Рассказ-22 Дядя Гриша

ДЯДЯ ГРИША

В очередной раз, помню, что приезжали тогда на тягу, гостили мы с Виктором у Силича. Ходили вечерами на охоту, приносили от ноля до двух вальдшнепов на брата. По этому поводу Силич нас просветил, что самая плотная тяга прошла вместе с ручейками талой воды и остатками снега, а сейчас по травке остался только местный вальдшнеп, который осел здесь, остальные полетели заселять постепенно северные территории. В связи с опозданием открытия охоты – не соответствия сроков её проведения природным климатическим признакам, досталось от него охотничьим чиновникам, которые никак не могут угадать, когда нужно открывать охоту и всё время, как правило, опаздывают. Тут же высказана была идея, что лучше всего назначить предельный срок окончания – до такого-то числа, а начало привязать к перечню природных признаков. Обсуждали мы это утром. Виктор высказал разочарование, что целый год мы ждали охоты на тяге, так основательно готовились, а получили разочарование по сравнению с прошлым годом. Силич по этому поводу высказал мысль, что им подмечено: чем дольше и основательней готовишься к охоте или рыбалке, тем не удачней всё выходит, а вот если с кондачка неожиданно и быстро соберёшься, вот тогда удача приходит и выдвинул этому такое предположительное объяснение, что дескать когда сам, то вроде всё самостоятельно решаешь, без надежды на кого-то и вроде ты сам большой умелец и дока во всём, а когда неожиданно, то надеешься на авось и на Бога, вот Бог похоже и посылает удачу, а если сам себя чуть не богом охоты и рыбалки, очень продвинутым  начинаешь считать, то Бог и не вмешивается.  Он, в свою бытность, будучи начальником команды по отстрелу лосей, всегда пресекал все разговоры на охотбазе в канун облавной охоты именно о планах на завтра. У него это называлось обмануть шайтана. Он прерывал все разговоры и говорил тихо «Просто мы завтра поедем или пойдём посмотреть на лес, ну может ружья возьмём, просто так раз уж привезли их с собой  и больше про это не надо сегодня говорить». И им, по его утверждению, почти всегда сопутствовала удача. Правда, когда некоторые охотники предлагали ещё сильней обмануть шайтана и распить ещё одну бутылочку на семерых, кроме той единственной, которая по его теории считалась почти законной – он тоже такое пресекал.  Обсуждение этого продолжилось бы и дальше, но он, спохватившись со словами «Как бы новости не проворонить» включил телевизор. Потому что наступал канун праздника Победы, в новостях уделялось этой теме много внимания и после окончания новостей, благодаря опять же его общительности, разговор продолжен был на военную тему, но как оказалось, в последствии с увязкой к начальной теме. Силич, поскольку  по телевизору показывали фронтовиков при наградах, после раздумья заметил.
– Интересно, я вот помню, в послевоенные годы фронтовики не носили наград и в праздники тоже. Даже хранили награды чуть ли не в кухонном столе в углу. Пацаны, кто поменьше часто играли ими, но только дома. В то время среди мальчишек была мода на всякие значки и украсить свою грудь считалось шиком, встречались любители, носили целую полоску из значков, там и гвардия и ворошиловский стрелок и на двух цепочках какой-то круглый значок, менялись друг с другом и значок на значок или на что другое, с возрастом это проходило, но возникало у более младших, которые в своё время с завистью насмотрелись на лихих значконосцев, но вот медали и ордена никто ни разу не одел, хотя они по красоте и солидности в сравнение не шли с теми значками и на улицу их не выносили. Я вот сейчас только задумался, почему так? –  и, подумав он сам же выдвинул предположение, – Видимо потому, что каждый парнишка считал, что сейчас мне можно поносить такой значок, потому что подрасту и заработаю такой же, а вот с наградами так не подумаешь. Это я сейчас так полагаю, как один из логических выводов, а тогда просто считалось – это за войну и почему нельзя носить их пацанам, даже и никто не задумывался. Многие медали были за оборону городов, за взятие или освобождение городов и вроде не вызывали вопросов за что, но вот ЗА ОТВАГУ или если орден бывало, спросишь за что, толком никогда не ответят, в крайнем случае место назовут «Это там-то там было…» и больше ничего не расскажут – не любили рассказывать про войну. Не хотелось, видимо, им вспоминать про неё, по крайней мере в то время, когда ещё свежи были воспоминания и она вспоминалась не геройством, а тысячами виденных смертей и тяжёлыми лишениями и болью ранений. Может испытывали неудобство перед теми, кто не дожил до Победы. Может не хотели рассказывать, потому что столько было задорной героики у пацанов, никак не соответствующей воспоминаниям фронтовиков. Вообще они люди немногословные были в то время и не очень впадали в разговоры с детьми особенно, – и он, примолкнув, задумался.
Мы уже знали, что сейчас он куда-нибудь да выведет нас в рассказе – на какую-то тему. Я раздумывал: будет ли это экскурс или продолжение или преддверие нами ещё не слышанного. Но то что при том охвате тем, который у него всегда получался, в конце концов, всё выстроится в замкнутый круг связанный логически в уже обозначенную тему, хотя на первое время иногда казалось, что некоторые его повествования и не подходят.
Молчал как всегда Силич недолго, тут же и продолжил свою речь.
– У нас в деревне столяр был дядя Гриша тоже фронтовик. Работал в столярке, там и столярка ещё та – сруб три на три метра под крышей, той стороной, где в торце одно оконце –  он в землю ныряет, а с другого торца, где дверь, пристрой – навес с крышей, у которого одной длинной стены нет, чтобы длинные доски можно строгать на стоящем там строгальном станке, у которого и циркулярка имелась. Между столяркой и зданием МТМ находился пустырь, местами заросший бурьяном, самым интересным на этом пустыре у нас считалась пилорама с рельсовыми дорожками, на которых находилось по две тележки для подачи не распиленных и приёма уже распиленных брёвен. Там же летом стояли сани, составленные по двое трое друг на друга, обрастая бурьяном, и зиму пережидали в сугробах телеги – всё под открытым небом. Только сейчас понимаешь, сколько в этом бесхозяйственности. Часто мы посещали эту пилораму – покатать друг друга на тележках, покрутить штурвалы, от которых приводились в движение клыкастые зажимы для брёвен. Почему то нас в то время ни откуда не прогоняли, мы и по комбайнам лазили, но, правда, и не пакостили, ничего не ломали, но всё равно могли запросто покалечиться. Видимо взрослые считали, что мы должны думать, что можно, а что нельзя как взрослые и разрешали поиграть как детям.
Так вот если зимой в мороз  позовёт меня друг, сын дяди Гриши, то мы иногда заскакивали в столярку  погреться. Дядя Гриша, стоя чуть не по пояс в стружке, обычно строгал что-нибудь. Вот тут мужики нужно сказать, что –  всё, что делалось с деревом или из дерева, то всё – от рук Дяди Гриши. Все лопаты, вилы, топоры, тяпки – весь совхозный инструмент, в придачу и тот что в личном пользовании жителей, имел черенки, изготовленные им, он и насаживал весь инструмент и всё не а бы как, а на совесть как для себя. Для черенков и для оглобель стояли тоже под открытым небом два чума, как мы их называли, берёзовых заготовок соответственно потоньше и потолще, прошкуреных на три лыски. Вырубал в лесу эти заготовки и привозил на телеге тоже дядя Гриша. Все табуретки в деревенском клубе, в красном уголке – тоже дело его рук, скамейки и полки в общественной бане, доски для стягивания силоса, когда приходили  машины из города на уборочную, тоже делал дядя Гриша. Столы и табуретки, если не в каждом доме, то через один – его рук дело. Я сам вырос «с ложкой на перевес» за таким столом. Бывало – смотришь, около столярки стоит тележное колесо разбитое, потом смотришь, оно уже белеет новой ступицей и парой спиц и как выстрогал он эту ступицу, если токарного станка не было – не понятно? Всё он не только чинил, но и делал. Сани платформы вообще без единого гвоздя в шип всё, копылья и оголовье полозьев стянуты тальником, сани розвальни и, похоже, сани-кошёвки для лошадей всё он делал. Когда срубить заготовки в лесу, особенно для полозьев: в какое время года, на какой луне, как загнуть, как прострогать – всё знал и умел он. Представьте, сейчас нам нужно сделать сани – это сколько сразу вопросов и ни фига у нас не получится, а о телеге или дрожках, с деревянными колёсами, нам и думать нечего. Борта тракторных телег и автомобилей, если ломалась доска – он менял. В какой-нибудь захудалой водокачке – сруб ветхий, а дверь новая собранная на ласточкином хвосте – ни одной щелочки, хотя там хватило бы и просто щелястой двери из не струганных досок, чтобы снегу не наметало, скотина не забрела, да совсем малые ребятишки, но дядя Гриша видимо ничего не делал плохо, всё у него было добротно, красиво, чисто. По малолетству я думал, что так может любой мужик, но вот постепенно взрослея, со школьных уроков труда, когда получил тройку за ещё не доделанную табуретку – уже время вышло на неё, у нас только четверо парней и успели сделать её, и до сих пор, сколько в разное время не пробовал постолярничать, всё время вспоминаю дядю Гришу и понимаю, что это был Мастер, и не получается у меня так красиво, добротно и быстро, как у него. Не получается у меня такой тонкой как бумага, во всю ширину рубанка стружки и звука такого при строгании не получается.
…Вот забежим мы к нему, он взглянет – мы помалкиваем, он понял, что мы погреться и дальше продолжает строгать, мы и раз только успеем оттаявшие сопли поддёрнуть, а он уже откладывает заготовку и другую берёт. Иногда у него сидело двое или трое мужиков с бутылкой водки, любители этого дела во время работы, при случае, у него в тепле этим занимались, потому что к нему начальство не наведывалось. Те тоже на нас взглянут и продолжают свои разговоры. Помню, при очередном разливании, всегда предлагалось «Гриша, может всё таки выпьешь хоть стопочку» на что он, не прекращая дела, всегда отрицательно произносил «Но-о!». У него это «Но-о» имело разную тональность в произношении и несло в себе разные смыслы. Гриша, надо сделать то-то, – Но-о! – значит Да. Гриша, ты сделал то-то, – Но-о! –  тоже Да. Гриша, ты слышал то-то? –  Но-о! –  значит Нет: и вопросительное, и удивительное,  и утвердительное, и отрицательное, и возмутительное, и саркастическое, и насмешливое – и какого только не было у него этого «Но-о!» и говорил он его как-то смачно, деловито, отрывисто и авторитетно. Когда мужики выпьют и начинают курить, он мог с ними устроить себе перекур и то не всегда. И бывало те ёщё и с поллитрой своей не успели разобраться, а у него уже или табуретка готова или дверь. Как только он успевал всё? Помню, в начале зимы у меня новые валенки – всегда, потому что прошлогодние малы, до Нового года уже протёрты до дыр, мама вздохнёт, возьмёт старые на товар и к дяде Грише и на другой день приносит подшитые: строчки друг от друга на одном расстоянии кружат по подошве, стежки все одинаковые, каблучок подшит, обрезаны ровно – вот уж эти валенки мне всегда больше нравились, чем новые. Два раза за зиму подшивал он мне валенки. Я взрослым был уже, попробовал сам –  куда там, весь вечер на один пим потратил, пальцы исколол и так не красиво получилось. Дом он себе вместе со своим отцом срубил в соседней деревне, где родители жили. Потом сруб, с «брошенной» на него крышей, притащили зимой в нашу деревню и он его весь обустроил дальше от окон и дверей, до мебели – всё своими руками. Помню, мы с другом вышли далеко за деревню, чтобы встретить трактор С-80, который тащил на санях дом, часа два ждали такую возможность посмотреть на это, как целиком дом едет и прокатиться, подцепившись сзади к саням. В тракторе ехали мужики, кто участвовал в этом деле, там их человек шесть, стёкла в кабине на просвет не просматриваются и неизвестно кто трактором управляет.  Потом баню, такую ладную – бревно к бревну, такую можно только нарисовать, поставил. Заплоты поставил, ворота и стайки для скота и птицы –  всё по мастерски.
И вот уже взрослыми, со своими сыновьями мы оказались с другом в одно время у родителей. Он в Москве обосновался, в отпуск приехал, а мне нужно маме дров нарубить, тоже приехал. Утром я собирался сходить в ближайший лесок, на охоте видел там старый культиватор брошенный, мне от него нужны были лапы, хотел смастерить приспособление для тягача, чтобы под овёс поля пахать в плане биотехнических мероприятий. Уже и ключи взял и отправился, а мама возьми и скажи новость, которую забыла озвучить с вечера  «Сашка приехал». Конечно, планы мои сразу поменялись – захотелось повидаться, такое выпадало случайно и редко – раз в пять лет примерно. Идти в тот лесок мне почти по пути. Идти с пустыми руками, по деревенским порядкам неприлично как-то, надо вроде за встречу и рюмочку выпить – это уж как у нас везде повелось. Спросил у мамы шкалик, который по её присказке «мужикам зубы скалит» – так она в шутку называла четвертушку водки. Пить вроде и не время – день в разгаре, да уж думаю там на троих: друг, дядя Гриша и я – грамм по семьдесят пять: выпьем, покурим, поговорим и дела не испортим. Но оказалось там компания уже другая, там и брат друга помладше его, и зять, ну и я в добавок в эту компанию – гость дорогой. Конечно после всех приветствий – за встречу тост и второй за здоровье всех, особенно родителей. Вышли покурить на солнышко за ограду, на лавочку присели. У них ворота выходят в проулок – заулок, как говорят в деревне, и на краю деревни, только их дом, а с противоположной стороны огороды домов, что на основной улице. В хорошем, укромном месте дом поставлен, тут я думаю, тоже дяди Гриши смётка проявилась. Раньше там пустырь был, а усадьба их и образовала этот заулок. Они даже перегораживали иногда этот заулок временными приставными щитами из штакетника и там телёнок маленький бегал, гуси паслись и никому  это не мешало, потому что по этому заулку никто ни ходил, ни ездил. Закурили, дядя Гриша тоже тогда ещё дымил. В общем, ничего не значащем разговоре, кто-то поинтересовался, собираюсь ли я на рыбалку. Я ответил, что вряд ли потому что времени в обрез. Кто-то подметил, вздохнув, что сегодня погода хорошая для рыбалки. Дядя Гриша тоже вставил слово, что на удочку сегодня только вечером можно поймать, а сейчас только если бреднем. Друг спросил его «А ты бредень закончил вязать?», чем приоткрыл для меня ещё одно умение дяди Гриши.
– Но! – ответил дядя Гриша, что по интонации означало для всех однозначно «Да!»
– И оснастил всем: грузами, поплавками? Можно им ловить? – уточнил друг.
– Но! – в той же интонации утверждения, но ещё бодрее ответил дядя Гриша, чувствуя возросший у всех интерес к происходящему разговору.
– А чего молчал?
– Я и говорю,– отмёл претензию дядя Гриша.
– Так поехали на рыбалку, чего сидим? – выразил общее желание переговорщик в виде вопроса в воздух.
– Но! – выдал комментарий дядя Гриша, что в этот раз значило, что в принципе это возможно.
Друг поинтересовался моим желанием и наличием бензина, и получив на круг весь в плюсах ответ, воодушивился ещё больше. Остальные тоже загорелись желанием.
Дядя Гриша выдвинул условие.
– Я с вами!
– Может, дома останешься, а то всем не уместиться в машине? – робко предложил  сын.
Я выдвинул контрдовод, что в моей машине с брезентовым верхом, задние сидения раскладывать не будем и вповалку войдут все.
Дядя Гриша выдвинул свой контрдовод.
– Без меня нельзя, мужики. Бредень первый раз надо мочить при хозяине, особенно если он сам его вязал – примета такая, а то не уловистым будет. Да вам и не разобраться без меня. какое у него крыло в реку идёт, а какое к берегу.
– А что у него крылья разные? – кто-то задал вопрос, с обозначением общего удивления
Снова последовало утвердительное «Но!» и пояснение, – Это сейчас стало всё одинаково, а раньше нет.
Поскольку контрдоводы с лихвой перевешивали его довод, сын подвёл черту.
– Раз так, всё – поехали! – и, обратившись к отцу, спросил, где лежит бредень.
– Но! – саркастически произнёс отец, что означало для всех «Ишь вы, молодцы – разбежались!»
– А что? –  услышали мы недоумение в вопросе московского гостя.
– Мать вам, кажись, «поедет! – пояснил своё «Но!» дядя Гриша.
– Да! – чуть ли не хором выдохнули мы возглас сожаления, поняв то, что у водителя «замаран» воротник ста граммами и задумались над тупиковой ситуацией.
Тут увидев, что мама друга возвращается домой, видимо ходила к соседке и, завидев в кои веки собравшуюся таким составом компанию за разговором, тихо улыбается, я решил, как на то время виноватый в срыве такого хорошего дела, попытать «счастья».
Подождав, когда она чуть пройдёт мимо, я догнал её и, вроде как без свидетелей, начал разговор в том духе, что вот, дескать, поздно спохватились на рыбалку съездить, потому как вроде уже успел выпить чуть-чуть и, дескать, можно мы поедем. Просьба такая, тем более была не сильно противозаконной потому, что дорога по которой нам нужно ехать – это полевая и лесная дорога и только перед самой рекой пересекает асфальтированную, по которой в пол часа проходит одна машина, а может и реже.
Так, чтобы слышали все, тётя Нина ответила.
– Нет, ребята, раз уж сегодня начали рюмками звенеть, сегодня за руль нельзя. Завтра устраивайте себе рыбалку.
  Я видел, что все пригорюнились от такого её решения и уже стал угасать у мужиков интерес к рыбалке, как к несбыточной на сегодня и тут меня осенило. Дело в том, что в той деревне мальчишки – как водители: мотоциклов, автомобилей, тракторов и всей механической техники, и гужевой тоже, считаются у женщин вполне надёжными и состоятельными и всегда им доверяют больше, когда они заменяют своих отцов за рулём. Так повелось ещё с нашего детства, что пацаны умеют ездить на всём что ездит. Во многих семьях ко времени покупают детям мотоциклы не по достижении какого-то возраста, а по достижении определённого роста и даже не роста, а возможностей уже управлять техникой: хватит ли силы повернуть руль, видно ли дорогу, достают ли ноги до педалей. Никаких экзаменов у детей не принималось родителями, ребята учились друг у друга и фактом готовности к вождению, порой, являлось то, что мальчишка показывался родителям на мотоцикле друга и это значило – пора и ему тоже покупать. По деревне ребята ездили аккуратно, а вот в прилегающем к деревне лесочке, у них были натоптаны тропы и они вечерами с зажженными фарами устраивали там какие-то гонки или игру собственного изобретения, рёву моторов и крику с азартным детским дисконтом в обозначении моментов их действий хватало далеко за летнюю полночь. Мой сын, приехавший к бабушке в начале каникул, успел похвастаться мне, что уже свободно ездит на мотоцикле – благо вся деревня в друзьях и по аналогии с мотоциклом, по моему принуждению, тут же поехал на моей машине. Помню, жена моя, когда в первый раз увидела, как ребята местные гоняют на мотоциклах, очень удивилась, что это маленькие и дети, и куда, дескать, смотрят родители. Долго я ей тогда объяснял, что родители сами купили им мотоциклы и это считается семейной необходимостью: и на покос отвезут, и обед привезут, и привезти могут куда надо и что надо – в качестве гонца, и никого баловства, и ни каких травм. Травмы, вообще, у ребят считались позорным делом и, насколько я помню, в детстве их ни у кого не было, а вот в достижении совершеннолетия и старше, такое случалось и понятно по какой причине. Причина была всё та же, наша российская, которая на данный момент преградила нам дорогу на рыбалку. Правда у нас она в количественном отношении была в тех пределах, что по засекреченным данным специальных исследований, только повышает реакцию водителя, но учитывая то, что местным женщинам такую аргументацию приводить бесполезно, я решил использовать последний козырь и спросил.
– Тётя Нина, а если сын за руль сядет?
– А он умеет? –  уточнила она и, услышав утвердительное «конечно» в ответ, спокойно сказала, – Тогда поезжайте, – и пошла своей дорогой. Все воспрянули духом и тем более я, потому что имел уже для своей мамы аргумент, дескать, тётя Нина разрешила – если только внук за рулём, так же это был аргумент для жены, уже привыкшей  к той поре к деревенским пониманиям жизни. Благо сын оказался дома и мы тут же подкатили к воротам дяди Гриши и, быстро погрузившись, отправились в путь. Правда, выехав за деревню, я высадил сына из-за руля, к его большому сожалению, потому что нам необходимо было проезжать узкую дамбу у небольшого прудика, с одной стороны которой берег и вода под ним, а с другой овражек глубокий и она вся в колеях от кировцев – мощных колёсных тракторов, тут уж сам я, по родительски стал бы переживать потому, что сын на то время проехал на машине всего лишь только полтора километра вместе с предыдущим опытом.
Доехали нормально. Дядя Гриша «загнал» сыновей в воду: младшего у берега, а старшего – москвича на речное крыло бредня поставил, видимо потому, что он повыше и у него уже наметился живот и вроде как с поплавком таким, у него плавучесть должна быть лучше, а может и потому, что как и все у нас, посчитал что москвичи по известному качеству имеют лучшую плавучесть, вполне, я думаю, мог озвучить такую шутку дядя Гриша. Тогда в сторону Москвы у народа много нареканий имелось.
– Вот это была рыбалка! Дядя Гриша и место выбрал, где нужно бродить. Помнится: и сын, и зять предлагали другие места, но он настоял на своём, конечно как всегда раза два или три употребив своё «Но!»: и в пренебрежительном, и в вопросительном, и в удивительном смысле, дескать, чтоб вы знали ребята – где нужно рыбачить на той реке, где я вырос, я тогда вас может и послушал.
Как не заведут, и главное проведут совсем немного, только расправят по воде бредень, и уже дядя Гриша даёт команду к берегу закружать, может потому что старший сын не совсем оказался поплавком (не омосквичился совсем) и, отпыхивая воду с губ, притоплялся на глубине и старался вовсю. Дядя Гриша видимо знал, что это трудно. Вытащат бредень, а в мотне: и щучки, и чебаки с окуньками да всё такие, что на удочку никогда не поймаешь, тех которые размером в обычный крючковый размер, мы в воду обратно бросали. Быстро тогда рыбы наловили и скоро уже домой приехали. Вот что значит без подготовки и предварительной планировки, –  подвёл черту Силич в обозначение начальной темы нашего разговора и без паузы продолжил, – Дома уж мы: и под жареную рыбу и под уху продолжили застолье, тут уж пришлось забыть остальные дела мне, а бродачам конечно нужно было для согрева, да и вообще понятно всем, что так и должно всё быть, чего уж говорить. Кстати, я, когда домой вернулся вечером, в сенях в холодке увидел таз с рыбой – тётя Нина принесла, видимо приходила к моей маме соразмерить свои полномочия в разрешении рыбалки с её мнением на этот счёт. Рыба оказалась самой крупной из того улова, так неудобно стало. Мама оправдывалась. Она тоже возмущалась, зачем столько рыбы, но аргумент услышала такой, что мне скоро уезжать, а её рыбаки ещё наловят после. Похоже вся рыба мне досталась кроме того гостевого сытого стола. Ох и отвели мы тогда душу за тем столом. И вот, когда нам рыбка замахнула в рот хвостом раза три по пятьдесят, сытые и довольные вышли мы снова покурить. На половине сигареты дядя Гриша, потирая раненую ногу, сказал.
– А хорошо, что сегодня успели на рыбалку съездить, а то похоже завтра дождь зарядит, – и, поморщившись, уточнил, – Точно дождь будет!
Я спросил, дескать, всегда болит перед непогодой и услышал непременное «Но!» и уточнение вслед, – Точный барометр, прогноз не надо слушать, – и тут же он добавил, – Самое интересное, та которая со мной, – он хлопнул по колену здоровой ноги, – Её вроде и нет у меня, не чувствую я её, а та, которую на войне оставил, эта не даёт о себе забыть.
– Фантомные боли называют это врачи, – с сочувствием пояснил я.
– Но? – высказал вопрос. с удивлением, дядя Гриша и мне пришлось приблизительно пояснить.
– Не знаю точно, откуда термин, вроде из философии медики заимствовали. Означает то, что вроде чего-то нет, а оно вроде как и есть.
– Но! – согласился он, – Так и есть.
На этом месте своего рассказа, Силич, увидев на наших лицах признак непонимания, остановился, поморщился досадливо, как будто совершил ошибку и спросил с константацией в тоне голоса, факта своей ошибки.
– А ведь я вам, похоже, не сказал, что дядя Гриша был инвалид войны? Вот ведь надо же, забыл! – он хлопнул себя по колену, – Видимо по тому, что у него признак инвалидности проявлялся только с виду, если посмотреть – ступни у него не было, а вот, стыдно сказать, мужики, левой или правой – не помню, опять же потому, что не шла к нему инвалидность. У него всё: и в доме, и в хозяйстве, и на работе –  всё на высшем уровне, такого и не у каждого здорового мужика увидишь. Вот тут стоит ещё раз вам удивиться тому, что я рассказывал, потому что работа столяром – это всё время на ногах и причём на ноги приходится весь силовой упор при столярных работах, а при тех объёмах которые ему приходилось проворачивать – нагрузка будь здоров. А доски шестиметровые попробуй поворочать, когда их воз нужно на станке прострогать, и никогда и никому у него ни в чём не было отказа. Ведь только к покосу он готовил сколько грабель деревянных, вил стогомётных с длинными черенками, деревянные трёхрожковые, на старинный манер, тоже делал несколько штук – это уж видимо ему в лесу такие берёзки попадались, когда жердовник заготовлял. И так к каждому покосу, потому что весь инструмент, который делал он, растаскивался по личным хозяйствам. Головки для грабель сверлил не на станке, а ручным коловоротом и все зубья у тех грабель в ряд ровный стоят. Пробовали, нет просверлить несколько отверстий дрелью или коловоротом в толстой заготовке? У меня не получается, чтобы оси всех отверстий в параллель получались. Коловорот у него был фабричный, никелированный с трещоткой и переключением реверса – больше всего мне нравился из его инструмента, ни у кого такого не было. Я потом, уже в возрасте, увидел такой в магазине, у меня аж руки задрожали. Видали ведь этот коловорот у меня. Когда в руки его беру, всегда вспоминаю дядю Гришу и его мастерство. Память это у меня о нём!...
Самое интересное –  при такой жизненной состоятельности, его все называли просто Гриша и всегда, если за глаза добавляли фамилию почему-то – так повелось, хотя у него тёзки не было на деревне. Просто Гриша, но сколько в этом было уважения – это нужно знать, там хоть как по отчеству назови не услышишь такого уважения. К тому времени дядя Гриша уже на пенсию вышел и на его месте работал другой, тоже доморощенный столяр, он и половины от того, что умел делать Дядя Гриша –  не мог, так что попроще, а по объёмам и трети не успевал, а может и волынку тянул, и качеством там уже ничто не блистало. После дяди Гриши захирело столярное дело. Дядя Гриша и прихрамывал не очень заметно, сапожок круглый на раненую ногу шил, конечно, всегда сам из того сапога, который не надобился для этой ноги: и зимние, и летние –  и всегда он у него как новый, видимо всегда корректировал подкладками все нюансы необходимые при таких делах, потому как сам Мастер всех дел и этого тоже...
Силич глотнул чаю, который во время его рассказа налил нам, троим, Виктор и продолжил.
– Так получилось, что на лавочке мы остались вдвоём, остальные уже к столу пошли, а мы докуривали. Я всегда интересовался фронтовыми рассказами и здесь не утерпел и спросил, дескать, как тебя ранило, дядя Гриша. Он призадумался и сказал.
– А вот ты знаешь, до сих пор никому не рассказывал как! – и мне стало не удобно, что я лезу к человеку с такими вопросами, но он тут же, не обратив внимания на моё смущение, сказал, – Хотя сейчас уже можно и рассказать, сейчас все всё рассказывают: и что было, и чего не было, и просто иногда с ног на голову всё перевирают, –  и пояснил, – Гласность и перестройка, – тут уж удивился я, а дядя Гриша подумав немного, продолжил – Теперь уж прошли те времена, когда за слово неосторожное можно так пострадать, что вся жизнь наперекосяк. Хоть и слово давал, не рассказывать, да уж сейчас тому слову грош цена… Катюшу, реактивный миномёт, наверное, знаешь, что это такое, вот от неё и досталось мне, – я ещё больше удивился и невольно спросил, – Как так?
  – А так, – как о простом сказал он, – Наступление должно было начаться значительное, сидим в траншеях, ждём ракеты. Артподготовка началась, как водится. Прошумели пушечные снаряды, разрывы пошли на немецкой стороне. Катюши начали работать, и тут, и зацепило наш краешек, видимо, с одной машины по нам пришлись снаряды, остальные дальше пролетали – это я успел увидеть. А дальше смешалось всё в земле. Хорошо, что не все они по нам ударили. Одна только машина: или от первой ракеты положение у неё изменилось, или ошибка в наведение, но комплект снарядов, частью, точно по нам пришёлся. Хорошо, что там как-то поняли, что у них не туда получилось, а может от нас успели сообщить, но атака ещё не началась, а у нас уже потери, кого санитары бинтуют, а кого в сторонке в ряд складывают. Нас, раненых, человек двенадцать, наверное, а тех ребят побольше двух десятков. Лежим мы – отвоевались на пока, а один из нас всё ругается, толи боль так успокаивает, толи характер у него такой не терпеливый. Всё возмущается, почему, дескать, свои по нам ударили и поматеривается. Я смотрю – около того рядка ходит особист и под диктовку санитара переписывает погибших. Потом к нам подошёл, санитар тоже с наших солдатских книжек ему диктует, а этот, который ругался, продолжает изредка и потише возмущаться. Переписал нас особист, такой чернявенький, какой национальности не разобрать. Убрал бумаги в планшет, вынимает из кобуры пистолет, подходит к тому нетерпеливому, в голову ему нацелил и давай матом орать, я вас, дескать, сейчас всех перестреляю и в первый список добавлю. Сам весь не в себе, пистолет у него ходуном в руках дрожит. Я думаю, что не один я подумал тогда, что «вот так конец мне пришёл – сначала от катюши прилетело, а сейчас за это застрелят как пострадавшего». А особист немного успокоился и орёт, что вы у меня все переписаны и если: хоть один из вас, когда-нибудь, вздумает трепануть, как всё было, всех уничтожат, хоть где достанут. Повернулся и ушёл. Слава Богу! Вполне могли нас приписать к тем ребятам, которые никогда ничего не расскажут. Вот и молчал. Да и что про это рассказывать…
– Не обидно, дядя Гриша, что от своих прилетело?
– Но!? – удивился он, –  Какие обиды? Ясно, что по ошибке. В простом деле и то ошибки случаются, а на войне тем более. Война – она сама по себе, если разобраться, одна сплошная большая ошибка. Там почти никогда толком не получается, что задумывается. Я потом сам большую ошибку совершил. В Челябинске в госпитале оказался – ясно было, что комиссуют теперь. Я возьми и напиши домой: где нахожусь и, что скоро приду домой совсем. Ко мне мама и пришла через две недели, с котомками – гостинцами. Повидать сыночка и подкормить его. А самим в то время есть не было чего. И ведь пешком двести сорок вёрст в одну сторону только. Вот тут я глупость сделал. Она ведь родимая, с этими котомками за четыре дня дошла и обратно тоже, всё своими ногами. А ведь не молоденькая была…, – он вздохнул и, помолчав, добавил.
– Наверное, не вся трагедия в том, что случилось со мной. Ведь среди тех артиллеристов нашли, наверное, виноватого в этом. Ему то вот как досталось? Жив ли остался?! – с сожалением сказал он и, помолчав задумчиво, добавил, – Ошибка, ошибкой. Обида, обидой. А не случись так, может в этой атаке я и сложил бы голову. Мог только из траншеи подняться и пулю поймать. Всё от Бога, и грех на него обижаться!
Мы помолчали.
– Нельзя было ногу спасти? – спросил я его.
– Какой там? В теперешних условиях и то вряд ли, а там тем более. Да и не шибко мудрствовали врачи, некогда там мудрствовать – столько раненых, – спокойно ответил он.
Силич помолчал и продолжил, как оказалось про другое, но в связи с той же темой.
– Я вот про отца своего, царство ему небесное, вспомнил. Рассказывал, что на фронте медикам некогда было шибко разбираться с каждым раненым в отдельности. Тоже у него вытянули в детстве рассказ про войну и то только с помощью мамы. Она ему сказала «Да расскажи им что-нибудь, чтоб отстали и я послушаю». Отец, дескать, ну ладно, расскажу, как ранило меня. В сорок первом это было. В начале войны не война была у наших, а сплошной сумбур. Отступления, окружения.
Он в артиллерии ездовым служил. Артиллерия, считай, вся на конной тяге в то время была. С Кубани туда и брали или в конницу. При отступлении у них сформировалась колонна от всех разбитых родов, полков и прочее. Командиры, какие на собирались, между собой разобрались, кто у кого в подчинении. Шли в основном ночами, если лесами – то и днём. Уже в Белоруссии это было. На ночь остановились на каком-то лесном займище. Навес там длинный от дождя на поляне. Посты выставили и спать. Ночью, говорит, слышу крик «Гад, отдай винтовку» и стрельба началась, да густо так – из автоматов значит. И стрельба с одной стороны только. Паника началась, все побежали от этой стрельбы. Темень – ничего толком не видно. Тут и с боков уже стала слышна стрельба, в обхват их стали брать и вроде в одну только сторону можно выскочить, а туда стали мины бросать. Грамотно, говорит, немец воевал. Видимо как-то выследили их колонну и спланировали всё. Вот, говорит, я думаю, если успею проскочить мимо боковых обхватов то хорошо. И уже вроде пробежал и тут мина разорвалась и стукнуло в колено, но сгоряча вроде ещё бежал и успел выскочить. Сзади стрельба вскоре закончилась. Палку подобрал, отковылял подальше. Рану поверх перевязал. Вскоре расцвело, дальше двинулся. Вышел к поляне, на ней дом, сарай. Стою, говорит, наблюдаю: раз старик вышел-зашёл, второй раз вышел из дома и зашёл. Никого вроде больше не видать. Постучал по крыльцу, дед тот же и вышел ко мне. Старый, но ещё крепкий старик, борода по пояс. Поздоровался я с ним. Спросил, немцы есть? Нет – ответил, стреляют кругом, а здесь не видать. Накормил он меня и спрашивает, мол, чем ещё тебе помочь, сынок. Я и скажи ему, что, дескать, коня бы мне сейчас, да где его взять. Дед заулыбался, повёл меня в сарай, а там четыре коня и говорит «Выбирай любого». Кони бродячие от войны, беглые с разбитых батарей, обозов выходят к нему. Ему жалко, он их в сарай ставит, а что с ними делать не знает. Выбрал я себе коня. Посадил дед меня на него, поесть с собой дал и перекрестил на дорогу. Добрый старик оказался. День я ехал, не слезть с коня, не залезть на него, нога разболелась. Ранение сквозное, осколок под коленной чашечкой пролетел. Потом выехал тоже к поляне – палатки стоят с крестами – медсанбат. А чей: наш, немецкий – не понять. Все в белых халатах ходят, на носилках тоже форму не разглядеть. Вдруг вижу: закуривает один у палатки, я по фигуре и узнал: дружок мой – нашего полка фельдшер. Я и выехал. Он, дескать, откуда ты взялся, а я ему: ты тоже не там где должен бы быть. Он меня по блату к хирургам и поднёс на носилках, потому что сам я не мог уже ковылять. Хирург посмотрел и командует «Ампутация». Я спорить давай, мол, ранение пустяковое. Он на меня вроде в крик – спорить будешь –  под трибунал пойдёшь. Я ему: да хоть под трибунал, дальше фронта не пошлют, а матери на шею не хочу таким. Он успокоился и говорит, дескать, выбирай: сегодня отнимаем ногу выше колена, завтра по пах, после завтра сдохнешь – у тебя гангрена, нога лиловая  и как бревно распухла. Я ему и сказал, что лучше сдохну – вам хлопот меньше. Он приказал меня отнести в палатку. Там соседи, тоже после операций, просветили меня, что у них некоторые отказывались от ампутации, так медики ночью подходят, марличку бросят на лицо и утром уже очухиваешься после операции. Я у них выпросил костылик и попросил, что если днём подойдут ко мне, чтобы толкнул кто, а ночью уж сам не сплю. Слышу, подходят двое санитаров. «Этот, не этот?» –  переговариваются. Я вытащил костылик и по матери их, головы, мол, посшибаю, если подойдёте. Они меня попытались уговаривать, но так ни с чем и ушли. Через день тот хирург мимо шёл, увидел меня, удивился, дескать, ты жив ещё? Ладно, говорит, есть у меня время пока, давай посмотрим. Нога у меня действительно как бревно, а колено как мяч. Осколок на излёте видимо был, а на мне тогда надето было тёплое немецкое бельё, офицерское,
поговаривали наши – фуру мы немецкую интендантскую разбитую нашли и двое галифе ещё поверх и всё это в грязи и сырости. Осень, уже холода стояли. Всё тряпьё под коленкой и застряло. Он позвал сестру, приказал принести, что нужно и протолкал мне через рану начало бинта, с другой стороны вытащил, а оттуда гной и пошёл. Он бинтом туда-сюда,  а сестра на бинт раствор какой-то поливает, подёргает, а потом продёрнет дальше чистый бинт и снова так же и так весь моток бинта и продёрнул. Я чтобы зубы от боли не сломать, пилотку в рот взял – всю зубами искромсал. У меня и пошла после этого поправка и так быстро зажило. Хирург всё удивлялся.
Силич умолк, потом задумчиво продолжил.
– Я вот всё время вспоминаю в таких случаях Лермонтовские слова из Бородино «Да были люди, не то что нынешнее племя. Богатыри – не вы». Действительно наши родители столько пережили. Столько выпало на их долю всего тяжелого и горестного. И ведь не плакались, не жаловались. Ни на кого не обижались – ни на жизнь, ни на судьбу, ни на страну. И не рассказывали ничего толком – вот это жалко.  Видимо побаивались детям, да и друг другу рассказывать, потому что дети могли где-нибудь ляпнуть, как-нибудь не так, а кто-то поймёт не так и дело дойдёт до беды из-за пустяка. Времена тяжёлые им достались – заполошные. Мяли в то время народ, как хотели по пустякам некоторые, зарабатывая себе на мелочах, своей ретивостью, положительные очки в условной бдительности и патриотизме. Да были люди – отцы и матери наши, царство им небесное, нам бы быть, хоть частью, такими же стойкими, мудрыми и умелыми.
Так Силич свёл все эпизоды своего повествования в логическую связку замкнув круг в одну тему или несколько тем в один круг. Хоть как скажи про это – так и так правильно, но самое главное, что слушать его нам, с Виктором, как всегда, было интересно. Но, как оказалось, он ещё не всё нам рассказал, что хотел. Хотя и неправильно я думаю – ничего он не хотел, ничего не намечал, просто у него так получалось: потянуть за ниточку и, что навязано на эту ниточку, то и вытянется из клубка его жизненных воспоминаний. Помолчав он начал снова говорить.
– Не любили они рассказывать про войну… У нас в подъезде жило три фронтовика.
Михаил Илларионович, со второго этажа, по обмену приехали они с женой. Жена у него блокадница, часто болела. Он в дальней бомбардировочной авиации воевал. Только и сказал: летали далеко, бомбили. Летишь без сопровождения – мишень воздушная. Не знаешь: вернёшься или нет. Зенитки бьют, разрывы вокруг, а ты летишь… Ещё промолвился, что по молодости  в раскулачивании участвовал, когда комсомольцем был. Вот и все его рассказы. Я ему все тросточки отремонтировал. Их, у него штук пять, сломанных было. Всё хвалил меня, что никак не может он ни одну поломать после моего ремонта. Грузный мужчина был. Моржеванием когда-то занимался.
Алексей Лаврентьевич с пятого этажа тоже недавно вселился. Он на тете Кате - вдове, хорошей нашей знакомой женился. Тот в десанте забрасывался. Спрашивал меня, знаю ли я про десант, в котором из трёхсот пятидесяти десантников осталось в живых двадцать с небольшим. Якобы предательство было в партизанском отряде и их выбросили на немецкие костры. Потом его в артиллерию дальнобойную определили. Там уж, говорил, что подальше от передовой чаще всего находились и как пройдёт удачно наступление, хорошо поработают и награждение сразу. Рассказывал, что когда в Молдавии находились, баранов за бумажку у молдаванских пастухов брали. Подъедут, а молдаванин им «флорешты капитан, флорешты капитан». Они ему напишут на бумаге, просто три слова «Взяли три барана» и он им сам их поймает, а бумажку для отчётности под шапку спрячет. Чьи были эти бараны? ... Понятно, что безобразничали солдаты. Рассказывал ещё: стояли они близко к передовой и ночью ползали на нейтральную полосу с канистрами в разбитый подвал за вином, пока командование не прознало и не приказало расстрелять из пушек этот подвал. Больше ничего не рассказывал.
На первом этаже тоже жил фронтовик, он младше их, но болел часто. Жена у него моложе его намного была. Как звали его – не знаю. Он рассказывал, что после войны, сразу, учился в институте. Их, фронтовиков, объединяли в группы человек по пять и от этой группы экзамен сдавал один человек по одному предмету, а другой по другому предмету и в зачётке каждому ставили ту оценку, которую получил представитель от их группы. А кому что сдавать, они определяли сами между собой. Говорил, что «безобразничали», ходили в форме на экзамен, одевали ордена, с намёком на то: что где, мол, вы были, товарищи экзаменаторы, когда мы воевали. Признавался, что стыдится сейчас этого. Преподаватели многие побаивались их, считали, что по запальчивости можно и схлопотать от них.
Больше ничего не рассказывали и говорили в основном про текущую жизнь. На лавочке часто посиживали и меня покурить притормаживали. Жил ещё на втором этаже дядя Петя их возраста мужик, но не воевал, а служил в милиции. Дядя Петя – Пётр Андреевич, мужик деревенский деятельный. Часто встречался с алюминиевым трёхлитровым  бидончиком в руке. Встретишь, поздороваешься, спросишь, указывая на бидончик.
– Пиво?
– Нет! – и смеётся, – Не угадал. Молоко, – и предлагает молока испить, прямо из бидончика.
Откажешься, поблагодаришь, а он, – А я прихлёбываю по дороге, – и тут же глотнёт из бидончика, крякнет, скажет «Хорошо!, засмеётся и пойдёт дальше. В другой раз ты ему «Молоко?», а он опять смеётся.
– Не угадал. Пиво, – и снова предлагает и всё повторяется, я отказываюсь с благодарностью, он отпивает, крякает и дальше идёт.
Ходил ноги вперёд от коленок выбрасывал в стороны. Такой, тоже тучноватый был, с животиком.  Ни разу я не отгадал – что у него в бидончике.
Не суетно они жили, да тут стали выдавать ордена отечественной войны в честь сорокалетия Победы. Мужики это встретили суетно. Ждали и в то же время вроде как недоумевали. Получилось так, что первым получил этот орден дядя Петя и… нарисовался с орденом на груди и со своим бидончиком перед сидящими на лавочке: лётчиком и десантником-артиллеристом. Дядя Петя браво так, кидая ноги, подошёл и предложил пивка им. Они, не долго вытерпели, помолчав. А потом? Ох, что с ними стало? Дядю Петю они затёрли в потрох.
– Ты где взял?
– Выдали
– Где выдали?
– В военкомате?
Один спрашивает – Да как так? Ты не воевал! – а другой отвечает, – Да у него племянник военком, вписал его по блату в списки!
Один спрашивает – Да ты как посмел одеть и перед нами тут стоять? – другой поясняет, – Да у него ни стыда не совести нет!
Один спрашивает, – Хочешь, мы сходим, куда следует, и не видать тебе ордена и твоего военкома попрут с должности?
Дядя Петя смущённо старается их охладить, – Мужики, мне это за Валерика дали.
Все в подъезде знали, что у него сын погиб от выброса бактериологического оружия, который случился в год Олимпиады.
Мужики его одёрнули, чтобы мозги им не пудрил. За это, дескать, не дают такой орден отцам и вообще за это не награждают.
Дядя Петя просит их не губить племянника-военкома и обещает никогда не одевать орден и при них снимает его и, как не пытается ещё с ними заговорить, что бы узнать их конечные намерения, они сидят молча, отвернувшись. Дядя Петя со словами «Ладно, ладно, мужики, я всё понял» тихо понуро уходит домой.
Выходит с первого этажа фронтовик-студент и спрашивает о чем у них тут сыр бор. Они ему с возмущением всё рассказывают. Он, поняв в чём дело, говорит им «Пустое это. И чего вы так? Они снова умолкают. Потом один спрашивает.
– А ты узнал, почему тебя в списках нет?
Как мне они потом разъяснили: соседа, из-за всех его обменов квартирами – всех выписок и прописок и не постановок на учёт в военкомате, не оказалось в наградных списках.
Он отвечает «Сказал же вам, пустое это и огульно как-то»
Они ему «Ты вот не хочешь, а разные Петьки ходят с орденами».
Он машет рукой, снова говорит, что пустое это и уходит домой.
Десантник-артиллерист, такой он, уже в старости, а видно, что ещё ядрёный крепыш и характером бойкий. Не зря в десанте был. Красавца ещё с молодости в нём видать и закваска чувствуется, у него и фамилия была Квашнин. Сибиряк! Сердито говорит.
– Действительно – огульно! (в сердцах сматерился) Этот бровастый себе Орден Победы, да Героя – за войну, а этот (другой Генсек) нам ордена, что бы власти не стыдно было перед нами.
Лётчик согласно кивает головой.
В День Победы  они сидели на лавочке с орденами на груди. Остальные награды почему-то не стали одевать. Я поздравил их с праздником и с наградами. На их спасибо, тоже сказал им спасибо за всё, что сделали для нас. Они, как всегда, попросили посидеть с ними. Тут  вышел фронтовик-студент. В руках у него початая бутылка коньяка и бокалы. На нём брюки старенькие – домашние, а пиджак от парадного костюма и грудь вся в орденах и медалях. Он остановился, не сходя с крыльца и, громко приветствовал.
– Здорово все! Всех с праздником! – и далее, – Ну что, фронтовики, давайте обмоем ордена, – и, спускаясь с крыльца, подмигнул мне и сказал, – Решил, как в молодости, в студентах, схулиганить – наградами звякнуть.
Мужики оживились и, увидев на его груди два ордена таких как у них, наперебой сказали, – Ну вот молодец, разобрался, сходил таки! – А то нам и неудобно как-то перед тобой.
Он к тому времени уже успел разлить на четыре бокала – видимо и меня в окно сосчитал заранее, раздал их, сказал «С праздником всех! С великим праздником нашей молодости, мужики!… И за тех, кто не дожил до него!» – и потянул свой бокал к другим. Бокалы встретились почти разом и после их звона, мы выпили стоя. Он достал шоколадку и пустил по кругу. И тут десантник-артиллерист, приглядевшись к груди фронтовика-студента и, поняв, что такие же ордена как и у них, у него, во первых, разных степеней и в добавок каймой и всем металлом на них тусклее их новеньких, уразумел, что они у него ещё с военных лет. Толкнув летчика локтем, он сказал, показывая на ордена «Так они у него боевые» и они вопросительно заглянули в глаза фронтовику-студенту. Он усмехнулся и сказал им «Эти за дело, мужики – есть что вспомнить, а остальное пустое»  и, помолчав, десантник-артиллерист сказал «Действительно пустое». «Да» подтвердил лётчик и они, трое, сидя в ряд обнялись. Дядя Лёша – это который десантник-артиллерист, сидевший рядом со мной, чуть погодя, свободной рукой притянул меня за шею к себе тоже…
Силич умолк… и…, ну чему тут удивляться? Снова, качнув головой, продолжил.
– Вот про награды ещё вспомнил. У нас в старом охотхозяйстве сторож на станционной базе был Митрофаныч – Георгий Митрофаныч – уважали его все охотники. Мы с другом приедем в полночь, и Митрофаныч чаще всего, хоть мы его и просили всегда посидеть с нами, всегда «отрашивался» домой. Мы конечно с сожалением «разрешали» ему это. Но один раз он, всё таки остался с нами и в разговоре под рюмочку, конечно не по его инициативе – это уж, видимо, я как-то подвёл к тому разговор, выяснилось, что у него за войну два ордена. Я спросил «А за что наградили, Митрофаныч – расскажи».
Он и рассказал.
– Я всю войну баранку крутил. Шофёром был. В одном месте наши речку форсировали метров сто шириной. На той стороне зацепились наши на пятачке, а остальные к ним подойти почему-то не могут пока. Они по проводу успели сообщить, что у них боеприпасы заканчиваются. Я как раз стоял гружёный боеприпасами. Смотрю командиры суетятся, из их разговоров я и узнал про все обстоятельства. У одного я выпросил бинокль – речку рассмотреть. В одном месте высмотрел прямушку целого льда, в остальных местах он разрывами разбит. Лед тонкий ещё, машина провалится, но я решил с разгона и на легке. Выезд на лед смотрю возможен. Жалко стало ребят – как они там без патронов? Предложил командирам, давайте, мол, разгрузим малость мою полуторку и попробую я проскочить. Они разрешили. Ох и разогнал я под уклон мою милушку. Не ездила она ещё у меня так быстро никогда. Перед выездом на лёд вылез одной ногой на подножку, а другой газ в пол и рулю. Кругом разрывы, а я молю Бога, чтобы в мою прямушку не попало. Так и пролетел. Лед, слышно трещит и прогибается, но провалиться не успевает. Машина, в прогибе льда, как в ямочке неглубокой, так и летела. Выскочил к нашим. Потом орден дали. А второй орден? – он усмехнулся, – А второй не знаю за что дали…
Мы удивились, а он стал рассказывать.
– Это в Германии уже было. Перед концом войны. Движение по ночам запрещалось – немцы недобитые везде шастали. Где ночь застала, в какой деревушке или городке, там тебя комендантские воины и оставляют на ночёвку. Вот мы, такие путники, спим и вдруг, к нам забегает офицер, кричит «Подъём, все с оружием за мной!» Нас человек пять спало в доме. Мы за ним, а там и околица рядом. Он показывает на лесок рядом с деревней и говорит, что там обнаружена группа немцев,  командует «Огонь» и сам по лесу стал стрелять. Ну и мы постреляли туда. Потом он нам отбой сыграл, привёл обратно и всех переписал. А уже после Победы мне дали орден…  Я ведь тогда, утром, ходил в тот лесок. Там только деревья соком плакали от наших пуль и следов больше никаких не видать. Мне кажется, этот офицер сжульничал. Не знаю: что написал он в рапорте, чем остальных наградили, что получил сам, а мне дали орден видимо по тому, что у меня был уже один…
Говорил он это, как вроде виноватым тоном, и мы с другом его подбодрили, что бы не тушевался, дескать, сколько на тех дорогах его смерть поджидала и сколько было незамеченного геройства за всю войну, так что этот орден вполне заслужен.
И сразу без паузы и перехода Силич сказал
– Я Дядю Гришу тоже тогда спросил, получил ли он орден, как участник.
– Но! – в своём стиле утвердительно ответил он, – Дали…, – помолчав добавил с грустью, –  А Иван Вылежанцев не получил и сосед тоже, –  он кивнул в сторону ближайшего дома –  Умерли ещё до указа…, – и вздохнул тяжело..
Помолчав Силич добавил.
– По разному война прошлась по тем людям. Разные воспоминания у них оставила. Жаль, что они не очень делились ими и жаль, что их остаётся всё меньше и меньше и уже исчезает навсегда та книга памяти, которую можно было бы написать по их воспоминаниям. Жалко, что раньше никому ни пришла в голову такая идея…
Это если брать фронтовиков, а ведь остальной народ, если взять, тех кто в войну работал: старики, женщины, дети и по брони кто из мужиков. Тоже тяжело им пришлось.  У нас мужик один рассказывал. Ему десять лет в войну было. На гусеничном тракторе всю войну. Он взрослым то ростом не высокий.  Стоя за рычагами пахал иначе не получится. Если сядет на сидение – борозду не видать. Так всё время стоя. Да ночами ещё, того и гляди что уснёшь, говорит, и уедешь куда-нибудь. Рычаг фрикциона, который с его ростом, ещё мог тянуть, а вот одновременно с тормозом, тут уж тяжело приходилось.
На заводах пацаны работали. Ящик ему подставят к токарному станку – он и работает, а иначе тоже не получится. В кинохронике даже показывали.
  Мужик рассказывал, у него отец сталеваром работал по брони – броню варил. У них, у сталеваров, норма питания повыше, чем у других была. Тут начали сталевары в голодные обмороки падать у печей. Начальство разобралось – оказывается, они свои пайки домой уносили. Перестали им выдавать те пайки, на работе стали кормить. Да всем, везде тогда пришлось тяжело. Опять у наших известных и неизвестных деятелей искусства почитаешь биографии – некоторые в войну, в более старшем –  чем десять лет, возрасте учились в студиях для одарённых детей. По разному всем пришлось…
– Да! Действительно были люди и досталась им доля. Что интересно, я подметил – они, фронтовики, к нам к своим детям, к следующему так сказать поколению, как правило, относились с уважением. Почему? Сейчас подумал: видимо по тому, что мы, в сравнении с ними, были на много образованней. Ведь даже после окончания семилетней или восьмилетней школы, у нас в два, а то и в три раза больше насчитывалось этих школьных классов, чем у них. Не давала жизнь им, в их детстве, учиться толком. Мы к армейскому возрасту, в котором им пришлось воевать, уже почти все десятилетку заканчивали, а некоторые и специальное образование получали – грамотными они нас считали. Уважали за то, что мы знаем что-то, чего они не знают. Часто поговаривали, что нам хорошее время досталось, что: сыты, одеты, учиться сколько хотим можем. Да и технический прогресс, к тому времени, совершил большой скачок, и они считали его признаком нашего времени, которое не шло в сравнение с их временем и как-то подспудно приписывали это нам в достоинство. Но я считаю, что в сравнении с ними, нам далеко до них. Вот меня взять. Головой ещё могу до чего-нибудь дотункать, понять что-то, а вот когда дело рук касается – тут всё не так получается, как мне хочется. Не получается у меня дело, как у дяди Гриши, не получается метко из нарезного оружия стрелять по снайперски, как фронтовики. То видимо были Зубры своего дела, а у меня видимо руки зазубрены, – он вздохнул и, посмотрев на часы удивился, – Вот это да разболтался я, – уже и обедать надо. Вы уж я гляжу, курить наверное хотите – уши скоро до земли достанут. Бегите на перекур, а я обед сгоношу.
Мы с Виктором отправились на перекур. Я думал, как всё запомнить и нечего не упустить из рассказа Силича. Подумалось ещё: при том, признаваемом нами его мастерстве и толковости во многих делах, сколько у него недовольства собой, критического отношения и в тоже время справедливости по отношению к действительным Мастерам своего дела. И ещё подумалось: вот он пример белой зависти. И только я начал думать: а что же мы – считай, внуки тех фронтовиков, что мы в сравнении с ними?... – как Виктор на половине искуренной сигареты перебил мои мысли.
– Получается, опять Силич из своей галереи поделился с нами.
– Похоже, судя по тому, что и люди и случаи интересные. Интересно, что у него там ещё есть? – ответил я и мы, докурив, пошли на зов Силича –  обедать…
…Вот так, как всегда начавшись с, другими, пожалуй, и не замеченного бы обстоятельства, закончился очередной рассказ-монолог Силича: и про рыбалку, и про фронтовиков – про всё, что у него, как всегда получалось, плавно переходя одно из другого и всё равно замкнулось, в интересный для нас, с Виктором, рассказ …
(4)