Альтернативная история Гоголь и мёртвые души

  Если и есть в России человек, никогда не слышавший о Николае Васильевиче Гоголе, без какой-либо мало-мальски уважительной нa то причины, то как говорил Александр Сергеевич: "Его пример другим наука"...  Позже о таких говорили: "С такими людьми мы коммунизм не построим",  ещё позже: "Такой хоккей нам не нужен", потом вдруг вещали: "Всё у нас получится"...   А вместе с тем 21ый век нахально обосновался в календарях уже который год, но ни коммунизма, ни хоккея, да и вообще...
 
  "Если и есть в России человек, который не слыхал, что зачастую по слабоумию ли, по усердию ли неоправданному, люди то здесь, то там путают Божий дар с яичницей, то человек такой дремуч, недееспособен, безнадёжен, а посему Царствие Божие с таким субъектом построить не доведётся  и  ...".  Начал писать Гоголь, поглядывая на изразцовую печь, обогревавшую особняк графа Александра Толстого и немногих в это время года его обитателей, которая, несмотря на свои размеры и какую-то завИдную мощь, всё же не могла согреть его уставшее тело, нo вдруг отбросил карандаш и бумагу, снова закутался в шубу и сел глубже в кресло с высокой спинкой и кривыми резными ножками.
   Время было позднее или раннее, смотря как к этому относиться, в oбщем давно за полночь.  Поленья хрустели за задвижками, нагревая камни, совершенно не понимающие что они делают в печке вместо того, чтобы лежать где-нибудь у дороги или во поле чистом, наслaждаться просторами края непуганных идиотов в одной из запылённых губерний, каких много у  России-матушки, и отдыхать.     Неожиданно раздались громкие шаги, как-будто кто-то приближался, сбивая налипший на ноги сухой февральский снег. Шаги были чёткими, размеренными, явно не принадлежащими нерасторопному слуге Семёну, завалившемуся где-то в передней. 
      Писатель смотрел в  дверной проём.  Из темноты гостиной на свет нескольких канделябров, посильно освещавших комнату, появился неясный силуэт, затем, как на фотобумаге, опущенной в проявитель,  стало появляться лицо с небольшими аккуратными усиками; тёмные глаза за серебряным пенсне, вьющиеся волосы, никакой шапки, строгое пальто с меховым воротом ...
  Николай Васильевич, апатично наблюдающий за нежданным действом, уже узнал своего давнего знакомого, с которым он как ни странно не виделся долго, и несмотря на недомогания, был рад, зная что встречи с ним всегда приносят перемены.
  - Вот снова и свиделись, брат Николай Васильевич, - сказал тот, входя и заметив валявшиеся бумагу и карандаш, - ты, я слышал, захворал, не ровён час.., того и гляди..., так я уж по дружески проведать пришёл.
  - Присаживайся, - предложил Гоголь хриплым голосом, - с чем пожаловал?  Давненько тебя не видно, не слышно. - Я с твоего позволения вставать не буду: слабость какая-то и холод жуткий.
 - Сиди, сиди.  Мы люди свои - без церемоний обойдёмся.  Да как с тобой и повидаешься? Ты то постишься, то в церкви, к тебе и не подступиться.  Смотри как холод тебе кости ломит, а ведь они, - продолжал он, указав рукой в непонятном направлении, - тебе не помогут. Ты что, опять писать начал? - спросил гость, указывая на бумагу на полу.
  - Хотел было, да не могу.  Нету сил, стремления нету.
  - Вижу, - понимающе кивнул гость, - потому и пришёл.
  - Я вот поститься решил…
  - Да хватит уж! - прервал полночный друг, - что ты себя изводишь? Посты, молебны, панихиды - смотри до чего себя довёл, и oт этого холода ты в шубу не спрячешься.
  - Что же ты присоветуешь? - спросил Гоголь, глядя из шубы как испуганная птица.
  - Вот, с этого и надобно начинать, - мягко продолжал друг, - я же не враг тебе, сам знаешь.  Там в гостиной, на комоде портфель стоит, вели его сюда принести, - Гоголь посмотрел ему прямо в глаза, - да, да и не думай, не смотри так, вот увидишь.
  - Семён, Семён! - позвал Гололь как можно громче и закашлялся.
  Послышалась возня где-то вдалеке и приближающееся шарканье.  Через минуту в дверном проёме показался слуга с перекошенным от сна и нахлынувшего света лицом.
  - Чего изволите? - не слишком услужливо спросил он, не обращая внимания на позднего гостя.  Николай Васильевич хотел ему сделать замечание по этому поводу, но гость поднёс палец к губам, воздержав от этого.
  - Там на комоде портфель, что я барину намедни передал, стоит, ты принеси его сюда.
  Семён вернулся через несколько минут, неся в руках потёртый портфель из коричневой кожи, затянутый двумя ремнями.  Той самой кожи, некогда принадлежавшей корове Коломенской породы, изумлявшей хозяев небывалыми удоями и щедро снабжавшей молоком, засыхающую от жажды безликую душу населения.  А когда нелицеприятная природа-мать, снизила до неузнаваемости, в связи с почтенным возрастом, её способность "омолочивать" население, вместо того чтобы уйти на заслуженный отдых, она пошла на удовлетворение ненасытного потребителя мясом, кожей, рогами и копытами, и всем что только было возможно выжать из её доблестного заезженного тела, в знак глубокой, душевной благодарности за небесцельно прожитые годы. Правду сказать, портфельчик удался складный и полезный.
  Поставив его рядом с креслом, Семён полузевая спросил:
 - Чего ещё изволите?
 - Открой заслоны, - попросил Гоголь.
Тут хозяйская пушистая трёхцветная кошка, проходя мимо, потёрлась о портфель и, подойдя к другому креслу, недолго думая, запрыгнула гостю на колени и, потоптавшись немного, устроилась, удобно свернувшись, давая понять что сейчас самое время её погладить и вообще уделить достойное внимание.
  Николай Васильевич посмотрел сначала на него, потом на кошку, потом на слугу, хотел что-то сказать, но увидев ожившее от подбодрившего его воздуха пламя, высунул руку из шубы и вяло махнул Семёну, давая понять что он свободен.  Тот незамедлительно удалился, не дав больному причины передумать, дошаркал до дивана в передней и затих.
 - Ну что ж, любезный Николай Васильевич, - доставай, похвались что приберёг на чёрный день, - сказал гость в явном предвкушении чего-то, продолжая почёсывать кошку.
  - Тут вот черновые, да рассказы глупые - не хочу их видеть, давно собирался подпалить, ересь одна, - отвечал он достав значительную охапку листов, исписанных и перечёркнутых много раз.
  - Не строг ли ты к себе брат?
  - Нет, - протянул писатель, - какой уж там, я и так и эдак перечитывал, переписывал, не хороши они, не годятся. Вот и Матфей Константиновский говорит…
  - А с каких это пор протоиерей в литературные критики записался?  Ему что откровение свыше поступило? - спросил гость раздражённо.
  - Да и сам я вижу - не то, - продолжал Гоголь монотонно. Мы вот с ним и шубами обменялись, - бесстрастно закончил он.
  - Ну так и что ж ты их как камень таскаешь, брось ты их в печь.
  Ослабевший писатель поднялся, опираясь на кресло, и бросил бумаги в огонь, стараясь не обжечься.
 Пламя, набежавшее голодным хищником, заставило их извиваться на красных поленьях, сопротивляясь и не желая расстаться со своим жалким, но спокойным существованием в темноте портфеля, но огонь неумолимо захватывал свою добычу, превращая жёлтые листки в абсолютно чёрные, съедая строчку за строчкой и выхватывая слова по своему усмотрению, но очень быстро все они - и первые и последние – исчезли, обратившись в пепел, как-будто и не было тревожных дней и душных бессонных ночей, которыми Гоголь пытался творить, как когда-то, легко и без оглядки.  Те дни миновали и теперь каждая страница давалась тяжело, почти болезненно, но и тa потом редактировалaсь и переписывалaсь снова и снова.
  "Так вот и жизнь, - подумал писатель, - пройдёт, тело предадут земле, оно почернеет и рассыплется в прах.  Вот тебе и литература, искусство, надежды и упования.  Первые будут последними и последние первыми"...  Он вдруг заметил как неожиданно согрелся, чего не мог сделать уже несколько дней, и даже скинул шубу, обнажив жалкого вида рубашку и брюки.
  - Вижу полегчало тебе немного, - заметил гость.
  - Да брат, прав ты, тяжесть всё это какая-то, не камень даже, но крест...
  - Ты так-то уж не заходись, любезный, - перебил его пришелец, - ты ведь eё сам себе нагрузил, а не кто-то тебе угораздил.  Давай сюда свою тяжесть.
  - Прав Матфей Константиновский, - сказал Гоголь, доставая толстую пачку бумаг, перетянутых крест на крест верёвкой, из портфеля, окончательно распоясавшегося в небывало тёплом воздухе и раскрывшегося как разнузданный цветок, оголяя все свои внутренности, - "Вредное" это писание вот и гнетёт.
  - Опять ты, брат, всё с ног на голову ставить изволишь: ну что он понимает в литературе? Ничего ровным счётом.  Где его книги?  Где бессмертные шедевры, раскрывающие суть мятущейся души?  Нету их ни одной! Судить и осуждать это всё что они могут и делают с завИдным усердием, когда сами ничего создать не могут. А гнетёт потому, что не от себя, не от сердца написал.  Слушал советчиков нерадивых: "Это не по Христиански, то не по Православному".
 - Вот, "Мёртвые души" второй том, последняя редактура, - сказал Николай Васильевич, подавая рукопись.
  Гость протянул руку, но не удержал неуклюжую связку, и она с грохотом валуна рухнула на пол, при этом напугав задремавшую кошку, и та с визгом убежала в темноту спящего дома, распушив хвост как бутылочный ёрш.  Даже огни свечей на миг погасли от внезапной волны воздуха, вызванной eё падением.
- Эк ты, брат, наворочал - чуть ноги мне не переломал, - сказал гость совершенно серьёзно.  Гоголь смотрел на пачку бумаг, не понимая что произошло. Пришелец наклонился чтобы поднять литературную глыбу, но удалось это не сразу и с большим усилием. Сколько же душ ты здесь загубил? - пошутил он, положив рукопись на колени.
 - Ничего я такого не сделал, - неуверенно отвечал писатель.
 - Вот в том и беда, друг мой, а надо было делать.  Надо было не других, а себя слушать.  Это же литература, а не церковные уставы. 
 - Ты же ни одной страницы не прочитал, - недоумевал Гоголь. 
 - Да уж читал и перечитывал. "И раскаялся Чичиков во всём содеянном” - процитировал гость, - а потом пошёл-постригся в монахи, что ли?
 - Коли читал, так что и спрашиваешь?
 - Не спрашиваю, предлагаю продолжение, - язвительно ответил друг. - Ну куда же это годится?  Счастье твоё, что никто кроме цензора твоего, митрополита, не читал.  Ты же не каноны здесь выводишь, не житие святых, вот и допереписывался - самому читать невмоготу, один сахар-рафинад; не Чичиков, а игумен преподобный.  Так ты, брат, себя и довёл до полного опустошения, душевного и телесного. Угнетал сущность свою и талант тебе дарованный под упрёки неоправданные, вот он весь и вышел, а им то и на руку:  им чем бездарней, тем покорней.
   Ты, знаю, иронию любишь, любил...  так вот вся ирония здесь в том, что когда начинал ты описывать "похождения Чичикова", назвав их "Мёртвые души", хотя заметь, души эти тут совершенно не при чём, писал смело, не ожидая одобрений, освящений, то вышло всё очень живо и легко, а теперь когда ты книгу закончил под шёпот мнимых ценителей: "Дабы больше жизни и света внести"..,  ты всеми ограничениями, исключениями и запретами героев своих в литературный гроб загнал, так что "Мёртвые души" - уже не ирония, а горькая правда, и хуже всего этого, что и себя с ними приурочил.
  Гоголь ссутулился и сел на кресло, молча глядя на пришельца с нескрываемой обидой.
 - Что же с тобой делать, друг ты мой сердешный? - продолжал тот, видя что завёл писателя в тупик.  Развязав верёвки, он взял несколько первых листков и протянул Гоголю.  - На-ка, попробуй их на огне.
  Не говоря ни слова, Николай Васильевич встал и, подойдя к печи, просунул их сквозь тугой жаркий воздух.
  - Смотри-ка, горят окаянные! - искренне порадовался гость, - а ну-ка ещё, - и подал целую главу.  Она тоже исчезла без заметного сопротивления. - Что скажешь, брат Николай Васильевич?  Лучше тебе?
  - Легче как-то, веселее даже, - сказал он с улыбкой, позабыв обиду.
  - Вот, так и надо, - одобрил гость, - жить можно либо долго, либо счастливо, а ты думал недолго и закончить бездарно.  Не заслужил ты такого.  На-ка вот ещё - на ход ноги, - сказал он, поднимаясь с кресла и протянув Гоголю редактуру, и очередные главы ушли путём своих предшественниц.
  - Что же ты раньше-то не пришёл? - спросил с досадой входящий в азарт писатель.
  - Да говорил же, не мог застать тебя, а сейчас ты никому кроме меня и не нужен.  Ты и мёртвые души, - сказал он, проведя рукой по воздуху, указывая на неопределённые пространства.
  Утром, когда граф Толстой увидел валявшийся на полу перед погасшей печкой, опустошённый как карман пропойцы, портфель незадолго до того вручённый ему Гоголем для передачи митрополиту, он пожалел что не выполнил эту нехитрую просьбу и теперь, судя по количеству пепла на ещё тёплых камнях и на полу перед печкой, передавать было уже нечего.
   Из разговора со слугой он узнал, что Гоголь среди ночи стал жечь что-то, сам с собой разговаривая, и выглядел довольным.
 Ровно через неделю бессмертная душа Николая Васильевича присоединилась к другим родственным и не менее бессмертным душам, и в этом не было никакой иронии.