5. Неоконченный разговор

       Совхозный автобус увёз ребят на море, и в клубе сделалось тихо. На кроватях друг против друга сидели двое — Лёшка Шатов и Наташа Тоцкая — и вяло разговаривали. Голоса их отзывались эхом под сводчатым потолком, опиравшимся на толстые каменные стены. Стоило им умолкнуть, и через распахнутое окно было слышно, как снаружи, под карнизом, в набирающем силу зное, любовно воркуют голуби.
— Воображаю, какое там пекло, — сказал Лёшка, отворачиваясь от окна. 
— На море не бывает жарко, — возразила Наташа, — всегда бриз. Мы с родителями каждый год ездим в Крым, — пояснила она.

Лёшка нахмурился, будто его уличили в невежестве, и нервно теребил катышки на одеяле. Остался он с Наташей оттого, что она, сославшись на недомогание, не поехала с ребятами на море. И теперь они были одни в клубе. «Удобный случай, чтобы объясниться в любви», — подумал Лёшка, лихорадочно подыскивая нужные выражения. Однако на ум приходили то высокопарные, то бледные, то пошлые, избитые слова. Молчание затянулось. Встряхнув волосами, Наташа повернула голову и выжидающе смотрела на него.

— А я вчера тебя видел, — спохватился Лёшка. — В библиотеке! Что взяла?
— «Войну и мир».
— Фу! Господа с жиру бесятся, а ты им сочувствуй.
— А ты, значит, про крестьян и рабочих читаешь? — спросила она, недовольно раздувая крылья носа.
— Ну не совсем… «Белые ночи» Достоевского, например. А чего ты защищаешь богатых?
— Сказать правду? Мой дедушка до революции был коннозаводчиком. Коней разводил, породистых. В Париж возил их — на выставку.
— Ого! Буржуй!
— Дом большой был. В обед за столом человек двадцать сидело — родственники, гости, работники. А в тридцать седьмом кто-то из этих простых людей донос написал. И деда расстреляли. Это мне тётя по секрету  рассказала, когда приезжала из Москвы. А родители от меня скрывают.
— Ну, не знаю, не знаю… Богатые, возможно, разные бывают. А всё равно Лев Толстой нехороший человек.
— Чем это он перед тобой провинился?
— Писал, что военные — дармоеды.
— А ты, значит, офицером хочешь стать?
— Кинорежиссёром. Хочу снять фильм о Брестской крепости, такой, чтоб кровь в жилах стыла. Понимаешь? На экране война должна быть настоящей, страшной, не игрушечной. Я пока пишу сценарий.
— Мой отец на танке воевал. Ничего о войне не рассказывает. И кино про войну не любит. У него под сердцем осколок нашли. Оперировали. Вот я и решила хирургом стать. 
— Резать будешь?
— Режут свиней. А я буду оперировать.
— Не дашь спокойно умереть?
— Не дам. Человек должен жить вечно. Для того и медицина.
— Э, тогда на всех места не хватит.
— Будем уступать друг другу.

Лёшка улыбнулся криво и поднял глаза кверху. В снопе солнечного света, падавшего из высокого окна, плавали пылинки. Они сияли золотом и кружились, будто в танце…
— Красиво, — сказала Наташа, проследив его взгляд.
Лёшка обрадовался, что их мысли совпали, а потом смутился, что она заметила его радость, и посуровел. Мысли в голове кончились, он усиленно соображал, о чём говорить дальше, и нервно дрыгал ногой. Наташа истолковала его молчание по-своему.
— Зря не поехал, сейчас веселился бы … с Алкой.
— Что я, моря не видел? — возразил Лёшка, пропустив мимо ушей замечание насчёт Аллы.

Наташа откинулась на подушку. Левую руку она заложила за голову, правую протянула вдоль тела. Лёшка рассматривал её пальцы. Они были красивые — длинные, тонкие, с ногтями овальной формы. Между большим и указательным пальцем — мозоль от ножика, которым срезали виноградные грозди. Лёшка хмыкнул.
— А мозоли-то у нас одинаковые! — сказал он радостно, показав красное пятно между своих пальцев.
Наташа улыбнулась. Подумав немного, спросила: 
— Она тебе нравится?
— Кто?
— Алка.
Лёшка фыркнул.
— С чего ты взяла?
— Только с ней и танцуешь.
Лёшка покраснел до ушей, глаза его бегали.
— Как бы тебе сказать…  Мы нашли точку соприкосновения. То есть не точку, а тему, общую тему — Иду Кляйн. Знаешь её? На Чапаева живёт. У неё муж Владас Мельникайтис…
Наташа пожала плечами. Она мало кого знала в Салехарде.
— Мы соседями были, — продолжал Лёшка, — а потом мы от них переехали. Вообрази: теперь Алка живёт с ними, с Идой и Владасом. Через стенку. Занятные люди, замечу тебе! Особенно Ида. Штучка с перцем!

Лёшка принялся рассказывать Наташе разные случаи из жизни Иды Кляйн. Рассказывал он в лицах так увлекательно, так ярко и так уморительно, что Наташа смеялась от души.
— Ты, правда, пишешь сценарий? — спросила она у него, поднимаясь на кровати и поправляя волосы. — Трудно, наверно? 
— Пустяки… То есть не пустяки — мучение. Напишу — порву, напишу — порву. Всё не так, всё не нравится… 
— А сочини… Например, про нас… Что-нибудь такое… красивое.
— Экспромт? Хм, только, чур, не ругай потом… Итак экспромт... представь, что я твой муж, а ты моя жена.
— Ты мой муж, а я твоя жена, — охотно повторила Наташа и, подавшись к нему, прибавила: — И у нас есть собака, спаниель.
— Пусть так. И мы втроём живём в домике.
— В сарае. 
— Хорошо, в сарае. Вот с такими щелями.
— Да! И без дверей, — подхватила Наташа. — Дождь льёт как из ведра. Холод из щелей. А мы читаем книжки. Слушаем Баха. Папа из Риги привёз пластинки с органом. Тебе бы понравилось…
— Уже нравится, — сказал Лёшка.

Они рассмеялись. Фантазия увлекла обоих. Говорили наперебой. Обмениваясь словами, они всё чаще делали паузы и смотрели на губы друг другу. Глаза у Наташи совершенно потемнели, зрачки расширились. «Пора!» — повелел внутренний голос Лёшке, он заговорил:
— Наташа, я тебя… Ты мне…
Она напряглась, выпрямив спину. И тут в зал ворвалась шумная гурьба. Ребята приехали с моря. Лёшка не успел договорить. Наташу обступили мальчики. 
— Салют, Натали! — сказал Боб, размахивая сырым полотенцем.
— Ты как, Натали? — спросил Серж, возвышаясь над головами приятелей. — Не замёрзла?
— Как дела, старуха? — пропищал Мишель.
Наташа рассмеялась, подняв большой палец вверх.
— Натали, море без тебя, как гитара без струн! — закатывая глаза, проговорил Джон.

Мальчики принялись хохотать как сумасшедшие. Эти четверо всегда держались стаей. В клубе они жили отдельно от других мальчиков — в обитом фанерой закутке с дверью (то ли в гримёрке, то ли в раздевалке). Наташу они уважали, выделяя её из прочих, как они говорили, чуваков и чувих. Ребята они были смышлёные: только увидели, что зарплату складывают в общий котёл, как тотчас охладели к работе и потешались над теми, кто безотказно работал. На танцы не ходили, у них была своя гитара. Джон пел Высоцкого или играл «Led Zeppelin».
— Натали, прикинь, — продолжал Серж, — Мишель засунул медузу Алке в трусы!
— Слышала бы ты, как она кричала!
— Видела бы ты, как возила его мордой по песку!
Приземистый Мишель смущённо прятался за спинами друзей, а те реготали. Наташа слушала их охотно, поворачиваясь то к одному, то к другому и, казалось, совсем забыла о Лёшке.
— Натали… Натали… Натали… — звучало беспрерывно.
Это слово бесило Лёшку. Такое глупое, такое пошлое — не имя, а кличка. Передёрнув плечами от злости, он стремительно вышел из клуба. И в дверях столкнулся с Аллой. Она взвизгнула как ошпаренная.
— Тьфу, на тебя! — вскрикнул он, отпрянув от неё.
Она прошипела, а когда они разминулись, она ехидно спросила:
— Ну как? Узнал, кто ей нравится?
— Узна-а-л, — пропел он счастливым голосом. — Ты не поверишь.
Алла проводила его удивленным взглядом.