Три года в морской авиации

В маленьких городках существовавшей некогда необъятной страны СССР  каждое лето можно было видеть одно и то же – с вокзальных перронов уезжает молодежь, выпускники школ. В своём  городке немногим удавалось найти приложение своим рукам, получить специальность. В своё время пришлось и мне,  закончив 10 класс, покинуть родной Геническ. Уехали мы, несколько  вчерашних однокласников в Севастополь, с намерением держать экзамен в  судостроительный техникум. С техникумом  ничего  не вышло, но ведь не возвращаться же и всей компанией  мы  поступили в Техническое училище №3 на Корабельной, туда принимали после десятилетки. Мне ближе была специальность  электрика, её и выбрал. Практика наша проходила в основном на Морзаводе, мы надеялись там и остаться после окончания училища. Весь курс обучения длился полтора года. Месяца за три до выпуска стало известно, что после учебы нас ждет распределение на промышленные предприятия Крымской области. Не всех это устраивало и, собравшись группой 14 человек, мы  написали в министерство письмо, с просьбой направить нас на работу на Дальний Восток.
 Министерство не замедлило откликнуться, предложив  Судоремонтный завод №1 города Советская Гавань. Встретили нас на заводе хорошо. Нам было в новинку, насколько  внимательны друг к другу тамошние люди. Сам город чистый, свежий, морской воздух, много молодежи. Вездесущие такси являлись единственным видом городского транспорта. Причем, проезд стоил недорого, сдачу таксисты давали с точностью до 10 копеек. Судоремонтных заводов в городе было два; кроме нашего, выполнявшего ремонт судов  наплаву, второй имел плавдок и ремонтировал в основном военные суда. В местный вечерний судостроительный техникум, принимали без экзаменов, по аттестату зрелости. Все мы дружно подали туда заявление о зачислении.  Правда, лично мне учиться в техникуме  было не суждено, через два с половиной месяца, в июле 1961 года был призван на военную службу и очутился на сборном  пункте призывников во Владивостоке. Там нас распределяли по частям Тихоокеанского флота.  В одной из комнат записывали  в Школу младших авиационных специалистов (ШМАС)  на специальность «воздушный стрелок-радист», туда я и попросился.  Взяли.
Располагалось это заведение на окраине Владивостока, в районе, называемом «Вторая Речка». Начальником школы был генерал-майор Мазуренко А.И, известный балтийский летчик, дважды герой Советского Союза. Учили нас одновременно на две специальности:  воздушный стрелок-радист (ВСР) и  командир огневых установок (КОУ). Окончили мы обучение  в июне 1962 года и разъехались по аэродромам дальневосточного побережья. Кому выпал  Владивосток, кому Петропавловск – Камчатский, а мне была ближе  Советская Гавань, аэродром «Каменный Ручей», его и выбрал, было у меня такое право отличника.
Потом оказалось, что на самом деле до Советской Гавани 40 км, но уже ничего было не поправить. Зато авиаполк, куда я прибыл, действительно оказался самым боевым, вооруженный новейшей  техникой и по своему географическому положению,  в центре дальневосточного побережья – самым востребованным.
Военный городок,  при аэродроме, носит имя  Монгохто, по названию  ближайшей в те времена  железнодорожной станции.
Аэродром морской авиации  Каменный Ручей расположен на небольшом и невысоком горном плато  в максимальной близости к морю, на самом краю Евроазиатского материка.  Взлетающие с него самолеты  уже через минуту  пересекают  береговую черту Татарского пролива.   С высоты к югу открывается вид  на причалы и склады торгового порта Ванино, за ними в отдалении различается бухта Советская Гавань и город при ней с тем же именем. В  северном направлении можно видеть  дельту таёжной речки Тумнин с поселком аборигенов - орочей Датта, а дальше на сотни километров  уходит и теряется вдали гористый скалистый берег. Собственно, он весь такой от Владивостока до устья Амура.
Когда ветер  дует с запада,  взлетают  курсом на материк,  и  с первой же минуты самолет оказывается над обширной горной страной Сихотэ- Алинь, протянувшейся   на тысячу километров от  Владивостока до Николаевска на Амуре. Сверху глядеть - ничего примечательного. Хаотическая система  однообразных  горных хребтов, заросших тайгой,  сходящихся,  расходящихся,   пересекающихся.  Никакой возможности зрительного ориентирования, никаких зацепок для глаза, ничего запоминающегося.  Горы, горы и только горы. Однообразие  это  быстро  утомляет зрение, рассеивает внимание и, в конце концов, начинаешь смотреть поверх хребтов.   
Тайга Сихотэ-Алиня на  широте Советской Гавани - это  ель и пихта. Но на восточных его  склонах, ближе к морю, где и расположен наш аэродром, растёт густой смешанный лес, в котором и сосна и осина  и всякий - разный кустарник. Лес окружает аэродром, подступает вплотную к военному городку,  и можно видеть то тут, то там среди построек  совсем ещё тонкие стволики  деревцев, либо венички  каких - то кустарничков, посланцы леса, выросшие сами по себе. Белки на окраине городка не редкость.
Здесь   холоднее, чем во Владивостоке, но особо жаловаться не на что: зимы мягкие и снежные, с оттепелями;  редко, что бы в январе и феврале было ниже 25, правда,  снег лежит по май. Раздолье любителям лыж.  Лыжи держали в каждой эскадрилье и вылазкам на лыжню не препятствовали, есть время - выходи.  Для катания хватало и ровных мест и пологих склонов и не очень пологих. Ветра в тайге нет,  в любой мороз –  самое здоровое дело. 
Лето мягкое, прохладное, обилие облачности, однако, в солнечные дни загорают вовсю.  Со второй половины июня в бухтах уже купаются. Вода, конечно, не то, что  азовская или  черноморская, но удовольствие не меньшее.  Осень здесь золотая, снег ложится в ноябре.
Может – по молодости, но местный климат мне нравился.
В то время на аэродроме Каменный Ручей базировалась дивизия морской авиации Тихоокеанского флота, два авиаполка самолетов  ТУ-16. Авиаполк – это  три эскадрильи, по 9 экипажей  в каждой. Эскадрильи в свою очередь состояли из трёх отрядов (звеньев), по два или три экипажа. Нас, новоиспеченных ВСР и КОУ прибывших из ШМАСА в 570 авиаполк, распределили по эскадрильям, и я оказался во Второй.   
Прежде чем быть допущенным к полётам, мы должны были сдать зачеты на знание матчасти полковым и дивизионным инженерам. На это ушло 2 недели. Попутно, нас и в караул ставили, и на всякие  хозяйственные работы  задействовали. В  Советской  Гавани, где в каком-то уголке бухты наша авиадивизия имела свой причал,  мы два дня грузили на баржу деревянную казарму в разобранном виде для отправки  на мыс Сюркум, там располагался дивизионный полигон. Купались в бухте.  Удивило обилие жизни на мелководье. Морские звёзды, рапаны, мидии, ещё какие-то ракушки, мелкие крабы, всякие рыбки.  Вода бодрящая, двух минут не выдержать, выскакиваешь на берег погреться на солнышке.
Всё это, в конце - концов  осталось позади и начались первые  вылеты. Ставили новичков сперва только в те экипажи, которые отрабатывали упражнения: взлёт- полёт по кругу - посадка. Тут от нас  работа не требовалась, главное – втянуться, научиться видеть, слышать, ориентироваться, выносить болтанку. О себе помню, что в первом полете, из-за грохота двигателей  не смог  разобрать ни единого слова из того, что мне  говорил командир по переговорному устройству и  заработал выговор.  После посадки  он сказал: «Если такое повторится, вообще летать не будешь!» А во втором полете не смог справиться с тошнотой.  Такие проблемы были у каждого из нас. Но был и третий полет, и четвертый, и десятый. Мы втягивались.  А вскоре у нас начались учения, и  так как старослужащих   ВСР и КОУ нехватало,  то меня включили в состав одного из экипажей в качестве КОУ. И пошло, и поехало. Через пару месяцев я уже ощущал себя вполне вменяемым членом экипажа.
В нашем полку  Первая эскадрилья  была ударной (все самолеты – носители крылатой ракеты), Вторая - разведывательно-ударной, а  Третья была сборной и включала отряд  минеров (самолеты - постановщики морских мин), отряд бомбардировщиков, пару противолодочных самолетов ( поиск и уничтожение подводных лодок) и самолёт -постановщик помех ( его назначение – при атаке вражеской эскадры ослеплять корабельные радары). Был ещё самолёт – спасатель, который мог сбросить  терпящим бедствие (сбитым) экипажам на парашюте моторный бот с жизненно-необходимыми запасами. Всё это были самолёты ТУ-16 разных модификаций. Поскольку  командование по понятным причинам  основное внимание уделяло первым двум эскадрильям, в Третьей всегда были какие-то проблемы  с техникой,   кадрами  и нам, из других эскадрилий, приходилось  время от времени бывать у них на подмене.
Наша Вторая разведывательно-ударная эскадрилья имела два отряда ударных и один разведывательный, но это  было довольно условное деление; нагрузка по разведке и боевой подготовке  распределялась  среди экипажей более или менее равномерно.
  Разведывательная работа состояла  в наблюдении за  расстановкой военно-морских сил вероятного противника (США) вблизи советских границ. Мы держали под контролем воды Тихого океана на удалении не менее  тысячи километров от Курильских островов, а так же воды, омывающие восточное побережья Японии, в пределах  дальности полёта самолета. Технические возможности специального оборудования позволяли  просматривать японские морские порты, не нарушая воздушного пространства  государства.
Летали на разведку мы и в дневные часы и по ночам. На разведку авианосных группировок в океане мы летали только днём, на облёт восточных берегов Японии – больше ночами.   Пролеты наши в Тихий океан, на участке от Сахалина до Курил, т.е, над Охотским морем, американцы отслеживали своими радарами, установленными на горах острова Хоккайдо. Изредка,  они  даже высылали  на демонстрационный перехват свои тяжелые истребители «Дельта Дарт».   С лета 1962 года, к нашему прибытию в полк,  перехваты прекратились:  устаревшие «Дельты» выработали ресурс и были списаны. Но радары на Хоккайдо продолжали действовать. Иногда, что бы избежать обнаружения, мы от Сахалина до Курил летели на малой высоте, или же отклонялись  на несколько сот километров  к Северу. Правда, это было сопряжено с повышенным расходом  топлива  и уменьшением  радиуса  действия самолёта, поэтому применялось редко. Этот вариант наше командование  держало про запас, а перед тем фактом, что «наши американскик друзья» осведомлены о наших маршрутах в океан,  действовал приказ: за Курилы вылетать только с заряженными пушками и полным комплектом боезапаса. В таком плане и действовали. Пролетая Курильские острова, всегда испытываешь чувство, вроде: «О, Русская земля, ты уже за холмом!»  За Курилами начинался Тихий или Великий океан.   
Полёт над океаном как пребывание в бесконечности. Безбрежное пространство, водная пустыня,в которой редкие  суда затеряны как иголки в сене. Прозрачнейший морской воздух позволяет невооруженным глазом с большой высоты  охватывать  взором океанские дали на сотни километров.  Хорошо  заметна шарообразная выпуклость земли, ещё лучше видна шарообразность  поверхности вод океана.  В продолжительных полетах на больших высотах  человеческий глаз адаптируется применительно к новым условиям;   зрение  обостряется необыкновенно и  можно видеть с высоты 11 тысяч  при удачном солнечном освещении не только географический объект, скажем,  остров, на удалении до 300 км, но и  крупные океанские суда километров за 150.  При плохом же освещении, как повезет, крупное судно можно не заметить и за 20 км. У техники, естественно, возможности  совсем иные. Наш спецштурман гарантировано обнаруживал авианосец  за 300 с лишним километров, не нуждаясь ни в каком освещении. Американцы нас обнаруживали  как правило  раньше  – у них на опасном направлении был всегда выдвинут крейсер  дальнего радиолокационного дозора, поэтому не менее чем за 200 километров до авианосца нас уже встречала пара истребителей.  Первым делом они заходили в хвост, имитируя атаку, мы же эту атаку условно  отбивали, работая только с прицелами и ни в коем случае не двигая стволами пушек. Затем,  истребители  пристраивались поближе,  некоторое время сопровождали нас  и уходили, убедившись, в отсутствии угрозы авианосцу и, видимо, сберегая топливо на обратный путь и посадку.  С начала  1964 года появились на авианосцах новые тяжелые истребители «Фантом».  Эти  встречали нас даже и за 250 километров от своего корабля  и оставались с нами, пока мы не уйдём.  Фантомы вились вокруг нас как мухи.  Заходили то справа, то слева, сверху, снизу, снимали на кинопленку каждую заклёпку на фюзеляже. Экипаж  у них два человека, второго мы видели всегда с кинокамерой. Американцев  сильно интересовали самолёты нашего полка, последняя модификация  Ту-16, такие только начали поступать на вооружение.
Для нас главной  задачей было сообщить своему командованию  координаты авианосного соединения, состав, курс, скорость и мы это всегда успевали сделать до появления истребителей.  Полагалось также в обязательном порядке  сообщать об атаках истребителей, пусть даже демонстрационных.  Считалось это  мерой безопасности.
Ночные облеты Японских островов, особенно, когда выполнялись одним самолетом,  были довольно  напряженными. Экипаж, при всей своей занятости,  ни на пару секунд  не должен был терять  из вида окружающее пространство в пределах своих секторов обзора. Оборонительное вооружение  самолёта (пушечные установки) могло быть задействовано  в любой момент.   Радист  находился неотрывно на связи и в готовности отражать воздушные  атаки  на свой самолет, а  сверхзадачей КОУ  было не прозевать появление вблизи  чужих истребителей и  при угрожающем их поведении, держать под прицелом. КОУ имел хорошего помощника – кормовой  радар  «Аргон».  В обычном режиме радар обшаривал радиолучом пространство за кормой самолета на удаление до 10 километров, а в случае обнаружения цели, переходил в режим автоматической наводки пушек и подавал сигнал.  КОУ оставалось только подпустить цель на дистанцию огня и нажать кнопку «Огонь».
При таком помощнике, казалось бы, и делать нечего.  Но вот сижу я, КОУ, в темной кабине, до предела убрав яркость  световых индикаторов и подсветку приборов. В правом верхнем углу  зеленоватый экран Аргона.  Перед глазами слева, справа, сверху и даже несколько внизу   -  звёздное небо нараспашку.   Задача – смотреть, смотреть и смотреть;  не прозевать    среди тысяч звёзд свою, персональную, которой может  там и нет, и скорее всего – нет, но не дай, Бог, её упустить, если она там есть.  Бывало, на первых порах, напрягаешь зрение,  глядишь, глядишь и начинаешь видеть, чего не замечал раньше, что все звёзды, как им положено, относительно неподвижны,  все по местам, но одна, вон та, далеко в стороне, вроде бы летит параллельным  курсом.   Аргон её не замечает, может, за дальностью, а там, в кабине, пилот, небось, уже получил приказ на уничтожение одинокого в ночи над океаном  самолёта. И чем пристальнее  присматриваешься к  звездочке, тем  крепче подозрение. И уже до того, что впору о преследовании  доложить командиру. Но стоит  тряхнуть головой, прикрыть веки на  секунду, сказать громко себе: «Че-пу-ха!» - и всё наваждение исчезает.  И та звезда так же неподвижна как и остальные, и в небе кроме звезд – ничего, и Аргон так же невозмутимо расчерчивает своим лучом зеленоватый экран.
Со временем появился опыт ночных полетов, отработались навыки, каждая звездочка смотрелась уже хорошей знакомой, казалось, нет больше тайн и не может быть видений, но нет-нет и  происходило в ночном небе нечто непонятное.
Как-то возвращались от Курильских островов. Летели над Охотским морем  в южном направлении,  держа  Сахалин справа,  скоро должны были поворачивать на  свой аэродром. Ночь и звёзды  всё, как всегда. Вдруг,  со стороны правого крыла на встречных курсах, вплотную,  мелькнул со страшной скоростью плохо видимый  тёмной массой  на фоне звездного неба  истребитель и пропал, сгинул, словно его и не было. Глаз успел ухватить  освещённую кабину и силуэт пилота. Автоматически  нажал кнопку переговорного устройства: «Истребитель!» Командир: «Где?»  Я  опомнился: «Разошлись встречными курсами».  Но мы за малым не столкнулись.  И странно: он проскочил нам за корму, а между тем  его хвостового фонаря я не видел.  Аргон, ну хотя бы дрожь пробежала по экрану,  никак не прореагировал.  Что это было?
А собственно, что  могло быть?  Тогда в южной части Сахалина стояла дивизия истребителей,  у них много было старых машин – МИГ-17, мы их часто видели в небе.  Один из них и мог оказаться  на встречном  курсе. Кабина была освещена, значит пилот  впереди по курсу видеть ничего не мог,  об остальном гадать не приходится.   Но был ли он, этот истребитель? 
В следующий летный день стояли у переднего шасси  всем экипажем, ожидали  командира,  разговаривали. Правый пилот,  Владимир Крупа, спросил: «Что это было?» Рассказал во всех подробностях. Спрашиваю, как думаете, способен человеческий глаз  на такой скорости что-то ухватить?  Помолчали. Спецштурман Саша Сулимов отрицательно качнул головой, твердо сказал: «Нет!»  Крупа обронил: «Вряд ли».  Других мнений высказано не было.  Неужто, думаю, у меня галлюцинации? Обидно, да и чревато. Достукаюсь до  отстранения от полетов.  Занялся сам, пытался рассчитать, возможно ли  такое.  Накопал в справочниках нужный материал, раскидывал так и сяк и выходило,  что можно натянуть  на «да», но можно натянуть и на «нет», то есть, если  факт имел место, происходил он  на грани возможности человеческого зрения. Но не в таких ли условиях и возникают всякого рода видения?  Задача, не имеющая решения.  Могу сказать только одно: ни до, ни после чего - то похожего на подобное у меня не случалось.
Может какое-то значение имеет, что произошло это вблизи  Сахалина, в  районе  известном непостоянством атмосферных условий. Но Сахалин это ещё что.  То ли дело  в окрестностях  Курильских островов. Вокруг Курил вообще  такое всегда творится… .  Сами острова при этом видны нечасто, над ними либо  многослойная облачность, либо они при безоблачном небе под шапкой тумана.  Вот говорят: «Дальний Восток - кухня погоды».  Ну так не будет преувеличением сказать, что в этой кухне, район Южных Курил – кипящий котёл.
Над Южными Курилами  даже и на высоте десять тысяч чувствуешь  себя именно  как над кипящим котлом,  настолько высока  влажность. Это замечается потому, как истончается, дрожит и растворяется в воздухе уже за 10 километров силуэт самолета, такого как наш, а истребитель  пропадает из виду  за 3 или 4 километра. В то время, как  в нормальных условиях  эти дистанции  не меньше 25 и 10 километров.  Ночью же, рефракция в насыщенном влагой воздухе превращает навигационные огни самолетов  в  феерические светящиеся шары.
 Это всё последствия того, что происходит внизу, с океанскими  водами.  Там, с юга от экватора подходит, прижимаясь к Японским островам, мощное теплое течение Куросио. У острова Хоккайдо оно встречается лоб- в лоб с холодным  Курильским течением, напирающим вдоль Курильских  островов с севера.  Громадные потоки вод сталкиваются, перемешиваются, закручиваются, свиваются и вновь развиваются как гигантские змеи. Возникают колоссальные водовороты и вихри, захватывающие и район Южных Курил. В борьбу двух мощных водных струй  третьей  силой вступает  теплое течение Соя, ветвь Куросио, огибающая Японские острова с Запада. Этот поток прорывается  в океан из южной зоны Охотского моря сквозь курильские проливы и тоже оказывает влияние на динамику процессов, происходящих на северо-западной окраине Великого океана. В конечном результате все три потока, сливаются в один, сверхмощный, который устремляется в широтном направлении к берегам Америки под именем  Северо- Тихоокеанского течения.  Противоборства водных потоков порождают не менее сложную динамику  воздушных масс над ними. 
Сами острова  Курильской гряды, их около 30, вулканического происхождения, тут порядка  70 потухших и 30 действующих вулканов.   Выброс вулканами в атмосферу газов и пыли, в дополнение к движению огромных масс воздуха и водяных паров, как носителей электрических зарядов, способствует  образованию мощных  аномалий электромагнитных полей   сверхвысоких энергий. Да и тот факт, что многосоткилометровая  гряда подводной возвышенности, образующая Курильские острова,  окаймляется  с океанской стороны одним из самых глубоких  разломов  планеты, известным под именем  Северо- Восточный Тихоокеанский жолоб,  также не может не влиять  на процессы перераспределения  энергии  как в толще земли так и над  землёй, равно над водой.
Как – то  ночью,  в районе Средних Курил (летели курсом на Север), по циркулярной связи от командира звучит вопрошающе: «Корма?»    Жму на кнопку, рапортую: «КОУ нормально!». Слышу, то же докладывает радист.  Командир: «КОУ, что видишь?»   Вижу, говорю,  по плоскостям самолета  струятся  змейки синего пламени. Возникают на передней кромке крыла и гаснут, сорвавшись с задней кромки.  Временами  редкие, тонкие, иногда  сливаются в широкие потоки,  а то  охватывают и всё крыло. У меня  перед глазами на концах стволов пушек  тоже пляшут  венчиками синие огоньки.
«Почему не докладываешь?» Так, говорю, природное явление.  «Все равно докладывай!»  Понял, докладывать,  говорю, а ещё  под нами облака  чем- то освещаются, вроде бы от нас, но чем,  не пойму.
Тут вступил в разговор правый летчик: «Володя, это у нас на носу, на обтекателе радиолокатора,  сидит большущий светящийся шар, мы ослеплены его сиянием, ничего не видим. Вот он, видно, и освещает облака под нами».
Минут двадцать мы  летели  в синем пламени и божественном сиянии, но приближалась очередная поворотная точка маршрута и штурман подал команду: «Приготовиться к развороту! Разворот влево  90, крен 15,  время 04.21!». И по наступлении времени, последовала  команда на исполнение: «Раз-во-рот!».  Мы развернулись в широтном направлении на Запад, на Каменный Ручей  и свечение стало слабеть, слабеть   и сошло на нет.  Это было довольно редкое явление.  Больше ничего подобного встречать мне не приходилось. Да и в воспоминаниях летчиков  встретилось лишь однажды.
Если дело КОУ – осмотрительность,  то  дело радиста – дальная связь на коротких волнах.  Занятие, в общем,  несложное.  Дальневосточное  побережье тогда было оборудовано системой приёмо-передающих центров, обеспечивающих  надежную связь  в любой точке театра действий морской авиации, включающего  Охотское, Японское моря и северо-восточную часть Тихого океана.  Такие центры находились во Владивостоке, Петропавловске-Камчатском и Советской Гавани. Каждый из них слушал и передавал одновременно на нескольких частотах и борт-радист всегда мог выбрать ту, на которой слышимость  лучше.   Помимо того, все аэродромы имели каждый свою радиотелеграфную станцию, возможности которой были скромнее, но  в радиусе до 500 км, уверенную связь все они обеспечивали.  Кроме связных,  действовала  сеть радиопеленгаторных станций, которые по запросу  с борта  воздушного судна могли сообщить его местонахождение,  или  дать пеленг.    Все они были значились  в расписании  по связи у борт- радиста.   Были в расписании также  данные радиостанций ряда других аэродромов, военных и гражданских, которые могли быть использованы как запасные или для аварийной посадки.  С военными  мы работали военным позывным, с гражданскими  аэропортами - международным позывным, полагающимся пассажирскому или транспортному воздушному судну такого класса, как наш.
Отдельной строкой в расписании по связи шли позывной и частота радиостанции штаба ВМФ в Москве.  Согласно устной инструкции, борт-радистам  разрешалось   выходить на связь с радиостанцией штаба лишь «в особых случаях».  На вопрос, какие это особые случаи, был ответ – сами поймёте.
То, что мы откуда-то, из океана сможем  связаться  с  Москвой, сомнений не было.  Дело прошлое,  но если полет был не на разведку, а обычный тренировочный,  я часто переходил на радиолюбительские диапазоны, с целью  познать возможности самолетной связи с больших высот.  И не было места на земном шаре, куда бы не доставала волна моего передатчика. Единственно, из осторожности, не работал с территорией США. Мы знали, что бортовые магнитофоны (черные ящики) не фиксируют  нашу работу в эфире и тем не менее,  лишнего себе не позволяли.
Зато работал с Канадой, Мексикой, Гаваями и Канарами, с Мадагаскаром,  Цейлоном, странами  Южной Америки, с  Австралией,  Новой Зеландией,  островами Океании, Европой, Африкой.  Не раз  приходилось слышать эхо собственной передачи, когда моя  радиоволна, обогнув земной шар, мною же и принималась с отставанием на 0,2 – 0,3 секунды.  Вот уж когда ощущал себя  надпланетным человеком.
Ну и местная связь была прелюбопытна.  В те времена главными коммуникациями Восточной Сибири и Дальнего Востока были  радиотелеграф и авиация. Радиоэфир под завязку был забит морзянкой. Прослушивая работу  радиостанций аэропортов, морских портов, судов, самолетов в воздухе, рыбзаводов, приисков, таёжных поселков, зимовок, метеостанций, можно было заиметь представление, чем живут люди в Тохтамыгде  Экимчане, Охотске, Шантарах, Палане, и пр. и пр. Бочкотара, уголь,  оленина, рыба, крабы, икра,  апельсины, макароны, картошка,  зарплата, отпускники  бензин, солярка, скорая медицинская помощь и 1000 км не расстояние.   Всё это было тем более  мне любопытно,  что на первых порах не исключал я себе  возможность  остаться после демобилизации на Дальнем Востоке.
 Радистом быть куда интереснее чем КОУ.
Хорошо запомнились вылеты на пушечные стрельбы. В идеале для ВСР и КОУ желательно бы тренироваться в стрельбе по воздушным мишеням, но организовать такое не представлялось возможным  и всё свелось к штурмовке наземных целей. Наша авиадивизия имела штурмовочный полигон на мысе Сюркум в Татарском проливе, к северу от Совгавани.  Там, в зимнее время, на снегу, покрывшему  небольшую косу из каменной осыпи и замерзший  заливчик при ней, выкладывали из еловых лап пару мишеней  -  кресты, размером 15 х 15 метров, что  соответствовало размаху крыльев  большинства тогдашних истребителей США.   Одна мишень  предозначалась для КОУ, другая – для радиста. Поодаль стояли наблюдательная вышка и командно-диспетчерский пункт полигона. Самолеты снижались до высоты 300 метров, проходили чуть сбоку мишеней  на скорости порядка 500 км/час и поливали их пушечными очередями. С контрольной вышки  сообщали количество попаданий в каждую мишень.
Все мы волновались перед первыми стрельбами.  «Старички»  предупреждали: «Главное  увидеть мишени как можно раньше, иначе не успеете поймать в прицел. Отстегнитесь от кресла и парашюта,  выдвигайтесь в блистер насколько возможно».  Так мы и старались,  у кого как получалось.  На каждую установку выдали по 100 патронов (50 штук на пушку).  Скорострельность двухпушечной установки  - 2400 выстрелов в минуту, скорость самолета и малая высота  диктовали способ ведения огня – короткими очередями.
Первый пролет над  полигоном был ознакомительный.  Командир экипажа  предупредил: «Команды на открытие огня от меня не ждите; переключитесь на мой пульт, слушайте, о чём буду говорить с диспетчером  и ориентируйтесь сами».  На втором заходе  слышу: «415-й на боевом, разрешите работу» и ответ: «415-му работу разрешаю». Вылез в блистер, увидел мишень на пределе,  смекнул, где она  будет через пол-секунды, юркнул обратно, ухватился за рукоятки прицела, поймал центральной светящейся точкой стремительно вынесшуюся  в поле зрения  мишень, крутнул рукоятку дальности, обрамляя цель  окружностью светящихся ромбиков, чуть повел по ходу и коротко щелкнул гашетками. Сквозь рев турбин прорывается стук пушечных выстрелов, будто кто железной палкой часто колотит по борту самолета. Трассирующая очередь, изгибается   как змея одновременно  в вертикальной и в горизонтальной плоскости. На снегу, правее мишени, перпендикуляром  к направлению полета,  взметнулись ровным рядком кустики взрывов.  Диспетчер: «415-й перелёт по  ходу, попаданий ноль».  Я и сам  вижу, что попаданий ноль, хотя прицел был верный.  Мысли в голове лихорадочно: « Неужто  не вводится поправка  на скорость  самолета?  Отказал вычислитель стрельбы?  Так продолжать стрелять, или…»  Последняя мысль не успевает созреть, мишень уже в корме. Но во мне как будто два человека, пока один не успевает сообразить, другой успевает развернуть прицел вдогонку за мишенью, прицелиться и вновь  щёлкнуть  гашетками.  И это правильно, первый вывод может быть ошибочным,  заняться же выяснением  можно при уходе самолёта на второй круг.  Вторая очередь выложилась  в снег, не дотянувшись до мишени, но это зрительно, с учетом  сложения векторов скоростей налицо чистый перелёт по ходу. Диспетчер подтверждает: 415-й  перелет, попаданий ноль». А у меня в голове, «Вычислитель, блин, точно - вычислитель».
Самолёт уходит на  круг для нового захода на цель и появилась  возможность  оторваться от прицела, осмотреть органы управления установкой. Какая досада – тумблер вычислителя стрельбы на прицеле выключен. Он находится под запястьем правой руки и  мне не  был виден во время стрельбы, похоже, я случайно нажал его обшлагом рукава меховой куртки. Эх, конструкторы, ну зачем он здесь?  Зря улетело двадцать – двадцать пять снарядов. В передней кабине, небось, думают  - мазилу возим, промах за промахом.  Ладно, будем жить дальше. 
Между тем мы снова на боевом.  Диспетчер:  «415-му работу разрешаю».  Теперь я руку на прицеле держу так, что бы избежать  касания  злополучного тумблера. Вновь успеваю сделать две короткие очереди: при направлении на цель перпендикулярно  курсу самолета  и когда цель  убегает в корму.  На этот раз траектория  очередей идеальна, лишь легкий баллистический изгиб в вертикальной плоскости, а линии разрывов перечеркивает центр мишени. Диспетчер подтверждает попадания.   Делаем ещё два захода с такими же результатами и я докладываю  командиру: остаток патронов - ноль. Отстрелял свой боезапас и КОУ.  У меня  23 попадания из 100,  для оценки «отлично»   требуется  18.  Один из лучших результатов дня.   Если бы не тот тумблер, было бы  лучше.  Думаю, высокий результат есть следствие того, что  у меня имелся третий спортивный разряд по стрельбе. Правда, он по классу малокалиберной винтовки,  но общий навык скажется всегда. 
В ШМАСе были у нас стрельбы из личного оружия. Из карабина стреляли без вопросов, из автомата  отстрелялись, но пистолетные стрельбы, это был смех и грех. Мишень в рост человека, установлена  на удалении десяти метров. Курсант поднимает пистолет, целится в грудь мишени, нажимает на спуск –  пуля  взрывает землю в пяти метрах от стрелявшего. 
Инструктор нервничает: «Не дергайте спуск!». Курсант вновь стреляет, стараясь нажимать на спуск плавно - пуля  взрывает землю у подножия мишени.  У более удачливых пули били в ноги, в колени  мишени, реже – в пояс. На тридцать курсантов нашей смены было всего несколько попаданий в центр мишени, но как это у них получилось, счастливчики объяснить не смогли, разводили руками.
Я тоже был удивлен, смотрел во все глаза на всё что происходит и, кажется, понял, в чём дело. 
Вот и моя очередь, взвесил пистолет в руке, взял поудобнее, прицелился, плавно нажал спуск.  В центр!  Таким же оказался и второй и все остальные выстрелы. Все пробные, все зачетные пули  оказались уложены в центр мишени.  Я ни на кого не глядел, что бы не встречаться глазами. Было страшно неудобно.
Результаты пистолетных стрельб вывесили в казарме. Как стреляла смена, так стреляла и вся наша рота стрелков-радистов. Несколько дней только и разговору было о пистолетных стрельбах.  Меня явно зауважали, но в то же время смотрели с невысказанным  вопросом, может даже с подозрением.  Мы ещё тогда плохо знали друг-друга.  Наконец  Володя Раскин, мы с ним всё чаще держались вместе,  спросил прямо,  где это я из пистолета так наловчился.  Я  ему – до этого в руках не держал, но я же тебе говорил, что у меня  спортивный разряд по мелкашке. Он возражает – не то говоришь, все мы из мелкашки стрелять умеем, из карабина неплохо стреляли, но  с  пистолетом-то,  никак.  Ну, говорю, то стрельба лёжа,  а стоя, это совсем другое. Нужно  уметь держать оружие, неважно какое, винтовка, пистолет; если ствол перевешивает,  он  будет обязательно  кивать  при нажатии на спуск.  У наших  именно так и получалось, это я высмотрел.   У меня в руке пистолет был уравновешен  и проблем - никаких.   Знание приемов и навык стрельбы из всех положений, всегда скажутся, за какое оружие не возьмись. 
Вот и с пушками навык сказался, хотя казалось-бы, песня  из другой оперы.
Результат  штурмовки входил в основные показатели  боевой подготовки экипажа,  командир похвалил, и каждый посчитал нужным сказать приветливое слово.   Пошли мы  к автобусу,  и вдруг сзади топот сапог по бетонке и крик: «Стой!!!».
Оглянулись и остановились . Бежит к нам, задыхаясь от бега и гнева начальник огневой подготовки полка, майор Шабанов. Пожилой дядька, лет за 40,  для авиации седая старина.  Подбежал, и ну меня чехвостить,  зазнайка, белоручка, летаешь, стреляешь, а чистить пушки  другие должны?   На минуту остановился, что бы перевести дыхание, я  тут-же командиру: товарищ капитан, я на пушки, разрешите? Тот кивнул головой и я майору – товарищ майор, разрешите, побегу, пока там ещё не начали?  Он мне ещё в накале гнева – ты ещё и спрашиваешь?  Я повернулся и - бегом, только бы успокоился старина.
Я забыл, что когда-то нам на занятиях говорили, что после стрельб ВСР и КОУ  чистят пушки совместно с авиамеханиками.  Досадно. Вернулся  к самолёту, там пушки уже сняли. Ложите, говорю, на правое плечо. Уложили ствольной коробкой на плечо, правой рукой взялся за ствол, в левой  портфель со всей канцелярией, шлеммофон, кислородная маска.  Вообще, была специальная тележка для перевозки пушек, но для нас  60 кг. был не вес.  Принёс в оружейную, уложил на специальный верстак.  Принесли остальные пушки. Началась разборка. Все детали промывались, показывались офицеру-технику, смазывались, затем пушка собиралась.  Когда все четыре орудия были собраны, техник отпустил – можете идти,  на самолет установим  сами.  Тем и запомнился день.  Было  всё: ратные труды, слава, позор и искупление. 
В авиации не соскучишься. Как-то очередной раз  Третьей  запланировали  продолжительный ночной полёт полным составом эскадрильи и при их вечной нехватке   КОУ,  командировали туда меня. Полет как полет, явились мы на аэродром, заняли места в кабинах, проверили оборудование, завели двигатели, вырулили на старт и  начался разбег. Двигатели ревут,  крылатая машина набирает скорость, мы вдавлены в кресла.  Но вот самолет оторвался от полосы, стало свободнее.  КОУ обязан на взлете отслеживать процессы  уборки шасси и закрылков, с ними случались всякие неприятности. Отслеживаю, и когда стойки с тележками скрылись в гондолах,  створки захлопнулись, контрольные маячки спрятались, жму кнопку циркулярной  связи, докладываю:  «Шасси, левое, правое, убраны!». Жду ответа «Понял!» и вместо этого слышу : «Пииик».  Надо же, на взлете отказало  СПУ (самолетное переговорное устройство).  И сразу  ничего не сделать,  просто не до этого;   взлёт  продолжается, уже убираются  закрылки.  Вот они уже убраны,  и я снова жму кнопку циркуляра: «Закрылки, левый, правый, убраны!», и вместо «Понял!» вновь звучит  «Пииик». Видимо,  доклады всё-таки  услышаны, хотя ответы непонятны. Тем временем,  воздушный наш корабль   продолжает набирать высоту и скорость,  взлетный режим уже позади и  можно приступить к выяснению, в чём дело с этим СПУ.  Жму  кнопку циркулярной  связи: «Командир!» В ответ:«Пииик».   Жму снова: «Командир,  Вас не слышу!» В ответ:«Пииик, пииик».   С командиром понятно: он меня слышит, я его - «пииик».   Снова жму  кнопку циркулярной  связи: «Правый!». В ответ – ни звука. Зову ещё раз, что бы окончательно удостовериться: с правым летчиком контакт отсутствует вовсе.   Таким же манером поочередно  вызываю  остальных членов экипажа. Не отозвался никто. Вот это раз! Взлетели на неисправном самолёте.  Отсутствие связи между членами экипажа (отказ переговорного устройства) относится к тем неисправностям,  с которыми вылет запрещён.  Командир  обязан доложить  о неисправности  руководителю полетов, тот «на автомате» обязан  дать приказ на немедленную посадку.  Результат предсказуем на 100%: вылет сорван,  экипаж  недоберет по шесть часов налёта каждый,  отчего может и установленный годовой минимум  70 часов сорваться.  И пойдёт им не два года  в зачёт года службы, а всего лишь полтора. Потом, неизвестно во что обойдется  эскадрилье вылет не в полном составе:  разбирательства, выводы –  как пить дать. Но неужто нельзя чего-нибудь предпринять; обидно будет, если полёт отменят, а потом выяснится, что можно было продолжать.  Надо что-то делать и быстро, пока командир не доложил о ситуации на борту.    Щелкаю переключателями,  подсоединяюсь поочередно к  пультам членов экипажа.  На канале радиста разноголосо пищит морзянка. Зову – не слышит.  На каналах обоих пилотов  диспетчерские  разговоры,  на зов  не откликаются.  У первого штурмана тягуче поёт тире и точки приводной маяк, но сам штурман не отвечает. Уже без всякой надежды переключаюсь на второго штурмана  и – получаю ответ. Объяснил ему общее положение со связью, он же сказал, что с командиром у него связь есть и  командир меня по циркуляру слышит. Не густо, но дало возможность с ходу  предложить  следующее: «Я, КОУ, так и буду по циркуляру докладывать  командиру всё, что полагается  по ходу полета.  Командир может  отвечать длинным нажатием кнопки («Пииик»),  т.е. «понял». Если не понял, пусть даёт перебой.  Потребуется  запросить  обстановку в корме – два длинных нажатия, но я и без напоминания каждые 30 минут буду докладывать за себя и радиста, с которым у меня  связь записками.  Если нужно до нас что-то довести, скажем, текст радиограммы для передачи, пусть передаст мне через тебя, штурмана, и для этого жмёт  три длинных, я переключусь на твой пульт. Изложи командиру эту систему, если утвердит – исполняем.
Штурман сказал: «минуту!», потом: «Командир утвердил, работаем!». 
Это значит, полёт продолжается.   Мне осталось  договориться с радистом. У нас  общая гермокабина; я сижу лицом в корму, он  сидит лицом мне в спину, но меня не видит: между нами стойки с аппаратурой и приборные панели. Пишу ему записку: «СПУ не работает, у меня связь только со вторым штурманом и односторонний выход  на командира.  Ты должен  каждые 30 минут пинать моё кресло один раз в знак, что  у тебя всё в порядке. Если нужно что  сообщить, пиши записку, пинай кресло  два раза, я протяну за ней  руку.  Всё что будет от командира для тебя, сообщу опять же запиской.  Прочитав эту, пни моё кресло один раз, что понял».
Что бы передать записку пришлось отстегнуться от катапультного кресла и парашюта,  развернуться на 180 градусов, по самое плечо запустить  левую руку с запиской в межпанельное пространство, как раз  получалось между радиоприёмником и  передатчиком. Правда, рука элементарно не дотягивалась,  пришлось свободной правой хорошо потрясти приёмник  (благо всё установлено на амортизаторах), тогда уж  радист начал выяснять, что происходит, высмотрел,  протянул навстречу руку  и взял записку.  Спустя  минуту последовал пинок в кресло.
И так всё  и пошло, и все шесть с половиной часов ночного полёта в строю  эскадрильи, и с посадкой без всяких осложнений.
После посадки техники занялись самолётом и моментально нашли неисправность  -  в передней гермокабине фишка шнура подключения шлеммофона технического персонала  была небрежно вставлена в держатель, на взлете выскочила и, будучи устроена так, что бы ни при каких обстоятельствах не замкнуть,  каким-то непостижимым образом  всё-же замкнула «на массу».  Такая мелочь и  такие неприятности. Прекрасная иллюстрация к  вечной истине  «В авиации мелочей не бывает!»
На следующий день, отоспавшись, являюсь в свою эскадрилью.    Комэска, подполковник  Петр Иванович Овсянников: «Володя, что ты  снова натворил в Третьей эскадрилье?»
 Пока он эту фразу произносил, у меня вначале сердце дрогнуло, оттого что командир эскадрильи назвал меня по имени, а потом  и в пятки чуть не ушло: что я там натворил, может после моего ухода что случилось? Авиация есть авиация, всё может быть. А он рассмеялся и договорил: «Они  опять требуют  объявить тебе благодарность». Сегодня начштаба  напишет приказ,  завтра, смотри же, будь на построении, объявим.
Действительно, это была уже вторая по счёту благодарность от Третьей эскадрильи.  Первую мне  объявили  месяца три назад за ночной полёт  на проверку ПВО Курильских островов.  (Очерк «ТУ-16. Проигранный бой»,  сайт г. Геническа).
Ну, благодарнось, так благодарнось, я рад. Чего-то стоит, всё-таки момент, когда её объявляют матросу перед строем  летчиков.
А вообще-то, благодарностями нас не баловали. Нормальная летная работа есть нормальное выполнение своих обязанностей,  благодарить  незачто. Во всех трёх эскадрильях  за всё время службы  никто из нас, радистов и КОУ, никаких благодарностей  не имел,  два эти  случая не в счёт. В Третьей просто расщедрились для человека  со стороны,  видимо, своим  КОУ в пример.
Сколько их было, всяких примеров. Однажды, пришлось послужить примером самому себе.
Накануне приехал к нам новый командир Первого отряда майор Пробичев, крупный  мужчина, с вечно нахмуренным, недовольным лицом.  Мне довелось быть у него  радистом в одном из первых его вылетов по какому – то  простенькому непродолжительному маршруту. Приехали на аэродром.  Направляюсь к задней гермокабине  с намерением, как у нас повелось, залихватски зашвырнуть на сидение портфель со всей  секретной канцелярией, шлеммофоном и кислородной маской, затем уж, ухватившись за складной поручень, броском  ввалиться самому. Замечаю, однако, краешком глаза, что командир стоит у стойки переднего  шасси, и внимательно глядит в сторону кормы.  Эге, думаю, новый командир желает знать, как у нас поставлена приемка техники к вылету.  Значит, надо показывать. Не подавая виду, что намеревался другое, чинно влез в  кабину, оставил там летные принадлежности,  чинно вылез  и приступил к  осмотру  своего хозяйства. Осмотрел блистеры (выпуклые плексигласовые стекла) на предмет отсутствия трещин или царапин, а также целости заклепок по периметру стекол. После этого перешёл к нижней пушечной установке. Осмотрел установку; ухватившись за стволы, подтянулся как на турнике, проверяя, не разобщен ли привод  пушек. Похлопал по обтекателям, кожухам, лючкам, надёжно ли закреплены. Краешком глаза вижу – командир продолжает наблюдать. Но внешний осмотр окончен,  возвращаюсь в кабину.  Там всё осмотрел, привел в исходное положение  и  включил связной приёмник.  Приёмник прогрелся, зашумел, но  что-то не то, а что не могу понять. Покрутил настройку  туда - сюда и дошло: в эфире маловато морзянки. Ещё через минуту дошло – слышна только тоннальная телеграфия, которую можно слышать и по  домашнему  приёмнику.  Сигналы  незатухающих колебаний  мой приёмник не берёт.  Для окончательной проверки  настроился на волну аэродрома, дождался  начала передачи. Так и есть – наша морзянка не поёт, а  шепчет, шипит. Приёмник неисправен.  За всю службу единственный отказ и именно при показательной приёмке.  Как по заказу. Вылез из кабины, доложил о неисправности. Командир вопросительно смотрит на  техника самолёта, тот  - на меня, ожидая подробностей. Так и так, говорю.  Влезли в кабину, техник крутнул настройку,  послушал передачу, убедился в неисправности  и стал отстегивать крепления. Через 10 минут принесли  другой приёмник, закрепили, включили – заработало.   Доложил командиру,  у него глаза потеплели.  А я подумал, что лихачество, в сущности, есть небрежность и ну их куда подальше, эти лихости и небрежности, лучше уж делать всё как положено. Научился на собственном примере,  спасибо новому командиру.
Но  был случай  убедиться, что не я один допускал определенные вольности в приемке самолета и подготовке к вылету.
Пару  раз довелось мне летать в составе экипажа командира дивизии, генерал-майора В.Ф.Трушкина, Героя Советского Союза.  Генерал участник войны с Японией. При бомбардировке занятого японцами корейского порта, в кабине у него за бронеспинкой разорвался зенитный снаряд.  Василий Федорович получил контузию, однако, с развороченной кабиной, без остекления и с неработающими приборами ещё произвел атаку, сбросил оставшиеся бомбы и потом привел свой ИЛ-2 на аэродром.
Так вот, у него перед вылетом  радист  обязательно  зачитывал экипажу список проверок и операций, типа: Включить то, выключить это, проверить пятое, убрать десятое, установить двадцатое и т.д, и по  каждому пункту обязательно должен  прозвучать  ответ: сделано, выполнено, убрано, проверено и т.д.   Список насчитывал больше двадцати пунктов, в заключение следовало: «Запустить двигатели!».
 Приходилось и мне зачитывать этот список, будучи  радистом генеральского экипажа. Наверное, это был истинный порядок и так должно было быть повсеместно, но у нас в эскадрильях ничего такого не было.
Ну, раз уж начал о генерале…   Дивизия наша имела запасной аэродром Леонидово на Сахалине, это было по прямой около  200 километров от Каменного Ручья.  Там были наши аэродромные службы,  наша техника и наши люди.  Как-то  зимой были запланированы учения по уводу дивизии на запасной  аэродром при угрозе  ядерного удара.  Всё было расписано до  мелочей,  лично мне надлежало занять место радиста в генеральском экипаже. Перелет нам чуть было не испортила  непогода. За два дня до учений обрушился мощный тайфун и свирепствовал больше суток. Ветер был такой силы, что прилетевший к нам накануне и, по халатности не поставленный на якоря АН-2,  подняло в воздух, перевернуло и о бетонку… всмятку.     Но учения не отменили, в назначенный день и час мы заняли свои места в кабинах.  По слову командира  зачитал  экипажу список проверок,  запустили двигатели,   вырулили на старт и взлетели.  За нами вся дивизия, 55  боевых машин. Минут через 30  мы уже заходили на посадку на Леонидово;   над замерзшим  заливом Терпения, над  сахалинским городком  Поронайск.  Я не позавидовал жителям, над чьими крышами на малой высоте прошла наша дивизия.   В Поронайске хорошо были видны занесеные по самые крыши дома и единственная расчищенная от снега улица, видимо - главная.  Тайфун, похоже,  наделал бед.  В Леонидово люди и техника двое суток почти без сна и отдыха работали по расчистке взлетной и рулежных полос,  а также  стоянок самолетов.   Собственно, это была пробивка коридоров в  двухметровой  снеговой толще. Взлётно-посадочная полоса представляла  собою тоже коридор в снегу, порядка 100 метров шириной и  два с половиной  километра длиной.  Комдив приземлился первым. На повороте рулежной полосы  консоль правого крыла  зацепила  сугроб. Самолет  немедленно остановился. Генерал вызвал коменданта аэродрома, устроил ему разнос, объявил пять суток гауптвахты, затем с ним и на его машине отправился осматривать  аэродромное хозяйство. Нам же было приказано зарулить  на стоянку.  Зарулили, осмотрели консоль, повреждений не выявили. Делать нам было нечего. На улице было  вряд ли ниже  минус 20, по местным меркам немного, но как-то зябко, хотя на нас унты, меховые куртки, меховые штаны. Влез в  кабину, достал книжку, но не читалось; кабина выстыла и сидеть  зябко.  Вылез вновь на бетонку, походили, поговорили, послушали  техника об особенностях местной службы, посочувствовали.  Тяжко им. У мужиков семьи в Каменном Ручье, и они их не видят не то что неделями а и по месяцу.  Сахалинская зима – циклоны, тайфуны,  могучие снежные заносы, а полосу нужно держать постоянно готовой к приёму самолетов.  Одежда не просыхает. Срочную службу они в увольнение не пускают: при такой жизни, и при том, что в поселке кроме водки ничего нет,  непременно напьются, а каждый, будь то шофер, тракторист, бульдозерист, авиамеханик – единственный в своём качестве,  и если  одного – двух не будет –  хоть  стреляйся.   Вот коменданту  объявили пять суток «губы», а он втихую радуется – для отбытия наказания  нужно лететь в Каменный Ручей, так хоть дома побывает.  Объяснил,  отчего  зябнем – сырость. Любой мороз на Сахалине сопровождается  сыростью в 80 – 100 %,  оттого выносится труднее.  Узнали мы, что  Леонидово – бывший японский  аэродром. В то время ещё оставались от японцев подземный госпиталь,  лёгкие как времянки, жилища,  двухэтажная казарма. 
Мы несколько часов провели на острове,  не отходя от самолета; пообедали там же на снегу  бортпайком, а где-то часа в два с лишним вернулся комдив, кажется, ни разу не присевший.  Заняли  места в кабинах,  запустили двигатели  и покатили на старт.  Нормально взлетели, нормально сели в Каменном ручье.   Генерал пилотировал мастерски;  верный глаз и твердая рука. Что же касается  Сахалина, там  не пришлось побывать больше ни разу. 
Военный человек срочной службы каждый вечер ложится спать по команде «Отбой», утром  вскакивает по команде «Подъём!».  Но бывает ещё и команда «Тревога!!!» по которой он уже не просто вскакивает, а вскакивает стремглав и несётся, сломя голову, туда, куда ему положено по расписанию тревог. Как правило, тревогами начинались все наши учения. Нам, ВСР и КОУ, положено было мчаться  оповещать  свои экипажи по месту их жительства в военном городке. Потом мы бегом возвращались в казарму, получали у дежурного офицера  пистолет  с двумя  обоймами патронов, после чего, выхватив из своей тумбочки шлеммофон и брезентовую сумочку с кислородной маской,  бежали в штаб полка  за документами (бортжурнал, шифры и т.п.). Документы получали  в большом, добротном, толстой кожи портфеле. Тут же   узнавали, что делать дальше. Как правило, от штаба автобус увозил на аэродром, там ставилась боевая задача и все расходились по самолетам, готовиться в вылету.
Но однажды привычный порядок был нарушен. После получения документов, летному составу дали команду отдыхать до 11-00 часов, после чего быть в столовой на обеде. Из столовой, мы должны были ехать сразу на аэродром.  Офицеры-летчики разбрелись по домам, ВСР и КОУ  вернулись в казарму и, рассевшись, а то и развалившись на койках, принялись кто за чтение, кто за разговоры.
В 11-00 все мы были уже в столовой. Официантки работали быстро и обед  не отнял много времени.  Автобусы стояли  наготове, кто отобедал, стояли возле.  И тут на высоком крыльце столовой  возник Карабас-Барабас, здоровенный, свирепого вида мужчина, подполковник, начальник штаба нашего авиаполка. Из всех стоявших, он выбрал и поманил пальцем именно меня: «Отнеси эту записку в штаб дивизии, отдай дежурному офицеру!». Уловив сомнение в моих глазах, успокоил: «Ты успеешь, в столовой ещё половина экипажей. Но поторопись!»
Поторопись, значит – бегом!  Я сказал «Есть!» и потрусил рысцой. Завернув за угол, перешёл на быстрый шаг.  После полного обеда, с портфелем в руках да при пистолете, сильно не побежишь. Но стоило немного  отдышаться, появилось беспокойство, что могу не успеть.   Вновь припустил рысцой. Так, переменным аллюром добравшись до штаба, отдал записку дежурному и поспешил обратно.  Обратно бежать было уже легче, я почти не переходил на шаг.  Только здорово мешал пистолет в  кобуре на длинных ремнях; бил по бедру  и сбивал с такта. Пришлось  вытащить его из кобуры и бросить в портфель. Портфель потяжелел, но бежать стало легче. На конечном участке несся почти галопом. И напрасно: вылетев из-за угла, увидел пустую площадь перед столовой. Ни одного автобуса и ни единой души. А до аэродрома 4 километра.  И нет иного выхода, как только своими ногами. Можно было ещё надеяться, что подберет попутка.  Побежал, переменным аллюром, оглядываясь. Но ни одной попутки  не случилось.  Я только подбегал к воротам аэродрома и мне ещё нужно было преодолеть  километра два  до места стоянки нашего полка, как расколов небо громом турбин,  стартовал первый самолёт. Я  бежал по территории аэродрома, сбоку рулежной полосы, а по самой рулежке, навстречу мне, потоком катились к старту  крылатые машины и уходили в небо одна за другой. В воздух поднималась вся дивизия. Я всё бежал. Потом поток на рулежке иссяк, взлетали последние самолёты, и там, куда я бежал, было уже пусто, а я всё бежал – куда?  На бегу решил – к стартовому домику полка. Там  кто-то из офицеров должен быть. Так и оказалось. Вижу, группа офицеров и среди них начальник огневой подготовки Первой эскадрильи старший лейтенант Артеменко, молодой, высокий,  громогласный  и доброжелательный человек.  Подобравшись к нему так, что бы не обратить на себя внимание остальных, доложился ему.  «Прекрасно!», обрадовался Артеменко, «Шифры при тебе? Поедешь со мной шифровальщиком на ЗКП».   Я тоже обрадовался. Кто его знает, чем могло обернуться моё опоздание.  А так, кажется, без последствий. ЗКП расшифровывается  как «Закрытый Командный Пункт» дивизии, противоатомный бункер.
Приехали на место. ЗКП - целиком находящееся в земле, железобетонное сооружение. Вход малозаметен. Низкие потолки, узкие коридоры, комнатушки – пеналы. Артеменко открыл одну из них: «Это твой кабинет». Стол, стул, жесткий диванчик. На столе графин с водой, стакан, настольная лампа, телефон без номеронабирателя, стаканчик с заточенными карандашами, стопка бланков радиограмм.
«Будешь находиться здесь. Отдыхать не раздеваясь, при этом запирайся на ключ. Туалет – по коридору, через две двери. На ужин тебя пригласят. Выходя, кабинет запирай.  Телефон – это прямая связь со мной. Радиограммы на расшифровку тебе будут приносить, забирать буду я».
И вышел. Я  огляделся, сел, включил настольную лампу и достал из портфеля книгу. Помню, это была «Герои пустынных горизонтов» англичанина  Д. Олдриджа. В нашем гарнизоне была прекрасная библиотека, с которой  не всякая областная могла бы равняться.  В ней абсолютно отсутствовал книжный мусор, но зато русская, советская и мировая классика были представлены  настолько полно, насколько обеспечивали наши издательства. На дворе ещё стояла первая Хрущевская оттепель, иностранная литература переводилась и печаталась много, и всё это было  на книжных полках гарнизонной библиотеки.  У меня после школы был настрой перечитать  всю русскую классику, но в данном случае предпочел  ей  классику иностранную, пока она мне доступна. На гражданке такое могло не представиться.
 Джеймс Олдридж  скрасил мне этот неудачный день. Работы  оказалось не много, на расшифровку была подана лишь одна радиограмма, так что время на чтение было. Вечером пригласили на ужин, понравилась столовая бункера: неказенная, скромная, уютная.  А где-то ближе к ночи, когда дивизия вернулась, меня вытребовали в эскадрилью и Артеменко отвёз меня в казарму.
На следующий день я уже вылетел по учениям в составе своего экипажа. На этот  день по  учениям у нас был запланирован вылет  составом полка, маршрут по периметру Охотского моря и  пуск крылатой ракеты по кораблю- мишени.   И вот, «пилим» по маршруту. Сижу на связи, весь внимание;  эфир пуст, соблюдается режим  радиомолчания.  Потом, в какой-то момент возникли, зазвучали и  встревожили сознание звуки морзянки: передавалась буква «Э» (две точки, тире, две точки).  Радисты не считают точки тире, а распознают буквы по мелодии.  Буква звучит  «ти-ти-та-ти-ти», в эту мелодию хорошо укладывается слово «поджигатели». Три раза прозвучало « поджигатели», затем  перерыв секунд на десять и вновь троекратное повторение; снова перерыв и  опять  три раза звучит «поджигатели».  И так минуты три.  Это был кодовый сигнал «всем, всем, важное сообщение!». Затем последовала зашифрованная радиограмма.   Радисты всех самолетов полка  приняли радиограмму, доложили своим командирам и принялись  потеть над расшифровкой.  Командиры в нетерпении их дергали, ну что там, ну скоро?  Предполагалось, что сообщение касается ракетного пуска. Но радиограмма не расшифровывалась,  а время уходило.  Первым нарушил режим радиомолчания командир полка, по УКВ  спросил своего зама, расшифровал ли  его радист, потом в эсадрильях  стали спрашивать друг друга: вы расшифровали, нет, а вы? – и мы!  Не расшифровал никто.  После  выяснилось, что Артеменко, оставшись  без шифровальщика, вынужден был  шифровать  сам и запутался. Так и не расшифровав «важное сообщение» полк  атаковал цель  – большой  морской транспорт «Русь», специально поставленный на мель мыса  Тык в Татарском проливе. Это судно я видел на гражданке, в период работы в Совгавани, оно стояло у заводского пирса: ржавый клёпаный корпус, облезшая краска надстройки. Его тогда готовили под мишень.  Теперь   предстояло расстреливать.  Условный пуск отрабатывали  все экипажи, фактический  произвёл  сам командир полка. С двухсот километров он  поразил цель, подтвердив  надлежащие боевые  свойства  новой ракеты и выучку экипажа.  На этом учения закончились.  Мы вернулись  на свой аэродром. Узнали  содержание «важного сообщения». Оно гласило: «Включить магнитофоны!» Это была учебная радиограмма. Магнитофоны (предшественники нынешних «черных ящиков») и без того были включены.
Кстати, по поводу опоздания на  вылет, меня  никто  ни о чём не спросил, никто не сказал ни слова. А в военное время  особист мне бы живо разъяснил, что слова начштаба «Ты ещё успеешь!»,  были не успокоительным заверением, а приказом, который должен быть выполнен при любых обстоятельствах. Чем бы я оправдался?
Что же касается ракетных пусков, после этих учений они стали проводиться регулярно. Удовольствие, правда,  дорогое; одна ракета приближается по стоимости к истребителю,  но без употребления любое оружие ржавеет.  В мою бытность на службе  до нашего экипажа очередь на пуск не  дошла, разве что однажды на обеспечении  побывали – кружили над целью в качестве ретранслятора, обеспечивая связь с полигоном.  Тот день запомнился. Начался он как обычно. Первым взлетел разведчик погоды.  Он то и сообщил, что в Татарском проливе  флотилия из 7 японских судов следует курсом на Север, то есть, в направлении  Сахалинского мыса Тык, где стоит на мели наша мишень – старый транспорт «Русь». Это  несмотря на то, что Татарский пролив севернее  Советской Гавани  уже сутки как был закрыт  для мореплавания  и об этом каждые два часа повторялось в сообщениях  береговых радиостанций «всем, всем, всем».  Японцы запрет этот нагло проигнорировали, а допускать их  в район пуска было никак нельзя. Во – первых, ракета могла произвольно перенацелиться на одно из их суденышек, во вторых, какое-то из них  могло быть нашпиговано средствами электронной разведки и все  секреты, касающиеся нашего ракетного комплекса, стали бы достоянием наших американских друзей.  Наш экипаж был уже в воздухе на 10000м. над проливом.  День был ясным, японцев было видно хорошо -  7 судов следовали строем кильватер, на небольшом расстоянии друг от друга,  по самой середине пролива.  Работы по связи у меня не было и я прослушивал командную рацию УКВ.  Слышал, как руководитель полетов  распорядился экипажу разведчика погоды, уже готовящегося к посадке,  завернуть японцев.
Видел, как ТУ-16 снизился до бреющего,  прошелся над строем японцев, зайдя с кормы.  Потом он развернулся и прошелся вновь на бреющем, зайдя в лоб.  Строй судов рассыпался. Одни сделали «право на борт», другие «лево на борт», кинулись в разные стороны. Затем, кто – то у них там подал команду, они  вновь  собрались, выстроились в кильватер и двинулись  туда, откуда пришли. Да, ТУ-16 на бреющем – это убедительно.
Мы находились  на своём эшелоне до самого конца учений, завершившимися пуском ракеты. Видел, как мелькнула  низко над водой серебристой стрелкой ракета и исчезла, внутри корпуса  старого судна.   Прямое попадание.  Учения закончились.
 
Иногда на военной службе случаются  совсем уж неординарные вещи. К моему дружку Володе Раскину приехала невеста. Серьезные отношения у них завязались до ухода Владимира на службу,  город их, Свободный, по местным меркам не так уж и далек от нашего гарнизона (каких-то 1500 км.) и его Татьяна решилась приехать, а по её решимости выходило Владимиру  жениться.  На гражданке это целое дело, там браки заключаются на небесах, видимо потому заявление в ЗАГС следует подавать за месяц, прибыть на церемонию в точно назначенный день и час, притащить с собой гурьбу свидетелей,  и всякое другое.   На военной службе жениться проще простого;  здесь браки заключаются в штабе воинской части: командир – единоначальник   распишет  и вся недолга. Правда, военные своих так просто не сдают, тем более, цивильным  барышням.   Начальник штаба полка подполковник  «Карабас – Барабас»  беседовал с Раскиным по отечески  больше часа, отговаривая от женитьбы. Отговаривали Володю и командир экипажа и командир эскадрильи.  Всё это не имело успеха  и в конце концов в штабе полка  брак был узаконен.  Предоставили ему отпуск на три дня, один из сверхсрочников пустил молодых на квартиру и там  не только  три отпускных денька, но и весь свой медовый  месяц  провел мой друг, а мы,  как могли, покрывали частое его отсутствие  на службе.  Случались при этом и накладки.
У нас, как на грех, в разгаре была осенняя сессия. Летный и технический составы эскадрилий  на занятиях  освежали знание техники и вооружения, с последующей сдачей экзаменов. Володя, естественно, все занятия пропустил, а когда пришла пора экзаменов, начал уговаривать меня сдать  за него. Я  ему: « Ты с ума сошел, меня из летного состава попрут!   Экзамены ведь принимают наши же полковые инженеры.  Ну, назовусь  твоим именем сегодня, а завтра, через неделю, месяц назовет меня Раскиным, обман откроется.  Кроме того,  мне и за себя надо  сдавать». Он же гнул своё: «Да  ничего не откроется, кто нас знает в технических эскадрильях, даже и вообще, тебе-то как раз ничего и не будет, а меня точно от полетов отстранят, если завалю.  А за себя  сдавать пойдешь к другому экзаменатору, они же сменяются  время от времени. Ну что тебе стоит, ты же знаешь, с Танюхой мне не до того. Ты не дрейфь, я за дверью стоять буду, подстрахую, в случае чего».  С тяжелым чувством я согласился. У нас неискренность, ложь  за самый тяжкий грех шли, и запросто могли  списать с летной работы, бывали случаи.
Ну и вот, день экзамена;  вхожу, доложил: «матрос Раскин», потянул билет, сел отвечать без подготовки, что бы скорее «отстреляться». Рисую по ходу схему, излагаю обстоятельно и уверенно,  как-никак в ШМАСе  был отличником. Инженер подвигает к себе журнал, записывает и мне: «Мо-ло-дец Раскин,  мо-ло-дец!».  При этих его словах открывется дверь и входит начальник огневой подготовки полка майор Шабанов. Последние  слова он услышал. «Какой Раскин?  Раскин там вон за дверью стоит».  Инженер: «Да нет, же, Раскин, вот в журнале…»
Какая  гроза разразилась! Как громыхал майор, как он орал! Как только стекла из оконных рам не повылетали.  Я  стоял по стойке «смирно», внимал. И думал – эх, задержал бы Володя его в коридоре каким-нибудь дурацким вопросом всего на пол-минуты, всё бы обошлось.  А теперь,  только и надежды, что бы дело ограничилось  гауптвахтой.  Уж что-что, а гауптвахта,  была обеспечена железно, причём  Шабанов орал «На всю катушку!».
Но Володя был прав, говоря -  тебе-то как раз ничего и не будет.  Да и не только мне – и ему ничего не было. Командир эскадрильи  Овсянников П.И. успокоил Шабанова: «Не шуми, оставь, мои кадры,  сам разберусь».
Всё на этом и закончилось.  Сессию досдали. Полковой инженер посмеялся, но зачёл мне ответ за Раскина, а его, хорошенько погонявши, тоже отпустил с зачетом.  Вскоре уехала и его Татьяна, и всё вернулось в накатанную колею.  Но прежде произошел малюсенький, но характерный  случай.
Молодая жена Володи знакомилась с городком, ходила в магазин, на рынок. Рынок у нас несколько на отшибе, там местный люд продавал  ягоды, грибы, рыбу, крабов, красную икру.  Для  приезжего человека экзотика и деликатесы. Но Татьяну поразило другое: на рынке она слышала разговор женщин, что назавтра в океан летят на разведку два экипажа, названы были и фамилии командиров.  И вот она с круглыми глазами спрашивала, как же так, вы только собираетесь, а «там», наверное, уже все знают, даже и ваши фамилии.  Мы (я был у них в гостях)  только посмеялись над  её страхами.
 Это одна из сторон военной жизни. Женское население городка образованное и увы, почти всё безработное,  живет  интересами своих мужчин,  в курсе их дел, а женские разговоры вертятся  вокруг  службы.  Причем, разговоры это ещё не всё.  Образованные, корпоративные  между собой женщины  не могли не влиять  на хотя бы некоторые принимаемые их мужьями служебные решения. Подозреваю, что и наша с Володей  авантюра с  экзаменами закончилась благополучно именно потому, что моментально распространилась   в городке,  поднесенная мужчинами дома как курьез, но воспринятая женщинами истинно по –женски, в результате чего создалось благоприятное для нас, авантюристов,  общественное мнение. 
Прошло несколько месяцев  и  мы с Володей взволновали  эмоциональное женское население городка новой историей – историей с двумя спичками. В  дивизии для демобилизующихся  работали подготовительные курсы  в ВУЗ.  Успешно окончивших  отпускали на сдачу  вступительных экзаменов.  Принимали на подкурсы строго ограниченное число  желающих.  Нам в полк для  ВСР и КОУ выделили одно место, претендентами в конечном счете  оказались   мы с Раскиным.  Двое на одно место. Что делать?  Подавать рапорт обоим, то есть отдавать  право выбора командованию, значило бы, что один из нас использует против другого свой служебный рессурс. Как-то надо было решать между собой.  Бросили жребий. Из двух спичек вытащить длинную - подкурсы, короткую – пролет.  Я вытащил короткую  и в этот же день Володя отнес свой рапорт  начальнику штаба. На следующий день мне командир эскадрильи  - ты что, отказался от курсов?  Да, говорю, отказался.
Вопрос решился, пожалуй, единственно возможным способом и на душе было легче.  С другой стороны, мне не повезло и невыносима была сама мысль, что шанса, какого судьба больше не предоставит, у меня нет.  Голову  давило одно – как быть?  И где-то на  третий или четвертый день работы курсов, когда там всё уже улеглось, оформилось, просто   явился на занятия и сел на свободное место. Просил  преподавателей разрешить присутствовать вольнослушателем, добрые женщины не отказывали.  Дня через три  заинтересовалась   вольнослушателем  завуч, пригласила меня в кабинет,  я потащил с собой Володю  и мы  поведали  ей историю  о двух спичках.   Завуч, не достигшая ещё и средних лет, чуть полноватая и очень симпатичная женщина, выслушала, глядя на нас грустноватыми глазами, подумала, и сказала, что обещать она ничего не может, но мне ходить на занятия, видимо, стоит; фамилию мою она занесет в журналы успеваемости и преподаватели будут относитсья ко мне как к штатному.  А там, сказала,  она, посмотрим.  Это уже вдохновляло.  Начальником подкурсов был подполковник Григорьев,  начальник учебной части дивизии.  В прошлом году посылали меня в его дивизионную учебную команду командиром взвода, готовить из призывников молодых бойцов;  в финале мой взвод получил на строевом смотре второе место из двадцати.  По представлению  Григорьева мне тогда по дивизии  объявили благодарность. Может, думаю, он этого ещё не забыл.   С такими надеждами я стал регулярно ходить на занятия, проводились они в вечернее время. Скоро  мои самовольные  отлучки из казармы были замечены. Пришлось признаться командиру эскадрильи, что хожу на подкурсы.  Он мне -  ты же отказался!  Рассказал ему о двух спичках,  Петр Иванович только покачал головой.  В общем,  появилась у моего комэска проблема.  Но дежурные офицеры по части больше не нервничали по поводу моего отсутствия  вечерами. И как-то сразу нашу с Володей историю о двух спичках узнал и весь  военный городок. Наверное, это облегчило Петру Ивановичу  решение проблемы. Когда подошло время экзаменов, завуч  пошла  к Григорьеву поговорить, что бы меня включили в общий список.  Рассказала, что  только завела разговор, Григорьев – да, да, я знаю, давайте посмотрим,  что по этому  делу нужно подготовить.   В общем,  был приказ по дивизии об увеличении состава слушателей подкурсов на одного человека.   И поехали мы с Володей  поступать в ВУЗ вместе. 
Чего только не бывает на военной службе, чего не бывает только, но такое возможно, наверное,  лишь в авиации.