Эпилог

ЭПИЛОГ.

 Осень в нынешнем году выдалась в Саниартиете теплая, вся пронизанная ластящимся солнцем, красноватым от листвы, да душной помидорной прелью, что разносилась ветром со всех близлежащих полей.
   Давно не бывало в этих краях такой спокойной и тихой осени, без прежних беспрестанных ливней, без холода и промозглых сизых небес. Впервые за многие годы крестьяне с веселою благодарностью собирали урожай, пели, плясали вечерами под заливистую гармонику, а старики говорили друг другу в светлых кухоньках, что, верно, не так уж плохо, что все так переменилось, и, раз погода приспосабливается к переменам, то и они сумеют приспособиться.
   В самом Саниартиете, в глубине его, за толстыми стенами неизменного дворца, нынешней осени радовались мало и мало замечали ее. Только выдавалась когда минута выбраться в сад или на балкон, где витал разбавленный городским духом запах помидорной ботвы, арбузных корок и последних умирающих цветов, всякая душа раскрывалась навстречу этому запаху, этому покою, этой чарующей золото-алой осени.
   Особенно остро чуяла благодать эту Янина.
В этот тающий вечер девятнадцатого октября сидела она на балконе, в плетеном же засаленном кресле, которое не имела сил убрать, и глядела на тихий засыпающий город, окрашенный томными цветами багряного заката.
   Миновавшей весной исполнилось ей сорок два года.
   Однако Янина мало переменилась; такая же была она тонкая, сутуловатая, скуластая и бледная. Только волосы, по-прежнему вихрастые и темные, прятала в тугую прическу, да платья носила длинные, темные и богатые, как подобает королеве.
   Назавтра ожидался во дворце прием, каких давно уже не видели эти стены, и весь день Янина распоряжалась, готовилась и хлопотала; но едва только забрезжил закат, что-то неосознанное и непреодолимое потянуло ее сюда, на балкон, прочь из духоты и мрака комнат, в уединение и прохладу, как тянуло всегда, в этот день, каждую осень.
   Целый год, каждый год пролетал для Янины вихрем, весь в делах и заботах, и мысли в ее голове роились только связанные напрямую с этими делами. Иного она позволить себе не имела права. И только в этот день Янине приходилось дать себе отдых и покой и придаться бесконечным воспоминаниям.
  Девятнадцатого октрября был канун дня рождения ее матери.
  Поэтому ожидался назавтра прием. Янина устраивала праздник из года в год, с завидным упрямством, несмотря на то, что из года в год на него почти никто не являлся. Но теперь, отчего-то именно в этот год, все обещались приехать.
По правде, саниартиетский дворец значительно опустел едва ли не сразу после Янининой свадьбы. Как оказалось, для большинства именно Ника, даже с невыносимым ее характером, была связующим звеном. После ее смерти развалилось все сразу же, точно городок из сухого песка, или карточный домик, потревоженный тонким ветерком из открытого окна. Плохо ли это? Едва ли. Все, что распалось, сложилось вскоре по-новому, и тосковать было не о чем. Но Янина, в один только день в году, тосковала. До самого утра сидела она на балконе, даже в беспрестанные дожди прошлых лет, сидела не двигаясь и думала, бесконечно думала, оглядывалась на свою жизнь, которая значительной частью уже миновала, и никак не могла понять, какова все-таки ее жизнь, и все ли сделала она правильно.
   И неотвратимо всплывали всегда в памяти первые годы после Никиной смерти, первые годы Янининого правления, самые тяжелые в ее жизни годы, на которые и не    хотелось вовсе оборачиваться.
   Через восемь месяцев, лютою зимою, когда даже в натопленных гостинных казалось холодно, ушла Эссиллин вслед за Никою, тихо и спокойно, незаметно, совсем как сноха. При ней была только Роксанна, с которою Эссиллин особенно в последние месяцы сдружилась, и Роксанна же, заплаканная и опухшая, прибежала в кабинет к Янине, которая заснула над грудою финансовых документов и расходных книг.
   Ия уехала из Саниартиета тотчас после своего выздоровления. Нога ее так и не срослась должным образом, и ходить Ия могла только медленно, хромая и перетаскивая тяжелую ногу, как кочергу. Она ни с кем не простилась, лишь оставила по короткой записке Руфь и Натану. От Натана Янина узнала, что отправилась она в Гуан, чтоб быть ближе к степям, которые манили и тревожили ее сердце после ранения еще сильнее, еще тягостней, и чтоб, быть может, попроситься назад, к кочевникам.
   Руфь осталась в Саниартиете, но во дворце появлялась редко, едва ли ни в год по разу. Она остригла волосы и поступила в Храм служительницей; Янина слышала, что недавно получила она должность главной настоятельницы Храма.
   Эмир и Роксанна жили в Саниартиете до тех пор, пока не исполнилось Роксанне девятнадцать; после они обвенчались тихо да уехали. За эти четыре года Роксанна повзрослела, похорошела еще более и еще более воспламенело ее сердце тягою к воле, почти кочевничьей тягой, все более томил ее густо застроенный Саниартиет и все более влекло ее к новому, неизведанному, к просторам далеких стран. Эмир же, Янина знала, мало упивался путешествиями; горчичная плитка Саниартиета, его белые стены, фонтан на главной площади всегда были для него привлекательнее горькой и непонятной чужбины. Но Роксанну он любил более, чем Саниартиет, чем Янину, чем умиротворенность и покой, чем самое себя, и потерять ее казалось для него самой страшной карой на свете. И он уехал с нею, чтоб не проснуться однажды в одиночестве. Раз в несколько месяцев приходила от них открытка, - то со Смеллина, то из города-порта на реке Каталине, то из деревушки близ Сметиета - подписанная торопливо Роксанной; да заглядывали они временами на Янинин октябрьский прием - и все.
   Первоначально Янину совсем обескуражил их уход; все-таки, она к Эмиру и Роксанне привыкла, и составляли они хоть какую-то для нее компанию в тяжкие годы одинокого ее правления. Но после она смирилась, попривыкла и простилась в душе с братом навсегда.
   А правление ее в самом деле было тяжело и одиноко. Потому одиноко, что никто: ни аристократы, ни крестьяне - не могли понять всего масштаба разворачиваемых ею реформ.
   А переменить нужно было слишком многое. Долго помнила Янина про низы, слишком долго носила в душе память о грязи, болезнях, смерти, разврате, что крылись под солнечною плиткой улиц. С них решилась она начать - в первые же месяцы после ее коронации вычищены были бескрайние Саниартиетские пустоши, вычищено все, от подлеска Дарнглана до берегов Бушующего моря, и началось в этих местах спорое обширное строительство, какого не видел еще ни Саниартиет, ни другие города этого края. День и ночь тянулись из Амеля груженые белоснежным камнем обозы, из Ранула и Ротиета везли первоклассное дарнгланское дерево, а из самого Исара самолично выписывала Янина черепицу для новых домов, что прирастали теперь, как грибы после дождя. Теперь же осуществила Янина и давнюю свою задумку, какую не могла осуществить прежде в Амеле - строить высокие, в несколько этажей, дома вместо крохотных одноэтажных хибар и землянок, в каких ютились прежде саниартиетцы. Спустя полгода начались первые переселения; вились денно и нощно бесчисленные вереницы серых людей, груженых скудным своим скарбом, от прежних мест существования к новым местам, светленьким и с яркими крышами; тех, кто не желал покидать насиженных мест - а такие, к Янининому изумлению, имелись даже в самых отдаленных, самых ледяных и темных закоулках - переселяли силой королевские приставы, и заливали цементом, засыпали песком и глиною подземные селения, одно за другим. Одно за другим...
   Строительство, однако, не доставляло Янине той радости, того удовлетворения, какие должно было оно, по ее мнению, доставлять. Слишком много нашлось в низах недовольных переселением, слишком много - не только в низах - нашлось и недовольных строительством, молодой встряской, которую так так безжалостно устроила Янина застарелому городу.
- Отчего, отчего они так? - Бессильно, едва ли не каждый вечер спрашивала она Натана, когда сидел он в кресле ее кабинета, у камина, а она - на полу подле, прильнув к его ногам, как ребенок.
   Натан молчал и только гладил ее по льняным волосам. Он не мог объяснить и не мог даже выразить, как сильна бывает тяга к родному углу, темному, ледяному, с паутиною под потолком - но родному, где прошло детство, где миновала юность, где почили и отец, и отец отца, и отец его отца, где каждый шаг отдается воспоминаниями о материных песнях, о вкусе ее стряпни, о любовях - обо всем лучшем, что было только в жизни и что давно уже миновало. И не преодолеть эту тягу вовек, ничем не вырвать ее из груди. Только смерть одна ее вырвет. И то - едва ли.
   Быть может, Янина и сама понимала это; но ни разу за все те годы, что шло строительство, не дрогнула она, не повела ни глазом. Хотя причин отступиться нашлась бы уйма.
   В эти же годы, когда начались первые недовольства новой королевой, когда Саниартиет стоял разломанный, беззащитный, без крепостных стен, без бойниц и пушек, окруженный только сотнею часовых каждую ночь, Янине приходилось бороться еще и с бесчисленными вспышками и стачками, которые устраивали оставшиеся приспешники Элима, Фарнока, Реззы. Выступления эти были слабы, смешны, мелочны, в отдельности едва ли могли причинить хоть какой-то вред; но в совокупности они растрачивали силы саниартиетской армии, которых и так осталось немного. Большинством рейдов командовали Натан и Елисей, иногда по Янининому зову приходили отряды из близлежащих городов - но крайне редко.
   И Янина, провожавшая неизменно мрачным сухим взором эти отряды, которые отходили к местам вспышек - то к Сметиету, то в сторону Амеля, то к Ранулу - сознавала со всею ясностью иную проблему, еще более насущную, возможно, чем низы.
   Проблема эта была разъединенность.
   Эссиллин именовала себя королевой. Элим и Фарнок именовали себя королями. Но - чего? Одного только города в несколько сот тысяч жителей? Смех. Весь этот край, от моря Штиля на востоке до Бескрайнего океана на юго-западе был краем вольных городов, которые, как сказал некогда имгерский военачальник, помогали друг другу только в память о прежних союзах, уже давно отживших и отпавших.
   Янина поняла это внезапно и со всею ясностью, и тут же пригласила к себе Арефея и Эмира.
- Эссиллин всегда оставляла за собой право назначать наместников в Сметиет, - сказала она после того, как посвятила их в суть своего замысла. - Отчего я не могу? Я хочу, Арефей, чтоб вы возглавили теперь Сметиет. Не в качестве наместника, а в качестве постоянного правителя. Не короля. Но правителя. Что вы скажете?
   Арефей коротко поклонился.
- Отчего вы оказываете мне такую честь? - Спросил он.
- Оттого, что вы умны, честны и опытны. К тому же, я доверяю вам. И сметиетцы будут доверять. Город воинов должен быть возглавлен воином, а не кем-то слабосильным вроде Фарнока или Акелеса в роговых очках. Так вы исполните мою просьбу?
- С превеликим удовольствием, - ответил Арефей.
   Легким кивком Янина отпустила его и обратилась после к Эмиру.
- Лирастиет всегда был независим от Саниартиета, - вздохнула она. - Поэтому его должно покорить в первую очередь. Сейчас - самое время. Слишком жалкий там наместник и слишком лирастиетцы изголодались по покою и стабильности.
- Поэтому ты хочешь отправить туда меня? - Эмир рассмеялся.
   Янина кивнула.
- О, нет, Яни.- Он качнул головой. - Я знаю, ты питаешь относительно меня какие-то иллюзии и полагаешь, будто Эссиллин была неправа и недооценивала меня. Однако она не ошибалась не капли. Я не умею править, не умею воевать. Со мною не будет ни покоя, ни стабильности.
- А с кем же будет?
   Эмир немного помолчал.
- Пошли Елисея, Яни. - Сказал он.
- Елисея?! - Янина изумилась. - Вот уж от кого покоя не жди.
- Если ты все еще не веришь до конца Елисею, поверь мне, - Эмир упрямо поглядел на сестру. - Отправь его в Лирастиет. Если он откажет тебе или провалит дело - я сделаюсь правителем вместо него. Хотя этого мне хотелось бы менее всего на свете.
   Янина подумала и нехотя кивнула.
   Однако Эмиру не довелось, к его счастью, перебраться в Лирастиет.
   На длинное письмо, какое сочиняла Янина для Елисея целый вечер, он ответил коротким согласием, снабженным достаточной порцией формальных благодарностей, и через день после отзыва прежнего лирастиетского наместника перебрался в отдаленный и темный город. Вскорости и отец, и мать его покинули Саниартиет вслед за сыном и поселились вместе в небольшом домике с мезонином близ дворца. Янина была там однажды. Тяжкий запах карамельных духов, шафранных булок и разлада преследовал ее еще несколько дней после этого визита.
   Елисей же оказался хорошим правителем. Янине пришлось даже несколько раз нехотя признаться в этом Эмиру. Есилей был холоден, строг, непоколебим в лираститеских делах, жесток даже с тамошними вельможами, с остатками дардаров, жесток в подавлении недовольств его и Янининым правительством. Но Янина, тем не менее, не могла не отдать должного его острому стратегическому уму, его стойкости, спокойствию и воле, и не могла не восхититься тем, как быстро сумел он привести город, разваливавшийся до этого на части, к должному порядку и тем пресловутым спокойствию и стабильности, о которых Янина говорила не далее, как год назад.
   Арефей тоже оказался хорошим правителем. В нем нашлось бы ни капли Елисеевой холодности, и ум его был несколько иного рода - ум не стратега, но философа и эмпата, который обустраивал город в стремлении сделать его не стабильным, а счастливым и благодатным. И так, различными путями, и Елисей, и Арефей добились все же того, чего Янина желала.
   Ее дела, однако, по обустройству Саниартиета шли едва ли не хуже в первые годы. Ни о стабильности, ни о покое, ни о благодатности, ни о процветании не велось тогда и речи. Строительство продвигалось медленней, чем Янина воображала себе, казна таяла, и восполнять ее приходилось новыми налогами, которые становились причиною негодования и знати, и черни. Не нравились саниартиетцам и переселения, не нравились и бесконечные рейды для устранения профарноковских вспышек, в которых воины гибли. Изредка, но все же гибли. Спустя полгода после Янининой свадьбы сбылся самый страшный ее кошмар - поползли по городу невесть кем пущенные слухи о Натановом происхождении, и зазвенели тут и там лопающиеся пузыри недовольства.
   Одною ночью, когда были Натан и Елисей в рейде, подошла к самому дворцу толпа саниартиетцев с вилами, саблями и факелами - знать, объединившаяся с чернью - и загудела полусвирепо под самыми окнами.
   Янина приказала убрать стражу.
   Толпа гомонила, трясла вилами, но не двигалась дальше, не рвалась внутрь. Янина невозмутимо переоделась из домашнего халата в черное бархатное платье и вышла на балкон второго этажа.
   Толпа примолкла.
- Приемные часы в королевском дворце с восьми до четырех каждый вторник и каждый четверг, - сказала Янина, и голос ее разнесся над площадью так ясно, точно она кричала. Многие в толпе поежились.
- Нас не стали бы слушать! - Отозвался кто-то из толпы. Никто не поддержал этого окрика.
- Я бы выслушала вас, если б вилы и факелы остались за порогом, - ответила Янина. - Впрочем, я могу выслушать и сейчас. Говорите.
   Толпа молчала.
- Вам не нравится то, что я делаю? - Продолжила Янина. - Вам не нравится то, что не будет теперь низов и то, что не будет теперь нового Фарнока? Большинство из вас не желает жить в затхлости, десятилетиями без солнца, никто из вас не желает повторения битвы у Саниартиетских пустошей! Но вы, тем не менее, не готовы жертвовать своим покоем ради этого, покоем, которое даровало вам смирение, покоем, который кажется вам теперь таким удобным и благодатным! - Янина говорила, не повышая голоса, но слышали ее все, все до единого. - Вам не нравится мой муж? Вы видите в нем угрозу своей безопасности и своему же покою? А он, тем не менее, сражается теперь за вас, сражается с приспешниками своего отца. Он сражался за вас со своим отцом, пошел против него, поднял на битву все низы, сокрушил объединенные силы Сметиета и Лирастиета! Ни один из вас не сделал этого ради своего погибающего города. Вы не готовы на жертвы ради своего города. Ради будущего. Нет... Если так, - Янина помолчала немного. - Если так - входите. Охраны нет. Я не запрещаю ворваться вам во дворец, выжечь его дотла и покончить со мною. Если вам дороже ваш покой, ваш застой и ваше болото.
  Сказав так, она отвернулась и поспешно ушла с балкона. До самого рассвета сидела она не раздеваясь, прямая и напряженная, как струна. Но никто не пришел за нею. Когда рассвело, она выглянула в окно: площадь была пуста.
   После этого случая волнения поутихли. Все еще роптали люди на налоги, на новизну, на переселение и сложности - но тише, спокойней; так роптали, словно не хотелось им, но нужно было для чего-то. К Натану смягчились саниартиетцы тогда только, когда вернулся он из нового рейда, потерявши в боях правую руку по локоть. Тогда только поверили они, что сметиетец в самом деле их не предаст; верно, шутка ли - пожертвовать рукою ради города! И Янина немного успокоилась.
   С Натаном жили они хорошо; как прежде тиха, спокойна и размеренна оставалась их любовь. Только детей у них не было долго, так долго, что Янине стало казаться, что и не будет никогда. Это обстоятельство, в перемешку с другими, тяготило ее слишком, и временами - когда не видел никто или один Натан видел - плакала она как всякая обыкновенная женщина; так, как, Янина думала, никогда не станет плакать.
   Только после десяти лет брака родилась у Натана и Янины первая дочь, а спустя еще восемь лет - дочь и сын. Девочек нарекли они: старшую - Никкелью, вслед за Янининой матерью, младшую - на кочевничий манер, Аймирим. Сына же назвали Айманом, в честь Натанова почившего брата.
   Никкель была красавица; едва ли не красивее той, чье полное имя с такою гордостью носила. Теперь ей исполнилось уже четырнадцать лет, а расцветать начала она с двенадцати - беленькая, тонкая, с золочеными кудрями волос и темными отцовскими глазами. Аймирим, шестилетняя, была точь-в-точь Натанова кочевница-мать - шустрая, смуглая, большеротая и черноволосая. С ней не было никому никакого сладу: она доводила слуг до помешательства, бегала до ночи в предместьях Саниартиета с крестьянскими мальчишками, удила рыбу, лазала по деревьям, как кошка, кидалась в прохожих каштанами, плевалась вишневыми косточками лучше всех и возвращалась во дворец затемно оборванная и грязная и хохотала во весь рот, когда ее журили. Аймирим подтрунивала над братом и обожала старшую сестру, которая никогда ее не журила, но читала временами ей в своей тихой девичей комнатке сказки, когда у Аймирим выдавалась свободная минутка.
  Айман тоже обожал Никкель, но сторонился ее, сторонился всех, кроме матери. Единственных из троих детей, он унаследовал волшебные глаза и характер своего деда и ум Янины. Ему было одиноко со сверстниками. Одиноко даже с отцом и старшей сестрою, которая уже слыла образованной и смышленой. Только мать понимала его.  Айман приходил по утрам в кабинет к Янине, - в этот час, она, обыкновенно, отвечала на письма - садился подле ее стола на принесенный сетчатый складной стульчик и читал или смотрел, как она работает. Когда Айман читал, Янина не могла сдержаться, чтоб не взглянуть на него.
   Да. Эту серьезность в зашторенных ресницами глазах, эти вихры легких темных волос, эту однокость она помнила. Видела их в зеркале каждый день, едва поднималась с постели.
   Только Айман был еще лучше. Еще смышленей. Еще целостней. Слишком многое взял он от Сеара, кое-что - от Аелин. Эта смесь благородства, ума, красоты духовной делала его - готовилась сделать - наилучшим представителем рода Теара.
   Янина глядела на сына и видела в его светлых глазах подлинный конец для Хаоса и начало эры Порядка...
 
- Госпожа моя?
   Янина вздрогнула и обратилась к подошедшей горничной. Та улыбалась и мяла белый крахмальный передничек.
- Да?
- В кухне спрашивают - что прикажете готовить для завтрашнего обеда? Как обыкновенно?
- Я распоряжусь после, - суше и резче, чем хотела была, отозвалась Янина. -    Ступай отдохни, Лиса.
   Девушка кивнула и убежала, хлопнув дверью так, что звякнуло стекло. Янина поежилась - но спустя мгновение позабыла уже и о приеме, и о готовке, и о Лисе.

   Что же до пресловутого Реззиного Хаоса?
   Янина в самом деле верила - с каждым годом все тверже - что Хаос, верно, стал бы наилучшим исходом для этого и всякого иного мира.
   Оттого больно было глядеть, как последние искры Хаоса гасли в глазах ее сына, поверженные натиском Сеарова Порядка. Ее собственного Порядка.
   Порядок скуп. Он не станет, подобно Хаосу, разбрасываться бессмертием, вечной молодостью, Дарами. Янина чувствовала уже, в свои сорок два, как начинают вытекать из нее молодость, красота, сила - точно кто краник не закрыл как следует.
   Эссиллин жила столетия. Сеар жил долго. Ника могла бы прожить целую вечность, если б судьба ей выпала иная.
   Что достанется теперь Янине? Что достанется Янининым детям? Эра Порядка, в которую даже те, чьи деды ходили по одной земле с Богами, будут умирать, не дожив и до столетия.
   Да, права была Резза. Порядок - ничто без смерти, без близости смерти.
   Янина этого не боялась. Не боялась с тех самых пор, как едва погибла под недвижной гладью озера в лесу Фён. Одно только тревожило ее, и в одном только  Янина была теперь уверена: прежнему миру, начавшемуся еще с легкой поступи Богини Тьян, приходил конец. И жизнь новая, которая готовилась теперь начаться, которая уже начиналась, будет в тысячу крат серьезней Янининой перестройки в Саниарите, серьезнее всего, что когда-то казалось теперешним людям таким сложным и важным.  Это будет тяжелая, странная и менее счастливая жизнь.

   Янина вздохнула.
   И тут же одернула себя, улыбнулась. Всякий раз, когда делалось ей тоскливо, в особенности в канун дня материного рождения, вспоминала она слова, что сказал на этом месте однажды Натан.
   Стоит попытаться. Стоит попытаться победить смерть.
   В самом деле, его благодушие, его спокойствие простирались до подобных пределов. Быть может, Натан вправду верил в то, что говорил.
   Кто знает, что станется завтра? Кто знает, придется ли умирать?
   Янина рассмеялась про себя и поднялась, расправила длинный бархатный подол платья.
   Воспоминание о Натане всегда, во всякий тяжкий момент, возвращало ей хорошее настроение и силу духа.
   Может статься, не так уж плох будет Порядок. В конце концов, никакая сложность никогда не умалит прелести подлунного мира, не умалит прелести ни одного заката, молодости, любви и женщины. А коли так - то какая разница?


   На следующий день Янина уже не могла позволить себе думать о прошлом, о Хаосе, о Реззе, о талантах Аймана и прелестной бесшабашности Аймирим.
   С рассвета она разбирала письма и бесконечные доклады с пометками "срочно", которые ворохом ложились на письменный стол; попутно при этом отдавала бесчисленные распоряжения об обеде. Лиса и другие горничные тоже с рассвета бегали в своих кружевных фартучках по коридорам, хлопали дверьми, распахивали окна, мыли, носили в обеденную груды фарфоровых тарелок, шуршали скатертями, верещали и пели, как птички в лесу.
   Натан с Аймирим, его любимицей, возились в библиотеке с деревянными корабликами, которые нужно было, но никак не удавалось поместить в бутылки; Айман читал на своем складком стульчике у Янининых ног, а Никкель, вся раскасневшаяся и взволнованная, вываливши на кровать ворох платьев, подыскивала, что бы надеть к обеду.
   К двум часам все было уже приготовлено наилучшим образом, а с трех начали прибывать гости. Первым, как обыкновенно, - Арефей.
   Судьба Арефея слишком сильно переменилась с того мгновения, как Ника оставила его одного на балконе Белой залы, и дело состояло не только в его теперешнем высоком положении.
   Спустя год после Никиной смерти, Арефей женился на Нинель, Оллиной дочери, и увез ее с собою в Сметиет.
   Он, быть может, не понимал сам или не хотел понимать, как походила теперь судьба его на судьбу самого Олли, и как прав был тот, говоря Нике о врачующей силе брака. Арефей не любил свою жену так, как любил Нику; да и Нинель сама целую жизнь, до самой смерти, носила в душе память о Мерноне и любовь к нему. Но, тем не менее, Арефей и Нинель сумели составить счастие друг друга, объединивши все свои горести. У них было четверо детей.
   Арефей никогда не пропускал Янининого приема. Обыкновенно он прибывал со всею своей растущей семьею, иногда - один; и Янина по большей части устраивала обед этот для него. В глубине души Янина до сих не понимала, чем же была мать для этого странного человека, силилась понять, но не могла. Она пыталась проникнуть временами в его душу, и ничего не могла разобрать в ней, кроме далекой, темной все еще пульсирующей бездны его чувства; и от одного сознания этой бездны делалось Янине жутко.
   В этот год Арефей прибыл со всей семьею. Янина встретила их одна, в картинной галерее первого этажа.
   Арефею исполнилось в этом году шестьдесят семь лет, и отражение каждого прожитого года виделось ясно на посеревшем лице. Волосы его были совсем белые, точно из снега, но ступал он все еще твердо, и все еще светло и молодо глядели его глаза. Нинель же не переменилась ничуть; теперь она более напоминала Арефееву дочь, чем жену. Она все еще сияла солнечно красотою, девичей юностью и силой - сияла благодатным, нетронутым Хаосом.
   Следом за ними вошли трое их сыновей: старший, Мигель, двадцати двух лет, Кирсан и Ирогин - девятнадцати и пятнадцати. Мигель же вел за руку младшую их сестру, Арефееру радость и счастие его, восьмилетнюю Маузу.
   После гости стали прибывать чаще и обильней, чтоб подоспеть к назначенным четырем часам; теперь и Натану пришлось бросить излюбленные его кораблики и выйти в залу. Вышла к четырем и Никкель, в платье из розовой органзы, с подобранными кверху волосами, вся свежая и сияющая.
   За Арефеевой семьей, которая расположилась теперь в диванной, приехал Елисей - один, как обыкновенно. Он был в черном атласном костюме-тройке, по последней лираститеской моде, в алом шелковом галстуке и с зачесанными гладко светлыми волосами, начавшими слегка уже седеть.
   Елисей никогда не женился. Янина оправдывала обстоятельство это Елисеевой вредностью и тем еще, что женщин, которым незачем обещать замужество, у него в Лираститете, верно, и так целая уйма. Однажды, правда, на одном из своих приемов, Янина спросила, отчего Елисей не женился.
- В самом деле, Елисей, - невольная издевка скользнула в ее голосе. - Неужто ты оставишь место свое без наследника?
- Оставлю. - Елисей совершенно серьезно кивнул. - Пусть народ Лирастиета сам изберет того, кто достоин стоять во главе... - Он помолчал. - К тому же, была и есть одна только женщина, которую я готов терпеть в качестве своей жены.
Янина вспыхнула, раскраснелась, и никогда больше не возвращалась к этому вопросу.
Елисей с улыбкою пожал Янинину протянутую руку, радушно обнялся с Натаном и, оставив их встречать внизу гостей, поднялся наверх.
   После прибыли Эмир с Роксанною, прямиком, как и писали, с побережья Бушующего моря.
- Мы давно уже в здешних краях, - тут же заворковала Роксанна, попеременно целуя Янины щеки. - Заезжали прежде на недельку в Аллимаг, проститься.
- Проститься? - Спросила Янина, едва отстраняясь.
- Как же? - Роксанна изумилась и словно бы расстроилась. - Верно, ты не получила еще нашей последней открытки. - Позади послышались шаги и говор. - Тогда после расскажу, Яни.
   За Роксанной и Эмиром прибыли Нардир с Рейхлин и Иттаном из Аллимага, да встретившаяся с ними на площади Руфь.
   Нардир больше не служил в патруле: десять лет назад ушел он в отставку и оставил Аллимаг навсегда. Теперь он жил в небольшом домике близ Ария, который сумел купить на свои сбережения, возделывал сад, сидел до поздней ночи на террасе, курил да писал изредка по строчке о своей миновавшей жизни.
   Рейхлин все еще правила Пустошами. Оставленная Никою наместницей на месяц, сделалась она наместницей на всю жизнь. И едва ли кто-то сожалел об этом. Пустоши процветали, как некогда при выдающихся султанах древности. Развивалась, не сдерживаемая никакими границами, торговля между ними и молодой объединенной Яниною страной; вчерашние контрабандисты стали обыкновенными торговцами, они строили теперь новые порты, новые приграничные города, новые суда заместо прежних, утлых и перелатанных. И в Саниартиете теперь, и в Сметиете, и на илотских ярмарках торговали прекрасными аллимагскими товарами открыто: и шелковый платочек, дымчато легкий, могла позволить себе накинуть на плечи по праздникам всякая крестьянка.
   Но Янина ценила более всего Рейхлин не потому, что та способствовала торговле, и не за шелка на плечах своих подданных ценила ее, а потому, что Рейхлин, как и сама Янина, не изменила себе за минувшие двадцать четыре года ни разу. Также, как и в жестокие Никины времена, ставила Рейхлин превыше всего благо того народа, которому служила. Чужого народа, непонятного, диковатого - но волею непреодолимой судьбы оказавшегося в ее власти. Любила ли Рейхлин Пустоши? Быть может, как и Ника, тосковала она тайно, безотчетно по родине, быть может, и ненавидела столь же тайно Аллимаг. Янина никогда не могла сказать ничего о Рейхлин, даже если глядела на нее прямо. Одно только знала Янина наверняка - все отдаст Рейхлин за благо Пустошей, жизнь свою, душу свою отдаст, потому, что таков ее долг, а превыше долга, превыше служения благу нет ничего и быть не может.
   Но Рейхлин было уже шестьдесят, как должно было быть и Нике, и Янина прочила на аллимагский престол свою Аймирим. Ей казалось, что только эта шустрая Айми сумеет понять вполне и полюбить Пустоши, столь близкие ее кочевничьей природе.  Впрочем, захочет ли ягоза остепениться хоть однажды? Время покажет... Время...
   Иттан, этот прежний знакомый матери и ее подруг, лишь временами принимал Янинины приглашения, и оттого только, что надеялся отчаянно увидеть хоть на мгновение здесь Ию; но мечты его оказывались напрасны. Ия не появлялась в Саниартиете уже десять лет, и до того приезжала она нечасто. Теперь, однако, оба они приглашения приняли. Поздоровавшись с Иттаном, Янина невольно подумала: "Это будет странный, решительно странный вечер..."
   Что касается Руфь, то ее Янина видела едва ли чаще, чем Ию. Янина чувствовала, знала, что невольно, неосознанно тяготит их обеих, и Саниартиет тяготит их, и дворец, и всякое иное напоминание о том, что осталось в далеком минувшем. Далеком, но все еще способном взбередить старые раны.
   Руфь, тем не менее, сердечно Янину обняла.
- Мне есть с чем поздравить вас, Руфь. - Сказала с улыбкою Янина. - Стать главной настоятельницей Храма Ены дорого стоит.
- Благодарю, - Руфь неловко оправила ситцевое синее платье. - Впервые за несколько лет я сменила храмовую одежду на обычную женскую. Слишком непривычное чувство.
- Вы выглядите прекрасно, Госпожа Руфь, - уверил Натан, пожимая ей руку. - Идемте!
   Коридорные часы пробили давно уже четыре часа, и хозяева вместе с прибывшими гостями прошли в диванную, куда вскоре подали кофе, пирожные и сигары для мужчин.   Янина присела подле Эмира, а Натан остался стоять. Начались ленивые отвлеченные разговоры о политике, о государственных делах; Натан спрашивал о Пустошах, и ему отвечали Рейхлин с Иттаном, иногда вмешивалась восторженная Роксанна и рассказывала, что удалось увидеть ей на самом юге Пустошей, какой там простор и красота. Нардир же молчал и глядел на племянницу, сощурив слепнущие глаза, и невольная улыбка временам бродила по его лицу.
   Янина тоже в большинстве молчала, предоставив вести эти непонятные и неинтересные ей разговоры Натану. Молчала, слушала, глядела на своих гостей, переменившихся, состарившихся или похорошевших, и не могла поверить, что миновало  уже двадцать четыре года ее правления.
   Наверное, это в самом деле были благодатные годы для Саниартиета и всей страны. Нет больше низов, разъединенности, контрабандистов, дороговизны, местничества, нет больше Фарнока, Элима, Реззы - и нескоро появится они, если появятся.
   И все же - Янина чувствовала - ничего не кончено. Она сделала все, что, как ей казалось прежде, должно было сделать, но сердце ее оставалось неспокойно. Есть еще нечто, нечто важное, что ускользает беспрестанно. Что же...
   Янина невольно поглядела на Елисея - он тотчас обернулся. На мгновение Янине почудилось, будто Елисей понял по одним глазам ее все, что тревожило душу последние годы.
   Нет! Невозможно...
   Внизу звякнул дверной колокольчик, и пару минут спустя вошли провожаемые дворецким Касим, Мариам и возмужавший тридцатишестилетний Лабиб, с женой его, красавицей Афият.
   Касим, как и другие, не был более контрабандистом. С высочайшего позволения Янины и с помощью ее выстроил он на месте жалкой своей деревушки новенький порт, который нарек сам Портом Королевы. Порт этот, благодаря его расположению, разросся теперь, стал крупнейшим в стране. А на месте лодочных сараев, где жили однажды Янина и Натан, возвел Касим прекрасную мраморную статую своей королевы.
   Касим и Мариам давно уже отошли от дел; во главе порта стояли теперь Лабиб и его жена, столь же степенная и умная, сколь и Мариам.
   Касим с женой или в одиночку навещал Янину частенько, в особенности теперь, когда заняться стало ему нечем, и Янина любила его за эту трепетную привязанность и благодарность, которая делалась с годами только глубже.
   В диванной стало тесновато. Янина позвонила и распорядилась о последних приготовлениях к обеду.
   Еще через четверть часа прибыли последние гости, без которых Янина не решалась приглашать к столу - Камилла с мужем да Лейла с сыном.
   В миновавшие годы, в особенности после того, как уехали Эмир и Роксанна, Янина была крепко дружна с Камиллой. Во многом именно она скрашивала своим светом, своей радостью, своей красотой горькое Янинино одиночество. До тех пор, пока не появились у Янины дети, Камилла приходила во дворец каждую неделю; после она вышла замуж за саниартиетского гравера, и дружба их, как обыкновенно бывает у женщин, словно бы прекратилась. Но Янина знала - Камилла помнит. И сама она помнила. И всякий раз, когда Янина и Камилла встречались, разговор завязывался у них легкий и непринужденный, такой, точно не лежало меж ними никакого препятствия из минувшего времени, из замужества, из тягот семьи. В такие минуты Янине казалось, что они видятся с Камиллою, как и прежде, каждую неделю, и ничего не переменилось меж ними, и сами они ни капли не переменились.
   Лейлу же Янина приглашала всякий раз ради матери. Она не знала Лейлы, не знала ее истории, слышала только материн рассказ о том, что Лейла дружна была однажды с ее отцом. Через несколько лет после Никиной смерти Лейла, уже тогда сорокалетняя, вышла впервые замуж и родила сына, которого назвала, с Янининого позволения, Сеаром. Мальчик этот, теперь двадцати двух лет, служил в Янининой канцелярии, и она слышала не раз, как чиновники хвалили его и прочили ему великое будущее. 
Когда радушные приветствия иссякли, Янина пригласила гостей в обеденную, где накрыт был уже стол и где Никкель, розовая, как цветок, дрожащими руками сворачивала салфетки.
- Что до Ии, Янина? - Спросила Руфь, усаживаясь. Иттан тут же невольно поднял голову.
- Она обещалась быть, - Янина вздохнула и пожала плечами. Дверной колокольчик молчал.

   Впервые за долгое время приготовлена была для этого приема большая обеденная, и впервые почти все подготовленные места были заняты; все - кроме двух. Но Янина знала - напрасно дожидаться и Ию, и Севилью. Они придут тогда, когда посчитают нужным. Если придут.
   Обед прошел за теми же пустыми разговорами, что и прежде. Никто не упоминал имя Ники. Янина, быть может, первоначально и стала проводить эти вечера потому, что ей хотелось говорить о матери и хотелось, чтоб другие говорили. Но после она поняла: тем, кто любит, слишком тяжело тревожить едва утихнувшую память, а тем, кто не любит, слишком тяжело - и немного совестно -  слушать подобные разговоры.  Проще и спокойней вести беседы о насущных делах, о политике, о музыке, о путешествиях, о новых открытиях - все это осязаемо и близко сердцу, и не стоит тревожиться, что средь этих тем проскользнет нечто из тягостного прошлого, о чем все позабыли уже или хотят позабыть. Проскользнет - и заставит томительно замолчать всех и молчать до тех пор, пока Натан не придумает новую темы для  беседы.
   И Янина улыбалась и угощала, как подобает хорошей хозяйке, и расспрашивала гостей о всякой дребедени, дивилась и смеялась, а на душе ее было склизко и холодно.
   "Никогда более не стану собирать таких приемов, - подумала она, когда внесли десерт. - Никогда!"
   После обеда вновь перешли в диванную. Лейла и Сеар, а равно Камилла с мужем побыли ради приличия еще с полчаса - и стали прощаться. Янина отпустила их с облегчением.
   В диванную вновь подали кофе, чай, засахаренный миндаль для Аймирим и Маузы и сигары для мужчин.
   Никкель села за клавесин. Арефеевы сыновья, одинаково долговязые и вихрастые, устроились на софе подле нее. Елисей и Натан вышли на балкон, и курили там аллимагские сигары, как делали это вместе однажды в аллимагском дворце, и говорили о чем-то тихо и бесконечно. Остальные же сидели словно бы вместе, пили кофе, но большею частью молчали - отчего-то диванная, с ее свечным тускловатым светом, треском камина и игрою Никкель особенно располагала к искренности, и пустые слова так и застревали в горле.
   Вдруг дверь диванной растрворилась.
   На пороге стояла Ия. В дорожном клетчатом плаще, набрякшем от дождя, в плоской шапочке и длинном темном платье с испачканным подолом. Она опиралась на трость и дышала тяжело, и на смуглых ее впалых щеках пылал румянец.
   Янине не понравился этот румянец. Не понравилось ей и Иино помягчевшее, усталое лицо, и собранные волосы, и все покорное и разочарованное выражение ее фигуры.
- Я опаздала, - сказала она, не двигаясь с порога, точно боялась, что теперь ее не впустят.
   Несколько мгновений все глядели на Ию молча, только дети продолжали невозмутимо ворковать в углу. Все-таки ее появление произвело слишком сильное впечатление, хотя и не единожды за вечер Янина упомянула о том, что Ия приглашение приняла. Никто до конца не верил в ее появление.
   Янина опомнилась первой. Она тут же позвонила, чтоб Лиса распорядилась на счет Ииной промокшей одежды, а сама, вместе с Руфь, усадила ее на диван подле.
Ия выглядела растерянной.
- Я прервала вашу игру? - Обратилась она к Никкель. - Простите. Играйте, прошу вас. Вы чудесно играете.
   И Никкель, спохватившись, заиграла. Мигель и его братья снова обратились к ней и позабыли тут же про странную гостью. Теперь, особенно на фоне Янининой дочери,  Ия никому не казалась уже слишком красивой.
   Через минуту все это общество диванной, всколохнутое появлением Ии,  словно бы успокоилось. Однако мнимым было это спокойствие.
   Иттан, прежде скучающий, сидел теперь в напряжении, и на лице его застыло странное выражение разочарования. Долгие годы Ия была его наваждением, его сном, его недосягаемым чудом - но только та легкая, свежая, прекрасная Ия, от красоты которой млело и выцветало все вокруг. Этой женщины Иттан не узнавал, и потому не покидало его тягостное чувство обманутости.
   Руфь тоже глядела на Ию неотрывно и чувствала, теперь только чувствовала всю тяжесть и горечь миновавших лет разлуки. Она не могла вымолвить ни слова. Тоска, сродни тоске по ушедшей Нике, стискивала теперь ее сердце - Ии прежней более не существовало. Не существовло! Она поняла это едва увидела женщину на пороге в клетчатом плаще и глупой шапке. А эти церемонии с Никкель и топтание у порога!  Разве это Ия? Боги, разве это она?!
   Янина только не горевала по Ииной красоте. Во всякой женщине и вообще во всяком человеке ее заботил только ум. Ию же Янина ни разу не сумела обыграть в шахматы, и одно это обстоятельство словно бы заменяло собою всякую внешнюю приятность.
   Но Иино присутствие все же действовало на Янину не менее тягостно, чем на Руфь и Иттана. Подле нее отчего-то чувство незавершенности, какое мучило ее в последние дни особенно, сделалось совсем невыносимым, точно именно Ия всем видом своим пыталась напомнить Янине о чем-то важном, что она позабыла и упустила, но чего упустить было никак нельзя.
- Ты все так же живешь в Гуане, Ия? - Донесся до Янины голос Руфь. Она встрепенулась.
- Да. Степи уже, пожалуй, не для меня. - Ия невольно оправила слева, на покалеченной ноге, черную юбку. - Как и многое другое из того, чем я прежде занималась. А в Гуане свежо и спокойно. И все проникнуто духом кочевничей свободы.
- Чем ты живешь? - Спросила Руфь сухо. Никто, кроме Янины, не слушал этого разговора.
- Даю гуанским девочкам уроки музыки, - ответила Ия и тут же невольно усмехнулась, точно только теперь поняла, как смешно звучит это из ее уст.
- Отчего ты не приезжала так долго, Ия? - Тихо спросила Янина.
  Ия поглядела на Янину печально и виновато.
- Прости меня, Янина. - Сказала она. - Мне тяжело было уезжать впервые. А после каждого визита - тяжелее вдвойне. Я боялась, что однажды заставлю себя снова остаться в Саниартиете. А жить здесь - еще мучительнее, чем уезжать.
- Отчего ты приехала теперь?
   Ия молчала долго, точно заслушалась Никиной полечкой.
- Я старею. - Ответила она наконец. - И мне страшно. Так страшно, как прежде никогда не было. - Ия глянула на Янину, а после - на Руфь. - Мне не стоило?..
- Что ты, - возразила Янина. - Мы ждали тебя целый день.
- В каждый из дней, - добавила Руфь.
   Ия печально улыбнулась и замолчала.

   Большинство Янининых гостей, что прибыли издалека, готовились уехать только на следующий вечер. Комнаты для них были приготовлены еще за несколько дней с особенной тщательностью, и теперь, впервые за долгие годы, эти старания не прошли даром.
   Стали расходиться поздним вечером. К двенадцати часам в диванной остались только Янина, Натан, Елисей да Эмир с Роксанной.
  Тогда только Роксанна, теребя в нетерпении свои топорщащиеся волосы, сообщила об их с Эмиром будущих планах - через два дня уезжали они из Саниартиета на юго-запад, к Бескрайнему морю, где уже зафрахтовали судно, чтоб уплыть.
- Куда уплыть? - Спросил Елисей.
- Искать другие берега. - Ответила Роксанна, и глаза ее засияли. - Кто-то ведь должен найти их наконец. Мы изъездили страну вдоль и поперек, и хотим теперь более всего повидать новый мир, новых людей. Но мы вернемся, непременно вернемся...
   Янина поглядела на Эмира; он улыбался, но слабо и устало, и глаза его сияли совсем не так, как у Роксанны - слезами. Эмир чувствовал, как чувствовали и  Янина, и Елисей: разлука эта - навсегда.

   Этою ночью Янина не спала. Все думала, бесконечно думала об Эмире, о минувшем детстве и минувшей дружбе, об Ие и ее страхах, об Арефее и Руфь, думала о Хаосе, о матери, о Реззе. Думала, и все сильнее теснило ее грудь чувство незавершенности, неупокоенности - точно игла какая засела в самом сердце, и не вырвать ее.
   В пятом часу Янина поднялась. Походила немного по спальной, голубоватой от легкой дымки утра, поглядела на спящего Натана и, накинув халат, вышла.
   Дворец молчал, сонный и огромный, как сам Саниартиет; только шумно вздымались во всех коридорах белые паруса тюлевых занавесок, поскрипывали половицы и, казалось, дышали мраморные бюсты военачальников и придворных поэтов Эссиллин.
   Янина, ежась от утренней прохлады, распахнула двери балкона, что выходил в сад - и замерла. В кресле, закинув ноги на перила, сидела Севилья в розовом платье и розовом чепчике и вязала что-то большое, несуразное.
- Доброе утро, - сказала она, не отрываясь от вязания.
   Янина ответила и села в кресло напротив. Севилья докончила рядок, сосчитала петли, вытянула одну и отложила вязание.
- Вы знали, что я приду сюда? - Улыбнулась Янина.
   Севилья раздраженно дернула плечами.
- Двадцать четыре года прошло, а ты все не свыклась.
   Янина кивнула. Это была правда - после Никиной смерти Севилья навещала Янину часто, почти так же часто, как и Камилла, и всегда являлась вовремя, к месту, именно тогда, когда в ней более всего нуждались.
- Ты хотела видеть меня вчера, - сказала Севилья, точно поняла Янинины мысли. - Вчера я никак не могла прийти. Эва снова расколотила все мои склянки.
   Эва - девочка, которую вынесла однажды Янина из нижних уровней, преобразилась теперь в недурную молодую женщину. Жила она все в Севильиной каморке и помогала ей с травами и микстурами. Помогала - как умела.
   Севилья махнула рукой.
- Знаю я, что девочка не нарочно. Что мне до этих склянок? Пыль! Впрочем, не будем об Эве. Чувствую, сбежит она не сегодня - завтра с каким-нибудь военным. И пусть бежит.
   Янина кивнула и поглядела вниз. Сад, крохотный для такого огромного дворца, лежал пред нею весь в росе, весь осенне алый и золотой, печальный, и пахло от него так же, как пахло теперь от всего города и словно бы от всего мира - увяданием и какой-то душноватой прелью.
- Посадила бы ты какие поздние цветы под окнами, - заметила Севилья, - все б было полегче.
   Янина не ответила. С полчаса просидели они в молчании. Севилья снова взялась за вязание, и спицы ее застучали мерно, усыпляюще.
   В пять скрипнула задняя кухонная дверь, и в сад вышел Елисей в спальных брюках и одной тонкой рубахе на голое тело; он постоял немного, уперев руки в бока, после закурил и обернулся, увидел Янину на балконе.
   Мгновение он глядел на нее несколько изумленно и наконец махнул рукой. Янина в ответ кивнула. Елисей постоял еще немного под окнами и прошелся дальше, к аллее, и присел на скамью. Янина вдруг вздрогнула - до чего, должно быть, ледяные в парке скамьи, да еще и мокрые от вчерашнего дождя!
   Она качнула головой и обернулась в Севилье - та следила за нею пристально, и вязание уже, позабытое, покоилось на ее коленях.
- Быть может, подать кофе? - Спросила Янина, отчего-то краснея.
- О, нет! - Севильин взгляд снова сделался веселым и словно бы потерял всю свою проницательность. - Я напилась кофе у себя. Расскажи мне лучше о своих делах, Яни. А то давненько я тебя не навещала.
   Янина задумалась.
- А что - дела?
- Полноте скромничать! Все знают, что ты, Яни, делаешь все с размахом. Слыханое ли дело - чтоб за двадцать четыре года твоего правления Саниартиет изменился до неузнаваемости. Не только Саниартиет - вся страна!
- Зачем ты говоришь это, Севилья? - Янина вздохнула. - Ведь знаешь, зачем я хотела видеть тебя. Мне неспокойно в последние месяцы, а в последние дни - особенно. Мне посчастливилось - одной из немногих в этом мире - свершить все, что было задумано в юности. Я знаю - я создала нечто великое, что останется в веках, и что не совестно будет передать в правление сыну. И все же - мне неспокойно. Точно было или есть нечто важное, что я никак не могла понять, да и не пойму уже, но что должно было, должно было понять...
   Сказав так, Янина снова невольно глянула в сад, в дальнюю аллею, где на скамье сидел, подавшись вперед, Елисей и докуривал вторую свою сигару.
   Янина увидела его и замолчала.
   Севилья долго раздумывала, как прежде пристально изучая Янинино посуровевшее лицо.
- Ты не любишь своего мужа, Яни? - Спросила Севилья наконец.
   Янина обратила к ней испуганные глаза.
- Ты не была бы собою, Севилья, если б не знала ответа на свой вопрос. - Ответила Янина. - Я люблю Натана. Я люблю своих детей. И никогда, ни разу в жизни, не пожалела я о том, что сделала выбор в их пользу. И все же... - Она снова поглядела на Елисея, и губы ее дрогнули. - Быть может... Быть может, я правда упустила что-то важное, что выпадает один только раз за целую жизнь, и то - не каждому? А я отбросила его, это важное, без единой мысли, без единого сожаления. Что, если так, Севилья?
- Очень может статься, что и так, - Севилья нехотя спустила ноги с перил. - Но ты подумай прежде, Яни: к чему тебе, твоей холодной голове, твоему расчетливому разуму это "важное"? Ты ведь говоришь, разумеется, о той любви, что постигла мать твою и отца? О, трижды великая любовь! Но много ли принесла она счастья?
- Мать говорила, - глухо отозвалась Янина, - что ради одного мгновения того чувства можно все отдать - целую жизнь!
- И то верно. - Севилья кивнула. - Только не добровольная это жертва, а плата. Всякое великое блаженство требует для себя великих жертв. Отдала бы ты все - ради минуты, часа, недели любви, хоть и прекрасной, хоть и всеобъемлющей?
   Янина поглядела на Севилью так, точно не услышала ее вопроса, но после все же отозвалась тихо:
- Нет.
   Севилья сочувственно дотронулась до Янининых дрожащих рук.
- Тогда - держись стойко того пути, что прежде избрала без колебаний. Ты знаешь, это верный путь.
- Я знаю. - Янина поглядела на Севилью отчего-то немного сердито, точно она была виновата в всех этих глупых сердечных неурядицах, пришедших так поздно и так не во время. - Но что делать мне теперь? Я жила всегда мыслею о благе Саниартиета, но теперь я сделала для него все, что могла!
   Севилья мягко улыбнулась.
- Ты сделала то, что задумала, Яни, а не то, что могла. Саниартиет еще слишком нуждается в твоем уме и твоей заботе. Он стал лучше, вне сомнений. Но ты все же можешь еще сделать его несравненным.
- Несравненным, - Янина раздраженно фыркнула. - Для кого? Саниартиетцы до сих пор ропщут на переселения. На то, что я вынула их из холода, смрада, тьмы! Они не любят свой город так, как люблю его я. Они не желают видеть его несравненным.
   Несколько минут Севилья молчала и задумчиво глядела куда-то вдаль, за редкие деревья дворцового сада, за новенькие алые крыши домов, за стены из белого амельского камня.
- А знаешь ли ты, что думают твои люди? - Наконец проговорила она. - Можешь ли знать? - Севилья обратилась к Янине, и взгляд ее был тепел и добр, но страшен, все равно страшен. - Человек ведь - что твоя Вселенная. В нем сокрыто все, он вобрал в себя каждую кроху земного и неземного. Всего в человеке поровну. И добра, и зла, и любви, и ненависти. Это заложено в нем природою с самого рождения, только не являет себя сразу, в один миг. Все происходит постепенно, и для каждой дверцы в душе существует свою ключик, формируемый обстоятельствами. Обстоятельства! Вот высшая сила! Никакие Боги не сравнятся с ними. Какую дверь откроют ранее, таковым и будет человек. Не потому, что более ничего в нем нет. Просто никто не удосуживается искать, уверившись, будто злой человек может быть только зол, ненавидящий умеет только ненавидеть, а трус не сумеет никогда проявить мужество. Ты видела мужество своих людей на защите Саниартиета, когда вывел их Натан за собою.
   Янина молчала.
- Подумай над этим, моя милая. - Севилья поднялась, взяла с полу безобразное вязание и оправила чепчик. - Создай свое обстоятельство.
   Янина не ответила, не обернулась и не поднялась проводить - это, однако, не было одним из признаков негостеприимства, которых Янина боялась, как огня. Их встречи зачастую оканчивались именно так.
   У дверей Севьлья обернулась и добавила, глядя на Янинину ссутуленную спину, укрытую легким шелком халата:
- Резза не была твоим главным врагом. Я знаю, ты до сих пор веришь, что исполнила жизненное предназначение в семнадцать. Но Резза была глупа; она наделала кучу промахов слишком значительную для того, чтоб именоваться стоящим игроком. К тому же, будь гибель Реззы тем, для чего родилась ты наперекор многим волям - ты не дожила бы до сего дня. - Севьлья ласково усмехнулась. - Тебя ждет еще очень много, девочка. Много величайших дел, за которые никто никогда прежде не брался. Саниартиет - твое назначение, и эта страна, и эти люди. Выбрось из головы Реззу с ее Хаосом! Хаос прост, это верно, но простой путь никого не привел еще к просветлению и счастью. 
   Янина вздрогнула, когда хлопнула балконная дверь и звякнули опасливо стекляшки. Оставшись одна, она уронила голову на руки и заплакала.


   Через час Янина вполне оправилась и успокоилась; даже красные пятна от слез уже выцвели с ее прелестного белого лица.
   Она поднялась к себе, в тихую спаленку, уже не рассветно голобую, а какую- желто-алую, как сад за окном, переменила халат на утреннее платье, собрала материным потухшим гребнем волосы и пошла в большую столовую, где велено было подать завтрак. Оттуда уже, как из окон саниартиетской консерватории, лилась клавесиновая музыка да легкое тоненькое Никино пение.
   Янина вошла. Три круглых стола укрыты уже были скатертями, уставлены фамильным фарфором, цветами и хлебом в плетеных корзиночках; за клависином, что стоял у самого распахнутого окна с раздувающимися парусами штор, сидел Мигель, Арефеев старший, а Никкель стояла подле и пела, положивши руку на лакированную крышку. Натан, Эмир, Роксанна, Нинель и два брата Мигеля замерли подле кружком и слушали. Арефей тоже слушал, только поодаль, у ближнего ко входу окна. Янина встала подле него, коротко приветственно кивнув.
- Доброе утро, Госпожа моя, - ответил Арефей вполголоса.
   Помолчали. Янина слышала Мигелеву игру также ровно, как ровно он играл; и Никино прелестное пение отчего-то ее не трогало.
- Вы дали сыну прекрасное музыкальное образование, - заметила она наконец.
- Благодарю, - Арефей кивнул. - И все же, ему не сравниться с мастерством Никкель.
- Возможно. Она хотела прежде всерьез заниматься музыкой. - Янина, склонив голову, критично поглядела на дочь. - Но как можно заниматься всерьез, если и игра, и песня получаются ровными, спокойными и невозмутимыми? Словно алгебра, а не искусство.
   Арефей улыбнулся, но ничего не возразил.
   Янина снова поглядела на Никкель, которая стояла боком к ней, светлая, растрепанная сверх меры, в белом утреннем платье с рюшами и лентами - прелестная, как заря, как солнце, как прелестна всякая молодость. Мигель играл не сбиваясь, но следил вовсе не за нотами, а за одной только Никкель, за лицом ее, за руками, и всякий раз, когда голос ее взвивался ввысь, он вздрагивал, точно желал следовать за голосом этим, куда угодно.
- Мигель очень на вас похож, - сказала Янина. - Больше других, пожалуй. Он станет прекрасным преемником своего отца во главе Сметиета.
   Арефей пожал плечами.
- Если захочет.
   Янина улыбнулась и поглядела на Арефея.
- Я полагаю, что захочет. И Никкель составит ему хорошую пару.
   Арефеево лицо изумленно вытянулось и порозовело.
- Пойдет Никкель за него?
- О да. - Янина снова задумчиво осмотрела дочь. - Никкель никогда прежде не надевала этого платья к завтраку. Считала его слишком нарядным... Да. Можете мне поверить.
- Это окажет мне величайшую честь, - чуть погодя сказал Арефей серьезно. Янина кивнула. Она знала, что всякая формальность, сказанная этим человеком - не формальность, а самое искренное выражение чувства.
   Они снова смолкли, в этот раз надолго - Никкель успела спеть еще три песенки и сыграть с Мигелем в четыре руки. Стали вносить завтрак. Вошел Елисей, взъерошенный и озябший, вернулись с утренней прогулки Лабиб с Афият.
   Когда стали рассаживаться, Арефей тронул тихонько Янину за рукав.
- Янина! - Он никогда, никогда за миновавшие двадцать четыре года не называл ее так. - Спасибо вам за ваше постоянство в этих встречах. Я знаю, все позабыли уже, зачем приезжают, ради кого приезжают. Руфь не помнит, Нинель, Рейхлин... И из моей - из моей! - памяти стал выветриваться ее образ. А вы - помните, и каждую осень встряхиваете меня, бьете по щекам вашими приемами, тревожите мою стареющую память. Чтоб и я, вечно, до самой смерти - помнил. Спасибо...
   Клавесин замолчал. Где-то внизу сонная Лиса позвонила к завтраку. Стали рассаживаться. Арефей нехотя выпустил краешек Янининого рукава и прошел - твердо, но старчески устало - к дальнему столу, откуда уже махала ему рукою красавица Нинель.

   Через три дня саниартиетский дворец снова опустел.
   Уехали к себе Касим, Мариам и Лабиб с Афият, в свежий маленький городок, пахнущий еще краской, цементом и деревом белеющих доков. За Елисеем прибыл из Лирастиета экипаж, и в этом же экипаже укатили из Саниартиета навсегда и Эмир с Роксанной.
   Арефей оставался едва ли ни дольше всех - Янина видела, как не хочется ему ехать в Сметиет, в этот душноватый и тесный, нелюбимый город и как хочется ему остаться на родине, в доме, все еще пропитанном духом женщины, которую он обожествлял, которая до сих пор виделась ему во снах и в синих глазах его дочери. Он с Нинель и детьми отбыл на третий день после приема, и Никкель отправилась с ними, погостить. Натан поначалу противился, но Янина успокоила его:
- Нике понравится в Сметиете, - сказала она. - Пусть поглядит.
   После них отбыли в Аллимаг на Янинином лучшем экипаже Иттан, Рейхлин и Нардир, причем прощание вышло с ними комканым и непривычным: Иттан еще сердился на себя за то, что истратил годы почтенной старости на мнимую детскую влюбленность, а  Нардир все думал о Роксанне и о том, что никогда более, должно быть, не доведется ему увидеть этого стриженого постреленка. Только Рейхлин была как прежде ровна и спокойна. Ничто - даже увядание - не имело над нею власти.
   Руфь и Ия отбыли последними. Перед отъездом вошли они к Янине, когда она пила в одиночестве утренний кофе, обе в дорожных плащах в клетку и смешных шапочках, и Руфь сообщила, что перебирается к Ие в Гуан.
- А как же Храм, Руфь? - Изумленно спросила Янина. -  Он без тебя пропадет. И ты ведь только вступила в высший сан!
- Я справилась в Гуане, - ответила Руфь. - В тамошней храмовой школе нуждаются в учителях.
- Ты никогда не была учителем, - мягко заметила Янина. Она не знала, отчего пыталась остановить Руфь.
- Я смогу, - в ее голосе звякнула сталь, какой Янина давно не слышала, и какой Руфь поразилась сама. - Я не вынесу более ни мгновения одиночества. Одиночество хорошо, когда впереди - целая вечность. А что теперь впереди... Я уж и не знаю.
   На мгновение, потревоженная этими словами, вспыхнула в Янине застарелая обида и на Ию, и на Руфь за то, что они тогда, более двадцати лет назад, почти что бросили ее наедине с неподъемными общественными делами.
   Но после Янина поглядела ни них, на этих прежних первейших красавиц, укутанных теперь в твид и жесткую фланель плащиков, и подумалось ей, что, быть может, слишком много в них было ран, неисцелимых, все еще ноющих ночами - и одно имя Ники, одно напоминание о ней, заставляли эти раны вскрываться. Отчего?..
   Янине казалось, что в Ие жили еще обиды на ее мать, невысказанные и неразрешенные, да и которые никогда уж не будут разрешены; и обиды эти мучили ее, быть может, сильнее одиночества, сильнее надвигающейся старости - и мучило сознание того, что все уже невозвратно ушло и ничего не воротишь.
   Янина долго молчала и глядела на Ию и Руфь, что стояли напротив и ждали ее слов.
- Это верное решение, - сказала она наконец. В голосе ее зазвенели вдруг слезы. - Вы только... Приезжайте. Хотя бы раз в год. Ради Ники.
- Мы будем, - ответила Ия, и, хотя слова ее прозвучали буднично, Янина поняла, что они в самом деле будут.
   Натан спустился их проводить, а Янина вышла на излюбленный свой балкон, чтоб махнуть им напоследок рукою.
   Вскоре маленький экипажик Ии и Руфь с откинутым верхом плавно отчалил с площади, а Янина долго еще глядела на две склоненные друг к другу головы пассажирок, покуда не скрылись они за поворотом.
   После со вздохом упала она в плетеное кресло, принесенное сюда еще Аелин, и скинула тесные туфли. Было свежо, тепло и приятно, и рыжеватая осенняя дымка висела в воздухе. Прелыми листьями больше не пахло - должно, убрали все это с полей; зато пахло цветами, тонко и ласково, ненавязчиво, но зрело и без той молодой неуклюжести, присущей всяким весенним запахам. Что это за цветы? И были ли цветы? Или казалось только Янине, и дымка чудилась, и ароматы, и духота прежде чудилась и увядание старости?..
   Грохнула дверь, крякнуло старое стекло, и на балкон выбрался Айман в синем камзольчике. Янина кивнула ему, и он, разложивши свой складной сетчатый стульчик, устроился подле и принялся рассматривать акварельные картинки бабочек в какой-то библиотечной книге.
   Янина глядела на него долго-долго и молчала, и на душе ее с каждой минутой делалось все спокойнее и теплее от того, что все так, а не иначе, и что у Аймана такие прелестные темные вихры на шее, прелестная нахмуренная складочка меж бровей, прелестные ямочки на щеках, каких нет ни у кого в их семье.
   После, подогретая этими удовлетворенностью и спокойствием, какие давно уже не гнездились в ее душе, обернулась Янина на город, который раскинулся перед нею, помолодевший, красивый, еще в сонной неге и влаге утра, и тепло в груди стало шириться, добралось до самых кончиков пальцев.
   И с внезапностью всякого откровения снизошло на нее - сегодня, только сегодня наконец отпустила она всех, кого должно было отпустить.
   Слишком долго носила в себе Янина затаенную обиду на мать, на Эмира с Роксанной, на Ию и Руфь, даже на Елисея за то, что он существованием своим вносил всегда в ее спокойную жизнь какую-то сутолоку. Обида эта ушла - умчалась вместе с Елисеевыми холеными фаваранами, с трескучей коляской Ии и Руфь, и хрустом страничек Аймановой книжки, походящим на шелест крыльев бабочек-белянок из Дарнглана.
   Отпустила Янина и того, с кем проститься было сложнее отчего-то, чем с остальными - с Реззою. Севилья права, как обыкновенно. Янина никогда не чувствовала так ясно под ногами дороги своего предназначения, никогда не шла по дороге этой так смело, как много лет назад, когда была она девочкой семнадцати лет. Резза придавала существованию особенно сладостный смысл, и оттого маячило ее лицо с уже стирающимися чертами в памяти до сих пор. Довольно!
   Янина мысленно крикнула себе это "Довольно!" и едва не рассмеялась от счастья. Айман поднял голову и рассеянно поглядела на мать; Янина подозвала его и усадила себе на колени.
   Лицо Реззы исчезло, точно сдул его из памяти навеки какой-то диковинный ветер. Будущее, предназначение, смысл, долг - все обрело особенную, категоричную ясность. Все это было: на Янининых коленях и прямо перед нею -  раскинулось древним городом, с далекими, непонятными людьми, с людьми, каждый из которых, как говорила Севилья, - Вселенная.
- Тебе нравятся мои окрябрьские приемы, Айман? - Спросила Янина.
- Нравятся, - ответил тот и поглядел на мать снизу вверх испытующе, точно ждал, пока она объяснит, зачем спросила.
- Я больше не буду их проводить. Ты станешь грустить от этого? Будут другие приемы; например, в ваш с Аймирим день рождения или под Новый год.
- Я не стану грустить, - серьезно ответил Айман.
- Хорошо, - Янина улыбнулась с облегчением и поцеловала сына в макушку. - И я не стану. - Подумав немного, она добавила, обращаясь к себе: - Хорошо, что в этот раз все приехали, я получила свое прощание. Пришло теперь время оставить прошлое там, где ему место. Грядет иная жизнь и иные обстоятельства.
   Айман сидел смирно и глядел прямо перед собою. Янина полюбовалась еще немного на его черные вихры на шее, а после притянула к себе и обняла.
   Так встретили они новый день в обновленном и светлом Саниартиете.