Глава 11 Сластолюбцы

Сластолюбцы

Это была истерика. Немного демонстративная и нарочитая, так как границу круга он все же предусмотрительно пересек на тот случай, если ужасным псам вздумается вернуться и напасть, но по голосу его было видно, что он не шутит и не двинется с места, пока хоть что-то не узнает. Как ушедшие только что собаки, он тоже хотел получить свою сахарную кос-точку в виде информации, отсутствие которой мучило его все эти дни.
– Ты об обжорах? – буднично спросил я. В школе коварства я проходил специальный курс, как заговариваются зубы, и имел по нему только отличные оценки. – Я расскажу.
– Не только об обжорах!
– Я расскажу.

– Что это за чертова сумка с волшебными хлебцами? Откуда она у тебя? Кто ты сам? Я ничего о тебе не знаю. Так дальше продолжаться не может.
– Как тебе угодно. Сумку я стянул. Знал, что там эти самые хлебцы и думал, что они нам пригодятся в путешествии; как видишь, так и случилось. Думаю, что все это обман или внушение, наподобие гипноза. Увидев хлеб и выслушав меня, голодающие чревоугодники элементарно приняли желаемое за действительное. Я был чертовски убедителен, не правда ли? Возможно, они даже мысленно обратились с горячими мольбами к Богу, дабы получить именно то, о чем они тут все время мечтали, а не то, что действительно держали в руках, то есть сухой заплесневелый хлеб. Господь исполнил их желание. Он всегда исполняет желание молящего, когда хочет наказать его, уж мне ли этого не знать? Запомни это на будущее и никогда ничего не проси у Господа, кроме здоровья себе и своим ближним.
– А ты не слишком мудр для грешника, Люций? – со злобой выкрикнул Тартюф.
– У меня большой горький жизненный опыт, друг Тартюф, – ответил я с кривой усмешкой.
– Что же случилось с нашими носильщиками?
– Они переели, вот и всплыли их старые земные болячки. Никогда не переедай, если хочешь быть в хорошей форме.
– А зачем собакам понадобилась наша сумка?
– Не знаю. Для меня это полная неожиданность. Пути наши неисповедимы.
– Кто же ты сам, друг Люций? И почему Люцифер дразнит тебя Цветочником?
– Отложим эту часть исповеди на завтра, друг Тартюф; жизнь моя такова, что я не могу без содрогания оглядываться назад и не хочу лишний раз ворошить прошлое. Узнаешь в свое время, я тебе обещаю. Идем или солнце превратит нас в печеную картошку. Не стоит задерживаться, мы в пустыне и у нас нет ни единого шанса найти здесь тень или воду.
Подумав немного и даже слегка поломавшись для успокоения своей гордости, Тартюф протянул мне руку и дал себя поднять. Присев на одно колено, я подставил ему свои плечи.

География второго круга была предельно понятна и проста: голая раскаленная пустыня, то песчаная, то каменистая, то глинистая, волнистая на горизонте, и идти по ней вперед было чрезвычайно сложно, поскольку дорога все еще полого уходила вверх, и навстречу движению катились мелкие камни и струился песок. Это была пустыня неисправимых и лживых ветреников – неверных мужей, изменяющих своим женам и подругам. Их трепал ветер, не прекращающийся ни на одну минуту. Ветер рвал на них одежды, трепал некогда ухоженные волосы, а теперь отросшие длинные космы и бороды, затруднял дыхание и иссушал кожу, отнимая последние жизненные силы. Кроме терзающего ветра великому множеству мужчин здесь больше ничего не угрожало, бесы не обращали на них никакого внимания. Ветреных женщин на этом круге тоже было много, но значительно меньше мужчин, может быть, поэтому их мучения были несравненно тяжелее. Их сажали на раскаленные металлические колы, словно с намеком издевательски облитые сладким и липким горячим медом. Мы шли по дорогам, где все обочины были уставлены тысячами таких колов с извивающимися на них несчастными обнаженными сладострастницами как по страшным коридорам смерти. Тартюф болезненно вскрикивал и не знал, куда прятать глаза, чтобы не видеть их страданий. Он проклинал бесов и их двойной подход к мужчинам и женщинам. Я молча пыхтел под его тяжестью, раскачиваясь из стороны в сторону, так как этот невыносимый противный ветер докучал мне так же сильно, как любому мужчине на втором круге.

Я уже упоминал, что все первые круги Ада были чрезвычайно перенаселены. Чем проще и понятней был грех, тем больше было у него поклонников. Чем меньше было возможностей избежать греха хотя бы просто в силу своего неудачного рождения, место и время которого мы, как известно, сами не выбираем, тем длинней были адские списки невинно осужденных. Бедняки рождали бедняков, прелюбодеи плодили будущих прелюбодеев, язычники воспитывали детей в греховной вере, и так до бесконечности. По сравнению с предыдущими кругами, где наказывали за изощренные грехи, здесь встречалось много женщин. Целые сонмы грешниц в жалких рубищах с горькими стенаниями круглосуточно гнались по пустыне неведомо куда со сбитыми в кровь ногами. То и дело в воздухе щелкали бичи. Движение грешниц не прекращалось ни на секунду. Палящее солнце иссушало их лица и груди, едва прикрытые лохмотьями. Они громко молили о пощаде, но пощады не было. Мы наткнулись на большой костер, в котором жгли грешницу, и она каждый раз восставала из пепла, но лишь для того, чтобы снова быть скрученной веревками и вновь испытать неимоверные муки сожжения заживо. Она так кричала, что легче было вытерпеть, как с вас живьем сдирают кожу, чем слышать эти крики. С одуревших от такого сладкого однообразия бесов, суетящихся вокруг костра, ручьями тек пот. Такие же костры местами тянулись до самого горизонта. Тартюфу было дурно. Я не раз чувствовал, как слезы жалости капали мне на загривок, жгучими струйками стекая под одежду. Меня шатало. Вокруг не было ни сантиметра тени, ни капли воды. Нечем было дышать. Мы шли уже много часов под палящим солнцем, обжигая легкие сухим знойным воздухом, страдая от недостатка кислорода. Нас не искали. На нас перестали обращать внимания. На нас махнули рукой. Эту адскую чашу мы пили одни. Кругом были только несчастные грешники и рядовые бесы. Вдруг Тартюф вскрикнул нечеловеческим голосом, призывая меня остановиться, и соскочил на землю проворнее, чем человек, здоровый на обе ноги.

– Мама?! – страшно вскрикнул он, припадая к коленям одной из невзрачных жалких грешниц, вереницей угоняемых куда-то за бархан черного песка. – Мама, ты здесь?! Почему ты здесь, мама?!

В его глазах метались ужас, неверие и боль. Он схватил эту серую измученную женщину за худые черные потрескавшиеся руки с поломанными грязными ногтями, покрывая их горячими поцелуями, и, поскольку все грешницы были скованы за шею одними деревянными колодками, разом остановил всю вереницу. Она беспомощно повела в сторону испуганными глазами, ожидая, что вот-вот свистнет в воздухе карающий бич, но любопытные бесы, в ожидании потехи высунув от удовольствия красные длинные языки, на этот раз не спешили с наказанием.

– Лучшей женщины не было на свете; более нежной и любящей матери было не найти; более терпеливой и более покорной жены для своего мужа; более справедливой и доброй соседки; более целомудренной и чистой женщины; более! более! более!.. – Он, икая, кричал и размазывал слезы по щекам, не в силах продолжать, так он был потрясен их случайной встречей. Сколько раз при жизни он мечтал, что после смерти найдет свою нежно любимую матушку в Раю, и наплачется с ней, и наговорится всласть о делах давно минувших, вновь превратится в счастливого желторотого цыпленочка под теплым спасительным крылышком матери, ощутит свою безграничную безопасность, но жестокая Судьба распорядилась по-своему. Ему пришлось проститься с мыслью о Рае для себя, однако он был твердо уверен, что добродетельная матушка его точно живет на счастливых Небесах. Он оплакивал отмену их свидания светлыми слезами радости за нее. Тем горше и тягостнее была нынешняя встреча и нынешнее прозрение.

– Почему ты здесь, мама? За какой несуществующий в природе грех?!..
– За тебя сынок, – отвечала несчастная, ласково теребя сухой, скрюченной в клешню рукой его отросшие за время путешествия волосы, как это не раз бывало в детстве. – За то, что я тебя родила.

Он был ее единственным грехом, которому не было прощенья. В ее словах не было упрека в том, что он когда-то совсем не думал о ней, а думал исключительно о себе, только нежность к своему непутевому ребенку, но он горько возопил, пронзенный иглой в самое сердце, когда слова ее дошли до него. Это был тоскливый протяжный вой смертельно раненого зверя, разнесшийся над пустыней. И тут же в воздухе, наконец, громко щелкнул спасительный бич и развел их, разлучил, пока оба не сошли с ума, оставив багровый вспухающий след на плече одной из женщин, которая, как я знал, была родительницей известного убийцы-маньяка. Случайно узнав, что творит этот негодяй, она наложила на себя руки и как все самоубийцы должна была превратиться в отравленное дерево на седьмом круге, но ее помиловали и поместили сюда. Сам серийный убийца умудрился попасть в Рай, потому что убивал и насиловал только проституток, искренне считая, что вершит правый суд, да к тому же он успел покаяться и получить прощение на смертном одре у какого-то подвернувшегося под руку красноносого монаха. Вереница тронулась с места и, едва переставляя ноги, медленно поплелась за бархан. Мать Тартюфа попыталась в последний раз оглянуться на сына полными слез глазами умирающей газели, но колодка не дала ей повернуться. Она лишь слабо махнула на прощание рукой. Тартюф окаменел на месте. Он не зарыдал, не бросился на беса с бичом, не побежал за матерью, не сделал ничего такого, что можно было ожидать. Молча вернулся ко мне, припадая на больную ногу, смирно влез мне на спину и замолчал до самого привала. Слезы больше не капали мне на загривок. А там сказал надтреснутым от жажды голосом:
– За что нам это, Люций? Зачем все это нужно?
– Что?

– Вот это все! Не видишь? – заорал он с перекошенным лицом, задыхаясь от злобы и сжимая кулаки. – Зачем мы себе выдумали Рай, Ад, загробную жизнь и всепрощающего Бога? Чтобы испытать все эти блага, которые выше человеческих сил? Это та вечная жизнь, о которой нам всегда твердили? Это бессрочное жестокое наказание за ту крупицу времени, которую мы даже не просили и от которой не имели возможности отказаться, скупо отмерянную нам, ничтожную по сравнению с вечностью! За это мы теперь расплачиваемся? Об этом мы мечтали? Не лучше ли нам было просто помереть и сгнить в земле, без всяких мук, без сожаленья и надежды на вечное блаженство? Что мы тут тщились получить взамен и после смерти – это? Прожил и умер, ах какое счастье!
– Ну, есть закон природы, так заведено. Бессмертная душа.
Он плюнул. Злобно, смачно, молча. Потом сказал:
– Нет у меня души.
Я рассмеялся. Тихо улыбнулся.