и опустошенными, как будто все, что они собой представляют или представляли, рушится без всякой надежды на восстановление. Поскольку им кажется, что их личность распадается, они больше не уверены в своем месте в мире, в том, могут ли они быть родителями, работниками и вообще полноценными человеческими существами. Внешне их старые интересы больше не имеют значения, системы ценностей и друзья меняются, и они теряют уверенность в том, что правильно ведут себя в повседневной жизни. Внутренне они могут переживать постепенную утрату личности и чувствовать, что их физическая, эмоциональная и духовная сущность неожиданно и насильственно разрушается. Они могут думать, что на самом деле умирают, внезапно оказавшись перед необходимостью взглянуть в лицо своим глубочайшим страхам.
  Одна женщина средних лет после прохождения через опыт смерти «эго» вспоминала свое ощущение полного уничтожения: «Потом кто-то восхищался тем, с каким мужеством я снова собрала воедино части своего «я». Но там не было никаких частей, ни одной крупинки. Всё, чем я себя считала, было уничтожено».
  Очень трагическим недоразумением на этом этапе может стать смешение желания смерти «эго» с побуждением действительно покончить с собой. Человек может легко спутать желание того, что можно назвать «эгоцидом» — «убийством «эго», — с влечением к суициду, самоубийству. На этой стадии людьми нередко движет мощное внутреннее убеждение, что нечто в них должно умереть. Если внутреннее  давление достаточно велико и если отсутствует понимание динамики смерти «эго», они могут неправильно истолковать эти чувства и воплотить их во внешнем саморазрушительном поведении. Или же они могут без конца говорить о самоубийстве, вызывая серьезную озабоченность у тех, кто их окружает».


                «ЖИЗНЬ, ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ДАНА?»

   В конце XX - начале  XXI века людей, переживающих духовный кризис, становится всё больше. Роберто Ассаджиоли, итальянский психолог, психиатр, гуманист, основатель психосинтеза - теоретико-методологической концепции психотерапии и саморазвития человека пишет:

  «Число случаев расстройств, имеющих духовное происхождение, быстро растет в наши дни, когда всё больше людей сознательно или бессознательно нащупывают путь к более полной жизни. Кроме того, возросшие уровень развития и сложность личности современного человека и его критический ум сделали процесс духовного развития более богатым и содержательным, но также и более сложным и трудным».

      Роберто Ассаджиоли. Самореализация и психологические нарушения. bookap.info›Духовный кризис›gl8.shtm




  Эта проблема усугубляется ещё и тем, что эти люди не могут найти понимания и помощи среди близких людей, поскольку современная европейская культура не может воспринимать этот процесс иначе, как отклонение от психической нормы. Толстой не случайно назвал свою повесть «Записки сумасшедшего», поскольку он сам считал то, что с ним происходило, сумасшествием.

  Джон Перри пишет по этому поводу:
 
  «Катаклизм такого рода кризиса духовных процессов напоминает мне о библейском предупреждении: «Это ужасающая вещь — оказаться в руках живого Бога». Ибо в течение промежутка времени между первоначальными видениями смерти и разрушения мира и их разрешением в обновлении человек склонен пребывать в страхе и смятении, обнаруживая, что находится в изоляции, поскольку его попытки рассказать о своих переживаниях не часто встречают сочувственный прием. В то самое время, когда он больше всего нуждается в любящем приятии, он оказывается либо в одиночестве, либо в окружении профессионалов, желающих подавить процесс и заставить человека вернуться к прежнему восприятию самого себя и мира.
  Этот страх (и сопровождающий его гнев) приводят к биохимическим изменениям в мозгу и во всем организме, которые медики предпочитают считать первопричиной психологического расстройства. Этот предвзятый и механистический диагноз, однако, не верен, поскольку теперь хорошо известно, что, если человек, находящийся в таком смятении, находит любовь, понимание и поддержку, духовный кризис вскоре разрешается сам по себе, без всякой необходимости в медикаментозном подавлении. Самые глубокие «умственные расстройства» могут за короткое время стать вполне упорядоченными и согласованными состояниями, если рядом есть кто-то, относящийся к ним с сочувствием. Такое отношение во многих случаях гораздо эффективнее транквилизаторов. Большим преимуществом также является наличие убежища, где проявляют внимание к внутреннему опыту и где человек, освободившись от забот обыденной жизни, может рассмотреть  все свое существование».
      
Джон Уэйр Перри. Духовный кризис и обновление. Тема смерти и разрушения мира. В книге: «Духовный кризис. Статьи и исследования под редакцией Станислава Грофа. tanat.info›duhovnyi-krizis-grof.html

  Древние культуры  и племенные культуры нашего времени в этом отношении гораздо мудрее, чем кичащиеся своей «цивилизованностью» европейцы. Гроф пишет:

  «Во многих культурах на протяжении всей истории люди, переживавшие интенсивный духовный кризис, считались «блаженными» — удостоенными особой милости напрямую общаться со священными сферами и божественными существами. Общество оказывало им поддержку в этих критических ситуациях, предоставляя безопасное убежище и временно освобождая их от обычных обязанностей. Уважаемые члены общества, в свое время сами пережившие подобные кризисы, могли распознать и понять аналогичный процесс у других людей и, в результате, были способны почитать его как выражение творческого мистического импульса. Часто очень яркие и драматические переживания поощрялись с верой в то, что эти индивиды в конце концов вернутся в общество, НАДЕЛЁННЫЕ БОЛЬШЕЙ МУДРОСТЬЮ и УЛУЧШЕННОЙ СПОСОБНОСТЬЮ ДЕЙСТВОВАТЬ В МИРЕ НА БЛАГО САМИМ СЕБЕ И ОБЩЕСТВУ».
                С.Гроф. Неистовый поиск себя.knigosite.org›library/read/17982

  Книга, из которой приведена эта цитата, предлагает практические советы тем, кто проходит через духовный кризис и их близким, чтобы облегчить ситуацию для всех, кто  в неё вовлечён. В частности, Гроф советует близким людям человека, переживающего духовную трансформацию позволять процессу свободно разворачиваться и быть готовым поддержать его доверием и настойчивостью, отказаться от оценки происходящего, избегать давать неуместные советы и т.д.
  Роберто Ассаджоли дает практические рекомендации для психотерапевтов, консультантов, лиц других профессий и просто знающих непрофессионалов – всех, кого он называет «советчиками»,  способных оказать помощь людям, переживающим духовное пробуждение. В частности, он пишет:

  «Советчик должен настойчиво повторять, что благотворные результаты кризиса оправдывают переживаемые страдания, сколь бы интенсивными они ни были. Значительное облегчение и поддержку может дать указание на примеры людей, которые переживали подобное состояние и вышли из него обновленными.
  На четвертой стадии, во время процесса преобразования — наиболее сложного и продолжительного, — работа советчика или наставника соответственно оказывается более сложной. Ниже перечислены некоторые важные аспекты этой работы:
  - Разъяснить индивиду, что же в нём происходит в действительности, и помочь ему занять правильную позицию.
  - Научить человека тому, как, правильно используя волю, мудро контролировать и подчинять себе влечения, исходящие из бессознательного, без их подавления из страха или осуждения.
  - Научить его методам преобразования и сублимации энергий сексуальности и агрессивности. Эти методы являются наиболее подходящим и конструктивным решением многих психологических конфликтов.
  - Помочь ему правильно распознавать и ассимилировать энергии, приходящие от Самости и со сверхсознательных уровней.
  - Помочь ему выражать и использовать эти энергии в альтруистической любви и служении. Это особенно ценно для противодействия тенденциям чрезмерной интроверсии и эгоцентрирования, часто существующим на этой и на других стадиях саморазвития.
  - Направлять его в прохождении через различные фазы перестройки личности вокруг более высокого внутреннего центра, то есть в достижении духовного психосинтеза».

      Роберто Ассаджиоли. Самореализация и психологические нарушения. bookap.info›Духовный кризис›gl8.shtm

  Разумеется, во времена Толстого никто из близких, друзей или учёных помочь ему не мог, и ему пришлось самому искать ответы на вопрос о том, что с ним происходит и искать выход из переживаемого им духовного тупика. И, читая его «Исповедь», где этот воин духа описывает, как он в одиночку борется с охватившим его «недугом», трудно не восхищаться его мужеством, силой духа и настойчивостью. Вопросы о смысле жизни, которые со всей остротой встали перед ним во время кризиса, стояли перед ним всю сознательную жизнь, ещё с отрочества, о чём он писал в своей повести с одноимённым названием, и все предшествующие главы моего скромного труда было пошаговым изучением духовного пути, по которому шёл Толстой, прежде чем он дошёл до «жизни такой». Кризис, собственно, свидетельствовал о том, что пришло время разрешить эти вопросы, чтобы двигаться по духовному пути дальше. Так постепенно, градус за градусом, увеличивается температура воды в чайнике и, дойдя до точки кипения, начинает бурлить и превращаться в пар, отдавая своё тепло вовне.
  Первым шагом на пути к преодолению кризиса было обращение к духовному опыту своих предшественников, и он нашёл родственную душу в великом библейском пессимисте Екклесиасте и основателе  пессимистической религии Будде.

  «Суета сует, - говорит Соломон, - суета сует - всё суета! Что пользы
человеку от всех трудов его, которыми трудится он  под солнцем? Род приходит
и род  приходит, а земля пребывает вовеки.[…]
 И  возненавидел  я жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем, ибо всё  - суета и  томление духа. И возненавидел  я  весь  труд  мой,  которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. Ибо  что  будет  иметь  человек  от всего труда своего  и заботы сердца своего,  что  трудится он  под  солнцем? Потому  что все  дни его - скорби, и его труды - беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И  это – суета».
                Ветхий Завет. Книга Екклесиаста, или проповедника.       

  В своей «Исповеди» Толстой приводит обширную выписку из «Екклесиаста» и пишет:
 
 «Так говорит  Соломон или  тот, кто  писал эти слова. А вот что  говорит
индийская  мудрость»: - и далее пересказывает легенду о царевиче Гаутаме из племени Шакья, ставшем впоследствии Буддой:

  «И  Сакиа-Муни (Гаутама – В.Г.) не мог найти утешения в  жизни, и он решил, что жизнь - величайшее зло, и все силы души употребил  на то, чтоб освободиться от неё и освободить  других.  И  освободить  так,  чтоб   и  после  смерти  жизнь  не возобновлялась  как-нибудь,  чтоб  уничтожить  жизнь  совсем,  в корне.  Это говорит вся индийская мудрость.
  Так вот те прямые ответы, которые даёт мудрость человеческая, когда она
отвечает на вопрос жизни.
  «Жизнь тела есть зло и ложь.  И потому уничтожение этой жизни тела есть
благо, и мы должны желать его», говорит Сократ.
 «Жизнь есть  то, чего не должно бы быть, - зло, и переход в ничто есть
единственное благо жизни», говорит Шопенгауэр.
  «Всё в мире - и глупость и мудрость, и богатство и нищета, и веселье и
горе - всё суета  и пустяки. Человек умрёт,  и  ничего не  останется. И это
глупо», говорит Соломон.
  «Жить с сознанием неизбежности страданий, ослабления, старости и смерти
нельзя  - надо освободить себя  от  жизни,  от всякой  возможности  жизни»,
говорит Будда.
  И  то,  что сказали  эти  сильные умы,  говорили, думали и  чувствовали
миллионы миллионов людей, подобных им. И думаю и чувствую и я.
  Так что  блуждание моё в знаниях  не только  не  вывело меня  из  моего
отчаяния, но  только усилило его. Одно знание не отвечало на  вопросы жизни,
другое  же знание ответило, прямо подтверждая моё отчаяние  и указывая,  что
то, к чему я пришёл, не есть плод  моего заблуждения, болезненного состояния
ума,  - напротив, оно подтвердило мне то,  что  я думал  верно и  сошёлся с
выводами сильнейших умов человечества.
     Обманывать себя нечего. Всё  - суета. Счастлив, кто не родился, смерть
лучше жизни; надо избавиться от неё».

  К приведенному списку великих пессимистов можно добавить санскритского автора Бхатрихари (около V века н. э.):

 «Жизнь человека ограничивается 100 годами; ночь занимает половину этих лет; половина остальной половины поглощена детством и старостью; то, что остается, проходит среди болезней, разлук и сопровождающих их горестей, службы посторонним и тому подобных занятий. Где же найти счастье в жизни, сходной с пузырями, вызванными движением волн?» «Здоровье человека разрушается заботами и всякими болезнями. Ниспослано ли богатство, — вслед за ним, как в открытую дверь, следует и несчастье. Одно за другим захватывает смерть все живущее, и оно не в силах противиться своей участи. Что же прочно во всем, сотворенном всесильным Брамою?»

               Цит. по: И.И. Мечников. Этюды оптимизма. Пессимизм и оптимизм.
                meteopathy.ru›…i-i-mechnikov…optimizma-pessimizm…

  А также Омара Хаяма:

                Как странник, павший в солонцах без сил,
                Ждёт, чтоб конец мученьям наступил,
                Так счастлив тот, кто рано мир оставил;
                Блажен, кто вовсе в мир не приходил.

   «Уже за три века до рождества Христова, - пишет И.И. Мечников в статье «Этюды оптимизма», -  возникла философия Гегезия.  Он проповедовал, что надежда большею частью влечет за собой разочарование и что наслаждение вскоре вызывает пресыщение и отвращение. По его мнению, сумма страданий превышает сумму наслаждений, так что счастье недостижимо и в действительности никогда не существует. Совершенно напрасно, следовательно, искать удовольствия и счастья, которые неосуществимы. Скорее следует вырабатывать в себе равнодушие, подавляя чувствительность и желания. В конце концов, жизнь и смерть стоят друг друга, так что часто предпочтительно покончить с жизнью самоубийством. Гегезия прозвали Пейзитанатом, что значит советник смерти. «К нему стекались многочисленные последователи; учение его быстро распространялось, и убежденные ученики лишали себя жизни. Царь Птоломей встревожился, боясь, как бы это отвращение к жизни не стало заразительным. Он закрыл школу Гегезия, а самого его изгнал».
   Пессимистическая нота звучит иногда у различных греческих и латинских философов и поэтов. Сенека находит, что «в общем человеческая жизнь жалка». «Толпой сыплются новые беды, раньше, чем ты успел отдать дань прежним».
  Но особенно распространился пессимизм в новейшие времена.
  Помимо философских теорий прошлого века (каковы учения Шопенгауэра, Гартмана и Майнлендера, о которых было достаточно сказано в «Этюдах о природе человека»), пессимистическое мировоззрение главным образом было развито поэтами. Уже Вольтер пессимистически жаловался: «Каково течение и какова цель жизни? Пустяки и затем ничто. О Юпитер, нас создав, ты злобно пошутил». Мы знаем, как выражал Байрон свои жалобы на жизнь человеческую. Вскоре после смерти знаменитого английского поэта раздались полные отчаяния вопли известного итальянского лирика Джакомо Леопарди. Вот слова, с которыми он обращается к собственному сердцу1: «Успокойся навек, довольно трепетало ты, ничто не стоит этого трепета, и земля недостойна твоих вздохов. Жизнь — не что иное, как горечь и скука. Мир — один прах. Успокойся навек. Покинь надежду навсегда. Нашему роду суждена одна смерть. Презирай навсегда и самого себя, и природу, и постыдную скрытую силу, повелевающую всеобщее разрушение и бесконечную изменчивость всего».
  Леопарди делает читателей свидетелями своих нравственных тревог и мучений. Он поверяет им свои намерения. В стихах, посвященных Карлу Пеполи, он говорит: «Я изучу слепую правду, я изучу слепую судьбу всего смертного и вечного: зачем было создано человечество и обречено на горе и страдания; к какой конечной цели направляют его судьба и природа; кому приятно или кому нужно наше великое страдание; какой порядок, какие законы управляют этим таинственным миром, восхваляемым мудрецами и которым я могу только любоваться».
Возникла целая плеяда поэтов, воспевающих мировую скорбь, Weltschmerz немецких авторов; среди последних особенно выделялись Гейне и Николай Ленау.
Русская поэзия развилась отчасти под влиянием Байрона. Ее лучшие представители, Пушкин и Лермонтов, часто задавались вопросом о цели человеческой жизни, и ответ их был глубоко безнадежным. Пушкин следующим образом формулирует свое пессимистическое мировоззрение:

                Дар напрасный, дар случайный,
                Жизнь, зачем ты мне дана?
                Иль зачем судьбою тайной
                Ты на казнь осуждена?
                Кто меня враждебной властью
                Из ничтожества воззвал,
                Душу мне наполнил страстью,
                Ум сомненьем взволновал?..
                Цели нет передо мною:
                Сердце пусто, празден ум,
                И томит меня тоскою
                Однозвучный жизни шум.

  Если, с одной стороны, пессимистические поэты и философы отражали мнения и чувства своих современников, то, с другой стороны, сами они имели несомненное влияние на читателей. Таким образом, укоренилось пессимистическое мировоззрение, сквозь которое на жизнь смотрели как на ряд страданий, не уравновешенных никакими благами».
                И.И. Мечников. Этюды оптимизма. Пессимизм и оптимизм.
                meteopathy.ru›…i-i-mechnikov…optimizma-pessimizm…

  Мечников отмечает, что на рост числа самоубийств в его время (а он был современником Толстого и сам в молодости прошел через смерть и возрождение эго, о чём писал в той же статье) влияет распространение пессимистических теорий (не у всех хватает силы духа преодолеть кризис как Толстой и не наложить на себя руки):
  «Прогрессивное увеличение числа самоубийств в настоящее время указывает, в свою очередь, на влияние пессимистических теорий. Дело дошло даже до учреждения обществ «любителей самоубийства». Рассказывают, что в подобном обществе, основанном в Париже в начале прошлого века, некоторые клали в урну записки со своими именами, с тем, чтобы тот, имя которого будет вытянуто по жребию, лишил себя жизни в присутствии своих сочленов. По уставу общества, в него допускали только людей уважаемых, испытавших несправедливость людскую, неблагодарность друга, измену жены или любовницы; сверх же всего, кандидат должен был уже годами испытывать душевную пустоту и неудовлетворенность от всего в мире».
                Там же.                .
  В 1981 году на советские экраны вышел фильм «Клуб самоубийц, или приключения титулованной особы»  по мотивам двух повестей Р.Л. Стивенсона «Клуб самоубийц» и «Алмаз раджи». Кто бы мог подумать, что в основе фантастического сюжета лежали реальные события!

                ОТНОШЕНИЕ КОНЕЧНОГО К БЕСКОНЕЧНОМУ»

                Небытие пугает тебя, пока ты остаёшься один.
                О! почувствуй свою связь с неразрушимым целым!

                Ф. Рюккерт               
               
               
                Обращение Толстого к религии в поисках выхода из того клаустрофобического кошмара, в котором он оказался, было естественным. Ничего другого современная ему цивилизация предложить ему не могла. «Всё начинается с детства» - так называется книга Сергея Михалкова. «Всё» в жизни Толстого началось с детства религиозного. Биограф Толстого Бирюков пишет:

  «Мать и тётушки Л. Н-ча любили принимать странников, юродивых и других, так называемых, «людей божьих», и они сделали своё дело, заронили свои искорки простой, наивной, народной веры, которую душа будущего великого художника и мыслителя возвеличила, окрасила радужными цветами поэзии и дала ей разумный смысл.
  «Много воды утекло с тех пор, - пишет Л. Н-ч в своём «Детстве», - много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами. Даже и странник Гриша давно окончил своё последнее странствие, - но впечатление, которое он произвёл на меня, и чувство, которое он возбудил, никогда не умрут в моей памяти».
 В своих заметках при просмотре рукописи первого тома биографии Л. Н-ч прибавляет:
  «Юродивых много бывало в нашем доме, и я – за что глубоко благодарен моим воспитателям – привык с великим уважением смотреть на них. Если и были среди них неискренние, самая задача их жизни была, , хотя и практически нелепая, такая высокая, что я рад, что с детства бессознательно научиться понимать высоту их подвига».

  Регрессия в детство, когда жизнь его была согрета духовным светом этих странников и юродивых была возвращением в БПМ-I, что часто бывает на психоделических сеансах Грофа. Типичные переживания БПМ-I – ощущение, что человек встретился с реальностью высшего порядка. Гроф пишет:

  «Этот важный духовный аспект БПМ-I, часто описываемый как глубокое чувство космического единства и экстаза, тесно связан с переживаниями, которые могли возникать у нас в хорошей матке — с покоем, умиротворенностью, безмятежностью, радостью и блаженством. Кажется, что наше обыденное восприятие пространства и времени угасает, и мы становимся «чистым бытием». […]
  В этом состоянии космического единства мы чувствуем, что обладаем прямым, немедленным и безграничным доступом к знанию и мудрости вселенской значимости. Обычно это означает не конкретную информацию с техническими подробностями, которую можно было бы применить на практике, а, скорее, связано со сложными прозрениями, раскрывающими природу бытия. Как правило, они сопровождаются чувством убежденности в том, что это знание, в конечном итоге, более уместно и «реально», чем представления и убеждения, которых мы все придерживаемся в повседневной жизни. В древних индийских Упанишадах об этих глубоких прозрениях в высшие тайны бытия говорится как о «познании Того, что дает знание всего».

                Станислав Гроф. Холотропное сознание. lightbreath.org.ua›Texts›…holotropnoe_soznanie.htm

   Этим «знанием и мудростью вселенской значимости», открывшимся  Толстому, стало знание и мудрость об отношении, как он выразился «конечного к бесконечному», то есть конечной человеческой жизни к бесконечному Космосу. И знание это не рационалистического, логического ума, а знание того, что в древнем шаманизме называется знанием высшего «Я» человека.
«Американский психолог и историк религии, посвятивший большую часть своей жизни изучению гавайских магов-жрецов и написавший несколько книг о своих открытиях, называл личность, участвующую в сознательной повседневной жизни, или рассуждающий разум, средним «я» человека. На другом уровне находилось низшее «я», связанное с памятью, отчасти с деятельностью подсознательного разума и с бессознательным. Над рассуждающим разумом находилось высшее «Я», действующее на уровне высочайших устремлений разума. Шаманы-кахуна считали эти «я» личными духами человека, чьи функции частично перекрывались. […] Высшее «Я» квалифицируется как наиболее высокоразвитый аспект человеческой личности. Оно опирается на вечные ценности. Иногда оно называется «душой» или «духом», хотя душу лучше рассматривать как свет индивидуальной сущности, а дух - как источник жизни. […] Его связь с человеческим «я» похожа на отношения между ребенком и любящими родителями. Всем человеческим существам присущи рост и развитие осознания. Овладение богатством опыта и восприятия, настройка человеческого «я» на цели высшего «Я» обеспечивает это развитие и усиливает свет сознания».

Кеннет Медоуз. Шаманский опыт. Практический опыт по современному шаманизму. gritsenko.rutype.ru›books/shaman_experience.pdf

  Наличие в психике человека высшего «Я» признаёт и трансперсональная псилология. Р. Ассаджиоли пишет:

 «В психосинтезе мы считаем, что такое переживание высших ценностей происходит на уровне суперсознания человека. Под суперсознанием мы понимаем высшую составную часть нижнего бессознательного, так хорошо описанного Фрейдом и его последователями. Трансперсональное или высшее Я действует как объединяющий центр и в отношении суперсознания, и в отношении всей жизни человека. Духовные переживания могут быть ограниченными, то есть проходить только на уровне суперсознания, а могут включать и познание целостного Я. Такое познание постепенно развивает и переходит в самореализацию – идентификацию Я с трансперсональным».

               Р. Ассаджиоли. Самореализация и психологические потрясения. psichology.vuzlib.su›book_o676_page_5.html

Это высшее знание, полученное в результате раскрытия высшего «Я» Толстого, он за неимением другого термина назвал верой. И это высшее знание, эта «вера» давала ответ на вопрос о том, как следует жить: жить надо, подчиняясь высшим законам бытия, осознавая себя частью вселенной или, по выражению Толстого, «по закону Божию». Он пишет в «Исповеди»:

  «Поняв это, я понял,  что и нельзя было искать в разумном  знании ответа на мой  вопрос и  что ответ, даваемый разумным знанием, есть только указание на  то, что ответ может  быть  получен только  при иной  постановке вопроса, только тогда, когда в рассуждение будет введён вопрос  отношения конечного к бесконечному.  Я  понял  и то,  что, как  ни неразумны  и  уродливы  ответы, даваемые  верою, они имеют  то  преимущество,  что  вводят  в  каждый  ответ отношение конечного к бесконечному, без которого не может быть ответа. Как я ни поставлю вопрос: как мне жить? - ответ:  по закону Божию. - Что выйдет настоящего из моей  жизни? - Вечные мучения или вечное блаженство. – Какой смысл, не уничтожаемый смертью? - Соединение с бесконечным Богом, рай.
  Так что,  кроме разумного  знания,  которое  мне  прежде представлялось единственным,  я  был  неизбежно  приведён к признанию  того,  что  у  всего живущего  человечества есть ещё какое-то другое знание, неразумное - вера, дающая возможность жить. Вся неразумность веры  оставалась  для  меня та же, как и прежде,  но я не мог не  признать того, что она одна даёт человечеству ответы на вопросы жизни и, вследствие того, возможность ЖИТЬ. (выделено Толстым – В.Г)

  Итак, выход был найден:

  «Что такое я? - часть  бесконечного. Ведь уже  в этих двух словах лежит вся задача».

  Да, действительно, всё  элементарно просто  - и, очевидно, понятно и муравью, и травинке, и камню, но чтобы разумному человеку придти к этому, надо испытать нумиозное просветление. Так, чтобы узнать, что такое любовь к женщине, надо самому испытать её, и никакие научные теории о любви, книги и песни не приблизят к пониманию любви, потому что любовь – это не знание о любви, каким бы полным оно ни было, а нумиозное переживание. А такое переживание даётся не каждому. И в этом Толстой скоро убедился.

  «Я, естественно, обратился прежде всего к  верующим людям моего круга, к людям учёным, к  православным  богословам, к монахам-старцам, к православным богословам  нового  оттенка  и  даже  к  так  называемым  новым  христианам, исповедующим спасение верою в искупление. И я ухватывался за этих верующих и допрашивал их о том, как они верят и в чём видят смысл жизни».

  Эта попытка найти единомышленников среди людей, считающих себя христианами, закончилась неудачей: никто из них не понимал истинного предназначения жизни, открывшегося ему:

  «…я не мог принять веры этих людей,- я видел,  что то, что выдавали они за веру, было  не объяснение, а затемнение смысла жизни, и что сами они утверждали свою веру не для того, чтоб ответить на тот вопрос жизни, который привёл меня к вере, а для каких-то других, чуждых мне целей.[…]
  … меня оттолкнуло то, что  жизнь  этих людей  была  та  же,  как   и  моя,  с  тою  только  разницей,  что  она  не соответствовала тем самым  началам, которые они излагали в своём вероучении. Я ясно чувствовал, что они обманывают себя и  что у них, так же как у  меня, нет другого  смысла жизни, как того,  чтобы жить, пока живётся, и брать всё, что может взять  рука.[…]
  И я понял, что  вера  этих людей - не та вера, которой я искал, что их вера не есть вера,  а только одно из эпикурейских утешений в жизни. Я понял, что  эта вера годится, может быть, хоть не для  утешения,  а для  некоторого рассеяния  раскаивающемуся  Соломону  на  смертном  одре,  но  она не  может годиться  для  огромного   большинства  человечества,  которое  призвано  не потешаться, пользуясь трудами других, а творить жизнь».
                «Исповедь»

 Среди моих знакомых много людей, считающих себя верующими, но если бы и я, подобно Толстому, стал искать среди них таких верующих, которые бы как и он решили для себя вопрос об отношении «конечного к бесконечному», результат был бы тот же: и для них то, что они называют верой, всего лишь «одно из эпикурейских утешений в жизни». Р. Ассаджиоли писал о таких людях:

  «О таком человеке можно сказать, что он скорее «позволяет себе жить», чем живет. Он принимает жизнь такой, как она есть, и не задает вопросов о её смысле, её ценности или цели. Он посвящает себя удовлетворению своих личных желаний, ищет чувственных наслаждений, эмоциональных удовольствий, материальной обеспеченности или удовлетворения личных амбиций. Более зрелое человеческое существо подчиняет свои личные интересы выполнению возложенных на него разнообразных семейных и общественных обязанностей, но не стремится понять, на чём основываются эти обязанности и из какого источника они проистекают. Такой человек, возможно, считает себя «религиозным» и верующим в Бога, но его религиозность обычно является внешней и конвенциональной, и если он следует предписаниям своей церкви и участвует в её обрядах, то чувствует, что сделал всё, что от него требовалось. Одним словом, практически он верит только в ту реальность, которая представлена материальным миром, которую можно увидеть и потрогать, и потому такой человек прочно привязан к материальным благам. И во всех житейских обстоятельствах он считает, что жизнь сама по себе цель. Если он даже и верит в будущий «рай», то чисто в теоретическом и академическом плане. Доказательством этому служит тот факт, что человек очень болезненно воспринимает необходимость проститься с земным миром и старается надолго оттянуть расставание с его радостями.
                Р. Ассаджиоли. Самореализация и психологические потрясения.

 
  Опыт детства с его странниками и юродивыми подсказывал ему: не там ищешь, ищи веры не среди людей своего круга, дармоедов и паразитов, живущего трудом народа, а среди этого народа:

  «И я  стал сближаться с верующими из бедных, простых,  неучёных людей, с странниками,  монахами, раскольниками,  мужиками.  Вероучение этих  людей из народа было тоже христианское, как вероучение мнимоверующих из нашего круга. К истинам христианским примешано было тоже очень много суеверий, но  разница была в  том, что  суеверия верующих нашего круга  были совсем не нужны им, не вязались с их жизнью, были только своего рода эпикурейскою потехой; суеверия же верующих из  трудового народа были до  такой степени связаны с их жизнью, что нельзя было себе представить их  жизни  без  этих  суеверий, - они были необходимым  условием этой  жизни.  Вся жизнь верующих  нашего  круга  была противоречием  их  вере,  а  вся  жизнь  людей верующих  и  трудящихся  была подтверждением  того смысла жизни, который  давало  знание  веры. И  я  стал вглядываться в жизнь и верования этих людей, и чем больше я вглядывался, тем
больше убеждался, что у них есть настоящая вера, что вера их  необходима для них и  одна даёт им смысл и возможность жизни».

  Толстой видел, что неграмотным крестьянам с их детским, языческим по духу восприятием мира, чужды и пессимизм Екклезиаста-Соломона, и страх перед лишениями  и смертью:

   «В противуположность тому, что чем мы умнее, тем менее понимаем смысл жизни и видим какую-то злую насмешку в том, что мы страдаем и умираем, эти  люди живут, страдают  и  приближаются  к смерти с спокойствием, чаще же всего с радостью. В противуположность тому, что спокойная смерть, смерть без ужаса и  отчаяния, есть  самое  редкое исключение  в  нашем  круге,  смерть неспокойная,  непокорная и  нерадостная есть  самое  редкое исключение среди народа».

  Об отсутствии страха смерти писал и Чехов в повести «Мужики», но он не связывал это с религиозностью:

  «Смерти боялись только богатые мужики, которые чем больше богатели, тем меньше верили в бога и в спасение души, и лишь из страха перед концом земным, на всякий случай, ставили свечи и служили молебны. Мужики же победнее не боялись смерти. Старику и бабке говорили прямо в глаза, что они зажились, что им умирать пора, и они ничего. Не стеснялись говорить в присутствии Николая Фёкле, что когда Николай умрет, то её мужу, Денису, выйдет льгота - вернут со службы домой. А Марья не только не боялась смерти, но даже жалела, что она так долго не приходит, и бывала рада, когда у неё умирали дети.
  Смерти не боялись, зато ко всем болезням относились с преувеличенным страхом. Довольно было пустяка - расстройства желудка, легкого озноба, как бабка уже ложилась на печь, куталась и начинала стонать громко и непрерывно: «Умира-а-ю!» Старик спешил за священником, и бабку приобщали и соборовали. Очень часто говорили о простуде, о глистах, о желваках, которые ходят в животе и подкатывают к сердцу. Больше всего боялись простуды и потому даже летом одевались тепло и грелись на печи. Бабка любила лечиться и часто ездила в больницу, где говорила, что ей не 70, а 58 лет; она полагала, что если доктор узнает её настоящие годы, то не станет её лечить и скажет, что ей впору умирать, а не лечиться. В больницу обыкновенно уезжала она рано утром, забрав с собою двух-трех девочек, и возвращалась вечером, голодная и сердитая, - с каплями для себя и с мазями для девочек».

  В таком же почти сатирическом ключе описывает он и религиозность крестьян:

  «Старик не верил в бога, потому что почти никогда не думал о нём; он признавал сверхъестественное, но думал, что это может касаться одних лишь баб, и когда говорили при нём о религии или чудесном и задавали ему какой-нибудь вопрос, то он говорил нехотя, почесываясь:
  - А кто ж его знает!
  Бабка верила, но как-то тускло; всё перемешалось в её памяти, и едва она начинала думать о грехах, о смерти, о спасении души, как нужда и заботы перехватывали её мысль, и она тотчас же забывала, о чём думала. Молитв она не помнила и обыкновенно по вечерам, когда спать, становилась перед образами и шептала:
  - Казанской божьей матери, Смоленской божьей матери, Троеручицы божьей матери...
  Марья и Фёкла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали. Детей не учили молиться, ничего не говорили им о боге, не внушали никаких правил и только запрещали в пост есть скоромное. В прочих семьях было почти то же: мало кто верил, мало кто понимал. В то же время все любили священное писание, любили нежно, благоговейно, но не было книг, некому было читать и объяснять, и за то, что Ольга иногда читала евангелие, её уважали и все говорили ей и Саше «вы». […]

 Впрочем, и в Жукове, в этой Холуёвке, происходило раз настоящее религиозное торжество. Это было в августе, когда по всему уезду, из деревни в деревню, носили Живоносную. В тот день, когда её ожидали в Жукове, было тихо и пасмурно. Девушки ещё с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и принесли её под вечер, с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка... И старик, и бабка, и Кирьяк - все протягивали руки к иконе, жадно глядели на неё и говорили, плача:
  - Заступница, матушка! Заступница!
  Все как будто вдруг поняли, что между землёй и небом не пусто, что не всё еще захватили богатые и сильные, что есть ещё защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой, невыносимой нужды, от страшной водки.
  - Заступница, матушка! - рыдала Марья. - Матушка!
  Но отслужили молебен, унесли икону, и всё пошло по-старому, и опять послышались из трактира грубые, пьяные голоса».

  Конечно, реальный крестьянин был далёк от того идеала, который виделся Толстому, и Чехов, полемизируя с Толстым, в повести «Мужики» показал совсем других крестьян и другую жизнь русской деревни. Я думаю, в психике Толстого вместе с субличностью, идеализирующей русского мужика, обитала и субличность, видевшая его со всеми его достоинствами, недостатками и пороками, но первая субличность на том этапе развития была для него актуальна, поэтому вторая предпочитала помалкивать, и лишь время от времени давала себя знать. Один из таких случаев я приводил в части 4, в главе «Призвание к иному». Напомню: учитель детей Толстых, живущий в их доме, С.В. Алексеев рассказывал:

  «Раз, возвратясь из церкви, он, обращаясь ко мне, сказал: «Нет, не могу, тяжело; стою я между ними, слышу, как хлопают их пальцы по полушубку, когда они крестятся, и в то же самое время сдержанный шепот баб и мужиков о самых обыденных предметах, не имеющих никакого отношения к службе. Разговор о хозяйстве мужиков, бабьи сплетни, передаваемые шепотом друг другу в самые торжественные минуты богослужения, показывают, что они совершенно бессознательно относятся к нему».

  Верующий человек молится  на деревянную доску с изображением, живущий родоплеменным строем язычник молится на камень или дерево, и через эту икону, этот камень и это дерево они общаются с Абсолютом, который называют богом или духом. Неграмотный мужик, смертным боем бьющий жену и до беспамятства напивающийся по церковным праздникам, как Кирьяк в повести Чехова, был для Толстого той же иконой, при помощи которой он приобщался  «через конечное к бесконечному».

  «И я полюбил этих людей. Чем больше я  вникал  в их жизнь живых людей  и жизнь таких же  умерших людей, про которых читал и слышал, тем больше я любил их, и тем  легче мне самому становилось жить».

  Конечно, любовь эта возникла не вдруг, она жила в душе Толстого с молодости, чему свидетьельство повесть «Казаки» и позднейшие повести и рассказы. В этом своём чувстве он не был одинок. Идеализировали мужика революционеры-народники, анархисты видели в крестьянской общине зачатки коммунистического начала, прообраз коммунистического будущего России. Но в этот период жизни Толстого, когда в нём раскрылось его высшее Я,  любовь к русскому крестьянину приобрела чуть ли не религиозный характер.