Коктебель

               
Дух киммерийский – Енишар,
 волошинской юдоли лоно;
 здесь нет давно уже кошар
 и овцы не пылят по склонам.
 Зато отсюда Коктебель
 как на ладони /с Карадагом/.
 И ты подумай: не тебе ль,
 завещан Крым восточный магом.
 Маг акварельного мазка!
 Бог строк, в которых сладко тонешь!
 Зачем-то пчёлка у виска
 всё вьётся, вьётся, не отгонишь.
 Вдоль троп – ковыль,
 вдоль троп – полынь,
 чабрец цветёт неистребимо;
 отхлынет вал седой – и вынь
 из гальки сердолик любимой.
 Меняет цвет Хамелеон.
 Меняет время поколенья.
 Дух Киммерии возведён
 Волошиным в ранг поклоненья.
 Здесь был писательский бомонд –
 звенели песни менестрелей,
 и солнце, как японский зонт,
 стояло в небе Коктебеля.
 Поток  подхватывал  планёр
 по восходящей –
 выше –
 выше!
 Я тот посёлок до сих пор
 ношу в душе и сердцем слышу.
 О, Макс Волошин не забыт
 на этих берегах хвалёных,
 но кто вернёт тот славный быт
 душ, меркантильности лишённых?
 Кто нынче с музами на ты
 в стране, омытой светом лунным,
 где сердолики, как цветы,
 дарили поэтессам юным?..

В    КОКТЕБЕЛЬ
               
Подводная гряда кишела горбылями,
был мыс Хамелеон омыт слезами гроз,
и мы ещё с тобой не понимали сами,
что нас судьба свела надолго и всерьёз.

И мы ещё с тобой от Кара-Дага млели,
пьянели от ночей и крымского вина;
поэзия живёт, как дома, в Коктебеле,
здесь улочкам дают поэтов имена.

Здесь в Тихой бухте вдруг неслись, резвясь, дельфины,
ах, как мечталось мне изведать их пути,
и над плато Тепсель висело апельсином
оранжевое солнце, прежде, чем уйти.

У Золотых ворот нырял на дно я лихо,
кефали там паслись, да не возьмёшь – круты! –
и,  как варить уху,  московская чувиха
пыталась нас учить, и хохотала ты.

Мы в Дом Поэта шли,  как в храм, внимали гиду,
свет царский Таиах  смягчал былого тьму,
и киммерийский ветер обдувал Тавриду,
и дует до сих пор в прославленном Крыму.

Красивый сердолик, что тот Эфрон Марине,
тебе я подарил, отпрянул вал, звеня,
и мыс Хамелеон тонул в аквамарине,
и цвет свой всё  менял в теченье дня

И   ПЛЫЛИ   В   НЕБЕ   ИЕРОГЛИФЫ

                И.О.
 
Пишу, пишу, – не о тебе ли? –
 в словах завяз я, как в смоле,
 и сердолики Коктебеля
 пылятся в письменном столе.
 Что толку ахать или охать?
 Грустить, не зарекаясь впредь,
 тянусь к окну,
 чтобы стекло хоть,
 если не память, протереть.
 Я не забыл тебя и всё же
 хоть и живу, как на юру,
 тоска тишком, по-осьминожьи,
 вселилась в душу, как в нору.
 Ты помнишь, как с тобой
 продрогли мы
 в последний из прощальных дней
 и плыли в небе иероглифы
 уже безлиственных ветвей.
 И опускался, словно занавес,
 закат на ниточках потерь,
 тот день был соткан
 из тумана весь,
 он гуще стал ещё теперь…