Поехали с орехами глава 9

9

Годы спустя я стану замечать: стоит где-нибудь в мужской компании возникнуть разговору об армии, как все наперебой начнут рассказывать свои эпизоды службы и остановить их чрезвычайно трудно. Что-то есть в том периоде жизни мужиков экзотичное и неповторимое, о чем все, прошедшие его, вспоминают с душевным трепетом и непреходящей ностальгией.


Вот и я сегодня развспоминался. И так повеяло позабытым духом казармы!.. Не знаю, как там сейчас, но догадываюсь, что что-то переменилось: поистёрлось, поистрепалось в нашей стране за последние годы былое чувство Родины, Армии, Долга… Много ещё и других громких слов поменяли заглавную букву на прописную, а это рано или поздно аукнется, ой аукнется! И не надо быть пророком, чтобы в переменах сих почувствовать грядущие беды. Дай Бог мне ошибаться в предчувствиях своих… Дай Бог!


… Но я о другом. Вспомнилось, как происходил в учебке отбор сержантов на должность ЗКВ (заместитель командира взвода). Главный критерий в этом отборе – артистичность, потому что всё происходящее здесь, в учебном подразделении младшего комсостава и специалистов, короче – учебке, всё, что входит в должностные обязанности ЗКВ, всерьёз воспринимать нельзя, иначе… мозги с печины сдвинутся, как говорят наши скобари. Воспринимать всерьёз нельзя, но знать назубок писаные уставы и неписаные правила, выполнять их неукоснительно – будь любезен. А иначе ты – раздолбай, бублик, рас…дяй и прочее… несовершенство. На полгода надо сжать в кулачок с огромной силой своё неповторимое «Я» до размеров компактного «мы». А это-то, как раз, и есть самое трудное. Ломка проходит болезненно и даже больно. Помню здоровяка-сибиряка Толю Н, как он, двадцать пятый раз выполняя команду «подъём-отбой» (никак не мог уложиться парень во время, пока сгорала спичка), сорвался, и, размазывая слёзы и сопли, схватил тяжёлую табуретку и бросился с ней на сержанта. Тот – надо отдать ему должное – не испугался. Встал по стойке «смирно», откинул за спину под ремнём несуществующие складки на гимнастёрке и спокойно скомандовал:


– Взво-од! Внимание! Сейчас вам будет продемонстрирован пример серьёзного дисциплинарного нарушения.


Толя, озадаченный неадекватной реакцией сержанта, замер на один миг с поднятой над головой табуреткой. И этого мига хватило ему для осознания происходящего. Хватило его и нам, лежащим в койках и с подленьким  интересом наблюдающим за событием, спровоцированным, прежде всего для нас в воспитательных, естественно, целях. Ох уж этот «пример дисциплинарного нарушения»! Вспоминаю первого нашего командира коренастого и поджарого сержанта Валеру Старкова и то, сколь много выдумывал он подобных ситуаций с «примерами» и прочей воспитательной чепухой. Спасало лишь одно: где-то далеко на Западе заканчивал службу дружок мой  закадычный Вовка Николаев. Он тоже был заместителем командира взвода и всю эту воинскую методику давно между делом описал мне в письмах. «Санька, – писал он, – держись. Учебка пройдёт нормально, считай, что служба позади».


Толя же тем временем со всего маху ахнул по спинке собственной койки и принялся дубасить по ней прочной солдатской табуреткой, вопя в стихающей истерике:


– Ссука!!! Сука!! Сука! Я всё равно достану тебя на «гражданке», скотина ты поганая!


Табуретка развалилась сначала на части, потом на отдельные доски, а потом и от досок полетели щепки, а Толя всё продолжал молотить её остатками по железной спинке, и всем было жалко смотреть на него, сломленного и раздавленного, но никто не издал ни звука. Сержант, уходя в каптёрку, бросил, не поворачивая головы:


– В качестве справки: вам, товарищ курсант, до «гражданки», как… до Москвы раком. Убрать мусор.


Так уж сложилось, что на должность ЗКВ отбирают парней самолюбивых, эгоистичных, жестких порой до грубости, но, в то же время, сдержанных, умеющих владеть собой, честолюбивых, которым своя честь, а, значит, и честь взвода дороже дембельского чемодана, субботней бани, утренней пайки масла и прочих материальных мелочей, которыми жидко разбавлены скудные армейские будни. Главная же задача сержанта состоит в том, чтобы как можно дольше сохранить в своём взводе представление курсантов о полнейшей серьёзности происходящего. На этом и строятся основы взаимоотношений в учебке между командирами и курсантами.


Через месяц-полтора сметливые курсанты как бы заключают со своим командиром негласный договор: мы, мужик, четко делаем то, что от нас требуется; где надо и подыграть можем, и прикрыть тебя, и выложиться по полной схеме, если потребуется, даже всерьёз постараться иногда, когда диктует обстановка. Но уж и ты, дорогой, когда можно – будь любезен, лишний раз на перекур распусти, лишние полчасика дай на травке подремать, когда полевые занятия проводятся вдали от глаз начальства; от кухонного наряда отбояриться постарайся, если можно сбагрить его соседнему взводу; при делёжке хозработ найди своим, чего полегче да почище… Короче, мужик, твои заботы о нас тебе окупятся сторицей, но, помни, всё это должно происходить тихо, неброско, незаметно для ревнивого глаза офицера, чтобы, упаси Бог, не обвинили нас с тобой в круговой поруке. В противном же случае взаимоотношения могут приобрести чисто уставной характер, а это значит, дядя, что за всю твою казённую прилежность ты тоже от взвода душевности не дождешься. Где-нибудь на строевом смотре, в присутствии старших чинов, отмочат твои ребята такое, за что тебя, дорогуша, по голове не погладят. Возьмут, к примеру, твои орлы на смотре строевой песни, да и пройдут мимо трибуны командира полка в полном гробовом молчании. Вот тогда-то и схлопочешь, золотенький ты наш, как говорится, по полной схеме: и лишнюю лычку на погон в свой срок не кинут, и долгожданного отпуска лишат, а то и вовсе со взвода снимут, куда-нибудь на боевую точку отправят, а там, после тёплого-то, привычного уюта учебного дивизиона, служба мёдом не в раз покажется, ой, не в раз! А перед тем будешь, как последний салага, стоять перед командиром, трясти очком, оправдываться, как умеешь, – почему атмосфера в твоём взводе на грани саботажа. Так что, смотри! Соображай и прикидывай. Мы ведь тоже тебя понимаем: толпу гнуть – работа не лёгкая.


Ну, это так, к слову. Мы-то со своим сержантом Валерой нашли общий язык, и всё у нас сложилось… чики-чики.


Так, в этой «буче боевой, кипучей» день ото дня, словно ядрышко в орехе, вызревало ясное представление о существующей форме армейского бытия: главное – не отбиться от «стада», не превратиться ненароком по причине душевной или физической слабости в презренного изгоя, не способного выполнять то, что делает любой солдат через несколько месяцев активных упражнений и тренировок, как то: ходить строевым, крутиться на перекладине, бегать кроссы и марш-броски, иметь четкое представление о том, где можно сачкануть,  а где поднапрячься и выложиться по полной и т. д., и т. п. В общем – вперед не вылезай, сзади не оставайся и посередке не болтайся. И если в эти нормы уложился, считай, что служба твоя пошла на лад.



Шаманка
15 Х1 71 г.
Здравствуй, Саша!
Кстати, я уже в общих чертах описывала тебе всё, что произошло в моей жизни за последние 3 – 4 месяца, и даже фотографии высылала на тему, так сказать. Было это в начале октября. Видно, кого-то на шаманской почте интересуют мои адресаты, потому что письмо я отправляла оттуда, и ты писал туда. Ну, да Бог им простит такой грех.
Начнём всё сначала ещё раз.
Итак, 16 августа я получила расчёт в бухгалтерии лесхоза, снялась со всех учетов, а 19 уже вылетела во Владивосток, оформив пропуск и распрощавшись с родными. Улетела я, Саня, насовсем. И хотя нетвёрдо это решила, надеялась всё же, что выдержу, наперекор всему. Честно признаться: далеко не «ветер странствий» толкнул меня на такой шаг. Ты знаешь про Василя. Так вот, в конце июня он пришел из армии и стал жить и работать в Шаманке. Ты знаешь так же про мою соперницу. Она его сразу заарканила. Вот тут-то я твёрдо решила покинуть свою деревню. Подлило масло в огонь и наводнение, оно так разукрасило Шаманку, что та стала безобразной и неузнаваемой. Наводнение было 26-27 июля. Вода в Иркуте поднялась на пять с половиной метров. Сорвало подвесной мост, выдрало с «корнями» все крепления моста, а так же трос, по которому ходил паром; подмыло всю улицу, что шла от парома к утёсу, два дома упали в воду, но не уплыли; унесло с концами кордон Гриши Токарева; затопило наполовину баню, лесоцех старый, электростанцию и соседние дома; разнесло всё кладбище и нанесло покойников в огороды, разбросало по лесу, набило в лесоцех и в заломы из брёвен, деревьев и всякого хлама; затопило все огороды нашей улицы; вода подошла вплотную к домам, но не зашла даже в подполья. В Мотах унесло восемь домов, в том числе дом Аньки Андроновой. Помнишь поворот дороги над Иркутом между остановкой и Канителью? Так вот этого поворота уже нет, а с ним вместе трёх домов и бани. Метров двести-триста дороги смыло совсем. Все мосты или сместились, или разрушились. Из лесников наших никто не пострадал. Цусима, так тот, говорят, полный двор всякого добра наловил и дровами запасся на две зимы. У Груздева затопило огород, но особого вреда не было.
Берега Иркута теперь гораздо дальше друг от друга, захламлены, обезображе-ны… Вода спадала медленно-медленно, по 10-20 сантиметров в сутки, поэтому размыв происходил ещё долго. Ну, а покойничков за два дня собрали, хотя и не всех. Нашли четырёх мужиков, дали им трактор с деревянными санями, по литру водки на день, по сорок рублей на рыло, и попросили навести порядок на том свете. Выкопали мужики за Весёлым Бугорком, по дороге на Девятый братскую могилу и захоронили там «новосёлов». И, ты представляешь, Санька, с двух кладбищ, которые стоят не один десяток лет, остались не размытыми только три крайние могилы, а собрали всего около сорока душ «бывших». Куда подевались остальные, где теперь тлеют их косточки, можно только дога-дываться. Вот под впечатлением всех этих неудач и несчастий решила я, как последний предатель, покинуть родное гнездо. План был такой: 19 августа вылетаю, 20 сдаю документы в ДВГУ, 21 иду на первый экзамен. Поступаю или не поступаю (заочно), всё равно остаюсь во Владике, жить буду у Раиски, моей давней старшей подруги. Но списаться я с ней не успела, поехала наудачу.
Прилетаю в Хабаровск и, что ты думаешь? – жду там до утра 20 августа! Во Владивосток прилетела часа в четыре. Пока добралась до бухты «Горностай», да пока отыскала свою, сменившую местожительства, подругу, наступил вечер. И мне уже было ни до университетов, ни до моря – я хотела спать! И, самое смешное, что Раиска, у которой я хотела остановиться, уже половину вещей отправила в Красноярск, куда они с мужем на днях собирались удирать. Остальные вещи были упакованы, ненужные разбросаны, сами спали на лохмотьях, ели на чемоданах… Два короеда у неё (младшему только второй год), квартира ужасная: каменный барак с метровыми стенами, оставшийся ещё от японцев, неполадки на работе, распри с мужем, и ко всему этому – ужасная погода. Всё лето шли дожди, стояли туманы, морось, море штормит, в доме всё покрывается плесенью, в лесу всё погнило… В общем, картина мрачная. И всё это обрушилось разом на мою стриженую головушку, – я остриглась сразу после наводнения. И представь, Санька, какое было у меня в тот день настроение!
Пошла, с горя накупалась в море, купила бутылку коньяку, шампанского. Засели мы за чемоданным столом, выпили, закусили жареными мидиями и гребешками, которых до чертиков нанесло на берег после шторма. Я после первой же рюмки уснула и проспала часов четырнадцать с гаком.
Двадцать первого поехала в город, в университет. Мне сказали: «Поздно, голубушка». Настроение – никакое, погода, правда, солнечная установилась в тот день. Побродили мы с Райкой по городу, сходили в «Океан», в кино и вернулись домой. Зарядила я фотоаппарат, надела купальник, джинсы, шляпу, Раиска взяла гитару, провиант, и пошли мы вдоль берега. Пофотались, поплавали… Ещё один день прошел.
Двадцать второго тоска на меня напала ужасная с утра пораньше. Погода опять испортилась. В бухту откуда-то нефти нанесло, волны не белые, а чёрные. Весь день я маялась дурью и думала: остаться или вернуться домой? Двадцать третьего поехали мы с Райкой в город, зашли в агентство аэрофлота – ей надо было узнать на счёт рейса на Красноярск. Купила она себе билет на 27 августа. Тут и я решила бесповоротно: пропади ты, Приморье! Как раз были билеты на завтра. Не раздумывая дольше, взяла я билет и успокоилась. Вещи собирать не надо – они все в чемодане.
На другой день меня проводили.
В семь часов вечера я была в Иркутске. Радости было!.. Никогда я не чувствовала себя такой счастливой.
Итак, вернулась я домой, отгуляла месяц и 16 сентября вышла на работу на ДОЗе. Теперь мастерю. Работаю в лесопильном цехе. Смена у меня большая – тридцать человек. План натягиваем, аж трещит! В ноябре должны выйти с перевыполнением. Оклад 128 рублей. Живу в общежитии: благоустроенное, дешёвое, всего 3.50 в месяц.
Недавно видела Нинэль. Рассказала она мне, что Груздь в лесничестве не работает. Выбрали его председателем профкома леспромхоза. На наших местах новые, чужие люди; я их не видела. У Груздя родился Груздёнок. Нинэль говорит: ходит Галя теперь ни на кого не глядя, с княжеской улыбкой, и впереди себя несёт Чадо. Мамаша! Груздю теперь и разбиваться можно – наследник есть!
Вот такие, Саня, дела на большой земле.
Ну, ладно. Фотографии потом. До свидания! Я тебе ещё не всё рассказала, но это тоже потом, не всё сразу. Целую крепко. Людка.




Здесь, соблюдая логику событий, прежде чем рассказывать о последнем дне в армии, надо бы привести цитату из ещё одного письма, последнего из пожелтевшей пачки Людмилиных писем. Надо бы… Но что-то подсказывает мне, что именно здесь это будет лишним, нарушит и без того неровный, сбивчивый строй моего рассказа, а потому…
День последний. 24 мая 1973 года. Точно такой же солнечный, но более жаркий, чем два года назад, день. Стоим у казармы. Только что нам, дембелям, «отгрохали» последний обед.

Был, – не знаю, есть ли сейчас, – такой обычай: стучать ложками по столу, по бачкам, по чему-либо звонкому, когда из столовой, отведав последнего обеда, уходят дембеля. Раз в полгода, в ноябре и в мае этот грохот стоит в солдатской столовой почти ежедневно. Стучит всё подразделение, иногда, загораясь, как от спички, грохот подхватывает вся столовая; больше тысячи ложек выколачивают отчаянную какофонию с таким усердием и восторгом, что на счастливых лицах ребят, уже наряженных в «парадку» и прощально машущих стиснутыми над головой руками, появляются на глазах слёзы. Пять-десять счастливцев, чья очередь уезжать сегодня, словно эстрадные звёзды выходят на середину обеденного зала, смущённо и неуклюже переминаются на выдраенном с содой цементном полу, вскидывают руки, улыбаются, одновременно теряясь от переполняющих их чувств, пытаются сказать что-то прощальное, от души: «Мужики!.. Всё, мужики, гражданка! Дем-бель!..» А столовая гремит, не смолкая, так, что стёкла отзванивают в ответ мелкой дрожью. Какой-нибудь молоденький дежурный офицерик взметнётся из-за своего стола: «Что такое?! Прекратить!» Но толпа в ответ ещё яростней, и, если никто не подскажет салабону в лейтенантских погонах, не предупредит о вековечной традиции, то может он нарваться на типовое солдатское «презрение», когда десяток голосов с дальнего стола заревет протяжно и басовито: «У-у-у, ссу-ка…» Это ему, не служившему ни дня срочной, весело про-кукарекавшему свой бархатный курсантский срок где-нибудь в столичном училище, где через день увольнение, девочки, дешевый понт позолоченных курсантских галунов… У-у, сука, сиди, не суй свой салажий нос в солдатские устои. Не тобой они придуманы, не тебе и отменять. Дембель! Святое...
 
Офицеры… Служба у них суровая, долгая, беззаветная. Хотя, что такое «беззаветная»? Это без какого же «завета» они служат? Без «Нового»? Так они все атеисты, и по этому поводу с совестью и уставом у них всё в порядке. Бывают, конечно, всяческие забавные «нештатные» ситуации… Как-то на политзанятиях у старшего лейтенанта Очередько ефрейтор Винтилин, маленький, но очень дошлый и въедливый парнишка из города Казани, возьми да и спроси между делом, в порядке, так сказать, лукавого любопытства:

-  Товарищ старший лейтенант, скажите, пожалуйста, почему о нашем очередном, 545-м спутнике газеты сообщают на первой полосе, а о полете американцев на луну – на последней странице и очень мелким шрифтом?

Очередько не по годам упитан, щекаст и животаст, с вечно сонным выражением лица и откровенным равнодушием в глазах ко всему происходящему вокруг, на мгновение застыл в растерянном недоумении. Но уже в следующую секунду он торопливо застегнул пуговицу на повседневном мундире, ту самую, что находилась в районе тучного пузца, сделал «руки по швам» и громким командирским голосом рявкнул:

-  Ефрейтор Винтилин, встать! За политическую близорукость и вызывающее поведение во время политзанятий объявляю вам два наряда внеочередь!

Винтилин встал, счастливо улыбаясь, будто ему только что объяли отпуск. На втором году службы внеочередной наряд – пустяшный эпизод в череде унылых солдатских будней.

-  Служу Советскому Союзу! – весело улыбаясь, неожиданно дерзко отчеканил он, вытягиваясь в струнку тщедушной фигуркой своей. Дерзость была невиданной, неслыханной. Старший лейтенант сделался бледен лицом, суровый ужас запылал в его пробудившемся от спячки взоре и рявкнул так, что, пожалуй, и сам испугался собственного голоса:

-  Смиррр-на!!! Пять нар-рядов!!!

Хрупкий Винтилин, струхнув слегка от неожиданной реакции офицера на рядовую, как ему казалось шутку, прижал обожженные паяльником пальцы к застиранным до белизны бриджам и отрубил звонким, не вызывающим сомнения в политических убеждениях и знаниях Строевого устава голосом:

-  Есть пять нар-рядов, товарищ старший лейтенант!
      
…На широком крыльце столовой гарнизонный оркестр, лишь только дембеля ступили за порог, грянул «Славянку», возлюбленный солдатский марш, долгожданный, агапкинский, от которого перехватывает горло даже у самых стойких. «Па-па-ра-ра! Пам-па-ра-па-пам!…»

Стоим у казармы, у зелёного газона, кольцом опоясывающего избитый нашими каблуками плац, переминаемся рядом со сдвинутыми в кучу чемоданами, лица у всех просветлённые, а в головах праздничный звон и счастливая пустота. И серая, опостылевшая казарма вдруг становится такой родной!.. Прощай, дорогуша, и если навсегда, то навсегда – прощай! Подходят друзья, знакомцы, земели, кому ещё служить, кому бухать ещё и бухать по казённому плацу, с нескрываемой завистью тянут руки. Ожидание уже становится тягостным, когда из-за угла наконец-то выворачивает зелёный армейский автобус… «Ну, мужики! Ну, давай!» «Давай!» «Давай!» Крепкие рукопожатия, скупые объятия… «Мужики, дембель неизбежен, мужики!»

Вот эти слова были, точно были, и, стоит только коснуться памятью, как зазвучат они снова:

– Давай!

– Давай…

А потом какой-то шум, гвалт, долгий стук вагонных колёс, звон гранёных стаканов и горячее майское солнце, скачущее по вершинам сосен вдоль дороги, неутомимое солнечное колесо, летящее следом за нами. Мы увозим его с собой, словно заветный талисман, хранимый нами, хранящий нас…

Как-то недавно, в минуты томительного безделья роясь в старых бумагах, нашел свою солдатскую записную книжку, которую купил в киоске на станции Иркутск-товарный в середине мая семьдесят первого и протаскал её в кармане гимнастёрки ровно два года. Открыл и обрадовался несказанно, будто встретил старого друга-однополчанина. Сколько там милых пустяков, дорогих и забытых напрочь! Вот протыканный иголками календарик, каждая дырочка на нём сделана в тихий утренний час, между завтраком и разводом, когда съедена паечка масла – это закон. Вот бумажный квадратик, подобранный на память в последние дни с солдатского стола в столовой: «КИЛ 9 ПАЕК», что значит: на этом столе для нашей контрольно-измерительной лаборатории накрыто девять порций. Список дней рождений родных и друзей. Как поредел он теперь! «Иных уж нет, а те – далече…». Скрупулёзный перечень-точковка нарядов – через день на ремень, через два на кухню… И стихи, стихи и песни. Разные: весёлые, наивные, грустные… солдатские. А вот эти стихи поэта Ивана Исаева мы распевали в каптерке под гитару на мотив «Меж высоких хлебов затерялося…» с бывшим дружком Васькой Березюком.

Наконец-то и час назначается:
Наша осень вступает в права;
Осыпаются листья случайностей.
Обнажается ствол естества.

Разверзаются хляби небесные,
Отверзаются в жажде уста…
Как я шел – это дело известное.
Кем пришел я сюда для суда?

Суесловье, тщета, обещания…
Жизнь любого, шутя, сокрушит.
Столько верных путей обнищания
Золотого запаса души!

Сохранил ли? Растратил в беспечности?
Так, что дунет в меня ветерком –
И предстану я, по–древнегречески,
Прикрываясь последним листком…

Васька, конь педальный, променявший дружбу на старшинские лычки. Одно радует: в последний месяц службы «залетел» наш львовский орёл, лычек своих лишился и демобилизовался рядовым. За всё в жизни платить надо, дружбан. Ну, и чего ты, дурак, задницу рвал? Только песню испортил… 


Далее:   http://www.proza.ru/2015/07/17/587