Воспоминание

Ранний летний рассвет выплеснулся из чаши неба оранжевым солнечным соком. Струи солнечного сока превращались в лучи. Я спала в своей комнате, и лучи, пробиваясь сквозь щёлку между шторами, щекотали моё лицо. Пробуждение. Я открываю глаза и щурюсь от света. Из-за зелёных штор комната кажется зеленоватой. Я встаю и раздвигаю шторы. Пустая утренняя улица забрызгана солнечным светом, издалека доносится шарканье метлы дворника. Из кухни доносится кухонный звон – столовые приборы и тарелки занимают места на столе.
Полусонная мама ждёт меня за кухонным столом. Солнечный луч лезет в тарелку, где растёкся желток полусонной яичницы. Я сажусь за стол. Вилки звенят, мы с мамой молчим, кофейные чашки быстро пустеют.
Начинаются торопливые сборы. Мама собирает провиант. Я собираю рюкзак с вещами. Солнце больше не бьёт в окно. Солнце скрылось за облаком. Я настороженно смотрю на небо и кладу в рюкзак зонт. Взгляд в зеркало: потёртая джинсовка, старая майка и выгоревшая на солнце панамка. Мама выглядит так же. А ведро придётся нести мне.
Возле дома – автобусная остановка без всяких опознавательных знаков. Загорелые бабушки с вёдрами, сумками, тележками и всевозможными садовыми инструментами толпятся в ожидании автобуса. Солнце играет в прятки, облаков становится больше. На остановке ждёт нас и моя тётя – худая блондинка в мешковатой белой ветровке; ветер играет с её волосами. И мы говорим о погоде и приходим к выводу, что дождя, скорее всего, не будет.
Подходит автобус – маленький, пыхтящий, со сплюснутым носом. И все, кто стоял на остановке, бросаются к нему. В автобусе тесно, в автобусе нет уже ни одного свободного места; он похож на банку, набитую огурцами; не получается даже дотянуться до кармана, чтобы достать деньги за проезд. Мне в плечо упирается чьё-то ведро, а в спину – черенок какого-то садового инструмента, все ворчат и кряхтят, и откуда-то сзади доносятся обрывки разговора о том, как лучше пересаживать комнатные фиалки.
Автобус начинает движение. С воплями по салону пробирается кондукторша. Вот за мутными стёклами уже начинают мелькать стоящие вдоль дороги берёзки. Я смотрю на чью-то джинсовую спину и пытаюсь в потёртостях разглядеть какой-нибудь замысловатый узор. Все постепенно начинают галдеть, и даже разговор про фиалки уже невозможно различить, как невозможно вытащить одну ниточку из паутины. И это длится как будто целую вечность.
И вот меня толкают в бок – пора выходить. И вот я протискиваюсь, протискиваюсь, протискиваюсь к двери…. И вот – свобода! И ветер вплетается мне в волосы.
Солнца уже не видно. Серый занавес туч постепенно скрывает небесную синеву. А вокруг – поля, и тонкая чёрная ниточка трассы уходит к горизонту. И посреди этой бескрайности мы идём втроём друг за другом по тропе через поле к маленькой рощице, и через рощицу – как через сито – дальше, в ту сторону, где под полотнами наползающих туч виднеются маленькие крыши дачных домиков.
Мы говорим о ерунде и поглядываем на небо. В воздухе дрожит предчувствие дождя, ветер усиливается, и поле становится похожим на зелёное море, и зелёные волны бегут по нему. Поздно ехать обратно, автобус будет не скоро.
Вот уже домики совсем близко. Я плохо помню дорогу. Вот, кажется, между этим кирпичным домом и вот этим - покосившимся, окружённом яблонями,  - надо свернуть. Да, точно, так и есть. И долго идти прямо. А потом – поворот направо, и ещё раз направо, и наш домик – второй, вон тот серый, с недоделанной крышей. Да, именно тот, вокруг которого решётчатый покосившийся забор. Здесь теперь редко кто-то бывает. У стариков нет сил, а у молодых – времени. Но я это место помню другим.
Начинает накрапывать дождик. Калитка заперта, и тётя нервно ищет ключ в потрёпанном кожаном рюкзаке. Нашла. Ура. Тропинка от калитки до крыльца сильно заросла. Слева – большой бак для воды, а возле него – ржавый ковшик с дырявым дном. Ключ от дома лежит в сарае, в кармане старой фуфайки, а ключ от сарая – возле сарая, под ковриком, на котором лежит большой камень. А я стою на крыльце, смотрю, как танцует высокая трава на ветру, и тихо плачу, так тихо, что этого никто не заметит.
В доме всё не так. Всё неуютно. Всё стало чужим. И дождь всё сильнее начинает барабанить по крыше.
Слева от двери – старый диван, накрытый красным плюшевым покрывалом. Напротив дивана – длинная деревянная скамейка, на которую для мягкости постелили старую, в нескольких местах прожжённую фуфайку. Над скамейкой висели полки, на полках толпились пыльные чашки, в чашках лежали дохлые мухи. Над диваном тоже висели полки, но на них лежала только пыль; а справа от них было окно – маленькое, грязное. Над ним была протянута леска, концы которой обвивали шеи вбитых слева и справа от окна гвоздей, а на леске висела маленькая кружевная занавесочка.
Тётя уселась на диван и достала термос. Мама устроилась на расстеленной на скамейке фуфайке. Я стояла перед открытой дверью. Все молчали и слушали дождь. Дождь усиливался. Капли сливались в дождевые нити, и этими нитями было прошито всё пространство вокруг.
В сером небе не было просветов, дождь вовсе и не думал прекращаться. А мы вообще-то за малиной приехали.
И мы идём собирать малину под дождём. Есть один зонтик. И одна куртка с капюшоном. Двое выходят, третий ждёт в доме. Потом пересмена.
Я стою с зонтом между кустами малины и выслеживаю ягодки под мокрыми листочками. Капли дождя бьют чечётку на поверхности зонта. Пластмассовое ведро постепенно наполняется ягодами – пополам с дождевой водой. Неподалёку мама собирает смородиновые листы для чая. Потом я иду в дом, и на смену мне выходит тётя. Потом снова выхожу я. Так длится дождевой малиновый день.
Наконец, уставшие, мы собираемся в доме. Мы дрожим и кутаемся в промокшие куртки. Нужно подсохнуть, нужно согреться. Нужен огонь.
Тётя перебирает старые вещи в углу. Возглас: «Давайте сожжём стул!» Тётя достаёт большой бак (похожий на тот, в каких варят еду в школьных столовых). И стул. Кособокий, но вполне ещё ровно стоящий на ногах. Бак поставили посреди комнаты, между диваном и скамейкой. На диване разложили мокрые вещи. Стул беззащитно лежал на сером цементном полу. В сарае нашёлся топор. Стул расчленили и сложили в бак. Хитрое дело было – поджечь его. Я отвернулась и отошла к двери. Дождевые нити становились тоньше. Я стояла и смотрела на камни, лежащие возле крыльца. В тёплые дни там можно было часто увидеть ящериц.
Когда я вернулась, маленький оранжевый дракончик уже поедал ножку стула в баке. Он рос, становился горячее, ярче и больше. И мы перестали дрожать от холода. Но со стороны всё это выглядело странно. А я только неотрывно следила за огнём – как бы он не выполз из своего бака; а он так и порывался откусить кусочек от моей джинсовки, которая грела ниточки, лёжа на диване.
А дождь уже замолкал. И когда стул уже догорел, дождь совсем кончился. Но небо было всё таким же бесконечно серым, и нужно было спешить, пока у дождя не кончился перерыв.
В последний раз повернулся ключ в замке. В последний раз скрипнула калитка. Я запомнила это место таким - прошитым дождевыми нитями, серым, пыльным и ржавым.
Я долго оглядывалась, уходя по размокшей дороге. Долго, пока вновь не начался дождь.
Больше я не была там. И никто больше не был. Никогда.