Глава 13. Память 1

                В связи с изучением дополнительных отечественных и            
                французских источников Часть вторая книги «До и после» под названием   
                «Вспоминая рассказы отца» автором существенно переработана и издана в   
                виде нового художественно-публицистического произведения
               
                «Советские маки Франции».


     Своё первое письмо во Францию отец написал в 1959-м году. Я это хорошо помню, потому что в этом году в школе начала изучать иностранный язык. К сожалению, у меня не было выбора, наш класс изучал немецкий язык, который я никогда не любила и до сих пор не люблю. За всю свою жизнь я никогда не испытывала никакой национальной неприязни ни к одному народу. И не настолько невежественна, чтобы не понимать, что глупо не любить какой-то язык, который сам по себе не формирует черты нации, а, как и любой другой, имеет великую литературу, гениальные произведения, на нём разговаривали великие умы человечества. Но я не в состоянии справиться со своей неприязнью, помня о том, что носители этого языка уничтожали наших людей, обрекли на страдания и жертвы два поколения моих родных. Я не могу простить германцам горькие слёзы моих бабушек и то, что так и не узнала трёх моих родных дядей, унесённых войной.
     Моя подруга Рома, которая училась в другой школе, к моей великой зависти начала в этом же году учить французский язык. С ней мы и сочинили первое письмо во Францию – Мари Даржан. Потом я пристала к папе с требованием написать на конверте адрес. Папа немного знал разговорный французский, который выучил на слух, а писать по-французски он не умел. Но, тем не менее, как написать название селения Жандревиль запомнил, и письмо достигло адресата.
     Наша радость была безмерной, когда мы впервые получили ответ из Франции. Так началась переписка нашей семьи с французами, помогавшими советским партизанам в далёкие годы войны.      
     Переводчиком в этой переписке стала француженка, вышедшая замуж за бывшего советского военнопленного, которого звали, как и отца – Фёдор. Француженку же, по совпадению звали Жанин, как и девушку, с которой отец встречался, живя в Париже. Думаю, что стоит рассказать о её судьбе.
     Она родилась в провинциальном городке на севере Франции. В 1944 году познакомилась с бывшим военнопленным, по национальности украинцем, освобождённым из нацистского лагеря армией союзников. Молодые люди полюбили друг друга, поженились, и Жанин уехала с мужем в Советский Союз. Здесь она стала Жанной Ивановной Ищенко. Я знала от отца, что с этой парой он был знаком ещё во Франции. Более того, после окончания бухгалтерских курсов в Киеве в 1947 году отец попросил направление в Тернополь по совету Фёдора Харитоновича, который, пройдя спецпроверку, уже устроился в этом городе и был доволен, о чём поспешил написать отцу.
     С семьёй Ищенко я была знакома совсем немного. Даже постороннему человеку было заметно, как нежно Фёдор и Жанин относились друг к другу. У них было две дочери и Жанна Ивановна производила впечатление человека, довольного своей жизнью. Кроме сильного французского акцента от прошлой жизни у неё ничего не осталось (семья её погибла во время войны).
     После смерти отца я сблизилась с их семьёй, бывала у них в гостях. В 1990-ые годы Фёдор Харитонович тяжело заболел и был прикован к постели, Жанна Ивановна вышла на пенсию и ухаживала за ним. Однажды мы пили чай втроём, Жанна Ивановна много рассказывала о своей юности, выпавшей на годы войны, о далёкой Франции, о знакомстве с любимым, определившем её судьбу. Её рассказ был простым и искренним и, как я заметила, в нём не было места никаким сожалениям, не было даже грусти по родной стране, где прошли её детство и юность.
     Помню, я спросила: «Неужели вы никогда не тосковали по Франции и вам не хотелось уехать обратно?»
     Она подумала, потом засмеялась и ответила: «Хотелось. Немножко. Но очень давно». И рассказала о том, как несладко ей было привыкать к новой жизни в чужой стране, да ещё без знания языка.
     Они ехали на родину мужа через опустошённую войной страну, которая после Франции показалась ей сплошной руиной. Поезд подолгу стоял на разрушенных станциях, и её поразило огромное количество  нищих и особенно – детей. Она не могла выдержать, глядя в их голодные глаза, и пока они ехали, раздала почти весь запас продуктов, который взяли в дорогу.
     А потом Фёдор оставил её одну в деревенской избе, в своей семье, со своей мамой и сёстрами, а сам уехал для прохождения спецпроверки. Она, выросшая в городе, совершенно не умела делать деревенскую  работу: ни печь растопить, ни ухватом орудовать, не говоря о том, чтобы подоить корову или накормить скотину. Положение усугублялось ещё и тем, что она совершенно не понимала, когда ей объясняли, как и что нужно делать. Поначалу к ней относились хорошо из уважения к сыну и брату. Но проходили месяцы, его всё не было, и отношения постепенно стали иные. Вернётся ли Фёдор? И когда? А лишний рот оставил, приходится кормить, а толку от неё – никакого. Домашних стало раздражать, что «французской мадам» ничего нельзя поручить – всё сделает не так. На неё стали прикрикивать, обижать. И тогда Жанин засобиралась обратно во Францию. Кто-то из родственников ей подсказал, что уехать, дескать, она может, но нужно получить бумагу в городе, в организации под названием НКВД.
     Однажды ранним утром, никого не уведомив, она вышла на дорогу, ведущую в райцентр, остановила попутку и отправилась в город, до которого было чуть более десяти километров. В городе она спрашивала всех встречных и в конце концов отыскала нужное здание и даже попала на приём в какой-то кабинет. Военный человек долго слушал её рассказ, в котором перемешивались русские, украинские и французские слова. Не без труда понял, что молодая женщина приехала из Франции, а теперь хочет возвратиться обратно.
     В этом месте рассказа Жанна Ивановна засмеялась и сказала: «И знаешь, Тамара, что он мне ответиль? Он биль очен сердит и сказаль: «А к белий мишка ты не хочешь?»…
     Пришлось бедной Жанин пешком возвращаться в деревню – денег больше не было, а останавливать машину и проситься бесплатно она боялась. Родные мужа уже не на шутку переполошились и начали её искать. А когда она поздно вечером появилась в доме, все были очень рады, а сёстры мужа даже плакали и просили её не обижаться и не покидать их.         
     Она дождалась возвращения мужа, и вскоре они переехали в город, где жизнь для неё была более привычна.  Жили на съёмной квартире, а спустя немного времени завод выделил им комнату в квартире на две семьи. Было много трудностей и проблем, но она никогда больше не искала возможностей для возвращения обратно во Францию. Тем более, когда появились дочки. Муж её любил, жалел, оберегал, с бытовыми сложностями она научилась справляться. К небольшим семейным доходам привыкла. Потому что была молода, здорова, потому что любила… Несколько лет стояли в очереди на отдельную трёхкомнатную квартиру, и не было счастливее их, когда наконец-то вручили от неё ключи...
     Я знаю, что после смерти Фёдора Харитоновича, в начале 1990-х годов, Жанна Ивановна ездила во Францию, хлопотала о французском гражданстве. Я не очень её понимала, ведь ей было к тому времени около 65 лет, и большая часть её жизни прошла на Украине. Возможно, она хотела таким образом устроить во Франции своих дочерей: обе девочки свободно владели французским языком, которому научила их мать. В 1990-е годы, после распада СССР и стремительного обнищания подавляющего большинства населения, уехать на Запад стало желанной мечтой очень многих…
     Жанна Ивановна без малого тридцать лет переводила приходящие отцу от Мари Даржан письма на русский и папины ответы на французский язык.
     В середине 1960-х годов Мари начала приглашать отца в гости. Он был рад появившейся возможности посетить места своей боевой юности, но по разным причинам поездка несколько раз откладывалась.
     Наконец, в начале 1969 года Мари и её муж Поль прислали официальное приглашение от своей семьи и мэрии Жандревиля.
     Отец мечтал приехать во Францию к началу августа. В этом месяце, второго числа исполнялось четверть века с тех пор, как Мари помогла ему и Павлу избежать верной гибели, выведя из дома, окружённого эсэсовцами.
     Хотя вызов отец получил заблаговременно, но «компетентные органы» посоветовали ему начать оформление за четыре месяца до предполагаемого выезда. И поэтому он, как человек пунктуальный, сдал документы в марте 1969 года, рассчитывая, что через четыре месяца встретится со своей спасительницей. В те времена выезд нужно было оформлять через КГБ, эта организация проверяла благонадёжность желающего отбыть за границу. Она и задержала разрешение и заграничный паспорт, который отец получил только в середине ноября, то есть, оформление растянулось более чем на семь месяцев. Это было самое неблагоприятное для поездки время года, отец страдал простудными заболеваниями, к началу зимы у него обычно обострялся бронхит. Так что радость встречи была омрачена плохой погодой и недомоганием.
     Отец приехал в Жандревиль 27 ноября. Встреча была незабываемой. Мало сказать – дружеской, она была родственной. Они, словно родного человека обнимали и целовали его: муж Мари Поль и её дети – Рэнэ, Бернадет и Роберт. И, конечно, сама Мари – постаревшая, но всё же в чём-то похожая на ту юную девушку, которая осталась навсегда в его душе. Наверное, голубизной своих глаз, смотревших на него с теплом и пониманием. Они называли его: «Notre Felix est maquis sovietique – Наш Феликс, советский маки». А дети, как к близкому родственнику обращались к нему: «Оncle Felix – дядя Феликс».
     На следующий день в доме семьи Вуарио – Даржан был праздник, сюда собрались гости: родственники супругов, общие друзья, которые были знакомы с отцом ещё в годы войны, а также знали «Жоржа» и других партизан, то есть те, кто так или иначе во время оккупации поддерживал движение Сопротивления. Среди гостей были: бывший командир группы французских маки Жан, проводник и связной партизан Гастон, супруги Мадлена и Жан Мауе, в их доме не раз побывали макизары с разведывательными целями, они также помогали в снабжении партизан продовольствием. Отец вспоминал, что многие гости за столом рассказывали, как в августе 1944-го он с «Жоржем» или другими партизанами обедал в их доме. Но по прошествии 25 лет он помнил, конечно, не всех, а лишь тех, с кем часто общался.
     После обеда отец, супруги Вуарио и некоторые гости вместе ходили к тому дому, где юная Мари спасла двух советских партизан и прошли к лесу тропинкой, по которой те уходили от преследователей…
     А в последующие дни испортилась погода, пошёл дождь, а потом выпал снег, отец приболел. Но, несмотря на недомогание, он пешком два дня ходил в Медонвиль и очень часто – по знакомым дорогам Жандревильского леса…
     В доме фермера Гофья, выдавшего фашистам советских партизан, теперь проживал очень симпатичный старичок Баро. Он уже знал о приезде дорогого гостя, с радостью его встретил и предложил отцу ночлег и ужин. Историю о предательстве Гофья он знал во всех под робностях.
     Месье Баро предложил отцу осмотреть дом. И каково же было удивление гостя, когда они зашли в комнату на первом этаже, которую отец сразу же узнал, хотя она выглядела запущенной и неуютной – серые потемневшие стены свидетельствовали о том, что в помещении очень давно не проводился ремонт. Хозяин объяснил отцу, что, приводя в порядок весь дом, эту комнату оставил нетронутой, потому что здесь поселилась память. Затем он подвёл отца к окну и показал два пулевых отверстия в стене рядом с оконной рамой.
     В августе 1944-го маки из французского отряда, узнав о предательстве Гофья, который выдал фашистам советских партизан, вынесли ему приговор – смертную казнь и пришли в его дом привести это решение в исполнение. Когда маки появились в его доме, предатель понял их намерения и успел, спасаясь от пуль, выпрыгнуть в окно и уйти от возмездия. На какое-то время он скрылся из Жандревиля. «А когда появился, французские власти за то предательство осудили его на длительный срок, и он отбыл наказание», – записано в дневнике отца.
     Всё это он понял из рассказа месье Баро. После заключения Гофья возвратился в Жандревиль. Жил одиноко, жена и дети покинули предателя. Он прожил недолго, умер в 1965 году.
     Старик Баро приобрёл дом после смерти прежнего хозяина. Узнав историю предательства, комнату на первом этаже он оставил пустующей и не тронул отметины в стене, словно предчувствовал, что здесь появится такой дорогой гость, советский маки.
     Отец был до глубины души взволнован всем услышанным. Из рассказа доброго старика Баро, как он сам потом признался, отец не всё понял. Но понял самое главное: благодарность и память простых людей намного прочней, чем уверения и быстро меняющиеся взгляды политиков. Память народа – это светлое и неподкупное чувство, которое не подвластно времени и лишено даже намёка на какую-либо корысть…
     Отец пробыл в Жандревиле 17 дней, до 10 декабря. Он побывал во многих населённых пунктах, расположенных поблизости: Нэфшато, Эпиналь, Мерекур, Шомон и других.
     Он так и не смог побывать на станции Мэрэй, на которую партизаны совершили сокрушительное нападение, о нём я рассказала в предыдущей главе.
     Не осталось никаких следов и от немецкой казармы возле городка Шомон, на которую макизары совершили ночное нападение, эту боевую операцию я тоже описала в предыдущей главе. Когда родственник Мари провёз его на своей автомашине от Шомона до Левекура, ему на каком-то отрезке дороги показалось, что промелькнул знакомый пейзаж, но просить сделать остановку было неловко. А идти пешком с Жандревиля до этого места, тем более, в холодное время, не решился – слишком далеко. Возможности побывать на местах былых боевых сражений, удалённых от Жандревиля, у него были крайне ограничены.
     В частых походах по Жандревильскому лесу, отца охотно сопровождал 14-летний сын Мари Роберт. Какие-то дороги и даже тропинки, казалось, узнавал. Но очень многое изменилось. Однажды ушёл довольно далеко, ему даже показалось, что он нашёл место партизанской базы. Но потом он всё же записал в дневнике: «Безусловно, точное место, где когда-то отдыхали мои боевые друзья, я не установил – это очень сложная задача, но примерно его определил. Лес молчал, никого там не было. Это был тихий, мирный, хороший лес, где никто никому не угрожал…».
     Два дня отец пешком ходил в селение Медонвиль, неподалеку от которого в сентябре 1944 года партизаны совершили налёт на немецкую автоколонну. Он узнавал и не узнавал эти места, где всё так изменилось. Вот как он рассказал об этом в своих кратких записях: «Только на второй день мне удалось восстановить в памяти все детали боя… Скажу, что то место, откуда мы вели огонь, не узнать: нет большого холма, он уменьшился… Место нашего отступления: тогда было открытое поле, сейчас оно засажено садами (правда, не везде). Речка, через которую мы переправлялись, была широкая – метра 4, и глубина её была по шею. Сейчас почти нет речки, остался маленький ручеёк, через который можно перешагнуть. Дорога, по которой двигались французские партизаны, с которыми мы потом соединились, заросла травой и её почти не заметно…».
     В отношении обмеления речек в этом районе мне говорила и Мари Даржан. По её словам речка Анжер (Аnger), протекающая через Жандревиль и огибающая с севера Медонвиль (возможно, именно через неё либо через её приток переправлялись партизаны после боя), в годы юности Мари была глубокой и широкой, теперь же её без проблем переходит пастух со стадом овец…
     На протяжении всего пребывания во Франции отец ежедневно вёл краткий дневник. К сожалению, это не было перенято мною во время нашей с сыном поездки в 1991 году. Только теперь я понимаю, что даже краткие регулярные записи дают возможность тому, кто их писал, по прошествии многих лет воссоздать в памяти все подробности, и это очень важно. В своём дневнике отец перечислял причины, по которым он, побывав в дорогих для него краях, так и не смог увидеть многие места, связанные с далёким военным прошлым.
     Во-первых, за четверть века он забыл язык, даже тот небольшой словарный запас, который знал когда-то. Об этом он постоянно упоминал в своём дневнике.
     Во-вторых, для поездки на сравнительно большие расстояния просто не было средств. Дешёвого междугороднего общественного транспорта наподобие нашего тех времён во Франции не было, его заменяли частные такси и личный автотранспорт. Отцу, согласно его записи в дневнике, 162 советских рубля поменяли на 1000 франков. Поездка из Жандревиля до Нэфшато и обратно (28 километров в два конца) обошлась в 52 франка. Далеко не уедешь. Семья Мари машины не имела, отец немного ездил на небольшие расстояния с её родственниками, соседями. Конечно, маршруты выбирали в соответствии со своими надобностями хозяева машин, просить куда-нибудь его отвезти он не мог.
     В своём небольшом дневнике отец не только кратко записывал события, встречи, посещения каких-то мест, свою характеристику некоторых людей, но даже изменения погоды. Из его записей видно, что Франция, даже в северо-восточной части, более тёплая страна, чем Россия. Но, тем не менее, в начале декабря здесь тоже бывают морозы. Плохая погода названа отцом третьим фактором, помешавшим ему в осуществлении поездок по боевым партизанским местам.
     Особенно он был огорчён тем, что не побывал на шахте, из которой бежал. Городок Трие находится более чем в 120 км севернее Жандревиля. Для отца было очень важно найти ещё одного человека, спасшего его от гибели – мастера Артура (фамилию его он не называл, видимо, забыл).
     Отец, как бухгалтер, привыкший к цифрам, интересовался во Франции заработной платой, ценами, уровнем жизни. То, что он узнал, повергло его в шок. Кратко приведу сведения из папиного дневника.
     Ежемесячная заработная плата лесоруба Поля Вуарио (квалификация приблизительно соответствует нашему рабочему второго разряда) – 917 франков, сохранилась ведомость, которую отец привёз из Франции. Беседуя с французами, отец узнал, что человек, имеющий высокую квалификацию, например, мастера; или специальность – учителя, врача, инженера в какой-либо отрасли и т.д., получал в 2–4 раза больше. Выписав и изучив цены во французских магазинах и сопоставив их с уровнем заработной платы французов (во франках), отец пришёл к выводу, что уровень жизни во Франции приблизительно на порядок выше, чем у нас. Особенно поражали доступные цены на промтовары, бытовую технику, автомобили. При том, что продуктами и промтоварами были буквально завалены прилавки французских магазинов.
     Добавлю от себя, что отец в таких выводах не намного ошибался. Я в эти годы начинала свою трудовую деятельность в геологоразведочных партиях на Севере. Ставка рабочего второго разряда составляла чуть более 50, техника-геолога – 80–90, инженера-геолога – 120–140рублей. Внимательно проанализировав сведения из папиного дневника, я поняла, что в цифровом выражении цены на продукты, бытовые товары, одежду во Франции и СССР (во франках и в рублях), приблизительно сопоставимы. Но зарплата у нас была действительно приблизительно на порядок ниже. Мне не хочется отягчать свой рассказ цифрами, могу только заметить, что подсчёты эти весьма усреднены.
     Во время своего пребывания во Франции я тоже производила подобные подсчёты и убедилась в правильности подобных выводов. Но ни отец, ни я почему-то тогда не учли дешевизны наших коммунальных услуг, электроэнергии, телефонных переговоров, проезда на всех видах транспорта и множество социальных благ, значимость которых ощущается только теперь, когда всё это отнято. Можно добавить, что высшее образование в СССР было общедоступным и бесплатным, во Франции же обучение в большинстве высших школ, особенно элитных, является платным.
     Прошло 40 лет с тех пор, как отец побывал во Франции. Сейчас жизненный уровень большинства наших сограждан гораздо ниже, чем в 1969 году. Судя по письмам, получаемым мною из Франции, проблем там тоже немало, но разрыв в доходах и покупной способности подавляющего большинства населения Франции и нынешней России, вероятно, увеличился.
     С грустью ходил отец по магазинам в Нэфшато. Заглядывал и в автомагазины. В небольшом городе шесть магазинов по продаже машин по сравнительно низким ценам (от 900 до 9000 франков). Для советского человека автомашина была недоступной роскошью. Стоили автомобили заоблачные тысячи, и их не было в продаже, а поступившие в небольшом количестве распределялись только для начальства. Отец записал в своём дневнике: «Смотрел я на магазины и душа плакала. Почему же у нас этого нет?»
     В Нэфшато отец побывал в полицейском участке. Как я поняла, ему нужно было зарегистрировать место своего пребывания. В дневнике он записал: «Очень понравилось отношение ко мне в полиции. Они буквально не знали, куда меня посадить, очень много расспрашивали, интересовались партизанским прошлым. В полиции везде – чистота, порядок, просторно, нет никакой толкотни, как у нас в милиции. На мой вопрос: «Куда мне можно ездить?» полицейский, видно, капитан, ответил: «Покупайте машину и можете ездить по всей Франции».
     За пару дней до отъезда у отца побывал местный журналист, брал интервью. Но почему-то отец об этом подробно не рассказывал. Я думаю, что из-за языкового барьера общение с журналистом получилось мало результативным.
      К большому сожалению, ни у отца, ни у его французских друзей, не было фотоаппарата и от этой поездки на осталось ни одного снимка. Поскольку во время его пребывания в Жандревиле выпал первый снег, я решила поместить здесь присланную из Франции фотографию заснеженного пейзажа возле старинной усадьбы семьи Мадлены Мауе. За ней видно дом Мари Даржан, где останавливался отец во время своего приезда. Это характерные постройки для сельскохозяйственной местности восточной части Франции середины XIX века.
     Их расставание было сдержанным и грустным. Отец знал, что оно – навсегда. Был прощальный вечер, когда они сидели за столом, пили доброе французское вино, а потом долго гуляли в саду. Отец остановился, взял Мари за руки и, посмотрев в её глаза, тихо произнёс: «Jamais n’оublier – никогда не забыть». И она, словно эхо ответила: «Jamаis – никогда…». Другие слова были не нужны – глаза договорили остальное… Их до конца жизни связывали добрые и светлые чувства. 16 лет после расставания Мари будет писать своему любимому другу Феликсу тёплые письма на Украину, а потом ещё 11 лет – в Россию, его дочери…
     Отец не забыл и о своей парижской девушке Жанин, к которой был когда-то искренне привязан. В Лотарингию и обратно он ехал через Париж. На обратном пути поезд прибыл в Париж ранним утром, и до отправления вечернего поезда на Брест оставалось очень много свободного времени. Вначале он бродил по городу, вспоминая былые времена, с которыми были связаны незабываемые счастливые часы жизни. Потом вроде бы как-то непроизвольно очутился на улице, где когда-то жила Жанин. Несколько часов простоял у её дома, наблюдая за тем, как входили и выходили жильцы. Об этом отец не писал в своём дневнике, а рассказывал мне после приезда. «Если бы она вышла, я бы, наверное, подошёл к ней, – говорил он, – конечно, я бы её узнал».
     Но она так и не появилась. А войти он не решился. Вся душа его была переполнена нежными чувствами, сохранившимися в памяти от тех весенних, круживших голову, свободных и радостных встреч. Он благодарил судьбу за ту счастливейшую полосу жизни, которая выпала ему как награда, после долгого, изнурительного, страшного балансирования между жизнью и смертью. Мысленно он навсегда прощался с этим домом и с Жанин – той, юной, очаровательной девушкой, которая, он знал – всё-таки его любила. Но ни капли раскаяния не было в его душе. Он оставил её здесь, в родном доме, в привычной для неё обстановке. Она обязательно должна была стать счастливой – простодушная, трогательная и милая. Он вспомнил Жанну Ивановну и мысленно произнёс: «Хорошо, Женечка (он называл свою Жанин – Женей), что я не потащил тебя туда, где тебе пришлось бы много страдать…».
     Он твёрдо знал, что больше во Францию не поедет никогда. Действительно, сохранились приглашения из Жандревиля, пришедшие от Мари уже в 1970-е годы, но отец ими не воспользовался…
     Хочу перенестись на два десятилетия вперёд и написать, что точно такая же уверенность, когда я покидала Францию, была и у меня: «Я никогда больше сюда не вернусь». И дело не в том, что не понравилось, напротив – очень понравилось. И, конечно, хочется увидеть своих друзей снова.
     Но есть причины, по которым такие поездки для рядового человека невозможны. Первой я бы назвала чувство собственного достоинства. В советские времена выезжающим за границу по гостевым визам гражданам, государство меняло мизерные суммы денег, тем самым ставя своих, честно проработавших многие годы людей, в униженное, зависимое положение. Теперь же такие поездки вообще по карману немногим из-за обнищания значительного большинства населения. Вторая причина, из-за которой не было особого желания ездить в страны Западной Европы, и она не менее весома: возвращение обратно – это тяжёлая психологическая травма. Мы с сыном посетили Францию в самое сложное для нашей страны время, – в 1991-ом году полки наших магазинов были пусты, действовала талонная система на продукты и жизненно необходимые товары. По возвращению домой контраст виделся ошеломляющим.
     Любого мало-мальски думающего человека, возвратившегося в советские времена из Западной Европы, поражала разительно противоположная картина (изобилие продуктов и их доступность за границей и противоположное – у нас). Неизбежно возникали вопросы, наподобие того, который написал в своём дневнике отец: «Почему же у нас этого нет?!»
     Это было тем более странно, что налицо имелись все признаки защищённости, социального равенства и справедливого распределения благ в обществе. Не вызывало сомнение и то, что основой общения между людьми являлись гуманные принципы. И, в конце концов, – безусловно, были колоссальные успехи в науке, технике, промышленности. И люди были нисколько не глупее, чем на Западе, а напротив, – в массе – более образованы. Почему же у нас, при всех наших положительных качествах, почти ничего не делалось для улучшения повседневной бытовой жизни человека?
     На этот вопрос нет простого ответа, лежащего на поверхности. Делался ли в те времена достаточно полный анализ негативных явлений в экономике и их причин? – Не знаю. Но не делалось главного: не было серьёзных попыток изменить ситуацию. Иначе мы не пришли бы к тому, что имеем сейчас.
     Как мне представляется, умных людей, способных критически оценить недостатки нашей прежней экономической модели, в руководстве страны в 1960–1980-е годы было очень мало – буквально единицы. То есть, их было явно недостаточно для выработки и осуществления своевременного плана перевода экономики и хозяйства страны на иной уровень. Страной правили недалёкие и малокомпетентные партийные бюрократы, консервативные, к тому же престарелые. Отбор во властные структуры осуществлялся исключительно по партийной принадлежности, таким образом, на вершину власти попадали далеко не способные и умные люди, а те, кто стремился к личной выгоде, карьеристы, без принципов и морали.
     В начале 1990-х годов под их руководством и произошла, как метко определил режиссёр С. Говорухин, «великая криминальная революция», в итоге которой прохиндеи и жульё захватили все богатства станы, созданные трудом трёх поколений советских граждан. К власти пришли разрушители, отвергнувшие и уничтожившие всю систему, даже не пытаясь её реформировать, хотя и называют свои злодеяния «реформами». Свержение государственного строя, развал страны, уничтожение промышленности, чудовищные социальные и демографические последствия – это преступления, которые вряд ли будут забыты в народе, и рано или поздно их «отцы»получат достойную оценку потомков – вполне заслуженное презрение. Так что не стоит называть сегодня именем главного преступника библиотеки и институты, как это торопятся делать нынешние властители, которые вроде бы кажутся умными. Злодеяния партократов, пробравшихся к вершине власти, принёсших стране беды, сопоставимые по разрушительности и убыли населения с гитлеровским нашествием, никогда не отмыть. Независимо от того, чем эти правители руководствовались, совершая свои преступления, – была ли это глупость, предательство, или злой умысел… Обо всём этом я хочу написать в своей второй книге, если, конечно, у меня хватит сил и времени.
     Якобы появившаяся свобода и возможность совершать путешествия за границу существует ныне для большинства российских граждан лишь теоретически. Практически такое положение народа можно определить как экономическое рабство, при котором человек с трудом выживает и ему вовсе не до поездок куда бы то ни было. А те немногие, кому всё же по карману такие путешествия, вряд ли, возвратившись обратно, испытают что-то вроде шока. И не только потому, что полки наших магазинов выглядят теперь почти так же, как на Западе. Изменились люди, особенно те, кто сумел приспособиться и получил преимущества перед остальными; их мало волнует благосостояние своей страны и граждан, в ней проживающих. Они давно уже живут отдельной от народа барской жизнью и все их устремления направлены лишь на собственное обогащение и благополучие. Им глубоко наплевать на всё, что происходит в их стране; впрочем, они её и своей-то не считают… 
     Как горько было отцу после возвращения из Франции! Он, перенёсший столько страданий и всегда веривший, что дети и внуки будут жить лучше, понял, что все эти надежды – лишь призрачная химера. И не мог смириться с тем, что наш народ, победивший лютого зверя – фашизм, теперь живёт хуже побеждённого.
     Я не раз была свидетелем того, как отец с горечью рассказывал о своей поездке во Францию и о жизни в ней многим людям и постоянно задавал мучивший его вопрос: почему мы так живём? В общем- то, это была настоящая антисоветская агитация, и я боялась, как бы отцом не заинтересовался КГБ.
     Помню, отец огорчённо говорил о том, что хотелось бы увидеться с Мари, её мужем. И что долгом вежливости, наверное, стало бы ответное приглашение погостить у нас. Но мыслимо ли было принять Мари и Поля в нашей крохотной квартирке с двумя проходными комнатками на 24 квадратных метрах? Или пригласить в гости и поселить их в гостинице? Будут ли они довольны таким «гостеприимством»? Ведь отец жил в доме Мари в отдельной комнате. А что будет с французами, когда они увидят наш скудный ассортимент в магазинах и наши очереди?..
     Отец всю жизнь проработал честно и, как говаривала моя мама, кроме зарплаты никогда в дом ничего не принёс. При его отвращении к воровству и махинациям должность главного бухгалтера была весьма сложна. Начальство желало поиметь где-то что-то, кроме зарплаты, и стремилось заполучить покладистого главбуха, который покрывал бы всякие неблаговидные дела. У отца из-за этого часто возникали конфликты с руководством: он не хотел участвовать ни в каких махинациях. Однажды, помню, я ещё училась в начальных классах, у отца был из-за этого конфликт с начальником предприятия, и ему даже довелось обратиться в высокие партийные органы. Вороватому начальнику сделали устный выговор, а отца перевели в другую организацию. Принципиальность отца: не красть самому и не способствовать в этом другим, часто мешала ему спокойно жить. Но он всегда шагал по жизни, не пряча глаза, ему никогда не приходилось стыдиться своих поступков…
     С середины 1950-х наша семья жила в маленькой квартирке. Отец более 15 лет стоял в очереди в том же СМУ на расширение – получение трёхкомнатной квартиры. Из них последние пару лет был первым в списке. Одну квартиру он уступил многодетной семье, а когда ему выделили квартиру в следующий раз, на стройке произошёл несчастный случай, и жильё отдали семье погибшего. Квартиру наша семья так и не получила: отец вынужден был перейти на другую работу, не желая прикрывать нечестность начальства…
     Где бы он ни работал, его везде любили и уважали, прежде всего – простые, рабочие люди. Потому что он никогда не ставил себя выше других, не подчёркивал своё превосходство, эрудицию, не лез ни к кому со своим мнением, не навязывал свою точку зрения. Разговаривал со всеми на равных, уважительно, умел выслушать мнение, отличное от собственного, в спорах никогда не перебивал собеседника. Мог согласиться с ним, если приведенные доводы представлялись более убедительными и аргументированными, чем собственные. Но, если был в чём-то твёрдо убеждён, умел спокойно отстаивать свои представления. Иногда принимал участие в дискуссиях с соседями по дому, особенно, если беседа была для него информативна, интересна. С людьми малокультурными, невежественными старался не общаться, извинялся и, сославшись на дела, спешил домой.
     Его доброжелательность и открытость притягивали людей, многие стремились завести с ним более тесные, дружеские отношения. Но настоящих друзей у него было немного. Кроме Фёдора Харитоновича, о котором я уже упоминала, ближе всех стали Виктор Васильевич Перфильев и Иван Николаевич Крохмальный, оба бывшие фронтовики. Был ещё один друг, о котором у меня остались смутные детские воспоминания, Степан Иванович Черепуха. Безошибочно узнаю его на старых фотографиях, сохранившихся в архиве отца. Я была ещё маленькой, когда он переехал из Тернополя в Луцк и с тех пор бывал у нас редко, только проездами. Он очень красиво декламировал стихи на украинском и русском языках, хорошо знал и любил Есенина. Судя по его письмам, адресованным отцу, это был высокообразованный и литературно одарённый человек. Несмотря на разницу в возрасте (Степан Иванович был моложе отца на 10 лет), они были близки по духу и взглядам, их отношения оставались дружескими и тёплыми без малого четыре десятка лет.
     В своих письмах Степан Иванович обращался к отцу: «мой добрый друг». В одном письме, датированном 1983-м годом, он писал отцу: «Нет у меня друга ближе, чем Ты, да ещё с таким дружеским стажем: нас объединяет более 35 лет. Как хорошо, что Ты есть!»…
     С друзьями отец любил проводить праздники. Ещё в 1950-е годы у нас или у кого-нибудь из папиных друзей собирались за праздничным столом. Приходили семьями, с жёнами, детьми. Несмотря на то, что жили все небогато, одевались более чем скромно, а быт нельзя было назвать удобным и комфортным, праздники всегда приносили радостные и незабываемые ощущения для взрослых и детей. На новый год обязательно украшали ёлку. Ёлочных игрушек не помню, наверное, из-за экономии их не приобретали. Но мастерили игрушки сами: из бумаги, картона, фольги; украшали ёлку также конфетами, орехами, яблоками. Еда на праздничных столах не была изысканной, но всё было необыкновенно вкусно. В каждой семье по осени делались заготовки: квашеная капуста, помидоры, огурцы. По праздникам можно было отведать такие деликатесы как пельмени или тефтели. Было и спиртное. С друзьями отец мог позволить себе, выпив рюмку-другую, расслабиться, разоткровенничаться. Но он всегда знал меру в выпивке, и я не могу вспомнить случая, чтобы отец отступил от этого правила. И вообще, я никогда не видела его пьяным, глупым, хвастливым, развязным, грубым.
     За праздничным столом никогда не было никакой агрессивности, недружелюбных споров, ссор, не звучали бранные выражения. Вспоминали прошлое, рассказывали анекдоты, часто пели песни, народные или советские, на украинском и на русском языках. И радость, и горесть – всё было в этих песнях, потому что жизнь – прошлая и настоящая – была полна и тем, и другим. Все чувства находили в песнях крайние проявления: если уж тоска – то вся душа обнажена, а радость – до полного головокружения, полёта. Я уже писала, что папа и мама хорошо пели и в компаниях были запевалами. У Перфильевых был проигрыватель с пластинками, и когда гости собирались в их доме, взрослые танцевали парами под музыку. Дети в это время были заняты разными играми…
     К сожалению, папины друзья со своими семьями со временем всё реже отмечали вместе с нами праздники, хотя продолжали общаться с отцом довольно часто во вне рабочее время, заходили в гости… 
     Об отце можно вспомнить многое. Например, как его любили все родственники. После гибели старших братьев он старался быть опорой для младших братьев и сестёр. Сохранились некоторые письма к отцу младшего брата Ивана, племянниц Маши, Гали. Помимо семейных новостей в этих письмах – искреннее уважение и любовь.
     Отец был тактичным и уважительным не только с друзьями и сослуживцами, но и в семье.
     В старших классах школы я завела дневник, в который записывала свои мысли, впечатления, события собственной и окружающей жизни. Этому дневнику я доверяла и сердечные дела, уделяя много места своему светлому и чистому чувству первой любви.
     На мою беду этот дневник попал в руки мамы. Прочитав мои откровения, она бестактно набросилась на меня и начала безосновательно обвинять в грехах, которые казались мне кощунственными – ведь моя душа тогда витала в заоблачных высотах поэзии и духовности.  Разразился конфликт, в котором отец встал на мою сторону и сказал, что я уже не маленькая девочка и вправе иметь свои симпатии и привязанности. И добавил, что в своих чувствах нужно быть осторожной и сдержанной, чтобы потом не испытать горькие разочарования. Только через десятки лет, уже в зрелом возрасте, я поняла всю правоту папиных слов… Тогда же я мельком услышала, как отец наедине сказал матери: «Ну, зачем ты настраиваешь дочь против себя? Надо же быть поделикатнее…».
     Сам он никогда не рылся в чьих-либо бумагах, не читал чужие дневники или письма и никогда не пытался выведать что-либо о моей личной жизни. Он всегда терпеливо ожидал, чтобы я доверилась ему сама, поделилась, спросила его мнение. Чем старше я становилась, тем чаще прибегала к мудрым папиным советам в сложных жизненных ситуациях – отношения между нами с годами стали очень доверительными и близкими.
     Нужно отметить – отец никогда не навязывался со своими разговорами, предпочитая вести со мной разговоры на темы, которые мне интересны. Всё, что я написала о папиной жизни (о его детстве, о войне), я знаю только потому, что сама напрашивалась на его рассказы. Вспоминаю – он пытался завести со мной разговор о предках: о своих дедах, дядях, отце, но, заметив, что меня это мало интересует, не стал навязываться. Да, к сожалению, тогда меня мало интересовало прошлое нашей семьи, судьбы тех моих родных, которых я никогда не видела. Но жизнь прадедов очень интересует и волнует меня сегодня, когда никто уже не может об этом рассказать. Я с большим стыдом сейчас вспоминаю своё невнимательное, рассеянное равнодушие и с горечью сожалею о нём. Как жаль, что невозможно повернуть время вспять, и я никогда не узнаю то, что стремился поведать мне отец. И как жаль, что я пришла к этому только тогда, когда ничего уже нельзя исправить.
     В любой жизненной ситуации отец сохранял высокую культуру поведения. И это изумляло меня не меньше, чем другая его черта – выдержка, о которой я писала раньше.
     Отец никогда не употреблял никаких бранных выражений, никогда ни с кем не ругался. Он даже голос не повышал, но умел сказать таким тоном, что собеседник его сразу понимал. За плохие отметки в школе или за какие-то проступки (я, хоть и училась неплохо, но была сложным ребёнком) отец никогда не наказывал физически, в отличие от мамы. Но воздействовал негромким словом с большим толком, чем мамино рукоприкладство или бесконечные назойливые нравоучения и ругань.
     С мамой отец старался держаться ровно, и я всегда поражалась, как ему это удавалось. Мама была прямой противоположностью отца. Она была вспыльчива, невоздержанна на язык, многословна. К тому же, она совершенно ничем не интересовалась, не читала книги, не могла поддержать интересную беседу, потому что мало знала. Хотя в школе она блестяще училась, была старательна и строила планы о продолжении образования. Очевидно, выйдя замуж и осуществив свою мету о городской жизни, она решила, что теперь стремиться уже не к чему. И не думала о том, что со временем станет для мужа просто не интересна.
     Их совместная жизнь – это постепенное духовное размежевание. Он занимался своими любимыми занятиями, она – своими. Основным занятием мамы, особенно после выхода на пенсию, как-то постепенно стало торгашество (нынче это называется бизнесом). С увлечением занималась перепродажей вещей, которые «доставала» или покупала на рынке.
     Поскольку отцу всё, чем занималась мать, было глубоко чуждо, он сперва безуспешно пытался её как-то остановить. Но потом махнул рукой и стал жить своей жизнью. Я к тому времени уже уехала на Север, училась в институте, работала. Но, ежегодно приезжая к родителям в отпуск, всё, что происходило дома, видела и понимала…
     Я уже писала в первой главе, что отец обладал очень глубокими и обширными познаниями по истории. На любой вопрос по всем периодам мировой истории он мог рассказать очень много подробностей происходящих событий с точным указанием их дат и со своим собственным воззрением на них.
     Изумляясь обширной осведомлённости отца, я удивлялась: когда он смог всё это изучить? Могла ли сельская школа дать такой большой объём познаний? Очевидно, она могла заложить только базу. Специального исторического образования он не имел. Значит, это было в значительной степени – самообразование. И оно могло осуществиться только в послевоенный период. Действительно, при огромной папиной занятости на работе, он всегда был абонентом городской библиотеки и каждый свободный час проводил за чтением. Вот и весь секрет его обширных познаний. Он читал очень много исторической литературы, часто – справочного характера или специальных учебников и пособий для изучающих этот весьма интересующий его предмет. Он не просто читал, а проводил анализ прочитанного, делал выписки. Со своей основной профессией он определился, стал ценным специалистом в финансовом деле. Конечно, он не собирался вдруг сменить профессию. Просто, любил изучать минувшие времена, любил анализировать, искать причины тех или иных событий, делать свои умозаключения. Он считал, что история развития человечества таит много полезного и поучительного и – только осмыслив ошибки прошлого – можно строить успешное будущее… К сожалению, такие мысли, видимо, редко посещают тех, кто пытается навязать народам обустройство жизни, основанное на иных, противоположных принципах и подходах.
     Увлечение историей отец сумел передать своему внуку. Он много рассказывал ему то про Спартака, то про Александра Македонского, то про Киевскую Русь. Он очень любил Диму, проводил с ним много времени, а когда внук подрос – брал его с собой в лес за грибами. Я каждое лето привозила и оставляла сына в Тернополе в надёжных руках, пока был жив отец. Дима неплохо научился разговаривать по-украински, чему я была очень рада…
     В конце 1970-ых у отца появился ещё один друг, Василий Богомолович Баран, и отец, который отличался независимыми взглядами и суждениями, как мне кажется, попал под сильное влияние этого человека. Василий Богомолович после войны был осуждён за связь с бандеровцами и долгое время, кажется, не менее 10 лет, провёл в Колымских лагерях. Под его влиянием отец начал углублённое изучение литературы, касающейся истории Украины. Историческая работа М.С. Грушевского тогда ещё не издавалась, но Василий Богомолович с помощью своих единомышленников отыскал её в личной библиотеке и дал для изучения отцу.
     Я тоже в своё время прочла эту книгу и, признаться, не увидела в ней чётко изложенной истории государства. Помню, удивило меня в ней то, что, применительно к древнеславянской истории, М. Грушевский широко использовал названия: Украина, украинцы, а не Киевская Русь, русичи. Например, у него можно прочитать такие строки. В IV веке «украинские племена занимали черноморское побережье от Днестра до Азовского моря и впервые выступают тут в исторических источниках под названием антов» [13] и тому подобное.
     Я знаю, что в IV веке ещё не существовало ни украинского языка, ни этноса с таким названием. Не думаю, что какие-либо славянские племена корректно называть украинскими. В моём представлении название «Украина» возникло гораздо позже, уже в эпоху раздробленности Киевской Руси. Действительно, в этимологическом словаре М. Фасмера (перевод с немецкого) говорится, что Украина (по-древнерусски – Оукраина – «пограничная зона») впервые упоминается в Ипатьевской летописи в 1189 году как название области Волынского княжества, пограничной с Польшей. В Псковской летописи в 1481 году – Украина за Окою – «пограничные земли Пскова». В Российской империи украинцами называли только жителей  Малороссии [49], (ныне это Центральная и часть Восточной Украины).
     Когда я говорила об этом папе, он волновался и убеждал: «Какая разница, как назывались эти народы в древности, но ведь жили они на нашей земле, значит, это были наши предки, предки украинцев».
     С историческими границами Украины тоже возникали вопросы. Галицкое, Волынское, Киевское, Черниговское – это княжества Киевской Руси и здесь ныне живут украинцы. Но ведь Новгородская, Псковская, Владимирская области, Суздальская земля – это тоже бывшие княжества Киевской Руси, а население здесь – русские и разговаривает по-русски. Так что получается, что русские, украинцы и белорусы (бывшее Полоцкое княжество) находились в IX–XII веках в едином государстве – Киевской Руси и их народы имеют общих предков. Кстати, М. Грушевский в своей работе (год издания 1913) почему-то не приводит даже карту Киевской Руси, хотя пишет о её существовании.
     Представляя историю Украины, как мне показалось, М. Грушевский описал историю отдельных территорий: Волынь и Подолье, Галиция, Черниговская, Переяславская, Киевская земли. «Iлюстрована iсторiя України» М. Грушевского – это описание того, как различные части, приблизительно в пределах нынешней Украины жили при Польше, Литве, Австро-Венгрии, России. Большое место в этой работе отведено истории казачества, Запорожской Сечи и гетманства. [13]
     Безусловным является только одно: что народы, живущие на этих землях, объединяет общий язык – украинский, в восточных областях, смешанный украинско-русский, в западных и юго-западных – с примесью польских, венгерских наречий, а также общая культура и традиции (последние, впрочем, мало отличаются от таковых в России и Белоруссии).
      В общем, я тогда была согласна с отцом, что, несмотря на общую с Россией историю, Украина, имеющая довольно большую территорию (больше Франции) и численность населения, сопоставимую с Францией, должна иметь свою государственность. В моём представлении это могла быть экономическая и финансовая независимость, которые должны были привести к повышению эффективности управления и, в конечном счёте – к улучшению жизни людей. Я думала – в целях безопасности от внешней угрозы, Украина могла бы иметь общую с Россией армию.   
     Отец в разговорах был более категоричен. Он считал, что Украина находится в колониальной зависимости от России, говорил о «диктате Москвы». Тогда я не могла ничего возразить отцу, гораздо позже я поняла, что такова была специфика плановой экономики, далеко не худшей модели управления страной.
     В наших беседах я редко осмеливалась вступать с отцом в споры по национальным вопросам, хотя мысленно частенько не соглашалась с его утверждениями. Ведь я жила, училась и работала в России и никогда не замечала каких-либо различий между нашими народами (умные и глупые, эрудированные и невежественные, интересные и примитивные, добрые и злые находились повсеместно, где бы я ни проживала). Никаких примет колониальной зависимости или ущемления прав украинского народа я вовсе не встречала. После подобных разговоров я чувствовала смутную тревогу: если уж такой умный и эрудированный человек, как отец проникся убеждениями украинского национализма, то насколько его идеи могут быть привлекательны и желанны для других, менее просвещённых людей. Тогда я впервые начала понимать, что национализм - это мощная и совсем не безобидная сила, способная затмить и подменить существующую реальность.
     Меж тем, отец неплохо относился ко многим русским, которых знал как умных и порядочных людей, например, его друг В. Перфильев был русский. С большой симпатией он относился к моим русским подругам – Елене Колгиной и Галине Алдановой, умным и образованным женщинам. И даже к тем моим русским друзьям, с которыми лично не был знаком, а слышал о них от меня и знал по моим рассказам, к примеру, Майе Назаровой, Светлане Лисициной.
     И уж, конечно, отец был человеком просвещённым, любил русскую литературу, живопись и особенно музыку, которую знал и понимал. С удовольствием слушал русские романсы, очень любил Чайковского.
     Его неприязнь была направлена только на правящую верхушку России, как Российской империи, так и СССР. Отец ненавидел весь царский режим России, но особенно – Петра I и Екатерину II, считая их поработителями не только русского, но и других народов империи.
     Я уже писала, что отец положительно относился к идеям Советской власти, но полагал, что в жизни они так и не состоялись. Особенно рабским считал положение крестьян, очень жалел своих родных, оставшихся в деревне, ему всем хотелось помочь, хотя не всегда были возможности. 
     Интересно, что к личности Ленина он относился, по крайней мере, без неприязни. Он говорил, что Ленин практически не правил государством в мирное время. Революция, гражданская война, иностранная интервенция, а потом – ранение, болезнь и отстранение от государственных дел. «Ленин руководил государством менее пяти лет, – говорил отец, – если бы он пробыл во главе его хотя бы лет 10–15, это было бы совершенно другое государство, нежели сталинское. К примеру, введение НЭП свидетельствует о том, что он был гибким политиком и экономистом и обладал способностью быстро реагировать на ситуацию. И уж, конечно, он был человеком по тем временам высокообразованным». В 1980-е годы, когда начали появляться разоблачительные антиленинские публикации сомнительной достоверности, отец изменил своё мнение…

                Продолжение: http://www.proza.ru/2015/07/21/1714