Краткое изложение

Breviarium  causae.   ( краткое изложение)      


- О, Пресвятая дева, да вот же и овин!
 Продолжим  же за трапезой  нескучную беседу.
И двое спешились...
Заря, горевшая на горизонте, светила жертвенным своим огнем.
  Огромный бук  и  вековые вязы, зардевшись, утопали в нём.

-Тут вонь! Немилосердно ночевать в таком нечистом месте.
 Не лучше ли добраться нам туда, где чище, брат?
-Быть может, но дело в том, что  жить хочу я,
 как и встать поутру я  желаю с  головой.
Чего желал бы и тебе, брат мой, - (и  старший усмехнулся.) 

-Так что же пел он перед пыткой?
Ты ведь оставил речь свою как раз, когда мы видели   повешенную девку.
 Смердящий запах от нее терзает нос мой и поныне.
 Но в тоже время я безумно  рад, что  вздернули ее.
 Ведь рента рентой, а  закон- то надо чтить.
А все эта проклятая чума.
 И как  господь наш милосердный  такие скверны допускает?
Коль не было б чумы, быть может, эти нечестивцы  не пожгли бы Тауэр?

- Господь всемилостив. Не богохульствуй!
Ты хочешь знать, что пел Джон Болл, когда ему вязали руки?
А пел он то, что все едины, что каждый должен жить в трудах
 и что Адам наш  шёл по полю, железом землю разрывая, 
а Ева знай себе пряла, а кто был дворянином неизвестно.   
-Так дворянином был господь?
- Я что и говорю. Великий Зодчий , улыбаясь, как надоели эти песни, тревожил ему пальцы молотком.
- А тот?
- Ну, сразу замолчал.
 Но начал песнь свою он снова, когда плеснули маслом в нос.
Признался, что  хотели они чернью схватить, о боже, Короля!
 Водить его с собой в отряде, пытаясь выдать все народу,
 как будто он, король, признал их действия, желанья;
 признал, что стал им братом!
- Эдуард?
- Да где ж ты видел, чтоб священный, родившийся для блага, стал братом йомену?  «Очнись!»-  сказал и я ему тогда.
 Но Болл, харкая мне в лицо, забылся…
- Проклятый запах!  В одной ноздре все та же девка, в другой - свиное естество. Тьма надвигается. Костер?
- Придется. Хоть и не хочу я быть заметным, однако,  волки, брат, снуют и тут и там.
 И ветер, дождь, луна и звезды скрылись…
- Достань же хлеб и эль…  К тому же вот в мешке моем баранья нога.
 Она хоть и сушена,  и малость не свежа, всего неделя ей, когда трактирщик  с Кентерберри, моля, просил ее принять.
- В обмен на что?
- В обмен на жизнь.  К тому же  бросил он к ноге  свой кошелек.
 И все, что  было в нем... Нога была в довесок, как и дочь.
- О боги!
- Ну, а что ж? Не я с мятежниками пировал.
Не я кричал о смене власти.  Не я давал им свой приют.
Не я, а он!
 Что ж, все подвластно воле провиденья, за все надо платить:
 и дочь была мне та в награду.
- Она была мила?
- Как роза поутру. Нераспустившийся бутон.
 Сорвавши, вдруг почувствовал я  счастье, вмиг очутившися на небесах.
О, эти косы, стан, сукно, трещавшее в ладонях, на соломе, и детский этот крик…
- Ты грешен, брат!
- Как все мы.  Осуждаешь?
- Нет. Благое дело проучить бродягу.
 Слыхал  я,  в том трактире немало головы сложило и братьев наших во Христе,
 да и рожденных  благу общему  дворян.
- Ты прав: гнездо было поганым. Его сожгли со всем двором.
- А сам трактирщик?
- Был отпущен. С подрезанными жилами и голым.
 Ту милость даровал ему отважный Уолрот. Вернемся к пытке? Джон  пел долго…
- Да уж, пожалуй. Просто невтерпеж! Так что же было дальше?
- Когда наш спор  вокруг Адама с Евой был закончен,
 а кровь  его на лбу уж запеклась, спросил его сэр Эдмунд, отчего же
 хотели перерезать всех дворян?
 Ответ был дерзок...
  Он сказал, что в мире нет поганей  плоти,
что хоть и пахнут  розою они, но суть  грязна, а плоть  мертва.
 И что нельзя быть верным Богу, когда неравенство он дал…
- В  миру?
- Я тоже был повергнут  в думы, когда услышал это богохульство.
Не сразу даже Уильям,тот самый, что пронзил кинжалом  Тайлера,
 не сразу  взял он цепь, вот до чего был поражён.
 - Мне кажется, не только Богу он изменил в своих сужденьях дерзких,
 на мой презренный взгляд, и сатане!
 Ведь если Богу был он так угоден, то почему жизнь мерзкая его  пришлась по вкусу дьяволу?
Я вижу, не согласен ты со мной?
- Твои сужденья мне знакомы.  Когда- то ведь и я был молодым.
 Раздуй костер. Свежо…Баранина отменна!
 Прекрасен хлеб, вино и эль.
Все умиляет вкус и взор мой, как вспоминаю я те крики, того безумного священника из Кента.
 Палач был дока в ремесле своём,  и пытка продолжалась  уж почитай четвертый день,
 а Болл все возопил о равенстве среди сословий,
 о справедливости и благе,
 о  честном переделе,
пока же не был оскоплен.  И передел свершился…(хохот)
- Давно я думаю, чего же не хватало… ему?
Каким же надо переполниться злодейством, чтобы желать потоков  крови  лордов и баронов,
 чтоб резать братиев своих,  в Христе  оставивших отважно душу да и тело?
- Быть может, он хотел господства?
 Желание повелевать -  оно как яд, как страсть к распутству.
Пьянит сильнее, чем вино, чем добрый эль, как сладострастье, оно опутывает душу.
- Быть может...  Ты же помнишь, как все тряслись тем смертным страхом, когда отряды черни захватили Дартфорд.
 Как Рочестер погиб, пылая крышами...
 И там нашлось немало горожан, поднявших знамя против власти.
Я сам с позором проклинаю то малодушие свое,
 когда, бежав по площади, я думал  не о душе своей,  а плоти , а здесь, в плече, была стрела…
 - Ты говорил... А та  старуха,  которая спасла  тебя от смерти?
- Ее проткнул кинжалом йомен тот, что поджёг ей дом и все кричал, подлец, о братстве, равенстве, земле, которую ему должны отдать  навечно.
О  смене податей и ренты , о лицах, государственных  чинах
 а также и о том, что надобно ему  отдать на растерзанье  двух дочерей шерифа.  Мерзавец ко всему же был красив!
- Все суетно   и тлен… Всегда бароны, чернь, дворяне, крепостные - делить обязаны привычки и мораль,
 Христа и волю, деньги и почёт -  на том сей мир стоит и дышит.
 И будет двигаться до той поры, мой друг, когда покинет мир последняя любовь и в скверне огненной  не разразится Сатана тем жутким хохотом, что слышал ты  и в Эссексе, и в Кенте…
 Я все хочу тебя спросить:
- Тебе не страшно жить средь равнодушных горожан, которые пустили толпы в Лондон?  Они ведь жили в здравии, богатстве.
 Вели и торг, кричали королю « ура»! 
С утра хвалебные крича  призывы, они же ночью запустили чернь.
 Кто, как не дьявол, управляет ими? Ответь мне, брат, быть может, дьявол с ними?
- Не те… не те, а эти платят, но постой!
 Ты видишь: в небе ярко светят звезды. Ты видишь:  ночь темна и глубока.
 Вот так же и душа. Она - потемки лишь для тех, кто очень пристально в неё глядит. А девка все же хороша была! Кусалась, сучка…  Что?
Ты спрашиваешь, страх? Предательство в чести не только негодяев, толпа безнравственна и дика – лишь кинь ты ей  кусок, иль будущее покажи, иль дай  же ей мессию…
- Что ты, брат?! Безумствуешь?! Вино тебе сковало разум?!
-  Ты думаешь? А разве ты не предавал?  В душе ли, в мыслях иль мечтаньях?  Ты никогда не пил нектар предательства, а? Бенефициар?
 Когда ль по молодости дикой или во зрелости простой, мы часто говорим…
- Постой! Там ветки шевельнулись…
- Волки! Не бойся, брат, оставь свой страх!
 Вся чернь повешена в округе. С двумя, тремя мы справимся  и так.
  А, впрочем,  посвети мне!
 Пусто! Не вижу я вокруг ни йомена, ни волка, ни отряда смерти, что  с вилами и луками  гуляли в Эссексе,
 а лучше расскажу тебе о том, о чем поведал мне Джон Болл перед концом.
- И что же?
- Презренный мне сказал, ЧТО будет!
 Созреет вдруг в уме людском мечта о счастье.
 Мечта о дивном благе, что выкосит народы, как бубонная чума, что  некогда прошлась в округе нашей.
 Кричал он это  и тогда, когда палач уж резал  в нём последний лоскут!
 Кричал,  глаза его сверкали, и, вмиг собравши силы, вдруг проклял он меня, сказав, что нету больше роду моему ни покаянья, ни прощенья, ни радости, ни скорби- уже не   даст господь!
- Ты верил?
-  Да.
- В минуты покаянья, тот дерзкий окрик  вдруг пронзил   рассудок мой.
Годы, поколенья,- все видел я, как в Откровении: что грянет гром, что полчища народов падут в неведенье, в позор и тьму; тот мрак и боль, что вдруг посеет тот, кто был когда- то Ангелом Небес,  и сгинут враз во  тьме народы просветленья.
- Брат, что же делать нам?
- Молиться. Да точить мечи-кинжалы. Нам веру надобно хранить среди народов в  Христа, Аллаха- веру,  иль прочих тех пророков, что, смерть поправши, ходят меж людей...
- А Болл?
- Ушёл с улыбкой на устах. Когда палач, накинувши веревку,  вскочил ему на плечи, тот проклял мир  и лорда,  короля, шерифов, родину, меня,  сказав, что нету нам прощенья и час нас близок.
- Что потом?
- Сказал, что  пламя очищенья уж близится…
 Рассвет...
И сгинул в мир, где тени  движут  мечты, желанья и судьбу;
 ушёл он вслед, ушёл, как грешник, скрипя веревкой на ветру…
Рассвет... Поутру надо быть в Эссексе. Вставай, седлай коней! Пора!
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………
В утреннем свете среди полуразрушенного старого овина догорали последние угли. Две грузные фигуры в коричневых балахонах с капюшонами, подпоясанные крученой пенькой  седлали коней. Брату Бертферту  повезло: стрела попала ему точно в затылок, когда он  забрасывал седло на свою гнедую. Монах даже не дернулся, когда тяжелый кованый бродхэд вышел через кадык.
 Брату Мегенреду повезло меньше: стрела пробила ему бедро. Как подкошенный, монах со стоном пытался отползти  к стене овина, и, выхватив кинжал, пытался достать им подбегавшего крестьянина. «Гореть тебе в аду, священник!» - это последнее, что услышал он, когда  грудь его проткнули вилы…
 Восстание было подавлено. Основные силы мятежников были уже разбиты, вожак Уолтер Тайлер  был убит - эту честь ему оказал сам мэр города Лондона. Идейный вдохновитель восстания - священник  Джон Болл казнён.
 По стране прокатились кровавые репрессии. Всюду свирепствовали рыцарские отряды, горели деревни, а дороги  были полны виселиц. Но долго еще, долго  в дубравах летали крестьянские стрелы, свистом своим оправдывая то дикое и жестокое время. В старой доброй Англии стояло лето 1381 года…