Лена

 (Для тех кому больше 18 лет)
Сейчас эти времена кажутся странными, я ушла от себя той очень далеко во всех отношениях. В памяти копошатся отдельные фрагменты; одни приглушенно, другие ярче. Но главное они совсем чужие, мои страхи стали другими, мои ценности изменились, тело преобразилось. Тогда что осталось моим? Но я все же попытаюсь вспомнить.
Я училась в институте и там познакомилась с одной девушкой или даже женщиной, трудно было определить ее возраст, она была небольшой, но очень собранной, плотной по общему впечатлению, и в тоже время гибкой и стремительной. Собственно я не знала, занималась ли она с нами или просто появлялась к кому-нибудь из знакомых. Тем что она была старше льстило мне, но самое главное она была очень привлекательна. Ну, во всяком случае, на мой малоопытный взгляд, так казалась.
Москва тогда была полна ожиданий. СССР распадался, вся та идеология, которая наполняла смыслом головы целых поколений, вдруг стала смешной. Оказалось, что на труд людей толкают лозунги мертвой мумии спрятанной  в маленький зиккурат; а главные жрецы этого культа – глубокие старики, едва справляющиеся с потребностями своих тел.  С потребностями же страны они уже точно не справлялись, и она расползалась как снеговик под солнцем. Казалось, что стоит скинуть покров заклинаний о светлом будущем, обратиться к простому здравому смыслу и повседневным человеческим потребностям, как все наладится само собой. Но вдруг стало понятно, именно эти «повседневные потребности», поставленные во главу угла, начинают потреблять самих потребителей. Жизнь, освобожденная от пут идеологий, удивительно упростилась, но, одновременно с этим, стала по-собачьи жестче. Только сила, причем сила сегодняшнего дня, была мерилом успеха. Не готовые к столь откровенной правде жизни, отставали навсегда.
 Многочисленные ларьки были настоящей меткой времени, они услужливо открывались везде где только можно представить; каждый многоэтажный дом имел свой собственный ларек и в этом была трогательная близость продавца и покупателя, все знали друг друга в лицо, ну или, учитывая малюсенькие окошечки для продаж, по голосу.
В таких палатках продавалось все, от колбасы и водки до косметики и джинсов. Страна, измученная дефицитом радостно покупала товары. Я помню тоже приобрела косметический набор обещающий необыкновенное преображение, но был так черств, не отдавал ни кусочка пудры и теней для глаз. Но я уже привыкла к этим легким уколам реальности.
Мне казалось, да и не только мне, что возможности для того чтобы изменить свою жизнь рассыпаны всюду, надо только иметь волю их взять. Лена была из тех, кто имел эту решимость, это делало ее неотразимой на фоне робких и осторожных сверстниц.
Я еще не знала мужчин,  была чрезмерно осторожна и при этом очень полагалась на их понимание вопроса. Сейчас это кажется смешным, я рассчитывала, что ношу в себе некую сверхценность, которая будет ключом к моей последующей жизни. Может это и так в к каком-то смысле, но тогда мне казалось, это что-то неописуемо важное именно как предмет торговли в отношениях, я боялась прогадать. Мне виделось, что сама окончательная физиология с вторжением, очень жестокой, что достаточно «вечных» ласк. Я не хотела признаться себе в их явной недостаточности, и в тайне хотела насилия, чтобы избавить себя от решения все свалив на мужскую необузданность. Сейчас я знаю, что похотливость женщины носит более тонкий и целиком провокативный характер. Так мне кажется сейчас, может быть, ввиду того как я этим научилась пользоваться за всю жизнь.
Лена меня просто завораживала. Огромные, подвернутые вверх ресницы, и чуть узковатые, в форме сливовой косточки, серые глаза. При вороных волосах, светлые глаза смотрятся холодно и пронзительно. Она умело гасила свой взгляд, словно понимая его силу, переводя его резко в сторону и, потом плавно возвращала  его снизу вверх, пока опять не встречалась с тобой взглядом. Даже у меня что-то оживало в нижней части живота, представляю, что творилось с мужчинами.
А с ними у нее не было проблем, они просто роились вокруг. Мне казалось, что главная ее проблема это не только не  упустить ни одного, но и как-то суметь их распределить в пространстве и времени. Лена умела удерживать их на том расстоянии, где отношения не переходят определенную границу, после которой люди становятся собственностью друг друга. Это скорее напоминало затянувшийся флирт, где физическая близость не обязывала ни к чему. Игра на кончиках пальцев, так бы я назвала это сейчас.
- Йоко, почему ты так смотришь на меня – вдруг спросила она.
- Что значит, смотрю? – я попыталась прикинуться дурочкой
- Вообще, часто. Смотришь и все.
- Не знаю, тебе кажется.
- Ну, хорошо, хорошо, кажется, так, кажется. – Отступила она и поглядела своим наползающим снизу взглядом. Мне очень польстило её внимание, то, что она выбрала меня из многих девушек нашего курса.
Обычно я видела ее только с мужчинами. Я почувствовала, это только промелькнуло, что ей что-то нужно от меня, но что именно я не догадывалась, но уже готова была заплатить дорого я её внимание.
В коридоре института было шумно, студенты повышали голос, стараясь, перекричать друг друга, мне захотелось уйти с ней так, чтобы другие видели это. Я очень ждала её дальнейших слов:
- Пойдем, покурим, - она сказала это, медленно моргнув, словно помогая мне.
- Я не курю,
- Пойдем просто так.
Мы вышли на улицу. Была весна, май. Листва, еще нежная и робкая, бугрилась на черных липовых ветвях, мокрый асфальт казался плиткой шоколада, а не дорожным покрытием. Было так свежо, что, чувствовалось, как эта свежесть пробирается внутрь твоей головы и проветривает тяжелые зимние мысли. И уже нет места этим стесненным снежным состояниям, когда одиночество так срастается с твоими надеждами, что оно тебе кажется единственным твоим будущим. А сейчас я одевала свои самые короткие юбки, я возлагала на них свои глупые надежды, хотя в век бы не призналась в этом. Но ничего не помогало, никто особенно не смотрел на меня. И вдруг Лена. Что ей нужно?
Мне казалось, она почувствовала мою проблему – желание подавляемое страхом, так мне захотелось думать. Так мне хотелось принять ее внимание, но, как я поняла позднее, это было ошибкой, я просто понравилась одному из её парней и она решила уговорить меня для него – такой подарок. В этом был чисто спортивный интерес, тренировка обаяния по отношению к женщине, с мужчинами все было в порядке, а тут что-то новое.
- Почему ты одна, у тебя грустный взгляд – она посмотрела мне в глаза снизу вверх, Лена была небольшой, но с очень ладной фигурой, я же длинноногой, высокой.
- Не знаю… – я ждала предложения.
Она осторожно и очень нежно взяла меня за запястье и потянула к себе. Скажу, что этот жест просто подкупает человека, делает его мягким и податливым как воск.
- Завтра, – продолжила он глядя своими холодными, как свет луны, глазами, - суббота, мы поедем на дачу, не одни.
- Но я не знаю тебя
- Мы поедем – её голос перешел на шепот, звучал он жестко и властно – ты дашь тому мальчику, которому я скажу.
Мне стало жарко и душно, это предложение, особенно неотвратимость его, вдруг взорвало меня, я почувствовала близость чего-то такого, что освободит меня от бремени ожидания. Но, повинуясь древним женским инстинктам, стала возмущаться.
- Я жду тебя завтра, - сказала она в ответ очень спокойно и утверждающе, - слышишь, завтра у метро.
Ничего не ответив, я отвернулась, но знала, что сделаю, так как она скажет. Эта странная прокладка в моей воле будет сопровождать меня всю жизнь, я, желая кого-то, только провоцировала на действия по отношению к себе, никогда и ничего не говоря прямо.
В комнате общежития, где мы жили, было тесно, и очень казенно, но стараясь придать ей, признаки жизни мы разбрасывали вещи по кроватям и стульям и не убирали посуду. Мне было противен этот порядок, но и делать ничего не хотелось. Я понимала, что даже такой слабый стимул, как не сидеть в общаге, мог подвинуть меня на большие решения.
Вообще в те времена, когда мне было 18 лет, казалось, что каждый поступок мой имеет столь глубокое значение в судьбе, что под тяжестью решений мне проще ничего не предпринимать, чем ошибиться в мелочи. Уже потом, старше, я решила побеждать в тактических боях, чем мучить себя всей стратегией жизни, словно пытаясь проглотить арбуз целиком.
  Но всю ночь я решалась, на то, что в чувства мои уже решили, до утра я убеждала мозг. Что интересно, возбуждение мое, чисто женское, там внутри, не давало мне отступить, хотя умом я выдумывала поводы для отказа или же тешила себя совсем нелепыми возможностями сорваться в последний момент.
Весенний рассвет чуть тронул небо, надо было вставать или отказываться. Я очень устала от мыслей и просто без сна, но её осторожное прикосновение к запястью вдруг создало нить, странную и бесплотную, Лена будто потянула за нее. Я встала пошла навстречу судьбе.
- Ты пришла – она, чуть улыбнулась, очень осторожно, чтобы не вспугнуть мою совесть. - Я рада, пойдем.
Мы подошли к двум молодым людям. Не скажу, что они чем-то мне понравились. Нормальные. Мне показалось, что она тоже как-то влияет на них. Это трудно объяснить, но они находились в ритме её настроения. Она как бы вела их, останавливая, если они увлекались, и, чуть подталкивая, в нужном направлении, то есть ко мне. И я, как очарованная, подчинялась её замыслу. Скажу, что была в этом «адская» прелесть, трудно сопротивляться, когда ведут тебя к каким-то неземным, пугающим в своей неуправляемости,  удовольствиям. Хотя, думаю, я ожидала слишком много, просто накручивая себя.
«Но не я же хочу этого, это она чего-то хочет» - твердила я себе эту нелепость как заклинание.
Я смотрела, как голубь на асфальте разыгрывал любовный танец перед голубкой. Она клевала несуществующие крошки, а он, вращаясь, оказывался всегда на линии её движения. Он раздувал свои сизые перья, казался быть больше, чем есть, она же словно полное сосредоточение на практической заботе не удосуживалась его даже взглядом. Но, на деле, в их танцах был свой смысл и знаки, непонятный человеку. Голубка, вспугнутая прохожими, сорвалась в стремительный полет, голубь взлетел за ней и они исчезли в нарождающийся листве.
Мы познакомились и поехали на дачу. Мое согласие на поездку для них говорило о многом, я же пыталась убедить себя в невинности своих поступков.
Покинув Москву, машина мчалась в потоке дачников устремившихся к своим сырым, после зимы, домам, сбросившим снег грядкам, набрякшей от воды земли.
- Там большой дом?- спросила я у Лены.
- Большой. Нам хватит места – она провела по моей руке, словно заклиная.
Я не знала о чем говорить. Ребята молчали. Была какая-то неловкость в двусмысленности этой ситуации, неловкость в своей очевидности. Я казалось себе сучкой, которую везут на случку, но ее воля не давала мне возможности возразить. Как и почему это происходило я не смогу объяснить, но это было очень приятно, что от меня не требуется решения. Вообще ничего не требуется, просто делать, как хочет она.
Дача была старая, нелепая, построенная во времена нехватки материалов, словно из досок от ящиков. В погоне за внутренними объемами помещений,  строитель экстерьер принес в жертву. Постройка напоминала безобразно разросшийся сарай. Хотя внутри все тщательно отделано вагонкой и довольно прилично, чисто. Видимо, тот настрадавшийся в советское время строитель дама так томился общественными обязательствами в угоду личным, что счел нужным замаскировать дворец под коровник.
Я глядела на дом, как птичка осматривающая гнездо предложенное самцом. «Именно в этом чужом доме, произойдет это…» - пока я так рассуждала, Лена руководила мужчинами и хозяйством. Мне показалось, что она была близка с обоими, но они, странным образом не ревновали, а были покладисты и молчаливы как рабы. Ёе  власть над ними восхитила меня, это окажет влияние на всю мою последующую жизнь. Сила всегда пленит, тем более что я чувствовала свою важную роль в этом спектакле, к которым управляла она.
Но все произошло не так как хотелось и мечталось. Хотя мужчины и оказывали мне много внимания, один из них был очень ласков. Смотрел на меня немного по-бараньи, чуть опустив голову,  исподлобья, но с улыбкой. Мне нравился его многообещающий взгляд. Но потом, Лена вдруг перешла дорогу сама себе. Она позвала его к себе назад, не захотела отдавать мне. Даже наперерез обещаниям. Потом, много позже я поняла ее, женская ревность иррациональна, не имеет границ, во всяком случае, в определенные моменты. Главное, что власть её была столь сильна, что он сразу отказался от симпатий ко мне.
Это был ужасный удар, я не знала что думать. Хотелось плакать. Мир, казалось, отделился от меня, и я перестала быть его участницей. Рядом ходили люди, что-то говорили, но отгороженные от меня, раздражали своим мельтешением. Хотелось немедленно уйти. Но Лена вмешалась со своей странной, очень неявной, магией. Она зашептала мне на ухо так, что её слова проникали куда-то глубоко внутрь моей головы и вызывали там завораживающее щекотанье:
- Останься, Йоко. Зачем уходить, ты же хочешь остаться, я вижу. Это игра, прими её и ту получишь удовольствие. Ты же хочешь испытать себя как женщина? Я помогу тебе. Но мне тоже хочется поиграть с ними и с тобой. Не обижайся, все проще, чем ты думаешь.
Ее слова были просты, и в целом не имели особенного смысла, но вкрадчивость, с которой она это произносила,  лишала воли, прямо убаюкивала. Она гладила меня по руке, осторожно поправила мои волосы и пальцем осторожно провела по щеке.
- Я отдам тебе любого, а хочешь сразу двоих? Они все сделают хорошо, не бойся. Это будет так необычно, ты навсегда запомнишь это. Ты почувствуешь себя в самом центре мужских желаний, они вольют в тебя целый океан энергии. М-м?
Она задела во мне что-то очень глубокое. Тронула та жадность, с которой, позже я воровала мужчин у тех женщин, до которых могла дотянуться. Да, я хотела быть собрать всю мужскую сперму в себе, стать чем-то вроде муравьиной матки, оставить всех их подруг ни с чем. Эти мысли так напугали меня, что я окончательно замкнулась и выдала твердое – «Нет!»
- Хорошо, - сказала Лена, чуть усмехнувшись. – Посмотришь на это иначе.
Запутавшись в своих желаниях окончательно, я решила лечь спать. Мне показали комнату, небольшую, как все дачные комнаты она напоминала сауну, только с окном. Там был диван и большая кровать рядом. Из соображений безопасности, теперь все мои настроения отправились вспять, я легла на узкий диван, не раздеваясь, только накрывшись пледом.
Свет от фонаря за окном проникал в комнату, рассекаемый оконной рамой он создал странное зрелище. Полосы света и тени чередовались, безжалостно рассекая предметы, все вокруг стало неузнаваемым. Я сжалась и не могла заснуть, то сожалея о своем отказе, то ненавидя все женщин сразу. Постепенно я задремала.
Вдруг я услышала странные звуки. Кажется, кто-то исступленно всхлипывал рядом со мной,  раскачиваясь на соседнем диване. Осторожно обернувшись, я была поражена.
Лена стояла на четвереньках, сзади, навалившись на нее словно пес,  содрогался один из её ухажеров, второй лежал на спине, она плотно прижималась к его промежности. В полутьме сцена показалась мне отвратительной, если бы не вскрикивания Лены. То, что мне показалось рыданиями, а на самом деле это и были рыдания, но не от обиды, а от наслаждения. Видно было, что она совсем потеряла контроль над собой, просто стала облаком желания. Исступление временами её казалось, достигала предела, она даже начинала хрипеть – в этот момент я задумалась, а можно ли от этого умереть? – замолкала вдруг, словно потеряв силы, и потом вновь возвращалась к нарастающим стонам переходящим даже в вой. Это было что-то совершенно животное, но и притягательное в своем чистом и неограниченном желании.
Я поняла, что это сделано для меня. Что она преподнесла мне яд таких неземных удовольствий, который теперь будет съедать меня, и, в конце концов, подтолкнет к их поиску. Так все и произошло. Но это уже другая история.
А тогда ничего, собственно, больше и не произошло. Прощаясь, она шепнула на ухо:
- Ты видела?
Я кивнула
- Мы встретимся… - она коснулась губами мочки моего уха, я вздрогнула и опять не смогла отказать ей, в её мире все исполняется, мы встретились позднее, и она преподнесла мне другой подарок.
Зима все никак не могла состояться, оттепели выжимали выживший снег, стояла слякоть. Мокрый снег кучками жался к бордюрам, автомобили выбрасывали его на тротуар, прохожие шарахались и ругали; погоду, водителей и Москву в целом. Я поругалась с родственниками и ушла жить к Лене, она жила одна в жилье доставшимся от бабушки.  В квартире поражала, только высота потолков, казалась, ее можно было разделить на два этажа и все еще можно было бы ходить в полный рост, а в остальном  две небольшие комнаты и крохотная кухня.
В Лене было что-то цыганское, даже не сколько в облике, хотя волосы ее были черны и блестели как расплавленный гудрон, сколько в общем впечатлении. Как настоящая цыганка она могла нашептать, что угодно и уговорить на что угодно. Подчинялись ей безропотно, даже с удовольствием, она словно коней  за уздечку водила к себе мужчин, которые потом осаждали её толпами, чем вызывала жгучую зависть женщин. За глаза они звали ее шлюхой, но стоило ей на кого-то из них обратить хоть немного внимания, как с радостью перебегали в лагерь поклонниц, видимо, и не основания, надеялись, на крохи с барского стола в виде отвергнутых поклонников.
Я считала её развратной сверх меры, осуждала, но именно этот неприкрытый поиск удовольствия завораживал меня, так что я переехала к ней на квартиру, прекрасно зная, что там происходит. Однажды мы ездили с ней на дачу с двумя ухажерами, я со слабой надеждой получить хоть одного, а в результате она при мне переспала с обоими. Но очарование её было так сильно, что отказать от ее близости было невозможно. Своим шепотом онаоколдовывала, а обещания ее были так пленительны – я простила все.
Мне было немало лет, но я не была еще близка с мужчинами. Каждый раз в самый последний момент меня охватывал страх болезненного вторжения, разрушения целостности тела. Это была настоящая фобия мешающая жить. Хотя я и не признавалась себе в этом, но, несомненно, настоящая причина моего переезда к Лене была именно в том, что я надеялась как-то решить это проблему. Она все понимала, но как настоящая ведьма не сразу исполняла желания, а кружила вокруг да около, а потом предлагала тебе такое, чего ты не в состоянии принять, а отказываться уже поздно.
Я была выше её на голову, у нее, на мой взгляд,  была не очень хорошая фигурка, ноги чуть худоваты, бедра не смыкались, маленькая грудь, но на мужчин она действовала черной магией своих цыганских глаз, а не журнальной выкроенностью фигуры; и, надо признать, работало это надежнее.
Что бы мне хотелось отметить, это удивительную ее алертность, как у настоящей кошки. Её переход от мягкой расслабленности к решительному действию был молниеносен, ее нельзя было застать врасплох, при этом она не выглядела напряженной, легко становясь ласковой и вкрадчивой. Такая энергия пленяет людей, с ней всегда хочется быть рядом, не смотря на наглые выходки временами.
По дому она ходила в одной майке и, если не было проблемных дней, в белых трусиках. Мне показалось, что она делает это специально для меня, некоторая игривость в движениях натолкнула меня на эту мысль, но я списала это на общее настроение.
Мы сидели на кухне и я расспрашивала ее о поклонниках – ну о чем еще говорить!
- Почему я бросаю их? – она отвернулась к окну, обдумывая ответ – Я устаю от них довольно быстро, слишком легко они мне достаются… может быть так
- Но неужели тебе не хочется ни с кем остаться?
- Если мне нужно я лучше позову его вновь, чем он будет ограничивать меня находясь рядом. У меня нет желания останавливаться, мне интересно проверять свою женскую силу вновь и вновь… пеленки, все такое, не для меня.
- Но как же дальше, нельзя же всю жизнь прожить вот так?
- А прожить всю жизнь строя планы как ты выйдешь на пенсию, это, по-твоему, идеальный образ мыслей. Во всяком случае, я не буду терзать себя упущенными возможностями.
Стало понятно, что мы несколько расходимся во взглядах на жизнь, хотя тут разница была скорее в личном опыте, она умела так наслаждаться жизнью, а еще нет. Задавая эти пуританские вопросы, я завидовала ей.
- Ты знаешь, - продолжала она настроенная на философский взгляд, -я никогда у них ничего не прошу, сами все дают. Я не допускаю любви, знаю, что это будет очень больно, тот кто любит всегда слабее.  Сразу знакомлю их с условиями, - Лена усмехнулась и посмотрела на меня давая понять, что и я знакома с этими «условиями» и раз я все еще здесь… - даже с другими ухажерами. Так что все честно.
За окном шел мокрый снег, было приятно находится дама, под защитой тепла. Я стояла у окна и жалела нахохлившихся пешеходов. Лена встала рядом чуть сзади и тихо  произнесла:
- Я ведь знаю зачем ты пришла ко мне,  - она очень осторожно коснулась ладонью моей попки, я вздрогнула и затряслась как от электрического разряда, - я помогу тебе, все будет хорошо, доверься мне.
Ее шепот оказывал парализующее действие, вкрадчивый тихий голос лишил меня воли. Поглаживания усиливались,  ее пальцы старались проникнуть в совсем интимное место. Возмутившись ее наглостью и решительностью, я захотела оттолкнуть ее, но сил у меня было только на чтобы стоять на ногах.
- Ну вот видишь, Йоко, твое негодование угасло, – она читала мои мысли, - тебе проще согласиться со мной чем вести войну в которой ты проиграешь. Тебе не надо ничего делать, я все сделаю сама.
Мне казалось, что ее действия нарушают естественный ход вещей в природе, но позже, я поняла, что сама скорее являюсь примером «недопустимого хода  вещей». 
Ленина рука попросилась мне между ног, которые я усиленно напрягала, но тут я чуть подалась расставляя их.
- Ну вот видишь, моя девочка, ты все поняла, ты уже готова.
 Я как завороженная смотрела в окно, хотя необыкновенная нега начала смыкать мне веки. Привстав на мысочки, она нежно лизнула мне шею.
- Пойдем, - шепнула она беря меня за руку и увлекая в комнату.
Я пошла деревянной походкой, наверное, если бы она мне велела выпрыгнуть из окна я так же прошла бы по подоконнику.
- Не бойся, доверься мне, не думай не о чем, я все сделаю сама…
Она провела меня в свою комнату, к широкому дивану на котором вечно была накидана куча всякого барахла, то с какой решительностью она смахнула его на пол, дало мне понять степень её нетерпеливого возбуждения.   Я села на край дивана, а Лена очень осторожно дотронулась до моей груди, нащупала твердеющий сосок, начала слегка тереть его ладонью, а сама коснулась губами моего уха зашептала:
- Я не мужчина, они грубы, а я знаю, как ты устроена, я буду нежной и осторожной, ты не залетишь от меня, ни в чем нет опасности, Йоко.
Я  таяла как снежная баба от солнца. Её рука шарила у меня в трусиках. Пальцы её , такие красивые с узкими ноготками, были так проворны что  она быстро нащупала места моего наслаждения. Надо сказать, я лет с двенадцати научилась извлекать из своего тела удовольствия, но без всяких фантазий на тему мужчин; так что я сама двигая попкой подставляла наиболее чувствительные проходы  под ее пальцы. Она осторожно водила пальчиком по моим нижним губкам, не стараясь проникнуть внутрь, это  просто изводило меня; за ними была наиболее нервная зона.  Я не выдержала, ее осторожность меня взбесила, и сама попыталась ввести свой палец внутрь, Лена мягким, но очень властным движением  убрала мою руку.
- Как ты нетерпелива, моя девочка, все будет, не спеши – щебетала она, своим бархатистым приглушенным голосом, - все будет, мальчики будут стоять в очереди к тебе, ты будешь настоящей королевой, они будут отдавать тебе всю свою энергию оплачивая удовольствия…
Её слова мне казались бредом, нелепой сказкой призванной усыпить мою бдительность, я и подумать не могла, что это может сбыться.
Волна, упругая и стремительная, начала накапливаться во мне, чувствовалось как она выросла во мне от маленького волнения, до неуправляемой стихии, мне нужно было чтобы она не прекращала ласки, чтобы я смогла выбросить на берег переполняющую меня пену.
Но она прекратила их. Она вдруг сменила уговоры на приказы.
- Сними трусы, шлюха!– сказала она резко
Я растерялась, мне стало неловко за задранную джинсовую юбочку, мокрые трусы и вообще растерзанный вид. Эта растерянность и заставила меня повиноваться.
- Раздвинь ноги!
Я делала все что она говорит, я хотела чтобы она опять стала ласковой и вкрадчивой, как ребенок который хочет чтобы мама перестала его ругать. И она вдруг потянулась к моему лицу, поймала мои губы, захватила их и прорвалась к моему языку словно нанося жалом удары. Это было невероятно, приятно, дыхание мое настолько участилось, что я едва выдерживала столь долгий поцелуй. Теперь я принимала её и властной и ласковой.
Она то наваливалась на меня, терлась своей грудью о мою, то вдруг резко ослабляла напор,  занимаясь, только самой чувствительной моей частью внизу.  Я совсем потеряла контроль над происходящим, чего она, видимо, умело добивалась. «А теперь перейдем к главному» - шепнула она мне.
 Не открывая глаз я, отдала  себя её воле, что уж говорить, это было именно так. Она на несколько секунд оставила меня, а потом, после долгого поцелуя, между своими и моими губами вставила какой-то гладкий предмет. Это была штука напоминающая баллистическую ракету, ну или мое представление о баллистической ракете. Что-то гладкое и стремительное, на конце чуть заостряющиеся. 
Моя личность распалась, что-то во мне знало,  что это за штука, для чего и,  мало того, испытывало нетерпение в ожидании её вторжения; но другая часть моего сознания сопротивлялось, пугаясь этого странного предмета, усиленно загораживалось от него – противоречие было нестерпимым.
Я поняла, что с кем-то я должна распрощаться, Лена явно помогала мне оттолкнуть ту мою часть, которая направлена на верность и преданность, на рождение детей, на некий уклад жизни ведущий род в будущее. Она предлагала мне что-то неустойчивое, зыбкое – погоню за чувственностью – опасное, но, очень пленительное.  Любовь была нечто отдельным и от страстности и от семейного счастья. Она могла быть там и там и там, и не быть нигде. Любовь была светом который мог озарить и тюрьму, и мещанское жилище, и то и другое не обладало преимуществом изначально, так что выбор был скорее связан с характером и физиологией. Мысли эти стремительно неслись в моей голове, и я не уверена была в их правоте, скорее я оправдывала себя.
Еще немного ласк и эта «баллистическая ракета» осторожно входит в меня, нетерпение мое огромно, тело мое открывает совершенно незнакомые удовольствия. Легкое неудобство и я необратимо становлюсь женщиной, дальнейшая моя жизнь будет исходить из этого. Я сбросила груз который я несла без всякого понятного мне смысла, он был дан мне рождением, некоей изначальной тайной, которой я должна была распорядиться. Это был своеобразный выбор между святостью и напором живой жизни. Сделав выбор, я наполнилась энергией, чувственностью, но смерть стала ярче и ощутимее одновременно с наслаждением, которое я получала от её рук.
Сейчас, когда я вспоминаю это, то  могу подробно остановиться на своих мыслях, но тогда это мелькнуло тенью на фоне слабой боли внутри меня и последующим  водопадом вырвавшимся из меня.
После того, как я немного успокоилась, Лена поглаживая меня зашептала опять:
- Йоко, ты стала женщиной только на половину, тебе нужно принять мужчину, его энергию, без нее женщина вянет. Лесбиянки напоминают высушенный тростник, не стоит увлекаться этим. Я приведу тебе мальчика, он будет послушен, и я помогу сделать все как надо.
- Лен, зачем я тебе? – мне вдруг захотелось заплакать, чувство утраты и боязнь потерять того, кто так нежен и близок мне захватили меня; она же хотела отдать меня каким-то неведомым мне мужчинам.
- Я вижу, что ты такая же как и я, - сказала она, откинувшись на диване.
 Я посмотрела на «баллистическую ракету» она была пластиковая, нисколько не напоминала настоящий орган, просто бессмысленная игрушка – мой первый мужчина.
- Какая такая?
- Ты можешь жить очень долго,  забирая мужское семя.
- Чего?
- Ты знаешь сколько мне лет?
- Нет, я не думала об этом.
- Много, Йоко, много.
- Ну, сколько?
- Ладно, пустяки все это – она вдруг изменила тон и подперев голову рукой заинтересовано поглядела на меня,  – так я зову мальчика?
- Зови, - мне вдруг стало легко от своего решения, я засмеялась, - зови! Зови сколько хочешь!
- А ты выдержишь?! – она засмеялась мне в ответ, черные глаза её сверкнули, а мне стало легко и свободно.


Как-то я шла от метро Бауманская, старые дома мещан построй 19 века в первой линии, вдоль улицы, а глубине, во дворах прикрывшись стариками, высились многоэтажки. Утреннее небо от меня отделяла тяжелая сеть троллейбусных проводов, почти везде над горожанами висят эти нити металла; они так поражают сознание, что если во сне захочешь полетать, обязательно запутаешься в них.
Чуть в отдалении у подъезда серого бруска девятиэтажного дома лежал человек, кто-то суетился рядом, под ним растекалась лужа крови, лицо его было светло-серым и казалось, светилось замогильным пугающим светом, во всяком случае,  мне это бросилось в глаза. Его застрелили только что, эхо его жизни было совсем рядом. Я ускорила шаг – было страшно. Жизнь кажется плотной гущей событий, которую пьешь давясь, а тут, при близости смерти, понимаешь, что это далеко не так – робкая поступь случайностей, толкни она прольется лужицей на асфальт.
Многие мои знакомые были так распалены возможностями простого и легкого обогащения в то время – только смелость была условием удачи. Они погибали как мотыльки привлеченные огнем - легкость захвата была связана со сложностью удержать деньги. Для сохранения нажитого нужна была хватка закона, а этого как раз не было.
Конкистадоры свободного рынка – челноки, отправлялись в тот вожделенный столетиями для всех европейцев Китай, за «специями» конца двадцатого века: мойками, джинсами, шубами и прочей мягкой рухлядью. Бизнес был прост, даже несколько сумок тряпок привезенных ручным багажом приносило немалый барыш. Но страх такой же простой расправы был неотступен.
Убитые за деньги поминались коротко: « Сереженька … ну что ж, пусть земля будет пухом… Надо было поделиться, зря он.»
Но время спешило вперед, новые лица вытесняли ушедших товарищей. Легкость с которой мирились с потерями была связана с теми незримыми правилами вдруг восторжествовавшими над бывшем СССР, ты берешь сколько можешь взять, но и любой может забрать твое.
Я боялась участвовать в этих схватках и сидела по долгу дома, вернувшись из института, где все требования к учащимся резко ослабли, смотрела в окно. Мне не хотелось ничего, что могло вторгнутся в мою жизнь и только Лена, неутомимо меняла мою жизнь.
Так сложилось, что Лена решала мои жизненные проблемы, она прикрывала меня зонтиком своей неуемной энергии. Её покровительство совсем не было в тягость и видно было, что она очень искренне относится ко мне. Она оказывала мне услуги от мелких приятностей, просто покупая мне мелкие подарки; лак для ногтей, тушь, блузку или еще какой-нибудь пустяк до более важных вопросов, даже тот факт, что она позволяла жить с ней в соседней комнате неопределенное время. Если мне не нравилась подаренная ей вещица, она нисколько не обижалась, предлагала сразу забыть или выкинуть. В ней не было ни капли ревности, как она говорила у нее нет чувства собственности ни к людям, ни к вещам. Она допускала любое поведение по отношению к ней, полную свободу, вплоть до предательства, просто, если человек начинал ей мешать жить он исчезал из ее жизни. Но, при всей ее терпимости к людям, она была беспощадна и использовала их с детской непосредственностью.
Зима уже потихоньку пятилась под мартовским солнцем, морозы еще были хлестки, но день заметно прибавился. Мы сидели, поджав ноги на диване, и Лена заговорила на свою любимою тему.
- Ты знаешь, что люди трахаясь, обмениваются энергиями? – спросила она, затронув свою любимою тему.  Мне же казалось, что эти рассуждения задним числом могут объяснить что угодно, да и ничего особенного в этом не было, ну да, наверное, что я ей и высказала.
-  Это надо не просто иметь в виду, как ты говоришь, этим надо пользоваться…
- Слушай, Лен, - я перебила ее, - а ты не боишься заразиться чем-нибудь?
- Заразиться? - она засмеялась и губы очень красивые, правильно очерченные, были очень привлекательными, потянувшись к ним даже взглядом, хотелось остаться с ними.  – У меня есть надежное средство, очень надежное…
- Ну, что за средство?
Она растопырила пальцы и показала мне свои ладони.
- Ну, Лен, скажи, что за средство?
- Когда я чувствую опасность, любого рода; от того, что кто-то тебя хочет прибить, до опасности подхватить какую-нибудь херню, у меня потеют ладони.
- Как это так, что за ерунда?
- Ну, вот так, что я могу сказать тебе, потеют и все. Это нельзя объяснить. Я чувствую, как тепло приливает к рукам, сразу понимаю, что здесь какая-то фигня притаилась. Может микроб в нем сидит, в мужике, а может какую пакость замыслил. И все, я пускаюсь в бега!
- И что так все время и не подводило, это твое народное средство?
- А как я должна проверить? Типа пусть потеют, погляжу, чем дело кончится? Не-ет. Я тебе оставляю возможность проводить такие экскременты, – она засмеялась своей словесной находке. – Хотя есть куча способов проверить все это косвенно. Работает, не баись.
- Ты цыганка, ты умеешь… - я разочаровалась в столь личном характере этого приема.
- И ты умеешь, - вдруг серьезно сказала она, - иначе, зачем мне тут с тобой возиться, жизни учить. Так вот, про энергию. Мужчина и женщина во время оргазма отдают её ребенку, зачиная его энергетическое тело. Так происходит всегда, независимо произошло настоящее зачатие или нет. Кстати, от вялого секса рождаются вялые дети. Ну, так вот, задача в том, чтобы забрать у мужчины ту энергию, которую он посвящает потенциальному  ребенку, себе. Это очень ценная штука. Очень, поверь.
- В чем ее ценность, что ты не кончаешь, а он кончает?
- Не совсем так, ты должна просто брать больше чем отдаешь. Ты можешь тоже кончать, но он должен сделать это десять раз, или лучше так завестись, что он просто взорвется ею. Для этого, разумеется, ты должна хорошо постараться.
- Да, ладно, и в чем весь прикол, то?… - я усомнилась, хотя ее мысль была понятной. Мне казалось это сплошным умствованием, не имеющим отношение к жизни. Я часто встречалась с любителями всяких эзотерических бредней, доморощенными теоретиками, считающими пяток своих умозаключений за истину в последней инстанции.
- В том, что ты продлишь свою молодость и жизнь. Вот так. – Она вдруг встала, давая понять, что разговор окончен.
Еще зимой, после того как она сделала меня женщиной, Лена предложила мне попробовать настоящего мужчину. Я уже была готова к этому, но решила несколько оттянуть это, ссылаясь, на то, что мне и с ней хорошо. Она пресекла это:
- Брось. Тебе нужна мужская энергия, она для нас энергия жизни. Все эти штучки бабами ни к чему не приведут, станешь высохшая как Баба Яга.
Бабой Ягой, я естественно быть не хотела.
- Так что готовься. – Сказала она повелительно.
- А кто он?
- Кто…кто. Это будет тот, кто тебе нужен. Можешь мне поверить, я не ошибаюсь в этих вопросах. Он будет гладок и пружинист. Волосатые тебе не очень нравятся, я знаю, хотя они и более энергичны. Но тебе сейчас нужно другое. Он слушается меня как собака, да он и есть почти животное, ты слово от него не дождешься.
- То есть?
- Он немой.
- Немой!?
- А зачем тебе говорун, чтобы очаровать тебя? Очаровывать тебя буду я, а его задача просто трахнуть тебя, без всяких разговоров.
Мне показалось это ужасно глупо и нелепо, какой-то лысый немой, как я буду общаться с ним?
- Еще раз говорю – не твоя забота. В субботу я позову его.
Я тогда училась, как и все кто учился в те годы, когда сама суть образования потеряла всякий смысл, осталось только массовый поход за дипломом с оплатой в рассрочку. Собственно деньгами меня снабжала Лена, я незаметно превратилась для нее в дорогую собаку; любимую, но все же собаку. Мне начало казаться, что меня дрессируют. Она не оставляла мне никакого личного пространства, свободы выбора. Она выбирала для меня  мужчин, она руководила моим временем, мы отправлялись вслед за ее желаниями. Правда, это скорее выглядела так, что она вписывала меня в свои желания, так что я не могла отказаться, настолько пленительно это было. Я замечала свою не свободу, только тогда когда она оставляла меня; но как только она исчезала, чувство покинутости порождала панику, я не могла без нее.
Многочисленные поклонники несли Лене деньги, они робко клали их на полочку у зеркала, эта была наша «тумбочка Абрамовича» - неиссякаемый денежный источник. Я, конечно, преувеличиваю немного, но если, жадничать, нам хватало всегда. Она вообще была не требовательна и тратила деньги скорее на меня чем на себя.
Я ждала ее, глядя в окно, знала ее походку, она так твердо ставила ноги, так упруго, казалось, она отталкивается от земли. Снег шел и шел, день иссяк по-зимнему быстро, стал сворачиваться, зажглись фонари.  Люди спешили и спешили куда-то,  пыталась запутать меня, не дать мне предвидеть ее приближение. Наконец, она мелькнула вдалеке, за помойными ящиками, через минуту я поняла, что она не одна. Как шлейфы они волокли по снегу две длинные тени.
Когда они вошли я уставилась, на тающий снег слетевший с их обуви, мне не хотелось встречаться с ними взглядом; зная Ленину прямоту, я не сомневалась, что все вещи названы своими именами.
- Привет, Йоко! Это Парм, познакомься. Впрочем, можешь звать его как угодно, хоть Бобик, он глухой. Только отворачивайся, он сносно читает по губам, во всяком случае, свое имя точно.
Парень осторожно протянул мне руку, с излишней внимательностью, свойственной всем глухим, принялся меня разглядывать, хотя и он избегал смотреть мне в глаза. Его увечность придала мне уверенности. Я быстро оценила, что в нем что-то есть. Он был немного угловат; начиная от выступающих скул, переходя к торчащим ключицам, огромными кистями которые все время извивались в попытке что-то сказать; но, видимо, каждый раз отчаиваясь, он безнадежно кидал их вниз.
- Поздоровайся, что уставилась на него, не в зоопарке.
- А он услышит?
- Здоровайся, говорю.
- Привет!
Парень радостно закивал в ответ и осторожно взял мою ладонь двумя руками. Его ладони были сухими теплыми, это расположило меня к нему. Мы сели на кухне, Лена завела рассказы о своих поклонниках. Надо сказать, это очень интересно, она так сразу выходит на их желания и слабости, кажется, только и развлекается тем, что срывает покровы:
- …он почему-то все время рассказывал о своей жене, так что я чувствовала, что за мной наблюдают ее глазенки. Наверно он думал, что достает и меня и ее одновременно, месть всем близким бабам. Но она его не слышала, а мне было смешно. Когда он попытался привлечь суда и своих детей, я прервала его. У него ничего не было; кроме жены, работы и детей – я была его прыжком в пропасть, неким вызовом своему внутреннему порядку, который только и был в его голове.  Но, к сожалению, с бабами надо еще о чем-то говорить, а говорить ему было не о чем….
Парм молчал пристально глядя на её губы. Понимал он или нет, сказать было нельзя; временами он улыбался пустой улыбкой немого. Хотя он и что-то пытался донести нам с  помощью рук, нам его не понимающим, выглядело это мучительно, мы кивали, Лена пыталась его успокоить. Потом все повторялось. Он показывал, что мы нравимся ему, вот и все что мы поняли. Иногда он брал лист бумаги и писал нам свои мысли, несколько более развернутые комплименты, чем поднятый вверх большой палец и чмокающие движения губ. Такое общение начало быстро утомлять. Но его робкое обожание все же покупало. Так, наверное, Пятница смотрел на Робинзона.
Лена отвернувшись от парня, сказала, чтобы я особенно не утруждала себя попытками наладить с ним общение, это непосильная задача. То зачем я его привела его тебе,  у него вполне нормально работает, а остальное он сообщит тебе записками. Мне было неловко, я не знала, что я вообще должно делать. Оставим его, вдруг предложила она, пусть посидит тут, поиграет на телефоне.
И опять мои страхи, опасения подвинулись, как только её рука коснулась моей. Я опять была ведомой. В ее стремительной походке не было ни капли кокетства, той нарочитой игры бедрами, которую женщины иногда используют для прямого обольщения; не было ничего от верблюжьей походки моделей – просто твердая поступь уверенной женщины. Её маленькая фигурка источала, какое-то бесстрашие перед будущим, чего совсем не было во мне.
Она легко толкнула меня на диван и засмеялась:
- Не парься, ты слишком носишься со своей пи…й. Я не говорю, что это не правильно вообще, но у тебя иная судьба.
- Какая иная?
- Ну, ты похожа на меня, я тебе это уже много говорила, но ты постоянно делаешь вид, что ничего не понимаешь.
- Что я должна понять? Я хочу мужа, хочу детей. Ты же все время говоришь, о чем непонятном, какой-то погоней за жизнью или вечной жизнью или как там…
- Вечной не вечной, - Лена стала задумчивой, - но долгой, тебе только все время придется охотиться за мужской энергией, а это сродни езды на велосипеде, - крути педали, а не то упадешь.
Каждый раз я будто не впускала в себя мысль, которую она пыталась донести до меня. Но что-то интригующее было в этих обещания молодости и бесконечной жизни, но заплатить надо было тем обычным, желанным, развитием судьбы любой женщины, как-то так я понимала ее слова.
Она села рядом со мной по-турецки приподняв полы короткого синего халатика, теперь всем своим видом она хотела показать, что философия закончена, и она желает перейти практической стороне жизни.
- Мне не понравился он.
- Йоко, не смеши меня, он не может не понравиться, он настоящая собачка, милая и молчаливая. Тебе Ален Делон нужен? Но ты не справишься с ним, он проглотит тебя и выплюнет!
- А тебя не проглотит?
- Меня – нет. – Твердо ответила Лена, видимо понимая, что надо успокаивать меня, а не злить.
Свет, рожденный лампочкой под потолком, стекал вниз по красному абажуру, когда он добирался к нам, то совсем слабел и рассыпался по её фигуре прихотливыми пятнами, так что я скорее чувствовала ее, чем видела. Лена встала и включила телевизор – там шла реклама клея для зубных протезов, они должны были позволить себя почувствовать как молодой. Она засмеялась:
- Люди верят такой ерунде ради вечной молодости, а ты не веришь в такие магически сильные вещи как воспользоваться энергией предназначенной для зачатья ребенка.
Она вдруг взяла меня сзади за шею, и чуть пригнув вниз, властно прошипела:
- Шлюха, ты надоела мне своим упрямством, я прикажу, и ты раздвинешь перед ним ноги. Все понятно?
Я покраснела от обиды, но и знакомое мне чувство отстранения от своих последующих поступков, подтолкнуло мою чувственность. Ее руки стали жесткими, движения резкими – она схватила меня за подбородок и сжала так, что губы мои собрались бантиком:
- Делай, что говорю – она толкнула меня и вышла из комнаты.
Сердце мое билось, но ее властность меня опять парализовала, я, казалось, только умею вращать глазами, бояться и ждать чего-то чувственного – боли или удовольствия, все равно. Двигаться я не могла. Телевизор показывал что-то бессмысленное, странные диалоги сыпались из светящегося тела; лишенные связности и смысла, но постоянная игра образов и их преображение завораживали без всякого содержания. Но так, видимо, только казалось, чужие смыслы впихивали в тебя вместе с завораживающей картинкой.
Ленка вернулась с Пармом и погасила свет, я слышала их возню – они целовались.  Как обычно, мне захотелось встать и уйти, но я так сблизилась с ней, что у меня не было на это сил. Я пыталась смотреть телевизор, но хитрая Ленка встала между мной и светящимся экраном. Мгновение ока она оказалась на коленях и занялась его членом.  Я видела впервые, как он рос и набирал силу, мне показался он огромен, и должен проткнуть ее голову, но она, подобно шпагоглотателю, поглощала его размер. В темноте, на фоне светящегося экрана телевизора мне показалось это театром марионеток, где темные силуэты разыгрывают похотливые сцены.
Но Лена заготовила мне роль примы, а не случайной зрительницы в зале. Парм молчал, и не проявлял активности, кроме того, что поднял свой член, впрочем, я не уверена насколько тут есть прямая связь. Лена ухватив меня за руку, подтянула меня к мужчине, и направила его достоинство мне в рот. Я на секунду опешила, но она не дала мне опомниться. 
Эта была подготовка к вторжению, она хотела чтобы я познакомилась с ним и убедилась в его прелести и безопасности. Подталкивая меня рукой в затылок, она оживляла мою пыталась растормошить меня. Поддаваясь ее требованиям, я попыталась что-то изобразить, проявить самостоятельность. Я бросала на нее короткие взгляды – так? Она толкала меня энергичнее…
Сталинские дома отличаются большими лестничными площадками, вечно темными – трудно менять лампочки на высоких потолках – пропахшие кошачьей мочой, сырым кирпичом, со стенами, хранящими автографы давно исчезнувших людей. Они напоминали мне заброшенные храмы.
 Выходя из квартиры,  я часто сталкивалась со старухой - Анной Ильиничной  или просто Ильинишной. Мы брели вниз по лестнице, она старалась замедлить этот короткий путь, чтобы успеть пересказать мне всю свою жизнь. Я старалась, наоборот не слишком затягивать путь и вырвавшись, наконец, на свет убегала оставляя ее в одиночестве на ступенях подъезда.
Очень маленького роста, она была крепкой и подвижной, но особенное впечатление производили ее руки; скрюченные работой пальцы, напоминающие толстую  и корявую морковь, заканчивались широкими желтыми ногтями  ширина которых превосходила длину.  Казалось, что если она уцепится во что-то этими захватами, то уж не выпустит – так и было, жадность ее была беспредельной, губительная прежде всего для нее самой. 
- Дочка, у меня горе, - она начинала плаксиво, - ночь не спала, глаз не сомкнула -  зуб.., - вытирала неловко своей натруженной рукой слезы и как-то вдруг переводила весь разговор на просьбы, - дала бы мне лампочку,  а то в коридоре у меня перегорела, хожу, спотыкаюсь. А, дашь?
Просьба нелепая, ничтожная, она была не настолько бедна как прикидывалась, но в этой старухе жила девочка, которую никто не жалел и ничего не дарил.  И она клянчила всякие мелочи как знак внимания. Ее на удивление синие, не потерявшие ясности глаза очень необычно смотрелись на круглом сморщенном личике. Всегда в подвязанном под подбородком белом платочке она старалась так приблизиться ко мне, нарушая всякое личное пространство, что я быстро оказывалась прижатой к стене, так что ничего не оставалось кроме бегства под любым предлогом.
- Я на маляром-штукатуром  всю жизнь проработала… Алексей Сергеевич, начальник участка, всегда меня посылал, как сдавать надо было, мужики пьют…  Вот, дочка, так ночью и работала.  Орден заработала..
- Орден?!
- Да, Ленина. На Останкинской башне работала, на струнном подъемнике поднималась… как сделали начальник мне говорит, давай опробуй. А там уже одному голову оторвало… Я поднялась.
Речь ее была сумбурна, я не старалась ничего уточнять, слышала она плохо и была замкнута на свои желания и прожитую жизнь.
- Ничего не было. Я из-под Орла. Отца убили. Нас семеро у матери. Дома на окраине сгорели. Мы землянку выкопали. Лягушки прыгали. Ничего не было. Брат младший к немцам, они пожалеют мальца, каши дадут – он нам. Так и жили. Помню он сидят в сортире и газеты читают.
- А почему именно это запомнилось , тетя Аня?
- А не знаю, наши так не делали. Потом когда уходили, немец все х в сарай загнал. Сжечь хотел. Но они все ушли, остался старый немец, он выпустил всех. Рукой машет – бегите. А сарай пустой сжег. Я уехала в Москву, мать велела, беги говорит, не прокормимся все мы тут. Так вот и живу. Порошку бы стирального, дочка?
- А как же орден-то дали, не по блату же?
- Какой блат. Работала не покладая рук, вот и дали – она показывала свои тяжелые, как клешни краба кисти; словно руки эти трудились  отдельно от нее, были такой же ценностью, как лопата или малярная кисть.
Я удивлялась, что эта простая женщина заработала орден Ленина, награда большая, а она простая малярша. Я сама видела эту награду, маленький ленинский профиль, словно золотой жучок сидел в цветке из красной эмали.
- Свекрови привезу банку селедки, она выхватит и спрячет, а мы картошку одну едим.
Её обиды были бесконечны, а жадность так проста и неразборчива, чем отталкивала от себя людей, так и слоняясь по квартирам с копеечными просьбами. Хотя сама она торговала грибами, ягодами собранными в лесу, но едва тратила, откладывала на книжку. Ей, казалось, что сберегательная книжка или , по-новому, счет в банке, это некие деньги для загробного мира, требующие бесконечного увеличения. Хотя государство ловко расправлялось с такими накоплениями, Ильинишна с упорством колорадского жука, вновь набрала денежную массу на своем счету. Это был вклад фараона в строительство пирамиды, он не предназначался к растрате в суетном мире. Сумма там была не маленькая и Ильинишна с простотой ребенка озвучивала эту суммы между просьбами дать ей стирального порошка.
Детей у нее не было и, увлеченная сбором, средств она, кажется, не вспоминала об этом. Муж же ее, лысый длинный старик, отвечал на скопидомство обратным;  пропивал нажитое, нисколько ни о чем не заботясь. Она бегала по утрам со стаканом по соседям, в поисках лекарства.
Лена считала, что в ее самоотречении, ведь нельзя же назвать увеличение сухой цифры на банковском счете личной корыстью, простоте и преданности этому самому счету было что-то от святости; видимо жизнь пошла не так, она выбрала другое служение, не божественное. Может быть, если бы на ее пути попались иные люди, не прорабы и каменщики, а монахи, то она так же истово копила святость небесную. Во всяком случае,  телесные желания свои она смело бросила в жертву абстрактным символам.
Вскоре после того как я поселилась здесь умер ее муж. Желая потратить минимум денег на похороны,  она отвезла гроб к его племяннику, со словами: «Он ваш, вы и хороните!»  уехала. Потом она рассказывала, что не могла найти могилку, мол, спрятался от меня, она плакала рассказывая эту историю, я жалела ее, думая, что ее подвела память. Потом выяснилось, что она просто не знала где его похоронили.
Лена исполняла все желания Ильинишны, чего совсем нелегко было от нее дождаться другим людям. 
-Почему ты ее привечаешь?
- Не знаю, - она засмеялась, - она напоминает мне собаку, просто животное, только  с памятью и речью. Все желания на виду, они просты и очевидны. Когда собака просит еды с твоего стола, ты откажешь ей?  Зачем? Ты обеднеешь от той ерунды, что она клянчит?
- Да, но она навязчива, это только разжигает ее аппетит.
- Собаки тоже навязчивы, ничего, некоторые их держат даже дома. Она несостоявшаяся святая, так что…  - она подняла глаза, указывая куда-то вверх.
- Ты сравниваешь святых с собаками?
- Нет,  я говорю о простоте. Ни у меня, ни у тебя, Йоко,  ее нет. А у нее есть.
- Ну, знаешь, она своей простотой задолбает кого хочешь!
- Ты не можешь терпеть, не терпи – Лена легко, не сомневаясь в своей правоте, опрокинула мои доводы, еще легче вскочила с табуретки и вытянувшись,  стала что-то рассматривать в окне.
Мужчины появлялись у нас, как попугаи, Лена демонстрировала их мне с разных сторон. Дразнила, провоцировала, забавлялась как только можно себе представить, а потом бросала их увлекаясь новым оперением мелькнувшим впереди.
Продолжение следует.