Человек из тринадцатого вагона

Серебряными лентами расстилаются рельсы. По ним, слегка подпрыгивая на стрелках и стыках, перестукиваясь колёсами, летит поезд.  Слегка раскачиваясь из стороны в сторону, гуськом друг за дружкой семенят тринадцать синих вагонов. Последний вагон, как это всегда бывает в длинных поездах, покачивает чуть больше обычного; иногда даже немного потряхивает, так что маленькая вазочка на столе слегка подпрыгивает.

 Из всех звуков в купе слышится только перестук колёс: чу-чух, уфф; чу-чух, уффф…  Немного мигая, горит небольшая ночная галогеновая лампа у окна. Её тусклого света, однако, хватает, чтобы высветить смутный силуэт человека, сидящего на нижней полке и периодически подносящего смутно белеющий стаканчик ко рту.

 Стрелки маленьких наручных часов со светящимся циферблатом показывают половину третьего пополуночи, но их хозяину спать почему-то не хочется совершенно. Он то слушает шум колёс, смешивающийся с тихим храпом его соседа с верхней полки, то неспешно пьёт остывающий чай из пенопластового фирменного стаканчика, то опирается на подставленный локоть и тихо вздыхает. Он не спешит ложиться: торопиться ему не куда, впереди ещё целая ночь.
К уже привычному для уха шуму примешивается ещё что-то. Человек настороженно замирает, прислушивается. Потом в этом новом звуке он начинает различать нежную хрустальную мелодию и успокаивается: это по стеклу начинает выбивать дробь маленький дождь. Ночная музыка завораживает, успокаивает возбуждённое ожиданием дороги сознание, постепенно обволакивает разбросанные как попало мысли, направляя их течение по широкому ровному руслу.
«Как всё-таки замечательно, что есть на свете дороги…» - он улыбается. С этой мысли начиналось любое его путешествие. Это было некой отправной точкой всегдашних его дорожных размышлений. Не сказать, что он специально вызывал в себе эту мысль, нет; скорее даже наоборот: она приходила в голову сама, будто влетала сквозь заляпанное сотнями пальцев окно, оседала каплями конденсата на ресницах и, испаряясь, оформлялась в нехитрое предложение.

 «Как всё-таки замечательно… Действительно, замечательно! Между мной и тем, что ждёт меня впереди, целая ночь дороги, целая ночь того особенного состояния, когда хочется быть с собой честным до конца, до последней мысли, до последнего слова…»
Он давно уже воспринимал дорогу не как расстояние, и даже не как время. По его внутреннему глубокому убеждению, дорога была каким-то особенным состоянием, может быть, даже каким-то другим измерением, во власти которого человек оказывается сразу же, как только трогается в путь. Эта мысль была приобретена им в многочисленных путешествиях, она укоренилась в нём, стала неотъемлемой частью его мироощущения ещё с той поры, когда, семилетним, в его первое осознанное путешествие он лежал попрёк заднего сидения машины, смотрел на звёзды, которые тогда казались огромными, размером с ладошку. Он смотрел на них и думал, что звёзды мягко плывут за машиной, освещая дорогу и указывая путь. И тогда мысль, что дорога с небом сливаются не только по линии горизонта, что можно увидеть глазами,  но и на протяжении всего пути, незримо, оберегая путников, посетила его в первый раз. А может, уже и не в первый, только именно тогда в его душе поселилась твёрдая уверенность, что всех путников оберегают звёзды в  ночи, и солнце днём.

Вот и сейчас, глядя на кривые дорожки, остающиеся на стекле от капель, он думал: «Где же сейчас моя обережная звезда? Где-то спряталась; наверное, тоже пережидает дождь, поэтому-то я и её не вижу. И она меня, наверное, тоже не видит... Это мне в наказание: слишком часто я стал ездить просто так, ничего не ожидая; просто так, чтобы только преодолеть расстояние… Утратил цель…

Так не от того ли я перестал получать радость от поездок? Да и не только от поездок – вообще от жизни? Цель… Да, раньше у меня была цель, и я к ней шёл, полный решимости достичь её, и потому все препятствия мне были, мягко говоря, по боку!  Это была не просто цель: она должна была стать рубежом, разделяющим две жизни: ту и эту. Но что же? Цель с блеском достигнута, она исполнила своё предназначение и навсегда осталась по «ту» сторону, делая бессмысленным любое, даже воспоминанием, прикосновение к ней.

А новую цель в новой жизни, оказалось, поставить не так-то просто, как казалось. Порой, в минуту хандры, я даже начинаю сомневаться: не совершил ли я ошибки при выборе своего нового пути? Но откуда-то я знаю, что выбор сделан правильно. А я привык доверять своим ощущениям.

Но почему же, если цель – это важнейшая составляющая счастья, ни от кого не допросишься ответа, где её искать? Хотя, может быть, именно поэтому и не допросишься?..»

Мысли ночного пассажира прерываются глубоким вздохом, непроизвольно вырвавшимся из стиснутых губ. Это была его недавно приобретённая привычка, уже доведённая до автоматизма: медленно выдыхать через небольшую щель губ, немного выставив верхнюю вперёд. Таким образом, плотная струйка воздуха обдувала подбородок, чем-то напоминая выдох курильщика.

Курить человек не любил и запаха табачного перегара не переносил, зато к другим курильщикам относился довольно лояльно и иногда мог даже постоять рядом за компанию.

Но сейчас, почуяв чуть-чуть доносящийся из тамбура, где кто-то курил, невзирая на запрет и грозящий штраф,  сигаретный дым, он вдруг тоже захотел составить компанию этому человеку. Не для того даже, чтобы как-то успокоиться или насладиться обманчивой радостью, даруемой никотином, а для того, чтобы чуть-чуть отвлечься, чем-то занять дрожащие руки и хотя бы на минуту опустошить голову.
Вместо этого он взял со столика прейскурант и принялся его внимательнейшим образом изучать. Так, вода питьевая, чай, кофе, сок…

«Проводница сейчас, наверное, спит. Интересно, нравится ей её работа? Каждый день поезд ходит туда и обратно по одному маршруту, на каждой станции нужно выйти, протереть тряпочкой периллу, отложить лестницу, выйти на перрон, встретить спешащих пассажиров, проверить билеты, указать места, а затем то же самое в обратном порядке. Потом пройтись по вагону, заглядывая в каждое купе, спросить, не нужно ли бельё, не желаем ли чаю, всем ли тепло и комфортно… Потом идти в своё крохотное купе (каждый день одно и то же) и сидеть там  и смотреть в окошко до следующей станции. А за окошком всё те же картинки, что и всегда… На самом деле, даже для пассажира очень утомительно сидеть и просто смотреть в окошко. Через полчаса тебя уже силком не затащишь повернуть голову в его сторону. А что уж  говорить о проводниках… Наверное, им просто невыносимо думать, что так будет и завтра, и послезавтра, и через неделю, а может, вообще всю жизнь.

Хотя, может быть, и даже весьма вероятно, что всё не так. Пойти, что ли, спросить? Да нет, ерунда это. Это всё ночь виновата. Только ночью в голову лезут такие бредовые мысли. Вот какому трезвому человеку, находящемуся в своём рассудке придёт в голову такая ерунда? Нет, однозначно, виновата ночь. И этот пластиковый стаканчик с недопитым и остывшим чаем. А ещё одиночество. И ещё это кривое запотевшее стекло, обтянутое  чёрной резинкой, и тот толстяк наверху, который поминутно всхрапывает и сладко причмокивает, как младенец, и наконец, весь этот голубой вагон с синими полосками на боках и цифрой 13 на втором с краю окне.
Кстати, ведь у меня тринадцатый вагон! Как смешно получается, наверное, многие, получив свои рыженькие с золотым билеты, испытали невольный трепет, а некоторые, может быть, даже попросили обменять…

 А я не верю в числа. Вернее, в плохие числа, скажем, 13 или 666… Зато в хорошие верю; точно так же, кстати, и с приметами. Всё-таки надо верить в хорошее, потому что дурного хватает и так.

Наверное, эта вера помогла мне не свихнуться в эти бесцельно прожитые в одиночестве полгода: во время бесцельных прогулок по берегам замусоренного канала,  каких-то пустых движений и безвольных попыток барахтаться в ряске рутины. Всё-таки как бы ни было тяжело, мне всё время хотелось верить, что когда-нибудь (лучше, конечно, в ближайшем будущем) всё будет хорошо, причём настолько хорошо, что даже ослепительно! И я верил… И неужели прямо сейчас, в эту минуту моя вера начинает оправдываться?.. 

Страшно подумать, какой же я всё-таки трус! Ведь весь этот год во мне жила моя мечта. Мечта,  в которой я даже себе боялся признаться! Мечта, настолько сокровенная и желанная, что у меня духу не хватало поставить её как цель! Однако рано или поздно нужно решиться».

Хлоп! Яркая вспышка света вдруг ударила человека по глазам. Вместе со светом в уединённый покой временного обитателя нижней полки врывается возбуждённый шёпот новых пассажиров. Пока они размещаются, человек успевает немного встряхнуться от монотонной езды, при которой сознание не различает уже движение и покой, и своих странных, навеянных ночной дорогой, мыслей. Он принимается рассматривать своих соседей, с которыми волей судьбы  на короткий срок их свёл кудесник-случай.
Довольно симпатичная молодая пара. Неслышно разложив немногочисленные вещи, они так же неслышно расстелили постель и легли, немного скованно и неестественно прямо, уставясь в потолок. Через минуту они лягут, как им удобно, и преспокойно заснут, но пока они разглядывают тускло светящуюся панель управления светом, и в глазах их отражается какая-то мысль.

«В последнее время меня вдруг резко стало интересовать, о чём думают другие люди. Я сам себя уже не раз ловил на мысли, что выбираю из толпы какого-нибудь человека, внимательно изучаю его черты, будто хочу навсегда оставить их в своей памяти, а потом пытаюсь угадать, о чём тот думает. Но самое смешное в том, что я сразу же забываю то лицо, которое перед этим столь старательно изучал. Это что-то вроде оперативной памяти в компьютере: сохранил – значит, останется, а нет – значит, не очень-то и надо было.

Но я, кажется, начинаю засыпать!.. Вот и всегда так: даёшь себе обещание ночь не спать, думать и наслаждаться поездкой, а как дело дойдёт до зевоты, так сразу обещание твоё кажется тебе пустым, бессмысленным и даже вредным: как же так, ночь не спавши, утром на учёбу… Вот и сейчас так: утром на учёбу, а даже неизвестно, буду ли я к утру помнить всё то, что придумал ночью…»

Мысль поворачивается медленно, неохотно; вязнет в  густеющем сонном сознании, но упрямо тащится вперёд, увлекаемая стайками образов, кружащих в голове.
Эти образы зачастую заменяли человеку словесно оформленные мысли. Для него это было в каком-то роде развлечением: думать не словами, а картинками. Он много раз порывался нарисовать свои мысли –  до того яркие и чёткие они были – но почему-то это редко ему удавалось: то начнёт, а образ вспыхнет искристым пламенем и исчезнет, будто его и не было вовсе; то, вроде, нарисует, и, вроде, даже красиво, да только совсем  не то, что хотел… Плюнет в сердцах про себя и сожжёт бумажки в маленькой металлической пепельнице – бывшей коробке из-под чая.

Был период, когда он пробовал описывать мысли стихами. Был даже период, когда ему это удавалось, и даже неплохо. Теперь же такие поэтические порывы посещали его всё реже и реже. Пробовал было писать по старой памяти, однако стихи получались бледными и вымученными настолько, что не выдерживали даже повторного прочтения и в скомканном состоянии отправлялись вслед  за рисунками. Человек испытывал какую-то мстительную радость от вида своих сгорающих несовершенных творений. 
Однако мысли, не находя исхода, накапливались в самых разных закоулках памяти, и их уже толпилось там великое множество. Теперь же память, растревоженная ощущением дороги, высвобождала живые воспоминания, заставляющие развивать мысль дальше.

«Однако мне вдруг стало грустно от того, что интересуясь мыслями чужих, я как-то часто в последнее время стал забывать, о том, что думают мои близкие. Почему я так редко вспоминаю о тех, кто каждый вечер молится за меня? Нет, я их всех люблю по-прежнему, как в той жизни, но, как я уже успел убедиться на собственном опыте, любовь нужно постоянно проявлять: словом, взглядом, прикосновением… Иначе тем, кого ты любишь, будет тяжело… В детстве всё было проще.

Отправляешься с родителями в какую-нибудь новую поездку, с замиранием сердца залазишь  на заднее сидение нашего старичка-пассата! Пускай ты заснёшь, как только закончится город, пускай проспишь всё волшебство ночной поездки, скрутившись калачиком, но знаешь, что тебя нежно накроют пледом мамины руки, а папа подпихнёт подушку ближе к спинке, чтобы не свалилась. А потом целый день беззаботной беготни или сосредоточенной работы… И всё это вместе. Вот, что такое любовь!

Господи! Как же я их люблю! Если и стоит жить человеку на свете, то ради такой только любви! Если бы все это понимали, если бы жили ради себя и своих любимых, то, может быть, на свете и совсем бы не было войн! Волей-неволей начинаешь думать, что все кровопролития и все, что творится плохого на свете, происходит от того, что этих нынешних злодеев просто в детстве недолюбили…»

Человек ловит себя на мысли, что начинает уходить в сторону от основного потока своих рассуждений, начинает примерять своё мировоззрение на других. Делать этого нельзя было, потому что было очевидно, что далеко не все смотрят на такие вещи одинаково. Не обобщать – этому его ещё мама учила, кроме того, эту ночь он решил полностью посвятить себе, своим мыслям и чувствам; разложить всё по полочкам, зная по опыту предыдущих поколений, что с упорядоченными мыслями двигаться вперёд гораздо проще.

«Психологи говорят, что не нужно копаться в причинах, а идти дальше, к цели. Может, они и правы, и через несколько часов я последую их совету, но сейчас, пока время для меня стоит, я хочу разобраться…»

Но мысли уже утратили прежний стройный поток. Сейчас они больше напоминают рой, лишившийся матки: суетятся, мечутся и ничего подобного на единый организм уже не представляют. Сказывалась бессонная дорожная ночь, проведённая в компании  с белым стаканчиком, наполовину наполненным остывшим чаем и порождениями собственного усталого воображения.

Между тем небо за окном начинает светлеть, серой пылью растекаясь от центра к краям, будто кто-то выпускает тонкую струйку песка из зажатого кулака на стеклянный купол, по краям которого вода. Вода поглощает песок, сыплющийся сверху, но песка всё больше, и вот вода уже не может принимать песок в себя, и потому начинает сама впитываться, постепенно становясь песком.  Небо остаётся тёмным только по самой кромке стеклянного купола, и на его фоне уже вполне чётко очерчивается кромка придорожного леса.

Сейчас светает быстро, через полчаса пейзаж за окном уже можно будет изучать в мельчайших деталях.  Вот уже стали видны белые полоски по внешней кромке шпал.
Интересно, зачем красить щебёнку?

Где-то за облаками встаёт солнце, окрашивая их бахромистые края в цвет маленького костра.

Начинается утро. Вместе с темнотой отступают ночные страхи и мысли. При свете дня многое уже оценивается и видится по-другому, а кое-что вообще забывается, будто и не было никогда…

Бездумно покачивая в руке смятый стаканчик, человек переключает ход уставшей мысли с самоанализа на созерцание постоянно меняющегося пейзажа…

…В отшлифованном до зеркального блеска рельсе, как в непокорной казацкой сабле, отражается восходящее солнце. По нему со стуком и скоростью перекатывается в день по тысяче колёс. Он блестит, извивается, а стоит на месте.  А вокруг всё движется. Прямо под ним, сливаясь в полосатый асфальт, стелются шпалы; сбоку, если только не смотреть с опережением, в сплошной забор весеннего цвета сливается лес. Где-то там, у самой линии, где сливаются небо с землёй, убегают за горизонт ёлки, похожие на маленькие зелёные треугольники, поставленные частоколом.
А рельс стоит на месте и сквозь кривое двойное стекло вагона похож на узенькую ленту реки, в которой отражается неизмеримо синяя благодать утреннего неба.
Как же это бесконечно прекрасно!

Теперь можно спать.