Не забыли, помним... О русской деревне

Памяти наших родителей
Уже  долгое время храню в себе обязазательство перед памятью о маме - поделиться ее давешними воспоминаниями об исконно русской деревне-настоящей российской глубинке. Мама была очень деятельной и вспоминала деревенское житье-бытье нечасто, но с такими щемящими нотками... Но нелюбопытны мы к прошлому в молодости, а в зрелости слишком погружены в свои проблемы. Мамы нет  уж больше десятка лет, и, как ни  сопротивляйся, ко мне, рожденной незадолго  до Великой Победы,  уже подкралась - подползла осень. Надо поделится тем, что еще как-то помнится. О разных периодах прошлой, давно ушедшей российской деревни, пишут разное. Я просто расскажу о том, что сохранилось в памяти и в душе. 

Мама родилась в 1915 году на Рязанщине, в селе с названием «Большие Мочилы»-имя было дано с явной иронией, поскольку отродясь не было там даже крохотной речушки. А по-соседству стояло село «Мокрое»-тоже без единого ручейка. Стало быть, с юмором у людей было все в порядке.(А не то ли «Мокрое», что поминалось Достоевским в «Братьях Карамазовых»?)
Её родители произвели на свет «шашнадцать» детишек (по-другому и не выговаривали). Все рождались в деревенской избе, с помощью добровольных деревенских повитух. А вот дальше сохранять жизнь детей без врачебной помощи-задача непосильная! Поэтому и выживали ребятишки,  наделенные очень крепким здоровьем от матушки-природы. До взрослого возраста в семье доросли восемь  человек. Принцип естественного отбора: коли в детстве выжил-будешь жить долго-действовал безотказно.

Мама моя была в ряду младших. В 13 – ти летнем возрасте посадили ее на телегу, дали узелок с лепешками и картошкой и отправили из родительского дома в районный городок  Пителино на заработки–в деревне было голодно. Так что воспоминаний обо всех  ушедших из жизни братьях и сестрах не сохранила, не всё наша бабка Мария, замотанная домашними хлопотами,  успела ей поведать. Свой первый документ – свидетельство о рождении - мама получила  достаточно поздно, по церковной записи о крещении. Слава Богу, запись сохранилась. Церковь в Больших Мочилах – высоченная, красивая, из красного кирпича, достояла невредимой до середины тридцатых годов. И еще долгие годы возвышалось её опустевшая, величественная громадина. И старинный погост рядом, с разрушенными гранитными надгробиями бывших  дворянских  родов, в частности, одной из ветвей князей Трубецких. (Понятно, почему до 60-х годов прошлого века в окрестностях находили зарытые схроны золотых Николаевских монет). К документам в деревне вообще отношение складывалось весьма поверхностное. Паспорта селянам, а позднее и колхозникам «выправлялись» только по особым просьбам. И браки не регистрировались. Все семейные отношения строились на доверии. А на детские расспросы моей мамы о времени её рождения бабка Мария резонно отвечала: «Дак когда картошку копали!». Сентябрь,  стало быть. Вот и славно. Последнюю дочку свою бабушка родила в 23-м году, в 50-ти летнем возрасте. Наша горячо  любимая всеми тетка Катя, сельская учительница, прожила на Рязанщине всю жизнь, девяносто с лишком лет.

Уже в самые ранние годы советской власти, в 20-30-х, при всех тягототах деревенской жизни сельские дети все-таки могли учиться, не ограничиваясь начальной школой–образование стало более доступным–лишь бы из дому отпустили. Мама росла исключительно способной девочкой. Об этом говорил еще служивший в то время приходский священник, уговаривал родителей о необходимости учить умное дитя и дальше, не только письму и чтению. И тут уж помогло бесплатное образование. После  вечерней школы-семилетки закончила мама  педагогический техникум и в 20 лет стала сельской учительницей. Ее старшему брату, Ивану,  удалось выучиться в институе, получить специальность инженера-нефтяника. Получил он назначение на нефтеперегонный завод в Баку и стал директором завода. Перетащил на работу в крупный промышленный город еще двоих маминых сестер и брата. Да, народ из деревни старался уезжать. Жизнь на селе была  тяжелее и безденежнее, чем самая трудная работа на  городском предприятии. Мама запомнила это детское ощущение голода: когда очень хотела кушать и, понимая, что с едой-то плохо, погромче причмокивала ротишком, чтобы мама услышала, пожалела и дала какой-нибудь кусочек. Помогало. И еще был праздник, когда их отец, возвратившись из леса,  где дрова заготавливал, вынимал из сумки и раздавал детям по кусочку прибереженного хлеба: «Это лисичка вам гостинец прислала». Всю жизнь мама помнила отцовский «лисичкин хлеб». Было так скудно с едой, особенно в зимнее время, когда кормилица-коровка еле-еле доилась, что выделенная для нее горстка творога, когда она захворала воспалением легких, вспоминалась долгие годы. Девочка сквозь беспамятство слышала чьи-то слова: «не выживет, готовьтесь». А вот крепкий организм помог-выжила наша мама. И прожила до восьмидесяти пяти, хоть и болела сильно.

И моя бабка по матери тоже оказалась из долгожителей. По впечатлениям из маминых воспоминаний, бабушка Мария происходила из зажиточной семьи, отец её был не из деревенских, учительствовал в Сочи, но последний свой год доживал у дочери, в Мочилах. Мама вспоминала, как ей крепко влетало от матери за какую-либо шалость в присутствии деда! Почтение к старшему поколению, даже к некоторым капризам, было непреложным законом... У бабки Марии остаточный след от былой зажиточности проглядывался в мелочах даже сквозь беспроглядную нищету двадцатых-тридцатых годов. Она свято сберегала, рассчитывала от Пасхи к Пасхе давным-давно припасенные разноцветные сахарные шарики для присыпки куличей, которые даже вообразить в нищей деревне было просто немыслимо. (Это сейчас такая деталь воспринимается  пустяком!). При всей скудности деревенских харчей пыталась здорово готовить: мама помнила вкуснющие пироги из замороженной калины на капустных листках, пареную свеклу, брюкву,щи из молодой ботвы, лепешки-жаворонки с глазками из сухой смородины, их пекли по случаю прилета птиц, весну встречали. А уж пасхальное угощение из сбереженных во время  Великого поста  маслица, сметанки, того же творога-было сказочным! Ах, это детское ожидание на печке, после Пасхальной заутрени,  когда же, наконец, испекутся блины и мать скомандует:слезайте! Мама вспоминала едкие замечания бабушки о деревенской жизни в тридатых годах:-«Да вы, голодранцы, и не знаете, что это такое-хорошая-то жизнь!». И вправду, дома, в сундуках хранились никому уже не нужные женские наряды на манер городских: платья с длинными, до пола, юбками из дорогой шерсти-шотландки в мелкую клеточку, отделанные бахромой-щеточкой, кокетливые девичьи полотняные панталоны – тоже длинные, с кружевами. Достаток, был, несомненно, заслугой главы семьи, нашего деда Ивана Никифоровича Авдонина, он был из бедной семьи, но исключительно заботливым, любящим, тружеником старательным  и совестливым: бабка с гордостью показывала детям ежегодные персональные приглашения отцу, когда-то присылаемые в Рязанскую деревню из Астрахани, от волжкого судовладельца, где красивейшим почерком излагалась любезная просьба уважаемому Ивану Никитичу Авдонину прибыть на работу. Говорила: вот, не каждого так почитают и приглашают. А вот на бедное мамино детство пришлись одни на неё с братом валенки, их носили по очереди, залатанная шубейка, словом-беспортночное, в прямом смысле, детство. Мама потом удивлялась: как у неё в принципе сохранилось здоровье после мальчишечьего озорства, когда эти хулиганы все время пытались затолкать снег под шубейку, зная, что там практически ничего и нету! Вообще народ либо помирал, либо получал закалку на всю жизнь. Остался в голове один мамин сюжет, как говорится, ни к селу, ни к городу, мелькнул в голове в связи с закаленностью и морозостойкостью. Проживала у них в деревне дурочка Маня. Холод на её никак не действовал: ходила по деревне в самую стужу босиком, по колено в снегу, как юродивый в картине Сурикова. Вообще к деревенским дурачкам относились жалостливо. Еще один персонаж бродил по деревне, обвешанный для красоты цепями, железками. Его прикармливали, детям дразнить не велели, а еще без насмешек похваливали украшения. Святая доброта. (Мама, когда по телевизору видела современных рокеров-металлистов, обвешанных железками,  посмеивалась и сравнивала их с убогими из своего деревенского детства). У бабки Марии был крестничек, тоже–жалость какая!- недоумок (что-то меня в эту сторону повело). Любила она его, самим голодно было, а как притопает подопечный с призывом: «К’естная! ПираДы!», так он «Пироги» выговаривал- получал ржаную лепешечку, а на праздник–и пирожков. Бабка Мария очень сердечно относилась к людям, была щедрой: если у них в хозяйстве коровка телилась раньше, чем у соседей- сразу молочка им несла.

Вообще при тогдашней деревенской плотности населения люди очень трепетно относились к своей репутации в обществе. Все было на виду: хорошая ли, достойная была семья, какие моральные качества воспитывались в детишках. Недаром, когда молодые люди решались пожениться, особенно, если суженый или избранница жили в соседней деревне, родственники озабоченно вели разведку: из какой-такой семьи, как они там жили, не выпивали ли, упаси Господи, кроткого ли нрава люди, честные, не ленивые ли и прочее. А вот религиозность, соблюдение церковных обычаев как-то отходили на второй план. Само собой подразумевались, очевидно. Главными были моральные качества. В этом тоже была своя сложность: любые проступки запоминались крепко. Какой-нибудь случай мелкого воровства долго обсуждался. Сейчас в это верится с трудом, но такое явление, как пьянство, да еще в будние дни, тогда, в двадцатых – в начале тридцатых, было просто немыслимо,  порицалось страшно, как и громкие семейные скандалы-с воплями, руганью, рукоприкладством. Все видно было, как на ладони: обсуждалось и осуждалось, в общественной памяти хранилось долго. Принцип-«а что люди–то добрые подумают?», был всеобщим. Нелегко было так жить, ничего не скажешь.

Особенно тяжко пришлось моим бабке и деду, когда репрессировали их старшенького, умницу Ивана, директора завода в Баку. Арестовали, как водится, где-то в середине 30-х, на совещании, как только сошел с трибуны после доклада. Дальше- допросы и лагерь в Норильске, без права переписки. Сестра его, моя тётя Дуся, ходила  в тюрьму НКВД, передавала посылки, пока их принимали, затем-все, полная неизвестность. Слава Богу, что, когда дядя выбросил из окошка вагона записку с адресом сестры в Баку, добрые люди её нашли и передали. А деревенские-что ж? Только осуждающий шепот: Ванька-то ихний, дескать, в шпиёны подался. Это-особая страница из жизни маминой семьи, одна из потерь: умер Иван Иванович Авдонин в ссылке, уже на поселении, уже после того, как встретил свою любовь-врача из медчасти при лагере. Родился у них сынишка, умер еще совсем маленьким. Жена дяди, пережив смерть сына и мужа, оставшись одна, сообщила обо всем родным в Большие Мочилы. Как жаль, слишком мало я знаю об этой истории. И мама уже в семье тогда не жила. Остались в памяти только обрывки воспоминаний о брате, который рос в ряду старших. Пыталась я найти в интернете что-либо о моем незнакомом дяде. Есть несколько репрессированных Иванов Авдониных, а дальше-путаница. Место рождения одного из них – полностью совпадает: редкое место- село Большие Мочилы, Пителинского района (совпало!), время ареста -1937 год, а вот отчество–другое:Дмитриевич, место работы-другое. Или был еще один тезка-репрессированный из этих глухих мест? Это тоже говорит о многом...

Мама часто вспоминала о брате Николае, росли с ним вместе и валенки на двоих делили. Исключительно музыкально одаренный был мальчишка, в церкиви пел постоянно, балалаечку сам себе сладил и музыку подбирал на слух. В бабку Марию, значит, пошел. Она обожала петь, мама помнила её песню о Ваньке-ключнике-злом разлучнике. Жестокая история о запретной любви этого Ваньки к молодой княгине, о князе - ревнивце и суровой смерти влюбленных. Складная такая песня, здорово зарифмована, целая сага. Нашла я её в интернете. Вот и дошел до меня музыкальный привет от моей бабки-певуньи. Мама рассказывала: идут они с ней по деревне, слышится песня, а бабка шепчет: «-слышь-ка, на четыре голоса поют!» Никаких ведь музкальных теорий не знали, все по слуху. А любимый мамин брат Коля пропал без вести на фронте, последнее письмо пришло в августе 41-го. Кто-то, по слухам, его среди пленных видел. Мама потом всю жизнь сокрушалась, что, наверное, рядовым-необученным брат на фронт попал, вот и сгинул. Хотя знала историю Великой Отечественной и осознавала, что в начале войны гибли тысячами: и обученные, и необученные. Горевала о судьбе брата до конца жизни

...Еще штришок о моральных правилах того времени, унаследованных из прошлого: вся деревенское житье-бытье проходило под пристальными взглядами  односельчан, именно поэтому страшно порицались леность, нерадение, бездельничание, а особенно-пьянство и российский мат, как это странно сейчас ни звучит. Немыслимо было  увидеть праздно шатающегося, выпившего мужичка в обычные, будничные дни. Стыдно. А если у кого-то вырывалось крепкое словцо, мужики оглядывались: нет ли, часом, поблизости ребятишек или баб? «Собеседника» вполголоса урезонивали. К детишкам взрослые относились душевно, правда, одно ругательное слово, которое применяли к неслухам уже в отцовской деревне, я вспоминаю: идол. Что таким прозвищем порицалось? Наверное, поступки, не совместимые с нравственным, христианским поведением. Но в целом жители именно маминой деревни не отличались особой уж приверженностью к церковным канонам.  Пост, правда, соблюдался строго: ограничения в «скоромной» пище терпели даже малые детишки. Может быть, спокойно-умеренное отношение к церкви было связано с тем, что настоятель -батюшка проживал именно в Больших Мочилах, рядом с церковью и жизнь его была лишена ореола какой-то таинственности, что ли. Женщины украдкой посмеивались над попадьей-матушкой, напрочь лишенной практической сметки: она держала домашнюю прислугу, что в послереволюционной деревне вообще было в диковинку. Отпустила матушка как-то раз свою домработницу на денек и решила сама суп сварить. Растерянная, пришла по-соседски к бабке моей: «Маша, что же это такое? У меня в супе овес плавает! Не было его там!-Матушка, а вы курицу-то потрошили?- Ой, а надо было?» Все подобные деревенские байки обсуждались за неимением радио, кино и газет. Деревенские девчонки, вынужденные постоянно, лет с шести-семи, работать все лето в огороде, носить тяжеленные ведра с водой через всю деревню, с невольной завистью наблюдали за неспешными прогулками и играми поповских дочек, нарядных, под кружевными зонтиками. Вот вам и первые уроки социального антагонизма! По отношению к зажиточным крестьянам тоже зачастую присутствовало чувство обиды и несправделивости. Дело в том, что, гораздо позднее, в статьях и передачах, посвященных Российской деревне, не совсем корректно давались характеристики беднякам и «кулакам»: Дескать, зажиточные крестьяне -кулаки-были просто-напросто трудолюбивы, а бедняки-это от природы лодыри и никчемные люди. Дело обстояло не так уж однозначно: земельные наделы распределялись очень запутанно: то поровну, по крестьянским подворьям, то «по едокам», причем при распределении земли не всегда принимались во внимание девочки. При этом дети, рождаемые после распределения наделов, так и оставались неучтенными. Многодетные семьи зачастую оказывались в более бедственном положении по сравнению с семьями, имеющими по 2-3 ребенка. Количество же детей в семье при отсутствии какой-либо контрацепции планированию поддавалось плохо. Мама очень переживала, когда случалось слышать комментарии исследователей по поводу «лодырей-бедняков» и «трудяг-кулаков». Конечно, раскулачивание проводилось очень жестоко, к тому же, не всегда высылка таких семей встречала сочувствие односельчан. Бедные соседи нанимались в батраки к зажиточным, а расчет за труд проводился произвольно, часто несправедливо. Мама вспоминала детское бессилие и разочарование, когда как-то нанял их с подружкой зажиточный сосед целое лето пасти коз, а получили они за это по 3 катушки ниток-и все! И пожаловаться некому... Говаривала: вот когда в деревню пришла настоящая-то, законная Советская власть, никто и никогда такого не допускал! Вот и надеялись бедняки, что с ликвидацией кулачества наконец-то начнется «правильная» жизнь на селе.

Объективности ради надо сказать, что в самом конце тридцатых, перед самой войной, жизнь  колхозной Рязанщины была довольно сносной. К счастью, в те годы не случилось на Рязанщине страшной засухи, измучившей землю в конце двадцатых-начале тридцатых, что и было одной из причин незабываемого голода. Мама переживала, как несправедливость, когда слышала, что причиной скудного деревенского житья были только так называемые «продразверстки». Засуха! Вот где настоящее горе для крестьянина. А вот перед войной, когда молодая моя мама с великим энтузиазмом работала сельской учительницей, в беседах с колхозницами часто слышала: «Да как в колхозе-то хорошо! Не мучает каторжная работа на своем ржаном–гречишном-льняном поле. Работаем сообща!» А с личными огородами, коровкой и прочей живностью управлялись уже после колхозной страды и все равно было легче! Удивительно, насколько выносливый народ на селе! А годы учительства на селе мама вспоминала радостно и светло: молодая красивая девчонка, завуч, авторитет громадный. Жилье и школа размещались в бывшем барском доме, с роскошной аллеей сиреневых кустов-с одной стороны росла белоснежная, с другой –фиолетово-пурпурная. Зарплаты молоденькой девчонки хватало и на книги, и на пластинки (оперы целиком слушала-сейчас это кажется чем-то небывалым), и на наряды и даже на помощницу по хозяйству, тетю Зину. У мамы стала жить и учиться пятнадцатилетняя сестренка, наша дорогая тетя Катя. Тем временем молодые люди из деревни, пользуясь возможностью бесплатного образования, уезжали в большие города на учебу в ВУЗы и военные училища. Во время отпусков приезжали на побывку молодые специалисты, военные и, к всеобщему восторгу, летчики - все парни спортивного вида, в белых брюках по тогдашней моде и в белых парусиновых туфлях. Ах, какая красота! А как весело проходили деревенские вечера-посиделки! Какие спектакли ставились на сцене деревенского клуба! Помню, когда я повзрослела, то каким-то обновленным взглядом всмотрелась в фотографию молоденькой мамы, стоящей в компании бравых красавцев-парней. До чего же она была хороша в белом, спортивного покроя платье, с прической, как у актрисы из довоенного кино. Кстати, и платья шили по образцу тех, что носили героини тех лучезарных фильмов. Кинофильмы в деревню привозили из  райцентра регулярно. Киношные шедевры довоенного времени, во многом наивные и социально «заточенные»,  приносили веру в то, что все-все будет прекрасно в такой  великой стране. А что касается репрессий-все свято верили в то, что про несправедливые аресты тов. Сталину ничего не известно и что врагов развелось видимо-невидимо. Вот и вымарывались из учебников портреты знаменитых полководцев и партийных деятелей. Зато Н.К. Крупская прислала в маленькую мамину школу наглядные пособия и книги- вот такое было оказано внимание к детям из Рязанской глуши!  В 39-м маму перевели в соседний район, в большую школу, как оказалось, навстречу её новой судьбе.

Вышла она замуж за молодого директора школы- нашего отца. Призвали его в армию через десять дней после свадьбы и расстались они на целых шесть лет–разлучила война их молодую семью.Увиделись они только однажды, летом 44-го, когда папу за боевые заслуги наградили отпуском на 10 дней.Так я и появилась на свет уже в родной деревне моего отца, тоже на Рязанщине. Здесь не могу не упомянуть, что военная судьба нашегос братом отца сложилась удачно: миновал, как говорится, без царапины ужасы отступления и окружения, уход Советской армии из Керчи, окопы Сталинграда, форсирование Днепра. Довоевал до конца войны в Прибалтике. До высоких званий во время не дослужился, а наград имел много Погиб трагически уже после войны, в 62-м. Мама оплакивала нашего отца до последних своих дней, до 2000-го года.

Папу после войны оставили в армии (так и не сбылась его мечта - продолжить учительствовать в сельской школе) и стала наша мама женой офицера-лейтенанта: начались переезды по разным гарнизонам и городам. Однако, ностальгия по деревенской жизни не отпускала моих родителей всю их совместную жизнь. Не нужны были моему отцу ни санатории, ни дома отдыха: в отпуск-только в деревню, только на его малую родину –походить босиком по траве, попить парного молочка, поесть вишен из сада, что посадил на взгорке возле  дома дорогой и добрейший дядька его Егор. И еще там протекает река Мокша-приток Оки (как же непохоже на мамины родные Мочилы!). Вода в Мокше, как ни странно, хранила запах скошенной травы…. Особенно мы с братом обожали жену папиного дяди- нашу бабушку Матрену. Не могу не расказать о двух  женщинах из самой-самой Рязанской глубинки, наших двух (так уж случилось) бабушках по отцу. Деревня Козловка, откуда отец родом, примыкала к большому селу Рожково Сасовского района. Это были настолько отдаленные от городской цивилизации места, что даже поездка в районный центр, в Сасово, была настоящим  событием, как до войны, так и после. В Сасово ходили либо пешком, либо-в особых случаях-добирались на телеге. Автобус пустили, пожалуй, только в конце  60-х. Вот в такой российской глубинке и жили две женщины, воспитавшие моего отца и его брата- родная их мать Анна Ефимовна  Булычева и такая же им родная, жена дяди, Матрена Булычева, в девичестве тоже Булычева, что говорит о глубоких родственных связях в этой самой деревне Козловке, дворов на 50-70. Их мужья-родные братья, не делили дом и скромное хозяйство до самой смерти: не разъехались ради двоих мальчишек, родившихся у нашей бабки Анны. Бабка Матрена, бездетная, была поистине второй матерью для папы и его брата и настоящей нашей Бабушкой с большой буквы. Потрясающего благородства и красоты женщина! Добрейшая душа-в военное лихолетье все носила узелки со скромной едой на конец деревни, где проживали «вакулированные» - правильно слова «эвакуированные» выговорить не могла. Абсолютно неграмотная, она излучала такую утонченность, интеллигентность, доброту и превосходные манеры, что её смело можно было приводить в самое изысканное общество! Она умерла в 1958 году, не забываю её уже больше 50 лет, и мне порой кажется, что именно она, помимо ангела, данного мне при крещении, наш с братом ангел-хранитель. Лицо у бабушки Матрены было иконописным, прямой нос, узкое лицо, лучистые серые глаза-красавица. Самую большую поддержку оказала она и нашей маме, родившей меня, старшую, в самом конце войны, заменив ей, по-сути, родную мать. Одной из моих воображаемых игр в детстве было- представлять бабушку Матрену рядом с собой после наших отъездов из деревни, куда каждое лето отвозили нас с братом родители, и рассказывать ей о том, что происходит вокруг. А вот писать бабушкам и дедушкам в деревню-ленилась! Теперь как-то пытаюсь восполнить долг. Может, видит бабушка Матрена нас с братом Женей.... Теперь понимаю, что отношение бабки Матрены к окружающим её людям, к жизни вообще: уважительно-приветливое, теплое, заинтересованное, для нас с братом, а раньше и для нашего отца, стало своеобразным жизненным кодом, камертоном для души, что ли.

Мысленно прошу прощения за свое детское невнимание и у второй бабушки – Анны -  и у двух дедов, так горячо нас любивших. Слава Богу, что успела написать бабушке подробное письмо перед ее уходом! (Я была уже совсем взрослой, и все некогда, некогда: семья, работа, пятнадцатилетний сын. Каюсь. каюсь)…..   Свято храню старенькую, простенькую деревянную икону,  под которой обе бабушки окрестили меня прямо в родной избе, в день первой послевоенной Пасхи (тайком от мамы – педагога и от папы, который все никак не возвращался с фронта): ведь в сороковые годы такое молодыми людьми никак не воспринималось….. Под этой иконой, может быть, крестили и моих предков. Не могу себе простить того, что, наспех, в слезах, собирая какие-то мелочи из опустевшей избы  моего детства (бабушка Анна, уже всех схоронившая, перед смертью в ней не жила), не  взяла я огромную ложку, выструганную из цельного дубового полешка, которой пользовался прадед мой, Яков. Помню рассказ из нашего с братом раннего детства, как невиданный нами прадед Яков этой самой ложкой, бывало, крепко стукал по лбу расшалившихся во время трапезы наших дедов- неслухов. Так вот деликатно, с любовью,  и призывали нас к порядку!      

А вот в маминых  родных Мочилах мы с братом бывали крайне редко, так уж сложилось, что остались в памяти лишь её  рассказы. Но вот воспоминания сельчан про моего деда Ивана с маминой стороны, о котором я рассказывала вначале, врезались в душу на всю жизнь. Трудился наш  дед в полную силу и для своей семьи и в колхозе, где работал он конюхом до самой своей кончины в 47-м году. Работал, не ожидая никакого вознаграждения: ни в войну, конечно, ни в два голодных, неурожайных послевоенных года: колхозники в это время на трудодни не получали практически ничего. Только вздыхал: «Что ж, кони-то, разве они виноваты?» Держал колхозную конюшню на своих стариковских плечах и сохранил таких необходимых в деревенской работе лошадей. И – не выжил,  умер от перегрузок и недоедания.  Среди односельчан память о себе он оставил самую светлую. Люди  вспоминали и сокрушались: «Эх, вот кому бы Героя Труда дать-так это Ивану Никитичу!»
Надо бы хранить и нам,  зрелому  поколению, и детям, и внукам, те драгоценные черты национального характера, которые так отчетливо проявлялись именно у деревенских людей: бесконечная доброжелательность и уважение к людям, самоотверженность, и совестливость в работе, когда не брались в расчет никакие тепершние рыночные отношения.  Печально, конечно, что тяжкий труд на селе не получал достойного вознаграждения, да и в наше время  это часто случается. И встают передо мной деревенские женщины, худощавые, с натруженными руками, с добрыми,  приветливыми глазами, окликают меня и брата моего на их неповторимом, уже забытым рязанском диалекте без звука Ч: - доЦка, доЦенька, сыноЦек, где ж  вы, милые? В городе-то, поди,  забыли нас? Нет, не забыли, помним....


Рецензии
Интересно, трогательно, душевно пишите, уважаемая Валерия!

С уважением за истинные народные ценности, Ольга.

Ольга Боровикова 2   09.09.2016 09:00     Заявить о нарушении
Дорогая Ольга! Огромное спасибо за теплый отзыв. Ваши рассказы прочитаю обязательно. Еще-обратите внимание, пожалуйста на мой рассказ "Геня из латвийского городка" Там идет повествование об уроженке из Прейли. История также давешняя. Еще раз спасибо!
С уважением,
Валерия Евстигнеева.

Валерия Евстигнеева   08.09.2016 14:04   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.