Последний праздник матери

Над заснеженными крышами и улицами, разбегающимися от площади в разные стороны города, над всей суетой мартовского солнечного утра в синем небе ярко горели золоченые купола. Они пылали желтым ослепительным пламенем, а еще выше, над ними, где чернели покосившиеся кресты, с оглушительным гомоном носились кругами стаи галок.
Иван Степанович шел по бульвару гуляющей походкой и, щурясь от низкого солнца, посматривал по сторонам. А рядом с ним семенила, постукивая палкой по утоптанному снегу, маленькая сгорбленная старушка - его мать.
Так медленно идти Ивану Степановичу было неудобно, и время от времени он уходил вперед, но, отдалившись немного от матери, снова замедлял шаги и уже шел с ней рядом. Он рассматривал дома, знакомые с детства и теперь казавшиеся ему на удивление маленькими, заглядывал в лица прохожих и временами как-то странно улыбался.
Близко к церкви Иван Степанович решил не подходить, можно было встретить знакомых. Он остановился на углу бульвара и, придержав мать за руку, сказал:
— Ну что, мать, дальше я, пожалуй, не пойду... Как хочешь, а не пойду. Вон твой храм стоит. Иди уж одна, а я тут поболтаюсь.— И для уверенности громче добавил, наклонившись к ней: — Вон там я тебя ждать буду,— и показал рукой на другую сторону улицы.
¬-Хорошо,— сказала мать  и   пошла прямо на красный свет,  в поток автомашин. Иван Степанович бросился за ней вслед, взял за локоть и повел обратно на тротуар.
— Эх, что ж ты под машины лезешь?
Она молчала.
Когда загорелся зеленый сигнал, он пошел с ней до самой церкви и все время держал ее за руку.
— Ну, давай, шагай,—сказал он,— принимай опиум.
Мать пошла было, но потом вернулась.
— Чего ты?
— Ванюшка, рублевку ты уж мне пожертвуй,:— сказала она, поправляя платок и смущаясь,— неудобно, свечку надоть купить и...
— Конечно, конечно,— забеспокоился Иван Степанович.
Он расстегнул пальто и достал из бокового кармана пиджака бумажник.
— Конечно...
— Он достал трешку и протянул матери. Она, не
взглянув даже на деньги, зажала их в кулаке и пошла к церкви.
Иван Степанович следил за ней некоторое время, а потом потерял в веренице таких же, как и она, серых, сгорбленных фигурок.
Он перешел через бульвар на площадь, потоптался немного на месте, размышляя, куда бы пойти, и направился к газетному киоску.
Иван Степанович уже успел побродить по бульвару, выпить пива и, присев на скамейку напротив церкви, перечитать целый ворох газет, когда стали появляться на паперти первые старушки. Служба кончилась, и они серым потоком вытекали из церкви, спускались к паперти по ступенькам и растекались по бульвару в обе стороны. Все они были чем-то похожи друг на друга.
Иван Степанович вглядывался в эту бесцветную, семенящую мелкими шажками толпу и искал мать. И вот он увидел ее, сухонькую, маленькую, но с каким-то новым, просветленным лицом, с какою-то новой радостной суетливостью, какой он не видел у нее все эти дни.
Он увидел, как она подсеменила к ступенькам, постукивая посошком по камням паперти, как расцеловалась с какой-то старушкой, покрытой выцветшей шалью, и остановилась, подслеповато вглядываясь вдаль. Она подоткнула на щеке волосы под платок, подняла ко лбу ладонь, прикрывая глаза от солнца, ища его.
Он отложил в сторону газету, но не встал ей на¬встречу, а все смотрел на нее. Мать стояла на залитой солнечными лучами паперти и растерянно топталась на месте. И было в этом неловком топтаньи что-то до обидного  беспомощное и слабое.
Странная жалость вдруг пронзила Ивана Степановича, жалость к этой робкой сгорбленной фигурке, потерявшейся в потоке людей.
— Мать! Мать! — вдруг закричал он и побежал к ней через улицу. Он взбежал на паперть и взял мать за локоть.
— Чего ж ты, потеряла меня? — говорил он,  тяжело  дыша.— Вон же где я остался. Там и сижу все время.
Он повел ее по ступенькам, бережно поддерживая под руку.
— Не спеши, не спеши,— говорил он тихо.
Он подвел ее к скамейке, посадил и сел рядом.
— Ну как служба, мать?
— Чего?
       --Служба как, говорю? — сказал он  погромче, придвинувшись к самому ее уху
— A. Хорошо! Хорошо! — закивала мать, поняв его. — Батюшка другой — молодой. А тот уже помер. Не знала я... Царство ему небесное,— говорила она, крестясь на церковь.
Она развязала узелок из клетчатого носового платка, в нем были монеты и маленькая просвирка.
-- Петровна померла,— сказала вдруг мать, повернувшись к Ивану Степановичу лицом.—- Помнишь Петровну-то, дочка в аптеке работала?
— Помню,— сказал он, хотя совсем не помнил никакой Петровны.
Мать собрала монеты в горсть и протянула их Ивану Степановичу.
— На,  Иванушка, осталося. Свечки,  вишь, вздорожали. По прошлому году были по двадцать копеек, а нонче полтинник.
— Да не надо, пусть тебе останутся.
— На кой они мне, я ж в магазин не хожу.
«И правда, деньги теперь матери уже не понадобятся до самого будущего года или, по крайней мере, до пасхи»,— подумал Иван Степанович и опустил деньги в карман.
Мать разломила просвирку и подала половину ему:
— На вот...
Он взял испеченный комочек теста, посмотрел на него в нерешительности и опустил руку с просвиркой на колено.
 -- Эх, мать, мать, вводишь ты меня в грех! — сказал он, вздохнув.
А она, беззубая, уже жевала свою долю, как обычно, часто двигая челюстью и валяя просвирку из одной стороны рта в другую. Она проглотила ее и уже стала подбирать крошки с платка и класть их в рот, а он сидел с просвиркой в руке и молчал. Думал о том, что и сам уже немолод. Сердце стало иногда пошаливать, особенно по ночам, после сутолоки дня. А однажды пришлось даже вызывать «неотложку». Это после бюро, на котором обвинили его в близорукости и непо-нимании духа времени. Он тоже тогда не остался в долгу. Конечно, можно было бы и не так резко, и он это потом понял. Иван Степанович повертел в руках просвирку и подумал, что вот, пожалуй, самый подходящий аргумент, который неплохо бы заполучить прежнему составу бюро. И сколько бы жару прибавилось в пламенных речах, узнай они, что Иван Степанович ест просвирку на площади, перед церковью.
— Чего ж ты, Ваня? — Мать тронула его за колено.
— Ой, мать, вводишь ты меня в грех, милая!
— Ешь, ешь.
Он положил просвирку в рот и стал жевать. Пресное тесто было невкусно. Просвирка казалась недопеченной. Он жевал липкое тесто и вспоминал те далекие времена, когда мать, еще молодая женщина, возвращалась со всенощной. Она снимала цветной платок с головы и, не раздеваясь, резала просвирку ножом и давала по дольке каждому: ему, Антону, Даше. Тесто было невкусным, но дети жевали его, сосредоточенно поглядывая на мать.
Было в этих минутах что-то таинственное, какой-то важный обряд, сути которого никто не понимал, но все же участвовал в нем по традиции. А мать улыбалась, уставшая и счастливая, радуясь и тому, что все хорошо, что все живы и здоровы, и тому, что праздник.
— Что ж, мать, мы так все и съели, а нашим ничего не понесем? — спросил Иван Степанович.
— Нельзя, Зойка  заругает.
— А чего ей ругаться?
— Из-за ребят она все... Большенькие ведь, понимают уже...
Потом они сидели молча.
Мать смотрела на церковь, на улицу и складывала на коленях платок: уголок к уголку.


Иван Степанович заметил вдруг, что по лицу ее катятся слезы.
— Ты чего? — спросил участливо Иван Степанович.
— Так,— сказала она и повернулась к нему заплаканным лицом.— Старая я уже, Ваня.
— Так ведь никуда от этого не уйдешь. Так уж мир устроен.
— Да я ничего,— сказала мать, вытирая глаза,
рада уж больно, что приехал... Когда теперь свидимся...
— Не надо. Ну, успокойся,— говорил он, гладя ее по спине.— Работа у меня такая, мать, что вырваться — целая проблема... Где варежки твои? Руки-то, наверное, замерзли?
Они оба стали искать варежки. Иван Степанович вытащил варежки у нее из кармана и положил ей на колени. И когда она их надела, он увидел маленькую дырочку на пальце, из которой торчала распустившаяся нитка. «Не могла заштопать»,— подумал он с неприязнью о жене брата.
Он подвинулся ближе и сказал:
— Мать,  слышь, я вот что подумал: не поехать ли тебе к нам? А? Что ж ты все у Антона и у Антона. Пожила бы у нас немного, а?
— Обидятся наши-то. Да и привыкла я тут.
— Ольга у меня хорошая...
— Не знаю уж  что и сказать, Ваня...
И он вдруг понял, что никуда отсюда мать уже больше никогда не уедет. Он подумал, что, может быть, они вот так вместе сидят уже последний раз. И этот чудом выдавшийся солнечный мартовский денек, может быть, последний день, который они проводят вместе.
Завтра он улетит из этого города. Снова начнется суета, снова зазвонят телефоны, закрутится бесконечная карусель совещаний, и снова он будет возвращаться домой поздно вечером, уставший и обремененный большими и малыми заботами, когда уже нет ни сил, ни времени вспомнить о матери.
Он обнял ее за плечи и прислонил к себе:
— Ты на улице-то бываешь днем?
— Так  когда же — на дворе все холодно.
— Потеплеет, выходи на улицу. Слышь...
— Как степлеет, так я на балконе.
«Конечно, кто ж ее будет выводить на улицу днем, все на работе,— подумал он.— А лифта она боится. Совсем уже плоха...»
А она говорила о том, как ей у Антона хорошо и спокойно и как за ней смотрят.
— Вот, туфли купили и не обижают меня. Только Зойка маленько  кричит... Да вот в церкву провожать не хотят,— сказала мать и улыбнулась виновато, повернувшись к нему.
— Ну это они зря,— сказал он посуровев,— зря это они, конечно...
Они еще посидели немного.
— Может, пойдем, Ваня? Кабы до Зойки успеть. Вернутся небось.
 --Да куда нам, мать, спешить? Они ведь думают, что мы дома — пока все магазины обегают... Успеем.
— Чего нам Зойка! Приструним, поставим на место,— говорил он больше себе, потому что мать-то его, наверное, и не слышала.— На всякого управа есть... Найдем и на нее,— и потом, наклонившись к матери, сказал погромче: — Чего нам с тобой Зойка-то? Нечего нам ее бояться. Вот благодать-то какая. Теплынь. Весна...
— Тепло, тепло,— закивала мать в ответ, поняв его.
Из церкви вышел батюшка. Он медленно спустился с паперти, поблескивая болтавшимся на груди серебряным крестом, и пошел по бульвару.
Вот что, мать,  пойдем-ка  мы с тобой выпьем
чайку... А? Погреемся и отдохнем... Дорога дальняя нам.
— Обед ведь.
— Ничего, никуда они не денутся со своим обедом, подождут. А чайку мы с тобой вдвоем давно не пили. А, мать?
Теперь он уже знал точно, что свидание это у них последнее, и ему не хотелось возвращаться в шумную многолюдную квартиру с большим хлебосольным сто-лом, с долгим сидением за рюмками, где мать как-то отдалялась на второй план, хотя и сидела на почет¬ном месте во главе стола. Ему захотелось побыть с матерью без посторонних и почаевничать, как в те давние времена, когда жили они с ней вдвоем в маленьком доме на краю города.
Вечерами он возвращался домой и заставал мать в сумерках пьющую в одиночестве чай. Он включал свет.
— Чего ты в темноте? — спрашивал он.
— А на кой шут он нужен мне, свет,— говорила мать.
Так она экономила копейки, пытаясь хоть этим помочь свести концы с концами.
— Вот мы и пришли,— сказал Иван Степанович, открывая перед матерью дверь.
В кафе было почти пусто. Он  помог матери снять пальто и отнес его на вешалку. И когда, раздевшись, пошел к столику, мать все еще стояла в нерешительности там, где он ее оставил. Без пальто она казалась еще меньше, а домашнее бумазейное платье и валенки не гармонировали с окружающей стильной обстановкой. И он улыбнулся.
— Садись, мать,— сказал он и подвел  ее к столу.
Он заказал две чашки чая.
— Вот мы сейчас кутнем,— улыбнулся он.
И по тому, как мать заулыбалась в ответ, он понял, что она ничего не расслышала. Он не стал повторять. Все было и так понятно.
Он машинально помешивал ложкой чай, а мысли его переносились туда, куда должен был он завтра улететь, где ждали его люди и машины и где он постоянно был нужен.