Митрофаныч

Старик Митрофаныч сидел на пригорке и, щуря выцветшие, подслеповатые глаза, глядел на пасущихся неподалеку лошадей. Любил он вот так сидеть под теплыми лучами солнышка, грея свои старые кости, и смотреть на своих «детушек», как он любовно их называл. Всем им он помогал родиться, каждого пестовал, холил, лелеял, знал их характеры. Вон, например, Мальчик - рыжий конь - спокойный, кроткий, покладистый. Бывало, поедет на нем старик в райцентр, да и заснет на обратном пути, так Мальчик сам его к конюшне привезет. Хороший коняга, старый только уже.
А вот Буян наоборот, молодой, необузданный, горячий. Никого к себе не подпускает, сразу на дыбы становится, черные бока ходуном, уши злобно прижимает да норовит укусить или лягнуть, а за Митрофанычем ходит, что твоя собака. Загонит дед лошадей вечером, закроет конюшню и домой пойдет. Места еще нагреть не успевает, как прилетает председатель на своем «Газике» и кричит с порога: «Иди, старый, утихомиривай своего бандита, а то он сейчас всю конюшню в щепы разнесет!» Приходится возвращаться. Буян, завидя старика, сразу успокаивается, мордой радостно мотает, пританцовывает в стойле. «Ах ты, черт кудлатый! - ласково журит его дед, - Чего шалишь, чего озоруешь, негодник?» «Негодник» изобразит на морде раскаяние, голову опустит, а глазом шалым хитро косит на старика. Поругав беззлобно хулигана, Митрофаныч устраивается на ночлег: подгребет сена побольше, чтоб мягче было, телогрейку кинет, - вот и готова постель, - да, кряхтя, уклады­вается. Конь, чуя старика рядом, уже не безобразничает. Вот и сейчас, нет-нет, да и вскинет тре­вожно голову, а завидит конюха и успокаивается сразу.
Неподалеку от Буяна Эльза пасется. Капризная, своенравная, норовистая, она всем своим ви­дом демонстрирует презрение к людям. Даже, когда старик к ней подходит, в сторону от него отпры­гивает. И все же изредка подойдет к нему сзади, положит морду на его плечо, да вздохнет шумно, мол, прости меня, дед, характер у меня такой скверный, что ничего поделать не могу. Погладит он ласково кобылку, даст сахарку — вот и пообщались.
Не мог старик без лошадей. Сколько помнил себя, они всегда были рядом. Батька говорил, что посадил его впервые на коня, когда ему, Мефодьке, аккурат, годок сравнялся. Еще мальцом гонял он табун на выпас, чистил каждого конька скребницей, расчесывал железным гребнем непокорные гривы, заплетал в косицы.
С возрастом любовь к лошадям только увеличивалась, и те, чувствуя доброе отношение, платили ему преданностью. Даже женившись, он не стал меньше времени проводить с табуном. Жена-покой­ница добродушно ворчала, что у него кони - семья, а она и дети — только для порядка. Померла Полина, не дожив месяц до победы. Не выдержало сердце материнское, когда пришла вторая по счету похоронка на младшего сыночка. Старший погиб еще в начале войны. Криком кричала, почернела от горя. Но оставался еще младшенький. Ради него жила. А как получила похоронку — ни слезинки не пролила: легла молча на топчан, да и не поднялась боле. Схоронили соседи горемычную. Сам-то Мефодий в то время тоже воевал. А как вернулся в опустевшую хату, так и поведали соседи о горе горьком. Тогда только лошади его спасли. Ныло сердце от тоски по жене да сыновьям, а как зайдет на конюшню, посидит возле лошадей, вроде полегчает. Так и не женился больше. Лошади с тех пор действительно стали его семьей.
Часто Мефодий рассказывал местным казачатам истории о своих любимцах, радуясь их искренне­му неподдельному интересу. Больше всего ребятишкам нравился рассказ о том, как в войну спас его верный конь по кличке Малик. «Дидусь, расскажи про Малика!» - просили они. «Сто раз рассказы­вал уже, сколько ж можно еще?» — добродушно ворчал, но снова и снова память уносила его в далекий 43-й год.
Весной и в начале лета 1943 года на советско-германском фронте в районе Карачаева наступило затишье. Обе стороны интенсивно готовились к летней кампании, в ходе которой должна была окончательно проявить себя кавалерия. Наконец, 12 июля началось наступление под Прохоровкой, а 26 июля за линией фронта сосредоточился своими основными силами 2-й гвардейский кавалерийский корпус под командованием генерала Крюкова, в котором воевал Митрофаныч. Внезапно немцы перешли в контрнаступление крупными силами пехоты и танков. Основной ударной силой немецкого наступления была переброшенная по железной дороге из состава группы армий «Юг» моторизованная дивизия «Великая Германия», которая буквально накануне рвалась со своими «тиграми» и «пантера­ми» к Обояни. Оснащенный почти сотней новеньких «пантер» и еще сотней других танков немецкий 51-й танковый полк атаковал преграждавшие ему путь небольшие отряды советской кавалерии. Четыре дня продолжались бои в труднопроходимой лесисто-болотистой местности. И все же в последних числах июля два кавалерийских полка прорвались сквозь танковые заграждения к железной дороге и подорвали ее на участке Карачаев—Брянск, нарушив тем самым железнодорожное сообщение в немецком тылу.
Многие лихие хлопцы полегли в тех боях. Сам же Мефодий был ранен в плечо осколком разорвавшегося рядом снаряда. Другой осколок попал Малику в ногу, но, несмотря на боль, верный конь понесся к лесу, унося на спине свою ношу, и только тогда, когда рвущиеся снаряды остались далеко позади, он остановился. Митрофаныч с трудом слез с коня, зажимая рукой рану, кое-как, помогая себе зубами, развязал вещмешок. Достал нож, спички, фляжку с водой, лечебный бальзам, заботливо положенный ему Полиной, кое-как распустил на лоскуты чистую рубаху. Найдя сухую лучину, запалил ее и подержал над пламенем нож, затем, стиснув зубы, быстро резанул крест-накрест плечо, промокнул кровь и на ощупь нашел осколок. Дернул резко, да так, что в глазах потемнело от боли, но выдернул-таки железку. Смочив водой тряпицу, обмыл осторожно кровь, наложил Полининого бальзама и, как мог, перевязал плечо. Боль пульсировала, отдаваясь в голове, к тому же навалилась вдруг страшная усталость. Хотелось лечь и уснуть, но надо было еще заняться Маликом.
Тяжело поднявшись, Мефодий подошел к коню и заставил животное лечь, затем, осмотрев поврежденную ногу, убедился, что осколок торчит сверху и вытащить его можно без особого труда. Шепча ласковые, успокаивающие слова, он крепко ухватился за выступающий край осколка и быстрым движением выдернул его из раны. Конь всхрапнул и дернулся от боли. «Тише, тише, дружок», — приговаривал Мефодий, поглаживая коня. Тот дрожал мелко, нервно кося глазом, но вскоре начал успокаиваться. Обмыв от крови рану, Митрофаныч осмотрел ее и, убедившись, что сухожилия не повреждены, примотал к ноге Малика кусок ткани с бальзамом, а после лег рядом с конем и заснул, как убитый.
Когда Мефодий проснулся, коня рядом не было. Он сел и, осмотревшись, увидел, что Малик неподалеку, на залитой солнцем лужайке, щиплет траву, поджимая раненую ногу. Глядя на животное, он сам внезапно ощутил зверский голод, но нужно было сначала осмотреть и перевязать заново раны у себя и у коня. Мефодий осторожно, морщась от боли, размотал повязку и, скосив глаза, посмотрел на больное плечо. Рана выглядела довольно прилично. Кожа вокруг нее была чистая и розовая, нагноения не предвиделось. Порадовавшись и мысленно поблагодарив Полину за бальзам, он положил новую порцию, примотал чистым полотном и, помогая себе здоровой рукой, тяжело поднялся и направился к коню. Малик, заслышав шаги, настороженно вскинул голову, чутко поводя ушами, но, завидев хозяина, успокоился, и снова было принялся за траву, но Мефодий прервал его трапезу. Осмотрев поврежденную ногу коня и удовлетворившись состоянием раны, смазал её новой порцией бальзама и перевязал. Конь стоял спокойно, как будто понимая, что хозяин плохого ему не сделает.
Закончив перевязки, Мефодий вынул из вещмешка банку тушенки и буханку хлеба. Отломив кусок, протянул Малику. Конь благодарно взял с ладони хлеб мягкими губами. Перекусив, Митрофаныч убрал обратно остатки еды и прислушался. Стояла благодатная тишина, которую нарушали лишь щебет птиц и жужжание насекомых. Где-то шла война, а здесь уже был глубокий тыл. За минувшие сутки наши войска далеко отогнали немцев. Нужно было нагонять своих, но сил не было: рана, полученная накануне, давала о себе знать.
Они прожили в лесу несколько дней, пока боль от полученных ранений не утихла. Благодаря Полининому бальзаму раны заживали на глазах. Наконец Мефодий достаточно окреп для того, чтобы идти дальше, и, ведя коня на поводу, пустился догонять свою часть. Идти пришлось долго. За это время его дивизия почти вплотную подошла к Харькову.
Когда Митрофаныч, наконец, достиг расположения своей части, его командир долго не мог поверить своим глазам и потребовал подробного рассказа, во время которого все время цыкал и качал головой. «В рубашке ты родился! — сказал он своему солдату. — Мы думали, что погиб ты там, под Прохоровкой. Уже и похоронка готова, только вот отправить пока не успели, и к медали «За отвагу» посмертно тебя представили, а ты, вишь, смерть обманул, чертяка старый! Видать, до ста лет жить будешь!»
Нет давно в живых командира, нет Малика, семьи, а он, Митрофаныч, все живет. Да вот только сердце в последнее время шалить стало часто. Видать, пришло его время.
Старик поднял голову и посмотрел на небо. Солнце клонилось к закату, а, значит, пора уже гнать табун домой. Он начал приподниматься, как вдруг сильная боль пронзила сердце, и стало меркнуть в глазах. И увидел старый табунщик улыбающуюся Полину верхом на Малике, а по бокам — сынов своих, которые протягивали к нему руки, зовя к себе. Потянулся к ним Митрофаныч, и...
 
В селе забеспокоились только к утру. Когда селяне прибежали на выгон, то увидели неподвижное тело старика и окруживших его коней, которые стояли, опустив головы. Буян, вскинул голову и, увидев людей, вдруг громко, пронзительно заржал, и, вторя ему на разные голоса, как по команде, откликнулся весь табун. Отчаяние и горе были в этом ржании. Прощались кони с тем, кто пестовал их с рождения, чью заботу и ласку они получали ежедневно. Прощались кони со своим табунщиком.