Там, где пни-осьминоги

ГЛУХОЛЕТЬЕ

Лодку берем у Гуляй-ноги. Так называют здесь Леонида, прихрамывающего и припадающего на один бок. Величают за глаза, иначе обидится. Но мне нравится его прозвище. Что-то лихое и стародавнее в нем, от разудалых волжских галахов и "есмень-соколов" с большой дороги.

— Твой что ли? – кивает Леонид на сына Димку.
— Мой.
— Опоздали вы, мужики. Не идет рыба сейчас. Вишь, духотища какая. Недельки б две назад...
— Так клюет, сам знаешь, вчера и завтра, – подмигиваю ему и показываю на крупные чешуинки, присохшие к самодельной стлани-решетке. Леонид выплевывает окурок.
— Сетевая... А на спиннинг не идет, нет.

Июль... Воздух остановился, отяжелел, налился медовой сладостью теплых трав и цветов. В сонной воде преют водоросли, булькают азартно окуньки, охотясь загоном на верхоплавку. Изредка извернется в лопушнике золотым боком крупная красноперка, выплеснется лениво поверху, пуская круги, и замрет у стебля кувшинки.

Наверху в деревне, пыля и толкаясь, бредет по улице стадо бестолковых баранов. Они, казалось, издеваясь, кричат вразнобой то уверенными мужскими басами, то писклявыми до смешного подголосками. Зайдется было на них местный Шарик, захлебываясь показной яростью, но, быстро заскучав, ляжет в тенек. Эти простые деревенские звуки не нарушают тишину, как и монотонное гудение пчел, скрип колодезной рукояти, шелест утомленных зноем лип.

Мы стаскиваем с берега тяжелую деревянную плоскодонку, загружаемся и отплываем под напутственным взглядом Гуляй-ноги, сидящего на перевернутом "Воронеже" в облаке сигаретного дыма.

— Соли-то много взял? – кричит вслед.
— Килограмма два будет, – отвечаю.
— Э-э, тогда и на воду не надо было выходить!
— Да куда больше-то?
— Солитер плавится, мешками ловим!

Машу ему рукой и насмешливо переглядываюсь с Димкой. Солитер... Рыбы что ли мало в Волге?

А "солитер" действительно плавится. Черные спины лещей чертят стрелки-дорожки в разных направлениях. Да, собственно, это и не солитер. Рыба поражена лигулезом – плоским белым червем-ремнецом, совершенно безопасным для человека. Местные мужички, как на праздник, выезжают за "солитером" с большими сачками на длинной ручке. Ловят рыбу, выкидывают червя, а потом, как обычно, солят и коптят леща. Кто сам ест и нахваливает, кто продает, здесь же неподалеку, в ардинский бар. Кто-то и в город везет.

Но нам с Димкой хочется поймать свою рыбу снастью. Отплыв от Сенюшкино с полкилометра, бросаем якорь. Цепляю к леске желтую "вертушку" и размахиваю спиннингом. Бульк! Коряга... Чертыхаясь, отцепляю блесну подергиванием в разные стороны. Снова заброс, потом еще и еще. Меняю блесны. Забросы следуют один за другим, но словно заколдована или мертва вода. Нет ни единой хватки. Плывем дальше.

По правой стороне тянутся острова, заливы, протоки, затопленные перелески. Далеко виден куполообразный холм с редколесьем по крутым скатам. Еще дальше синеет на высоком берегу старый сосновый бор. Слева высится на крутояре деревенька Троицкие выселки, ставшая теперь поселением дачников.

Мы выходим за остров к Жареному бугру и нас встречает настоящая волжская волна, приходящая с фарватера по широкому плесу-протоке, бывшему ложу Рутки. Грести становится тяжело. Волновой накат останавливает плоскодонку, бьет в борта и рассыпается теплыми брызгами на наших лицах, опаленных солнцем. Но мы заходим в узкую протоку между островами и поражаемся наступившей тишине. Темная вода, в которой роятся крупицы зелени, почти неподвижна. На ней уже желтеют первые палые листья. Мы раздвигаем их лодкой и тихо плывем под ветвями лип и кленов.

Изредка под днищем сухо скребут пенопластовое сетевые поплавки, всплывшие со спадом воды. В ячейках кое-где блещет боками крупная рыба.

— Проверим! – азартно щурится Димка и спохватывается. – Да только посмотреть...

Я и сам знаю, что он не возьмет чужого, не приучен. Хотя сейчас "мочковать" друг у друга сети не считается здесь чем-то зазорным, как, впрочем, и воровать их. Что-то изменилось в психологии местных жителей.

Уходим подальше от сетей и, чтобы не плыть вхолостую, тянем за собой "дорожкой" небольшую желтую блесенку. Спиннинг, установленный почти вертикально, подрагивает тонкой вершинкой в такт осторожным гребкам. Вот резко взвизгнула катушка, и мы возвращаемся обратно, чтобы отцепить блесну от коряги. И снова "дорожка" тянется за лодкой. Чтобы зацепов было поменьше, укорачиваю леску и советую Димке:

— Повыше держи, да поглядывай в воду. Здесь топляк на топляке. Димка кивает и сосредоточенно смотрит на воду, тронутую легкой рябью.

Блесну видно. Она всплывает из глубины и мечется, словно суматошная рыбка, поблескивая темной латунью. Специально не полировал ее перед рыбалкой, дал окислиться, дабы не смешить сытых щук и окуней откровенной фальшивкой, но похоже, это не помогло. Слишком отстойна и прозрачна вода в протоке. Блесной интересуются лишь "матросики" с ладошку. Они неотступно следуют за обманкой и некоторые даже тычутся в нее любопытными носами, но тут же в испуге прыскают в сторону. На смену убежавшим к блесне пристраиваются другие окушки. Этот детский сад так и сопровождал нас до очередной коряги. Отцепив блесну и от нее, сматываю спиннинг.

Располагаемся на островке посреди широкой протоки. Палатку летом обычно не ставим, в ней душно. Натягиваем полог от комаров, а сверху укрываем его полиэтиленом, на случай дождя. Жилище готово.
Садимся с Димкой обедать у ненужного костерка, разве что чай на нем вскипятить...

— Ну-у, опять колбаса с жиром, – ворчит Димка.
— Помидоры ешь, огурцы.
— В лагере надоели.
— Чего ж рыбы не поймал?
— А сам-то?..

Переругиваемся, шутя, но действительно обидно: волокли из города тяжелую сковороду-чугунину, взяли маслица растительного, манной крупы для обваловки рыбных ломтей. Вот только самой рыбы нет. Это на Волге-то...

— Пап, смотри! – кричит вдруг Димка.
— Чего ты?
— Да вон, лещ плывет, здоровый!

Действительно, прямо напротив нашего полога спинища черная раздвигает ольховый лист на воде.

— Так это солитер...
— Давай поймаем! – азартно вскакивает сын.

3аражаюсь его азартом. Минут пятнадцать гоняемся на лодке за рыбиной с подсачеком, удивляясь ее проворству. Наконец в сердцах долбаю по лещу веслом, словно из пушки по воробью. Попал!.. Азарт быстро проходит, остается досада. Справился с больной рыбой... Как теперь Димке докажешь, что не охотой за солитерами на рыбалке занят?

А лещ хорош. Килограмма на два с половиной. Такого бы на фарватере, на "кольцовку"...

Пока калится сковородка на углях, чищу рыбину и незаметно от сына кидаю в угли белого ремнеца. Пусть лучше не видит. А вскоре уже и шипят на сковороде изрядные куски леща, пузырятся в растительном маслице, обложенные кольцами лука. И не оторвать нас было от сковороды, пока она не опустела...

— Ну вот, – удовлетворенно поглаживает живот Димка. – Теперь не скромно поели.
— А ты как думал? – деланно бодро подхватываю я. – Это ведь Волга, сын. Рыба здесь серьезная.

Откуда эта рыба взялась, стараемся не вспоминать.

После обеда долго пьем чай и лежим на ветерке, под березой. Отдыхаем. Отдыхать-то отдыхаем, но в голове все вертится: если так и дальше дело пойдет, то останется нам с сыном только за солитерами гоняться. А как потом Димке в глаза глядеть? Объяснять, что по теории глухой период сейчас, рыба вялая и сытая?..

Между тем жара начала спадать. Откуда-то взялись чайки, они падали на протоку снежными комьями, высмотрев скопления прыскающего поверху малька. Э-э, да малек-то не от радости танцует!.. Ему бы увернуться от жадных окуневых пастей. Вон они, полосатые охотники, словно стадо, гонят суматошного малька на отмель. А там уже кипит вода, как в кастрюле.

— Подъем! – толкаю задремавшего Димку.

Спешно отталкиваем лодку и тихо подкрадываемся к отмели, где идет окуневая загоновая охота. Р-раз! "Вертушка" плюхается за стаей, проходит ее... Пусто. Еще заброс, еще... Окунь упрямо сторонится блесны. Не снимая "Mepps", просто привязываю к ней на отрезок лески желтую миниатюрную "колебалку". Первый же заброс приносит полукилограммового горбача.

Окунь хватал без перерыва, нагло и жадно. Причем, если до этого "вертушка" не вызывала у хищника никакого аппетита, то теперь она, "убегая" от более крупной блесны-преследователя, стала для азартного полосатика самой желанной.
После десятка пойманных мной окуней Димка взмолился:

 — Пап, я тоже хочу!
— Конечно, парень, давай-давай! – опомнившись, отдаю ему спиннинг.

Но он не умеет забрасывать. Клятвенно пообещав научить этому сына, забрасываю сам, а подматывать леску будет Димка. Тук-тук! – бьет уверенно по кончику удилища. Сын с горящими глазами стрекочет катушкой. Спиннинг гнется и в лодку падают сразу два окуня.

— Видел, пап?! Нет, ты видел, как я их?!.
— Видел-видел, это тебе не солитеров ловить. Волга, брат, – вроде бы ворчу, отворачиваясь и расплываясь в улыбке. Затем забрасываю снасть и отдаю Димке.

Весь вечер и следующие дни мы высматривали чаек, места окуневого боя, заметные по вскипающим серебряными брызгами скоплениям мальков, ловили горбачей, а затем и тяжелых пятнистых щук, любопытных и завистливых к чужой охоте, засыпали в пологе под тонкий звон комаров и просыпались в полнолуние от неясного и тревожного восторга, слушали как хлещет по воде хвостом испуганная чем-то русалка, разбивая луну на множество осколков, как ворчит в тинистом бочаге старый водяной. А в росистую зарю отталкивали лодку от берега и плыли навстречу солнцу. И не было ничего лучше этих простых радостей, которые дарила нам протока.

ЗДЕСЬ, СЛУЧАЕТСЯ, СТРЕЛЯЮТ

Если посмотреть с высокого сенюшкинского берега, то взгляду открывается, казалось бы, живописный пейзаж. Там, вдали, в легкой дымке синеет правый высокий берег Волги, утыканный соломинками труб, с которых верховой ветер срывает струйки дымов. Вонзилась в небо телевизионная башня, белеют, словно куски рафинада, современные здания, ниже прилепились по склонам домики-коробки старых кварталов, нередко купеческой надежной постройки. Это "Кузьма". Так ласково и просто называют Козьмодемьянск. Самой Волги не видно. Она закрыта  большими и малыми островами, бывшими когда-то охотничьими угодьями, заливными лугами, перелесками, деревнями. И сейчас по островам тянутся старые дороги, заросшие малинниками. По берегам лежит битый кирпич, раззявленными ртами чернеют заброшенные погреба, ржавеет проволока. Здесь нередко можно встретить яблоню, на которой висят краснобокие наливные плоды. На островах собирают и грибы. Этакая грибная рыбалка получается на моторных лодках. Всей семьей собираются "васюковцы" (по Ильфу и Петрову), садятся в крепкие волжские "Казанки-М", "Воронежи", "Прогрессы", и странно слышать здесь озорную перекличку грибников, которая далеко отдается по воде.

Веселую эту лубочную картинку портят рощи черных скрюченных деревьев, стоящих в нездоровой воде водохранилища. В серый день, если заплыть на лодке в такие места, унылый этот пейзаж, крик воронья да запах больной воды, в которой нередко белеет тухлая рыба, наводят тоску на нормального человека.
По весне здесь, бывает, стреляют. Не только из гладкоствольных "ижевок" и "тулок", случается, и очередью "Калашникова" разорвут тишину. Зона есть зона. И пускай это всего лишь зона затопления, но в заброшенных этих местах уже складывается своя жизнь, с особенностями, присущими любой зоне отчуждения.

Если пройтись по деревням Сенюшкино, Троицкие выселки, Мазикино, укоренившимся на высоком, теперь уже волжском (после затопления) берегу "нашей" стороны, то редко встретишь в крепких на вид хозяйствах работающего человека. Работающего не по сути, а на казенной официальной работе, за которую полагается зарплата. Вкалывать на своих огородах, тащить на себе большое хозяйство – дело обычное для любого селянина.

Если бы еще им платили за это деньги... А они, эти деньги, нужны деревенским, как и нам, городским. Помнится, рассказывал мне подвыпивший знакомый из местных людей, как уже не раз он прилаживал петлю на перекладине в хлеву. "Как жить?! Деньги туда надо, деньги сюда надо!" – вот суть тяжелого его монолога.
"Дочке образование надо дать – гони тысячи, потом еще, потом еще. Сейчас все за деньги, а где их взять?"

Сидел он на лавке, жженый на солнце, ознобленный волжскими ветрами, и сжимал до белизны крупные кулаки, в тоске ли муторной, в злости ли, а может быть, в бессилии.

Сетями здесь ловят все. Иначе нельзя, если живешь у Большой воды и нет больше иного заработка. Молодой паренек Сергей Архипов, умерший недавно от лейкемии, так как не на что было лечиться, несколько лет строил дом и содержал семью на "сетевые" деньги. Нередко, слушая бодрые сводки-отчеты рыбоохраны по пойманным браконьерам, отобранным у них сетям и суммам наложенных штрафов, я вижу перед собой этих самых браконьеров – людей, потерявших надежду на то, что может быть когда-то лучшая жизнь. Они не верят уже никому и надеются только на себя. Они ловят рыбу и их тоже ловят, кроме рыбнадзора – и омоновцы, казаки, студенты в правах. "Обнаглели совсем эти!.. – рассказывают местные. – Недавно подъезжали к костру и прямо спрашивали – литра есть? Если не было, садились в лодку, "кошкой" собирали сети и уезжали, а потом сами же ставили сети или продавали их по дешевке, за водку".

И нет из этого тупика иного выхода, кроме как: лови, но не попадайся, поскольку охранять рыбу все же необходимо, особенно от нелюдей "электроудочников" (которых, кстати, отлавливают сами местные "браконьеры" и судят по своим законам). Хотя нелепой иногда кажется охрана рыбных запасов здесь, где воду бороздят повсюду черные спины лещей, больных лигулезом, где на отмелях цветет ядовитая зелень и сбросы предприятий, особенно зимой, "тишком", под лед, стали правилом.

Плещет в подмываемые берега зеленая волжская водичка, визгливо бранятся чайки, клюя плавающих поверху "солитеров", мертвый лес чернеет в воде, раскинув сохлые сучья, а где-то там, на судовом ходу, проплывают белые теплоходы и слышится с них далеко: "Ветер с моря дул, ветер с моря дул..." Респектабельные дамы и господа поглядывают снисходительно в сторону зеленых с виду островов, за которыми идет своя жизнь. Там зона затопления, где иногда стреляют...

"ЁЛОЧКА"

Было решено – сезон закрыт. Ледяной ветер, пришедший с севера, гудел в проводах и с размаха бил в окна. Потом обложно наползли мутные тучи и дождь мелко сыпался день и ночь, наводя тоску. И тут в череде серых дней откуда-то выглянуло умытое солнышко. Распогодилось не на шутку, правда, надолго ли?

Спешно собираемся с сынишкой и едем на Волгу. Здесь надо уточнить, что Волгой места нашей рыбалки можно назвать условно. Разве что вода волжская. А так – это архипелаг лесистых островов, рощи ломаных берез и окостеневших дубов, торчащих из воды. Словом, – часть Чебоксарского водохранилища. За двумя длинными островами-бровками, тянущимися к коренному Жареному бугру, есть последний – Вороний. А за ним уж точно – она, Волга, с рокотом теплоходных дизельных движков и тяжелым накатом осенней волны.

Нам туда не надо. Выгребаем на "Казанке" без булей к самому первому, длинному острову – закрыться от ветра. "Казанка" ходка и устойчива под мотором, но весла "не любит" – парусит.

Под островом бросаем якорь – ржавый трак и разматываем спиннинги. Я пользуюсь обычной инерционкой, а Димка приноровился к недорогой, но легкой в работе безынерционной катушке. В общем-то оно и верно: крупной щуки по этому времени ждать не приходится, а "бород" избежишь. Обманки у нас простые. Димка цепляет давно уже проверенную желтую "Сенеж", на которую здесь одинаково исправно ловятся как щуки, так и окуни, а я ставлю "Неман" с насечкой-чешуей. Модные новинки не используем. Не потому, что уж такие провинциалы-консерваторы, а просто нет в них нужды. За судаком и жерехом надо к Вороньему острову идти. Туда в обход через Жареный бугор все восемь километров будут, да на веслах, да на парусящей "Казанке". Эх, сюда бы мою "Обь-3" с "Вихрем"... Но лодка уже на зимней стоянке, в Кокшайске, ниже ГЭС.

Вода прозрачная до слезности. Надежды на хороший улов мало, но ведь – последняя рыбалка по открытой воде...

Разминаемся с Димкой в первых несильных забросах, проводя блесны у коряжек и травы, еще не опустившейся на дно. Сын косит на меня с тревогой. Кто первый? Но проходит час, мы меняем места, блесны, все напрасно... Подступает тяжелое чувство разочарования. Этого следовало ожидать, но не до такой же степени... Сколько было переловлено сильной ямной щуки и килограммовых окуней в этих самых местах! И тут вспоминается мне, как случилось нам с приятелем поздней осенью попасть на веселую ловлю окуня-горбача. Было это не здесь, а ниже ГЭС, при впадении реки-речушки с серьезным названием Большая Кокшага. В устье она действительно не совсем маленькая. Ловили мы на "елочку". Снасть не мудреная – та же блесна, но выше нее подвязаны жесткие поводки с крючками. Один обмотан ниткой-шерстинкой, другой белеет кусочком поролона, а на следующий из озорства зимнюю блесенку прицепили, крошечную, но серебряную. Окуни тяжело оседали на всех крючках, но отдавали предпочтение почему-то шерстинке.

— А ну-ка, сына, давай-ка шарф. Он у тебя с красным, – бодро командую.

Тот в недоумении.

– Давай-давай, мама не заметит.

Быстро мастерю "елочку", себе и Димке, но тот не принимает подарок. Упорно цедит воду одной из жестянок, к которым я потерял уважение. У меня "елочку" венчает судаковая мельхиоровая блесенка для отвесного блеснения. Снасть, конечно, дикая, но кто его знает?..

Соревнуемся с Димкой полчаса и вдруг – удар по моему спиннингу! Торжество победителя и жалость к Димке как-то одновременно проносятся у меня в голове. Подвожу к лодке отчаянно упирающегося "матроса". "С полкило будет, – решаю. – Ну граммов на триста", – тут же осаживаю себя. Оглядываюсь на сына, чтобы посочувствовать, а он, оказывается, тоже кого-то волочит. Щука! Конечно, тоже не щука... "Шнурок" болтается на леске. Но сын торжествует. "Обловит, – думается с тоской, – обловит, стыдоба"... Снасть же не меняю из принципа. Нет-нет да и поддерну горбача. Правда в этот раз крупный брезговал "елочкой", больше двухсотграммовики баловались. У сына же удача оказалась первой и последней.

Вскоре и он перешел на "елочку". Ему не так стыдно, он же меньше...

Два дня жили мы на островах и успели пропахнуть дымком, ветром, рыбой. Почти каждый остров в этих местах имеет свое жилье – землянку. С виду – нора с окошком да и внутри незатейливо: ржавая печка у двери, за ней – нары, устланные сеном или папоротником, а то и просто сомкнуты в ряд отполированные телами доски. По бревенчатым стенам тянутся полки, где оставляются соль, спички и другой припас. Стены черны до блеска от печной сажи. Все грубо, примитивно. Но едва пыхнет в топке смолевая стружка, загудит в трубе, осветятся стены алым отблеском, и тихий уют войдет в это жилье. А в темных углах, куда не добраться дрожащему свечному огоньку, по-домашнему заскребутся мыши, да высунется, глядишь, из-за поленницы дров борода домовичка-хозяина. Но, может быть, только кажется?

В некоторых из этих землянок поселились странные люди.
"Бомжи", как их называют. Люди, коим злое время не по душе. Пришлые странные люди перебрались поближе к воде, дымку и звездам. И пусть проста их пища, но спокойнее им здесь, понятнее.

Тихи вечера в протоках. Солнце удивительно быстро скатывается к Жареному бугру и на глазах падает куда-то за лес. Наверное, в овраг-буерак, где отлежится, отдохнет и дальше покатится, – к Америке...

Все бы хорошо здесь, но душно бывает от запаха гниющего дерева, тоскливо при виде мертвого леса, якобы когда-то убранного со дна будущего водохранилища. Не по себе при виде пеньков, похожих на гигантских спрутов. Что будет здесь, когда отболеет вода? А пока крякают утки на рукотворном болоте, бьет в протоках тяжелая рыба, и лежит на воде алый вечерний свет.