Аспиранты

                АСПИРАНТЫ

                «Спасибо партии родной за трехгодичный выходной».
                Из советского аспирантского фольклора.
                ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

                Глава из романа

 К тому времени, когда поезд окончательно остановился, я минут десять нетерпеливо маетный в тамбуре вагона, путаясь под ногами у суетящейся проводницы. Мне не сиделось в купе, да и кто мог бы усидеть, зная, что через несколько минут он впервые увидит Ленинград. Само по себе это событие могло потрясти воображение любого более-менее культурного провинциала, но если к этому добавить ожидание важнейшей встречи, назначенной мне доцентом кафедры физической и аналитической химии Ленинградского государственного педагогического института (ЛГПИ) Папаевым Игорем Матвеевичем, то вы поймете, что усидеть на месте я не мог.
Чтобы вы могли в полной мере оценить важность предстоящей мне встречи, я должен вкратце, не утомляя излишними подробностями, ввести вас в ее предысторию.
Началась она почти сразу после моего прихода на работу Белгородский пединститут на подготовительный факультет для иностранных граждан (ПФИГ или, короче, ФИГ) в 1980 году в качестве преподавателя химии, после мучительного года учительства в средней школе. Как всякого молодого преподавателя меня взяли ассистентом с окладом (на руки) 95 рублей. Светлое будущее в институте имело два варианта развития. Первый реализовывался автоматически, лет через десять-пятнадцать я мог дослужиться до должности старшего преподавателя с окладом рублей 120, а там и до пенсии недалеко. Мне известно немало таких случаев. Для женщин, лишенных карьерных амбиций и имеющих хорошо зарабатывающего мужа не худший вариант: половина рабочего дня свободна, отпуск два месяца в летнее время. Однако среди моих знакомых, пошедших по этому пути развития, есть и мужчины, даже обремененные семьями. Меня и мою молодую жену, а мы поженились летом этого же, восьмидесятого года (я надеюсь, вы помните, что в этот год произошли Московская олимпиада и умер Владимир Высоцкий), такие перспективы не устраивали. Однако второй вариант реализации будущего, связанный с поступлением в аспирантуру и защитой диссертации, так просто не давался в руки. Дело в том, что одним из принципов декана ФИГа (за глаза его называли Папой) был: «Нам кандидаты не нужны». В этом проявилась мудрость руководителя: не остепененными преподавателями, вчерашними студентами, можно было помыкать в хвост и в гриву, а кандидаты знают себе цену, ими управлять гораздо сложнее. Короче говоря, перспектив подрасти ни у меня, ни у моих товарищей не было. Но тут пришел на помощь его величество Случай.
Как-то в начале февраля 1983 года, встречает меня в коридоре заведующая кафедрой химии, Глафира Евстигнеевна, которая знала меня со студенческой скамьи и хорошо ко мне относилась, и говорит:
- К нам на кафедру пришло письмо из Ленинградского пединститута с просьбой направить молодого преподавателя в целевую очную аспирантуру на кафедру физической и аналитической химии. А на нашей кафедре химии самому молодому преподавателя – за сорок.
Я онемел от плывущей в руки удачи, опомниться взял быка за рога: пошел к проректору по науке. Он был не против этого. Папа покривил рожу, но, отдадим ему должное, палки в колеса ставить не стал.
Письмо было от доцента Папаева Игоря Матвеевича. Я ему написал о горячем желании стать его аспирантом, и он пригласил приехать в конце марта на собеседование. Не знаю, что меня больше грело: желание поступить в аспирантуру и после ее окончания и защиты диссертации стать кандидатом наук или желание жить и учиться в Питере целых три года. Ирина, моя жена, была не против разлуки, ввиду будущих перспектив моего профессионального и, главное, карьерного роста.
Надеюсь, я не утомил вас преамбулой, но теперь вы лучше можете понять мое состояние перед прибытием в «город на Неве».

***
Было около одиннадцати часов и до встречи с будущим, как я надеялся, шефом оставалось немного времени. Но мне предстояло найти набережную реки Мойки, а на ней здание под номером 48, где размещался ЛГПИ, а в этом здании кафедру физической и аналитической химии и лабораторию Игоря Матвеевича (иначе как по имени-отчеству я его не называл даже про себя). Задача была не из легких, ибо у меня на руках была только бумажка с адресом, но я очень надеялся на язык, который, как известно, и до Киева доведет, а не только до ЛГПИ, а также, очень полагался на широко всем известную интеллигентность и доброжелательность коренных питерцев к нам, приезжим провинциалам.
С перрона я прошел в Московский вокзал: длинное многолюдное здание, украшенное памятником Ленину; вождь мирового пролетариата сильно наследил в Питере и город был буквально усеян местами, связанными с его деятельностью.
Должен заметить, что с момента моего вступления на ленинградскую землю я перестал называть этот город Ленинградом, а стал называть, как всякий настоящий русский интеллигент – Питером, и так его называл до недавнего времени, точнее, до переименования Ленинграда в Санкт-Петербург. Я очень приветствовал это и другие переименование подобного рода, возвратившие улицам, городам и весям свои исконные имена, но с этого момента меня почему-то тянет называть Санкт-Петербург Ленинградом. Видимо это от присущей русскому интеллигенту (извините за частое использование этого слова, но у него нет синонимов) оппозиционности ко всему исходящему от властей.
Поток бывших пассажиров, нагруженных всевозможной кладью, легко вынес меня, обремененного лишь несолидным портфельчиком из коричневого кожзаменителя, на площадь, которая, как я потом узнал, называлась площадью Восстания. Здесь я осмотрелся в писках коренного питерца и вскоре увидел невдалеке бородатого дедулю в плаще и шляпе с авоською в руках. Интуиция меня не подвела, хотя, не смотря на начало дня, от него уже несло дешевым крепленым вином, а борода оказалась просто многодневной щетиной, он и в самом деле оказался жителем Питера, и безошибочно направил меня к остановке троллейбусов, расположенной наискосок от выхода из вокзала. Перейдя дорогу, я обнаружил, что стою на углу самой знаменитой улицы России – Невского проспекта (москвичи будут утверждать, что Арбат более знаменит, но я ними не соглашусь и в подходящем месте своего повествования это докажу, а сейчас мне нужно торопиться на одну из важнейших встреч за всю мою двадцатисемилетнюю жизнь).
Еще только сойдя на перрон, я, разгоряченный теплом купе, почувствовал бодрящий ветерок, вне всякого сомнения, с Невы, но стоя на остановке в ожидании своего троллейбуса я полностью осознал свою ошибку: такой ветер мог быть только с Финского залива. Он пронизывал мое легкомысленное демисезонное пальтишко, проникал под пиджак и рубашку и гулял под штанинами, как по питерским переулкам. По небу стремительно неслись клочковатые темные облака, а между ними, голубизны, проскальзывали солнечные лучи. Не успев ничего и никого обогреть, солнце также стремительно исчезало за очередным клочком облака, но даже от этих кратких вспышек солнечного света на душе делалось радостнее.
Пользуясь указаниями давешнего старого питерца, я вошел в нужный троллейбус и покатил по Невскому проспекту в сторону, как оказалось, Дворцовой площади. Свободных мест не было, но если бы они и были, я все равно не смог бы сидеть от переполнявшей меня смеси ожидания, надежды и восторга. Стоя в закутке у двери троллейбуса, я внимательно слушал названия остановок, а в промежутках глазами по сторонам на красоты, вдоль которых мы ехали. К сожалению, было видно немногое: только тротуар с толпой народа, бредущего в об е стороны и нижние части зданий, не выше второго этажа. Но даже то, что было видно, вызывало мой внутренний восторг (поскольку внешне я человек очень сдержанный, особенно на людях, а в одиночестве могу и слезу пустить над печальной страницей книги и грустным кадром фильма).
Промелькнул мост с конями, какие-то дворцы, памятники, церкви, башни, просто красивые здания, причем не разбросанные, как в Москве, по всему центру, а выстроившиеся в два ряда, словно на параде. (Я буду часто сравнивать с Москвой, в которой бывал не раз, а с Парижем, Лондоном и Римом - не буду; почему – попробуйте догадаться.)
На остановке «Казанский собор» я вышел и пошел вперед по ходу троллейбуса до первого моста, который, как мне сказали, перекинулся через реку Мойка. Еще со школьных уроков литературы я помнил, что где-то у этой реки стоит дом, в котором жил и умер Пушкин; номер дома я запамятовал, а, может быть, и не знал вовсе. Этот прискорбный факт плохо меня характеризует, как русского интеллигента, но я с вами решил быть честным и буду, по крайней мере, постараюсь быть таковым.
У Мойки я свернул направо, но по номерам скоро понял, что иду в противоположном направлении. Вернувшись на угол, я пересек Невский проспект, и пошел вдоль роскошного дворца. Позже я узнал, что это Строгановский дворец, построенный в стиле барокко в середине 18 века архитектором Растрелли. Затем шла строгая, но красивая чугунная ограда, за которой в глубине виднелось роскошное трехэтажное здание с колоннами и барельефами. Это был дворец брата одного из фаворитов Екатерины Второй – последнего гетмана Украины К. Г. Разумовского, построенный, в середине 18 века, но немного позднее, чем дворец Строганова архитекторами Кокориновым и Валлен-Деламотом. То, что он был построен лет на 10 позже, нашло отражение в его стиле, представлявшем переход от барокко к классицизму. В Разумовском дворце и размещался Ленинградский государственный педагогический институт им. А.И. Герцена.
Через монументальный вход я попал на территорию дворца-института и прошел мимо крупной фигуры педагога Ушинского, стоящей посреди двора на высоком постаменте с руками, заложенным за спиной, видимо для того, чтобы спрятать розги. Зайдя великому педагогу за спину, я не увидел орудия воспитания, и решил, что руки Ушинский спрятал, борясь с желанием, естественным в педагогических кругах, взять розги.
Времени до назначенной встречи оставалось около пятнадцати минут, надо было поторопиться. Под сенью главного величественного здания вахтер мне объяснил, как найти шестнадцатый корпус, в котором располагалась кафедра моего будущего, как я надеялся, шефа. ЛГПИ занимал целый квартал и имел около двух десятков корпусов разных размеров и архитектурных достоинств, причем расположены они были совершенно беспорядочно. Эти здания, насколько я мог судить, в свое время были различными дворцовыми постройками, но в настоящее время выполняли функции учебных и лабораторных корпусов. После пятнадцати минут блуждания по принципу броуновского движения я, с помощью со стороны встречных, я нашел искомое. Шестнадцатый корпус представляет собой небольшое обшарпанное двухэтажное здание, расположенное почти в противоположном углу институтского квартала по отношению к главному корпусу.
Первый попавшийся в коридоре человек в белом халате сказал, что лаборатории Папаева имеет номер десять и находится на втором этаже, справа от лестницы.
Я с бьющимся сердцем поднялся по выщербленным ступеням и, остановившись на миг, чтобы перевести дыхание, потянул ручку двери.

***
Лаборатория представляла собой среднего размера помещение, заставленное столами, стеллажами и шкафами с различными приборами, химической посудой и реактивами. Прямо напротив двери находилось единственное окно, у которого вдоль стены стояли три письменных стола. За ближайшим к окну столом сидел седоватый плотного сложения мужчина. При моем появлении он встал и, слегка прихрамывая, пошел мне навстречу, несколько искусственно, как мне показалось, улыбаясь и отвечая на мое приветствие пожатием руки:
- Здравствуйте, здравствуйте!
- Владимир Петрович Бачинский из Белгорода, - на всякий случай отрекомендовался я.
- Ждем, ждем, - продолжая улыбаться, сказал мужчина. – А я, как Вы, вероятно, догадались Игорь Матвеевич Папаев, доцент кафедры физической и аналитической химии. Милости прошу к нашему шалашу.
Он жестом пригласил меня сесть за один из столов, а сам вернулся к окну. Игорю Матвеевичу на вид было около пятидесяти лет. Он был среднего роста с давно наметившимся животиком, на котором лежали руки, со сложенными в замок кистями, густо покрытыми седыми волосками. Толстые пальцы находились в непрерывном движении. Крупный, но курносый нос выдавал в нем типичного русака, или, по крайней мере, славянина. Бегающие глаза, наряду с движениями пальцев, демонстрировали душевное беспокойство их хозяина, которое, как я позднее выяснил, не имело ко мне отношения. Полные губы не покидала давешняя улыбка, а негромкий голос Игоря Матвеевича звучал несколько высоковато, по-бабьи.
- Вы русский? - неожиданно спросил меня руководитель лаборатории, не переставая лучезарно улыбаться, а его глаза на несколько мгновений остановились, в упор, глядя на меня. - Вы только не обижайтесь, фамилия у Вас редкая.
 Тогда я не понял, с какой целью был задан этот вопрос, но вечером в поезде, лежа на своей любимой верхней полке, я сообразил, что Папаев заподозрил во мне еврея, к которым по каким-то пока непонятным для меня причинам он плохо относится. Мне и сейчас непонятно, почему некоторые представители некоторых национальностей (почти всех) плохо относятся к евреям. Лично мне они ничего плохого не сделали. «Слава богу, что я не семит», - подумал я, хотя благодарить стоило не Бога, моих родителей. А тогда, беседуя с Игорем Матвеевичем, я честно сказал:
- Да, я русский, а происхождение моей фамилии видимо польское или западно-украинское, но отец мой, и бабка, и ее родители родом из русской деревни, правда, говорят там, на смеси русского с хохляцким языком, так что, украинские корни вполне вероятны в моей родословной. Да и по внешности я вылитый славянин.
Еще раз, окинув меня с ног до головы проницательным взором будущий шеф, успокоился, и его глаза продолжили свой неутомимый бег. Видимо, мои темно-русые волосы, нос картошкой и южно - русское «гаканье» сыграли положительную роль в моей оценке.
- Тогда приступим к делу, - доцент Папаев, выполнимый роль гостеприимного хозяина, наконец, перестал улыбаться. – Я Вам расскажу о тематике работы моей лаборатории. Мы занимаемся лазерными материалами на основе жидких люминофоров, активированных редкоземельными элементами. У меня защитилось десять кандидатов наук по этой тематике.
Про себя я спросил его: «А сколько не защитилось?». Игорь Матвеевич  продолжал:
- Я получил шесть патентов на жидкостные лазерные материалы и опубликовал по этой тематике свыше ста научных статей, в том числе и зарубежных журналах. Моя докторская диссертация практически завершена и ее защита дело ближайших месяцев. Но хватит о себе. – Скромно потупился будущий доктор наук. - Наша лаборатория оснащена всем необходимым для синтеза и исследования как физико-химических, так и спектральных свойств жидкостных лазерных материалов.
Мой будущий шеф обвел свою лабораторию рукою, будто приглашая меня посмотреть на все это богатство, а затем энергично подскочил со стула, и повлек меня в обход лаборатории. Для меня, выпускника Белгородского пединститута, знакомого только с аппаратом Киппа и аналитическими весами, любой немногим более сложный прибор казался верхом достижения науки. Мне почти не с чем было сравнивать, и потому оснащение лаборатории меня не потрясло, нет, ибо потрясти меня трудно в силу спокойного темперамента, но приятно удивило, и я старался показать это Игорю Матвеевичу, чтобы произвести на него хорошее впечатление. Может быть, думалось мне, он написал свои «подметные письма» во все вузы страны и к нему на зов слетятся сотни претендентов на одно единственное место в аспирантуре. Я мог бороться с потенциальными конкурентами только одним способом, располагая доцента Папаева к себе. Другого шанса судьба может не предоставить.
Я не буду перечислять всех приборов, стоящих на столах и под столами: их было много, и я запомнил только, что главными в этой лаборатории, а значит и для меня, были три спектрофотометра, захватывающие диапазон излучения, включительно от инфракрасного до ультрафиолетового.
- Здесь можно делать науку, - прочувствованно сказал я, памятуя о своих многочисленных конкурентах.
- И она здесь делается, – продолжил неожиданно вошедший молодой человек приятным певучим чисто питерским, как мне показалось, голосом и с пафосом Ильича восклицающего свою бессмертную фразу: «Есть такая партия!».
- Это мой аспирант, Сергей Николаевич Портнов, прошу любить и жаловать, - сказал Игорь Матвеевич, весьма довольный столь эффектным появлением своего ученика. – А это ваш будущий коллега из Белгорода, Владимир Петрович.
Мы друг другу руки пожали, вежливо улыбаясь. Его рукопожатие было ни сильно, ни слабо, а именно таково, как нужно. Такого же рода была и улыбка: она показывала, что человек,  которому она адресована, приятен ее хозяину, но не более того.
Порода Сергея Николаевича была видна во всем: в стати, в ухоженной прическе и небольшой холеной бородке, в пропорциональных приятных чертах лица, в бархатистом голосе и в тщательно подобранной и отутюженной одежде, и даже в начищенных до блеска башмаках. Внешности были и манеры: мягкие, как бы вкрадчивые, но, безусловно, джентльменские. Великий русский писатель Н.В. Гоголь сказал бы, что черты нашего героя приятны во всех отношениях, и я не могу с этим не согласиться. Папаева я бы никогда не назвал коренным жителем Ленинграда, а этого осанистого молодого человека назвал бы, петербуржцем, не колеблясь. Однако, как я позднее выяснил, ни тот, ни другой не родились в Питере. Вот вам яркий пример того, что  физиогномика – лженаука, однако до сих пор мы нередко встречаем ее приверженцев, даже среди людей образованных.
- Сергей Николаевич у меня на выданье, - сострил шеф, - диссертация у него практически готова, идет подготовка к защите. Думаю, что она состоится в этом году осенью. Если у нас с Вами получится запланированное поступление, а оно получится, то у Сергея Николаевича Вам будет чему поучиться. Он уже состоявшийся ученый и пользуется заслуженным уважением на кафедре.
Аспирант во время этих слов скромно потупился, ласково поглаживая привычным движением правой руки, свою аккуратно подстриженную бородку в направлении от усов к шее, обходя рот.
Покончив с процедурой знакомства, Игорь Матвеевич перешел к делу: открыл свой натуральной кожи портфель и достал из него картонную папку с надписью «Дело №». Судя по внешнему виду портфеля, он знавал и лучшие времена, но давно. Видимо, лет пятнадцать назад после защиты кандидатской диссертации портфель был подарен Игорю Матвеевичу женой или сослуживцами, купившими его в складчину перед банкетом.
- После того, как мы с вами закончим беседу, - взглянув на часы, заторопился Игорь Матвеевич, - Вам нужно сходить в наш Отдел Аспирантуры и узнать, какие документы необходимо подготовить для поступления и когда Вам приезжать на экзамены. Обычно это конец августа – начало сентября, но уточните. Да, кстати, как обстоят дела с кандидатскими экзаменами?
- Все в порядке, сданы и английский язык и философия, - ответил я.
- А сроки их годности еще не прошли?
- Нет, они совсем свежие, – сострил я в том доценту Папаеву. - Английскому языку два года, а философии – год.
- Это очень хорошо. Они не будут отнимать у Вас время в аспирантуре, когда его подчас катастрофически не хватает. Сергей Николаевич Вам объяснит, как найти Отдел Аспирантуры. На кафедру Вы должны привезти реферат на тему «Спектральные свойства редкоземельных элементов», а на экзамен приготовьте законы термодинамики. Если нет вопросов, то я побежал на лекцию. Что непонятно – спрашивайте Сережу, - доцент похлопал по плечу рядом сидевшего аспиранта, который при этом чуть заметно скривился.
- Да, чуть не забыл, - спохватился Игорь Матвеевич и уже стоя открыл папку «Дело №», заведенную видимо на меня.
Он достал оттуда единственный лежащий там тетрадный листок и протянул мне:
- Это список литературы для реферата, а к экзамену готовьтесь по любому учебнику по физической химии.
Папка вернулась в портфель, Игорь Матвеевич достал из металлического шкафчика, стоящего у двери, пальто, шарф и шапку, торопливо оделся, пожал нам с Сергеем Николаевичем руки, с прежней улыбкой пожелал мне успехов и скрылся за дверью лаборатории.
Мы остались вдвоем. Не доводя молчание до чувства неловкости, аспирант стал вести со мной светскую беседу. Его интересовало, из какого я вуза, что преподавал и сколько лет, женат ли, есть ли дети. Я отвечал и в свою очередь спрашивал об ЛГПИ. Сергей Николаевич оказался сведущим человеком, и рассказ его был очень познавателен. Именно от него я узнал подробности о зданиях, в которых размещался ЛГПИ. Оказывается, еще в конце 18 века дворец Разумовского перешел в казну и там был образован Воспитательный дом, а затем там разместился Николаевский сиротский институт. Только с 1918 года дворец занял пединститут.
Когда первый запас светскости был исчерпан, аспирант Папаева деликатно посмотрел на часы. Мне тоже было пора. Сергей Николаевич посоветовал сначала заглянуть в институтскую столовую, чтобы подкрепиться. Она располагалось в большом учебном корпусе, рядом с нашим шестнадцатым корпусом. От него я узнал и местоположение отдела аспирантуры. Когда мы прощались, во взгляде Сергея я уловил какую-то легкую грусть, словно он знал или провидел в моем будущем что-то печальное. Я же был преисполнен радости и надежды и не придал тогда этому взгляду значения. Самые смелые мои предположения сбывались наилучшим образом.

***
После посещения столовой и Отдела Аспирантуры я вышел на набережную Мойки. Был четвертый час. Обратный билет у меня был, а оставшиеся почти четыре часа до отправления поезда я решил провести с пользой: познакомиться с близлежащими достопримечательностями, в ряду которых одной из важнейших был «Дом книги» на Невском, запримеченный мной сразу после выхода из троллейбуса. Кто знает меня, тот поймет, что для меня значил любой, даже самый завалятся книжный магазин. Я умудрялся привозить книги из самых неожиданных мест, например, несколько книг были привезены мною с Урала из туристического похода «Сплав на лодках по реке Чусовой». А тут крупнейший ленинградский книжный магазин, я еле успевал глотать слюни. Но, увы, его посещение вызвало у меня глубочайшее разочарование. Книги на полках были, книг было много, но Книг – не было. На дворе стояло время тотально книжного дефицита, а чем крупнее и читающее был город, тем меньше хороших книг приходилось на душу населения.
Однако стоило мне выйти за порог книжного магазина, как разочарование улетучилось само собой. Напротив «Дома книги» расположился монументальный Казанский собор с почти античной колоннадой.
От «Дома книги» я пошел к началу Невского проспекта мимо кафе «Мороженое», мимо кондитерского магазина «Золотой улей», опять мимо дворца Строгановых на противоположной стороне Невского проспекта. Народный мост перенес меня через Мойку, а Невский проспект повел дальше мимо кинотеатра «Баррикада» и серого здания с надписью «Аэрофлот», расположенных на другой стороне, к желтой башне со шпилем, видной с любой части Невского. Потом я узнал, что это шпиль Адмиралтейства, расположенного на берегу Невы. Ближе к началу проспекта мной были пройдены ателье мод, с одной стороны, и магазин обуви – с другой. На одном из зданий я прочитал такую надпись: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Под ней были цветы. Я шел по опасной стороне Невского проспект. Наконец, проспект закончился в своем начале, и открылась ширь Дворцовой площади с зеленым узнаваемым зданием Зимнего дворца за ней. В центре стоял «Александрийский столп» с ангелом наверху. Со всех сторон площадь окружали желтые здания примерно одинаковой архитектуры и высоты.
В течение этого дня я испытал настоящий культурный шок, главным образом от архитектурного изобилия, от архитектурных излишеств, изысков и раритетов. Подавленный и утомленный виденным и видимым великолепием я побрел к Александрийской колонне, а оттуда через арку снова вышел на Невский проспект. Хотелось еще найти дом Пушкина и Медного всадника, но силы как-то внезапно оставили меня. Перейдя на другую сторону, я повлекся до ближайшей остановки, влез в троллейбус и поехал на Московский вокзал. Мое сознание отказывалось воспринимать новые красоты, а ноги и спина требовали для себя сидячего положения. Места в троллейбусе не было, но на вокзале, в зале ожидания оно нашлось. Отдохнув с полчаса, в продолжение которых я тупо разглядывал пассажиров снующих как трудолюбивые муравьи, я приободрился, встал и купил в газетном киоске «Литературную газету», а в продовольственном магазинчике кое-какую провизию. У меня еще оставались бутерброды из дома, но ехать предстояло около двадцати часов, а в поезде от безделья порой так разыгрывается аппетит. Поезд подан, формальности улажены, традиционный чай с бутербродами выпит. Я лежу на верхней полке купе, блаженно вытянувшись до предела, то есть до упора головой в окно, а ногами в переднюю стенку купе и пролистываю пережитый день, один из самых ярких дней своей недолгой пока жизни. Под стук колес засыпаю, но снов не вижу.

                ЭКЗАМЕН

                Глава из романа
***
Лена поехала с дочкой, чтобы проводить меня на поезд. Видимо, так было принято в их семье. Впрочем, не только в их. Мы тоже всей семьей провожали на вокзал отъезжающего, которым чаще всего оказывался мой старший брат, который после окончания школы, редко задерживался в нашем городке.
Жену я любил, дочь – обожал. Надя платила мне привязанностью, обычно достающейся матерям. Я себя звал «папа-мама», потому что, при моем возвращении с работы, а тем более из командировки, Надя не слазила с моих колен; кормление и прогулки также становились моей прерогативой. Не чурался я и ночных подъемов со сменой пеленок и горшками. Короче, когда я был дома, Елена получала полную отставку.
Но в последнее время в отношениях с женой что-то начало буксовать. Я чувствовал некий психологический дискомфорт, в причинах которого даже сам себе не хотел или не мог признаться. Будь я не так слеп, то есть, не так влюблен в Лену (она, по сути, была моей первой и единственной женщиной), может быть, я сразу увидел бы причины начинающейся расстыковки.
Прощание, тем не менее, было трогательным, особенно со стороны жены. Слез, правда, не было, хоть глаза и блестели, но поцелуи были. Вообще, я давно заметил, что остающемуся при прощании всегда хуже, чем отъезжающему. Остающийся всегда в проигрыше (если исключить вариант, когда остающийся не рад отъезжающему, а значит рад его отъезду). Это легко объяснить тем, что остающаяся сторона возвращается в свой опустевший дом, со своим обрыднуть домашним делам и мелким проблемам, а отъезжающая сторона, напротив, после нескольких минут грусти в уже набирающем скорость поезде, устремлена вперед, с новым неизвестным горизонтам, встречается с новыми людьми, вообще, начинает вести новую жизнь.
Засыпаю под стук колес. Сны вижу, но наутро по обыкновению не ничего не помню, кроме того, что сны были. Некоторые люди запоминают сновидения в мельчайших подробностях и потом с невинным садизмом мучат их пересказом ближних. Причем, как они уверяют, им снятся цветные сны. Может быть, они сочиняют свои сны, вернее рассказы о снах. Мои сны неинтересны, буднишний сон или просто глупы, а, кроме того, я не могу вспомнить цвета. Наверное, мои сны, как сны собак – черно-белы. А может быть, сновидения – зеркало человеческой души, и тогда душа моя черно-бела, неинтересна или даже глупа. Тьфу, это антинаучно. Как материалист я верю (или знаю?), что сны - это результат ночной работы мозга по организация полученной днем информации, и эти ночные видения никак напрямую не связаны с умственными способностями или степенью нравственности человека. Мне утешительнее думать, хотя это и противоречит предыдущей мысли, что наиболее красочные и абсурдные сны видят как раз дебила, а люди с научным образом мышления в лучшем случае могут полюбоваться лишь периодической системой, если взять широко известный пример Менделеева.
Эти мысли приходят в мою полусонную голову после пробуждения вызванного звоном стаканов с чаем, в поезде Новороссийск – Ленинград. За окном уже совсем светит высоко висящее солнце, пробиваясь сквозь ветви тянущейся вслед за рельсами посадки. Немного свесив голову, я вижу своих соседок по купе - двух дам почтенного возраста, пьющих чай с печеньем и рассказывающих друг другу свои ночные видения. Именно их беседа навеяла вышеизложенные мысли на тему «Сны и сновидения». Появление в дверях купе третьей моей соседки, симпатичной студентки Ленинградского университета, Людмилы прервало поток бессвязных мыслей о снах и повернуло их в гораздо более приятное, но, по сути, такое же бесплодное русло, проложенное еще вчера вечером, когда Людмила вошла в купе.
Это случилось примерно через два часа после моего прощания с женой на перроне, когда поезд остановился в Курске, чтобы сменить часть старых пассажиров на новых. До этого я коротал время с пожилыми попутчицами за игрой в дураки. Почему-то я сразу определил их в разряд «старых дев» и решил, что они сестры. Обе они были сухопары, седовласы и находились в том неопределимом на глаз возрасте женщин, который называют «бальзаковским», хотя со времен Бальзака этот возраст сильно сместился в сторону увеличения.
Вначале, войдя в купе, я, в силу природной застенчивости, нацепил на себя маску жутко серьезного интеллектуала и вытащил из своего не слишком презентабельного портфеля толстый том классика американской литературы У. Фолкнера, недавно приобретенный мной в магазине «Старая книга». Минут пятнадцать я упорно пытался заставить себя внимательно читать предисловие (как человек, относящийся к чтению серьезно, я не могу пропустить предисловие ни в одной книге), но поезд не место для серьезного чтения, точно так же, как и для других серьезных дел: мышления, любви и прочее. Все должно быть легким и тогда вы получите удовольствие от поездки. Поняв всю тщету своих намерений, я отложил книгу и стал третьим в карточной игре, между делом ведя легкую, можно сказать светскую, беседу, сводящуюся к моим односложным ответам на любопытствующие вопросы соседок.
Появление Людмилы спутало все карты. Сказано, конечно, красиво, но слишком неточно. Так неточен любой, даже самый замечательный афоризм. Правда – косноязычна. Тьфу ты, опять красиво, а значит ложно. Так я далеко не уеду, поэтому больше не буду себя ловить на красивостях – пусть этим займется мой читатель, а еще лучше – критик.
Когда поезд остановился в Курске, я для разнообразия вышел в коридор. В вагон вошло несколько человек, в основном мужики, но мне повезло, они все прошли мимо, а единственная молодая и, как мне мельком показалось, симпатичная невысокая стройная девушка, зашла в наше третье купе. Через минуту, сняв легкое пальто, она вышла в коридор и стала вести беседу на языке жестов с немолодой парой, стоявшей у окна поезда на платформе. Тут я смог подробнее разглядеть мою новую соседку. Она действительно была очень молода, лет двадцати, с длинными светлыми волосами и миловидным лицом с разрумянившимися от свежего воздуха щеками. «Студентка», - наметанным взглядом преподавателя с трехлетним стажем определил я и не ошибся. После ее обустройства я вошел в купе, где уже шли женские дорожные разговоры, в которых Людмила, как она представилась, умело принимала участие. Видимо, в женщинах от рождения заложена способность часами, говорить не о чем, естественно, с точки зрения мужчин. Точно так же, наверное, воспринимаются женщинами шумные мужские дебаты о спорте или политике. Я уж не говорю о таких чисто мужских темах, вообще противопоказанных женским ушкам, как обсуждение вчерашняя пьянка или разговоры о женщинах, точнее, о бабах, ибо о настоящих женщинах мужчины в компании не говорят. Отсюда можно сделать примиряющий вывод: мы стоим друг друга. И второй: надо понять и принять, что мы из разных миров, и без взаимной терпимости нам не обойтись.
- Можно посмотреть вашу книгу, - вдруг обратилась ко мне Людмила, когда женский разговор не иссяк, нет, он не мог иссякнуть, но временно прервался, в связи с тем, что пожилые дамы вышли из купе.
В течение последнего получаса, пока представительницы слабого пола щебетали, я снова делал усилия над предисловием к книге Фолкнера, попутно прислушиваясь к болтовне, и боковым зрением поглядывал на сидящую рядом спутницу. Она переоделась в розовые костюм полу спортивного полу пижамного типа, очень шедший к ее розовым щечкам и розовой помаде на губах. Мне понравилось, что косметикой она не злоупотребляла или делала это так тонко, что для моих глаз, даже вооруженных очками, было незаметно. Просьба прозвучала, когда я устал делать вид, что внимательно читаю, отложил книгу и стал задумчиво смотреть в окно.
- Я ничего не читала этого автора, - полистав том Фолкнера, с нотками уважения ко мне сказала Людмила.
- А мне, в последнее время он очень нравится, - почти не соврал я.
Дело в том, что несколько лет назад в «Иностранной литературе» я прочитал роман Фолкнера «Шум и ярость». Сначала он, что называется, не пошел, но я не люблю оставлять книги недочитанными, даже если их чтение длится годами, и, сделав над собой усилие, я продолжил его читать. В конце концов, я стал получать от странной, на мой взгляд, манеры Фолкнера удовольствие.
- А что вам нравится читать? – спросил я.
- Исторические романы. А еще Борис Васильев, особенно его повести «Не стреляйте в белых лебедей» и «В списках не значится».
- Хороший писатель. Мне он тоже нравится. В студенческие годы я выписывал журнал «Юность», в котором и печатались почти все произведения Васильева.
Дальше разговор перешел на жизнь. Тут я и узнал, что Люда студентка третьего курса исторического факультета Ленинградского университета.
- А почему не Московского факультета, он же ближе, - задал я естественный вопрос. Сам я дважды пытался штурмовать стены МГУ, но, по разным причинам, неудачно.
- Тетя живет в Питере.
- Понятно.
- А вы чем занимаетесь?
- Работаю преподавателем Белгородском пединституте, а еду сдавать экзамены в аспирантуру Ленинградского пединститута.
- А, в Герценский, знаю, - в ее глазах уровень уважения ко мне повысился еще больше, но меня это мало грело. Хотелось чего-то другого. Было очевидно, что, как мужчина, я ее мало или совсем не интересовал. Хотя есть масса примеров, в том числе, и моей собственной биографии (в ней, правда, немного), когда интерес и уважение как к человеку постепенно приводил женщину и к интересу как к мужчине. (Что-то я в этой фразе наворотил, но, надеюсь, что вам понятно, о чем идет речь.) Однако для этого процесса потребно время и немалое, а у меня его не было. Поэтому я никаких планов в отношении Людмилы не строил, адрес и телефон не спрашивал, а просто наслаждался ее обществом, обществом красивой, юной и неглупой девушки, сумевшей из черноземной провинции выбраться в Питер. Мне предстояло в скором времени сделать то же самое.
Вернулись «сестры», которые на самом деле оказались просто подружками и вовсе не старыми девами (плохо я еще знаю женщин, особенно женщин в возрасте), что мне невольно открылось в те полчаса, пока я продолжал мучиться над предисловием к Фолкнеру. Вскоре принесли чай. Мы достали снедь и, угощая друг друга, поужинали. Потом еще немного поиграли в карты и стали устраиваться на ночь. Я вышел проветриться, а когда вернулся, все уже лежали по полкам и читали. Я, ловко подпрыгнув, влез на верхнюю полку, напротив молодой попутчицы, и тоже попробовал читать, но света для моих глаз было недостаточно. Отложив книгу и очки, я вытянулся на спине и принялся мечтать, а о чем – не скажу. Вскоре свет у Людмилы погас, и она повернулась к стенке. Я тоже лег на правый бок и стал ждать прихода сна, который подкрался незаметно, смешавшись с моими мечтами.
Утром, с которого собственно и начался мой рассказ, все выглядело гораздо менее интересно и более прозаично. Когда я окончательно проснулся и спрыгнул с полки, до прибытия в Питера оставалось всего около двух часов. Все мои соседки, уже позавтракали и были заняты своим туалетом и сборами, мало обращая на меня внимание. От вечерней атмосферы дружеской беседы с Людмилой практически ничего не осталось, кроме немного печального воспоминания. Я принял новые условия игры и занялся собой. Благодаря позднему подъему я безо всякой очереди оказался в туалете и так же быстро получил заказанный чай. Закусив парой бутербродов, я еще выпил стакан чая и взялся за Фолкнера. Одолев, почти не отвлекаясь на Людмилу, предисловие, я, с чистой совестью, отложил книгу в сторону и стал смотреть в окно.
Это занятие с детства было моим из любимейших, особенно мне нравилось глазеть в окно с верхней полки, подложив подушку под грудь и утоптав ее поплотнее (что было сделать нетрудно, так как поездные подушки не отличаются пышностью форм), а голову уткнув подбородком в край подушки, чтобы верхний край окна меньше закрывал обзор. Близко расположенные к железнодорожному полотну предметы, пролетали назад с такой скоростью, что рассмотреть их не было никакой возможности, а когда хотелось узнать, мимо какого километра промчался наш скорый, то приходилось считать маленькие столбики стометровых отметок и, готовясь ухватить несущуюся цифру, вытягивать шею, упираясь головой в стекло. Но чаще всего цифра уносилась прочь непрочитанной и подготовительные действия повторялись снова, пока, поезд не замедлял ход настолько, чтобы позволить прочитать номер километра, а потом, сделав нехитрые вычисления, я мог определить, сколько километров осталось до пункта назначения. Но от слежения за столбами быстро уставали глаза, и я переводил взгляд вдаль. Обычно эта даль заканчивалась в нескольких десятках метров от железной дороги и имела вид почти бесконечной полосы деревьев и кустарников, только изредка позволявшей в просветах увидеть что-нибудь, расположенное за ней.
Постепенно полоса стала прерываться все чаще, а человеческие жилища и сопутствующие им здания промышленной архитектуры занимать все большее место. Пейзаж за окнами, из однообразно-приятным движением, стал разнообразно-унылым. «Неужели, - думалось мне, - невозможно при въезде в город по железной дороге избежать этой убогой серости бетонных заборов, стен и свалок под ними, этих лачуг из мусора на клочках истерзанной земли. И чем крупнее город, тем больше эта Зона». Постепенно вид из окошка стал более приятным для эстетствующего взора и вскоре мы прибыли на Московский вокзал.
Равнодушно и любезно распрощавшись, пассажиры купе номер три, разбежались по своим существованиям, чтобы никогда больше не встретиться, не только на страницах этой книги, но и на страницах другой книги – Книги Жизни.

***
Поселили меня, как и других соискателей почетного звания аспиранта, в довольно новом на вид общежитии, расположенном на улице с детства знакомой любому советскому ребенку по стихотворению Маршака – на улице Бассейной. Прочитав на углу дома это название, я умилился. Я никогда не задумывался о реальности улицы с таким названием, ибо даже ребенку ясно, что оно придумано для рифмы к слову «рассеянный». А вот, подиж ты! Есть такая улица в славном граде Петровом! К слову сказать, известный герой Корнея Чуковского – Бармалей, получил свое имя от названия улицы – Бармалеева улица.
Здание, в котором расположилось общежитие ЛГПИ, было ничем не примечательно. Оно могло располагаться в любом крупном или даже среднем городе: пять панельных этажей с большими квадратами окон.
Меня поселили на третьем этаже, в четырехместной неуютной комнате, в которой кроме кроватей были прикроватные тумбочки, два стола и платяной шкаф. Двери многочисленных комнат с двух сторон выходили в длинный коридор, на концах которого располагались туалеты и умывальные комнаты.
В моей комнате уже жили два будущих аспиранта. Один из них, Сергей, высокий крепко сбитый или, как сейчас говорят, накаченный парень, с красивым лицом и громким, но приятным по тембру мужественным голосом, приехал из Читы. Я редко имел дело с сибиряками и Сергей, на мой взгляд, был самым, что ни на есть породистым сибиряком, как я себе их воображал. Правда, столь же сильно он был похож и на истинного арийца, каких показывали в наших военных фильмах, особенно из-за своих светло-русых, почти белых волос. Однако фамилия у него была все-таки сибирская: Зотов, так что арийский след пришлось отмести, а жаль. Он поступал на кафедру истории КПСС (Коммунистической Партии Советского Союза). Студенты со стажем помнят эту занудную  дисциплину и ее унылых преподавателей. Серегу мне было искренне жаль: ему предстояло долгие годы жевать эту жвачку и передавать ее студентам.
Вторым соседом был Сашка Савинков, долговязый худой парень родом из Кирова, поступавший на кафедру педагогики. Его лицо, неопровержимо свидетельствовало либо о хронической болезни, либо о любви к Бахусу, сиречь спиртному. Как оказалось, это была хроническая любовь к зеленому змию.
Утром следующего дня я поехал в институт на встречу с шефом, чтобы отдать ему реферат и узнать о времени экзамена по специальности, коей для меня являлась, если вы помните, физическая химия.
Реферат, озаглавленный «Спектроскопические свойства редкоземельных элементов», получился неказистый, как по объему, так и по содержанию. Отчасти это можно на счет моего неумения писать рефераты, но  большая часть вины ложится на областную и нашу институтскую библиотеку, в фондах которых я нашел лишь две книги, имеющие косвенное отношение к теме моего реферата. Их я и использовал в своей работе, присовокупив несколько строк из учебников по общей и неорганической химии.
Игорь  Матвеевич встретил меня своей широкой улыбкой, забрал реферат и сообщил, что экзамен состоится на следующей неделе во вторник в девять часов на кафедре. Кроме нас двоих будет еще обязательно присутствовать заведующий кафедрой Дмитрий Михайлович Ким, у которого тоже аспирантка поступает, но могут подойти послушать и другие члены кафедры. Так что законы термодинамики надо знать назубок. Я пообещал приложить все усилия, попрощался, и, отобедав в институтской столовой, вернулся в общежитие.
За время моего отсутствия к нам до полного комплекта подселили еще одного будущего аспиранта, Толю Ткачева, приехавшего из Грозного. О городе Грозном я знал почти столько же, сколько и о Сибири, но больше, чем о Кирове. О последнем я мог только сказать, что он расположен где-то к северо-востоку от Москвы и раньше назывался Вяткой, видимо по имени племени вятичей. Грозный же был мне знаком футбольной командой «Терек», игравшей с белгородским «Спартаком» в одной зоне и воинственным народом чеченцев, проживавшим в тех краях.
Анатолий был одного роста со мной, т.е. среднего для нашего возраста роста (нас, урождённый 50-х годов еще не коснулась акселерация), худощав, но гибок и, по-видимому, силен. Несмотря на чисто русские имя и фамилию, в лице его явно имелись кавказские черты, которые я сначала принял их за чеченские черты. Говорил он по-русски грамматически и стилистически правильно, что было неудивительно для преподавателя русского языка Грозненского университета, однако с небольшим, но очень заметным для моих черноземных ушей кавказским акцентом. Впоследствии выяснилось, что его отец коренной русак, оказавшийся волей судьбы в дагестанском Кизляре, а мать – армянка. Мне это было больше по душе, чем чеченский след, ведь армяне, как и мы – христиане. (Сам я атеист, но, будучи взращен на христианской почве, отношусь к ней более терпимо, чем к другим почвам, за исключением, пожалуй, буддизма.) Меня всегда подкупала в армянах склонность к миролюбию и торговле. Мы с Анатолием стали дружны, и за все три года близкого знакомства с ним я знаю лишь, один случай, когда он дал человеку по морде, да и то за дело, но об этом позднее. Что касается торговли, то он был от нее также далек, как и я, а в бизнесе преуспевали его многочисленные кизлярские дядья по материнской линии.
Дни до начала экзаменов были заняты подготовкой к экзаменам. После завтрака, состоявшего из стакана чая, кефира или молока с бутербродами, Сергей Зотов до вечера уходил готовиться в библиотеку, Александр и Толик усаживались с книжками за столы. Я, в силу давнишней привычки, укладывался на кровать спиной кверху, подкладывал под грудь подушку и в таком положении читал толстый «Курс общей физики» и делал выписки относительно трех начал термодинамики. Память моя устроена таким образом, что просто прочитать  книгу, для меня мало, мне надо законспектировать.
Обедать мы отправлялись в расположенную неподалеку диетическую столовую. Наш выбор объясняется просто: отсутствием выбора, ибо с силу молодости и терпимого здоровья нам еще не было прописано диетического питания. Похлебав молочного супчика, съев диетических котлеток с несоленым картофельным пюре и запив компотом из сухофруктов, мы отправлялись продолжать занятия.
Вечером, в достаточной степени отупев от полученных знаний, мы отправлялись к бочке с пивом, расположенной на пустыре по пути к столовой и, естественно, запримеченной Сашей Савенковым еще в первый день. К концу дня, если пиво не заканчивалось, у бочки небольшая толпа жажда со стеклянными банками и двойными полиэтиленовыми пакетами. Кружек не полагалось ввиду продажи пива на розлив, поэтому пили и из стеклянных банок. Предусмотрительный, а скорее просто более опытный Савенков, в первый же вечер купил в ближайшем гастрономе трехлитровую банку компота, который мы сразу выпили, чтобы опорожнить посуду. Банку мы брали с собой к бочке, а потом из нее разливали по своим кружкам здесь же, неподалеку.
Пиво никогда не было моим любимым напитком. Для меня важен вкус, а вкус этого разливного пива был пре гадким, но что не выпьешь за компанию, и я честно выпивал пол литра, больше в меня не входило. Большая доля доставалась Савенкову, а Толик занимал второе место. Закуской служила неторопливая беседа. Сергей с нами не ходил, ссылаясь на не любовь к пиву. Я ведь тоже не любитель пива и не скрывал этого от товарищей. На мой взгляд, он просто блюл свое здоровье, заодно прихватывая и нравственность – ведь он будущий историк КПСС. Впрочем, моя ирония напускная: я завидую людям, у которых есть твердые принципы.
Ужинали снедью, принесенной из гастронома. День заканчивался легким трепом перед сном. Женщины к нам не заглядывали, мы к ним тоже (насчет Толика есть сомнения, но доказательств нет).
Такой режим дня прерывался лишь поездками в институт.

***
Наступил вторник. Экзамен проходил в проходной комнате, бывшей по совместительству кафедрой. Кроме меня, экзамен сдавала маленькая и, насколько я мог рассмотреть, озабоченный предстоящим экзаменом, довольно симпатичная, молодая женщина. Она поступала к заведующему кафедрой.
Принимали экзамен мой будущий шеф и зав. кафедрой Дмитрий Михайлович Ким, типичный кореец со смугловатым округлым лицом, на котором даже русский мороз не оставляет румяного следа, узким разрезом глаз и иссиня-черными волосами. Только рост под метр восемьдесят указывал, на мой взгляд, на примесь русской крови, хотя, может быть, и стопроцентные корейцы бывают высокого роста. Но единственный кореец, которого я немного знал, потому что он был преподавателем нашего института, по фамилии Пак, был гораздо ниже меня.
Папаев раздал вопросы. Мне досталось первое начало термодинамики, которое я знал назубок, как, впрочем, и остальные два начала. Моей соседке досталось второе начало. И мы начали готовиться. Шеф с Кимом тактично оставили нас одних.
- Галина, - неожиданно для меня представилась соседка.
- Владимир, - столь же лаконично ответил я, отчасти уже погруженный в глубины первого начала.
- Ты откуда приехал? - продолжила отвлекать меня Галина. Меня особенно поразило обращение на «ты».
- Из Белгорода. А ты? – вежливо поинтересовался я, хотя пресловутое «ты» далось мне нелегко.
- Из Горно-Алтайска.
В ответ я лишь покачал головой, показывая свое удивление такой далью и надеясь, на то, что разговор на этом заглохнет, и я смогу вновь окунуться в волны первого начала (лучше звучит «первоначало», не правда ли?). Однако не тут-то было.
- Володя, мне нужна твоя помощь, - немного смущаясь, сказала соседка. – Я не успела, как следует, подготовить второе начало термодинамики, а оно, как назло, мне досталось. Помоги мне, пожалуйста.
О, женщины, коварство ваше имя. Как до меня сразу, что начало этого разговора лишь прелюдия к просьбе о помощи. Впрочем, в помощи женщинам, а особенно, симпатичным женщинам я никогда не отказывал. Кроме того, грешить, люблю блеснуть своими познаниями.
Я думаю, что читателей давно заинтересовали начала термодинамики и чтобы удовлетворить их любопытство и сэкономить время, которое они потратят на поиски нужной информации в учебниках физики и энциклопедиях, я вкратце, избегая наукообразной терминологии и формул, изложу суть этих начал, тем более, что они имеют мировоззренческий характер.
Первый закон говорит, что общее количество энергии во Вселенной постоянно. Она лишь меняет свою форму. Из первого начала вытекает очень интересный вывод: невозможно создать вечный двигатель. Сколько умов билось, бьется и будет продолжать биться над созданием вечного двигателя, не зная первого закона термодинамики. Друзья, учите физику (и другие науки) и вы избежите многих глупостей.
Второй закон немного сложнее, но это один из любимейших моих законов, ибо вся моя жизнь происходит в сопротивлении ему: хаос во Вселенной стремится к максимуму, т.е., беспорядок увеличивается, а вместе с ним и растет сложность системы. Отсюда вывод, энергия перетекает от более теплого объекта к более холодному. Господи, на каждом шагу я вижу неопровержимые доказательства этого закона: завалы бумаг и книг на столе и вокруг стола; горы одежды всевозможных сезонов, размеров, принадлежности в самых неожиданных местах квартиры; груды нереализованных планов, идей, мыслей в голове и т.д. и т.п. Когда приходит время наведения порядка, то надо прикладывать титанические усиления для обуздания хаоса, который через краткий миг, вновь начинает разрушать хрупкий порядок. А жизнь человека – не дорога ли эта от порядка созидания к хаосу разложения?
Конечно, не такими словами я описывал Галине прелесть второго начала термодинамики, но суть была такова. Несколько формул придали ее ответу серьезность и завершенность. Она меня поблагодарила.
Через час вернулись экзаменаторы. Я ответил, получил пять, узнал, что мой реферат, хотя и с оговорками, принят. Теперь надо узнать в отделе аспирантуры о дне зачисления и дело в шляпе.
Окрыленный я отправился в отдел аспирантуры и узнал, что зачисление состоится в четверг.
Полтора дня свободы прошли в одиноких прогулках по центру Питера. Я смог отыскать дом Пушкина на Мойке, побродил по набережной Невы, слушая печальные крики чаек, перебрался на другую сторону, к ростральным колоннам, а затем к Петропавловской крепости. По вечерам, проходя по коридорам общежития, я тщетно высматривал Галину. Это несколько омрачало радость от поступления в аспирантуру, но самое печальное ожидало меня впереди.
В день зачисления в аспирантуру я приехал в институт на полчаса раньше, но возле двери, за которой должна была проходить эта церемония, уже толпились люди. Вызывали по одному. Уходило на каждого не больше нескольких минут, и толпа быстро редела. С самого начало стало очевидно, что это мероприятие – простая формальность, ибо все присутствующие уже заранее знали, что поступили. Но для меня случившееся за тяжелой дверью стало ударом. За длинным столом сидели довольно многочисленные руководители кафедр и аспирантов, в числе которых я увидел Папаева и Кима, что меня совсем успокоило. Во главе стола восседал крупный, властного вида, мужчина, проректор по научной работе ЛГПИ, химик, кстати, Астафьев. Об этом я узнал из коридорных разговоров, ожидая своего часа. Я сел на указанный мне стул, одиноко стоявший недалеко от двери. Папаев меня представил и рассказал о результатах экзамена. Проректор порылся в своих бумагах, нашел нужную и, пробежав ее глазами, сказал:
- Игорь Матвеевич, вы же знаете, что по вашей кафедре только одно целевое место в очную аспирантуру и оно уже занято.
Это слова придавили меня к земле, потому что Папаев уверял, что это место мое.
- Да, Александр Федорович, я это знаю, но добиваюсь в министерстве второго места для Владимира Бачинского и, думаю, что скоро добьюсь. – поспешно ответил, упавший в моих глазах, шеф.
- Хорошо, но это дело будущего, а в настоящее время, Владимир Петрович, - голос проректора обрел привычную начальственную твердость, - вы приняты в заочную аспирантуру Ленинградского государственного педагогического института имени Герцена, с чем мы вас и поздравляем.
 Кое-как пробормотав слова благодарности, я выбрался в коридор и, прислонясь к подоконнику, стал ждать окончания церемонии, чтобы поговорить с шефом о своих перспективах. В моем воображении перестала существовать будущая аспирантская жизнь. Не жить и не учиться мне в Питере, а лишь иногда приезжать на несколько дней. Удар был примерно таким же, как если бы мне сказали, что я вообще не поступил в аспирантуру. Мне почему-то было стыдно и перед своими соседями по общежитию, и перед белгородскими коллегами, и перед родственниками, включая семью, словно я их обманул, говоря, что поступаю в очную аспирантуру, а сам поступал в заочную. Да и как я смогу дома, в наших необорудованных лабораториях заниматься лазерными материалами, о которых говорил Папаев. Даже с научной литературой работать не представлялось возможности в силу ее полного отсутствия в библиотеках Белгорода. Эти и подобные им печальные мысли беспорядочно толкались в моей голове, пока я ждал окончания церемонии и выхода Игоря Матвеевич.
Наконец, он появился и, как ни в чем, ни бывало, приторно улыбаясь, направился ко мне.
- Не надо расстраиваться, все образуется - обратился он ко мне. Видимо, на моем лице было отражено такое сильное разочарование, что мне даже не пришлось ничего говорить. – Я уже обратился в министерство, и мне пообещали дополнительное место в очную аспирантуру. Так что спокойно поезжайте домой, почитывайте литературу по редкоземельным элементам, не теряя времени, а через месяц я пришлю вам вызов. В худшем случае, два года вы проведете в заочной аспирантуре, а на третий год приедете в очную аспирантуру и сделаете эксперимент.
Если при первых его словах во мне затеплилась надежда, то последняя фраза вернула меня к тяжелой действительности.
- Как же так получилось? - проглотив комок в горле, дрожащим голосом спросил я. – Ведь между нами речь шла только об очной аспирантуре.
- Володя, успокойтесь, - по-отечески сказал Папаев и похлопал меня по спине. Я с детства не терплю от чужих людей такой фамильярности, и меня даже передернуло, но Игорь Матвеевич, то ли, не обратил внимания, то ли сделал вид, что не заметил этого. – Быстро, как я рассчитывал, не получилось, но не вешайте носа и держите хвост пистолетом. Предавайте привет супруге и ждите вызова.
На этом мы расстались.
В общежитии царила приподнятая атмосфера. Аспиранты собирались по домам, чтобы вернуться к первому октября, и, засучив рукава, взяться за науку. Когда я рассказал соседям по комнате о своем несчастье, а я был вынужден это сделать, чтобы объяснить свой унылый вид, меня постарались утешить, но, не преуспев в этом, стали вести себя тише, как в присутствии неизлечимо больного. Анатолий проводил меня на вокзал. Прощаясь с ним, я чувствовал одновременно зависть к нему и другим везунчикам и огорчение оттого что, может быть, больше я не увижусь с этими хорошими ребятами, или, по крайней мере, не буду жить с ними в общежитии.
Но Игорь Матвеевич Папаев, против ожидания, оказался человеком слова и через две недели приятно огорошил меня вызовом на учебу в очную аспирантуру по кафедре физической и аналитической химии ленинградского государственного педагогического института имени А.И.Герцена.

                АСПИРАНТСКИЙ БЫТ

                Глава из романа

Иногородние аспиранты ЛГПИ жили в нескольких общежитиях. Сначала меня поселили у черта на куличках. Общежитие представляло собой старинное мрачное трехэтажное здание из темно-красного кирпича с узкими окнами-бойницами. Оно напоминало одиноко стоящую крепость или монастырь, тем более, что вокруг располагался пустырь. Добирать к общежитию от ближайшей станции метро приходилось минут пятнадцать пешком через железную дорогу, мимо замызганных зданий промышленной архитектуры, окруженных глухими заборами. Трудно представить каким образом аспирантское общежитие могло очутиться в центре промзоны.
Его внутренность гармонировала с внешним видом. Узкая темная лестница, узкие темные комнатки с высоченными потолками, от которых комнаты казались еще уже. Без включенного верхнего света, с трудом достигавшего обитаемого уровня, можно было только спать, а чтобы читать или писать, приходилось включать старые, видимо, еще довоенные настольные лампы. Это общежитие одновременно напомнило мне общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца, комнату Родиона Раскольникова и казематы Бастилии. От первого оно отличалось отсутствием скелета в коридоре и толстыми звуконепроницаемыми стенками между комнатами, а от комнаты, описанной Достоевским, – немного большей площадью, позволявшей вместить трех аспирантов, и высотою потолка. Описание казематов Бастилии я не встречал, но уверен, что сходство с комнатами аспирантского общежития большое.
Моими соседями по комнате оказались первогодки Сашка Савенков, с которым я жил в одной комнате на ул. Бассейной при поступлении в аспирантуру, и Борис Лопатин, аспирант-физик, которого я практически не видел, так как он снял комнату где-то в пригороде. Короче, мы с Савенковым жили вдвоем. От него я узнал некоторые подробности, связанные с этим общежитием, которые еще больше напомнили мне приют Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова из настольной книги моей юности. Общежитие наше, по слухам, уже несколько лет назад должны были снести, но, то ли забыли это сделать, то ли сделали вид, что забыли, однако аспирантов исправно направляли сюда каждую осень. Большая часть их не задерживалась и перебиралась либо в другое общежитие, либо на квартиры, однако некоторые оседали, и оседали надолго, не ограничиваясь временем учебы в аспирантуре. Жили вольготно, по одному, редко, по двое в комнате. Комендантом общежития тоже был аспирант, человек тихий и семейный. Можно только вообразить, что видели эти комнаты: рождения научных идей, пьянки, секс, благопристойные семейные жизни, оргии, разочарование, отчаянье, разрушение или наоборот, создание семей, может быть, даже смерть. Если бы стены могли говорить!
Я не видел достоинства проживания в этом Богом и начальством забытом месте, хотя Сашка пытался мне их обрисовать: жизнь вдвоем, а не втроем, а потом, возможно, и одному в комнате; иметь возможность приводить к себе женщин, когда заблагорассудится и т. д. Но, в то время, ни одиночество, ни женщины меня не интересовали, а от длительного соседства с Савенковым я мог просто спиться. Одним словом, такому смирному провинциалу, как я, здесь было неуютно, и, когда освободилось место в общежитии на Мойке, я с радостью перебрался туда. Мой сосед, оставшийся в одиночестве, не слишком огорчился.
Новое местожительства, на мой взгляд, имело много преимуществ: тихий, спокойный уголок в историческом центре города, в нескольких минутах ходьбы от лаборатории; библиотека, столовая и все прочее под рукой, не надо далеко тащиться по мрачным закоулкам, особенно в сумрачные вечера бесконечно длинной, холодной и дождливой ленинградской осени
Представьте, с какой радостью я писал обратный адрес на конвертах: Ленинград, наб. р. Мойки, 48! Вслушайтесь: набережная реки Мойки! Это музыка или поэзия, которая сродни музыки. Здесь неподалеку жил и умирал Пушкин! До Невского проспекта две минуты ходу, а до Дворцовой площади – десять! Я не мог об этом и мечтать!
Общежитие на Мойке располагалось во внутреннем дворике дворца Разумовского, слева от центрального входа на территорию института. Оно представляло собой старинное трехэтажное здание со стенами такой толщины, что им могли бы позавидовать средневековые крепости. По рассказам старожилов общежития в давние времена оно служило конюшней. Было ли это исторической правдой или аспирантской мифологией – сказать не могу, но верю, что так вполне могло быть: стойла превратились в комнаты, где вместо жеребцов и кобыл жили аспиранты и аспирантки – это вполне в советском духе.
Жизнь аспирантов, как, впрочем, и жизнь многих других людей, делилась на дневную и ночную. У большинства аспирантов, как и у подавляющего числа обычных людей, превалирует дневная половина, но есть много исключений. Дневная жизнь аспиранта состоит из посещения занятий (у тех, кто еще не сдал кандидатские экзамены), чтения и конспектирования книг и чужих диссертаций в библиотеках, экспериментальной работы в лабораториях (кому нужно), писания собственной диссертации в комнате для занятий или у себя в комнате (если соседи не мешают). Небольшие перерывы служат для перекуров и перекусов. Я нарисовал жизнь идеального аспиранта, которые все же встречаются в реальной жизни, но также редкой, как круглые отличники в школе или студенты, получавшие Ленинскую стипендию. Другая группа аспирантов, тоже небольшая, не ходит на занятия и не протирает штаны в библиотеках, а живет в свое удовольствие: пьет, гуляет направо и налево, регулярно ходит в кино, кафе, а если позволяют средства, то и в рестораны. Большинство же представителей этого племени находятся посередине. К ним отношусь я сам и мои друзья. Мы довольно успешно совмещали научные труды с отдыхом и теми возможностями, которые предоставлял нам такой город как Питер. Отсидев положенное время в библиотеках и лабораториях, вечер мы посвящали культурному досугу: концертам, театрам, кинотеатрам, музеям, иногда кафе. Это, в общих чертах, дневная жизнь будущих доцентов и профессоров.
Ночная жизнь аспирантов не менее разнообразна. Небольшая часть  аспирантов, полностью переходит на ночной образ жизни, просиживая над диссертацией до третьих петухов, в то время как большая их часть спит, давая отдых мозгу, утомленному праведными трудами. А аспиранты обычные, большинство из которых люди женатые и замужние, вскоре после поселения в общежитии начинают чувствовать себя холостяками и пускаются во все тяжкие. Их можно понять: зов природы, буйство гормонов. Ведь аспиранты – люди молодые, но уже привыкшие к регулярной половой жизни, плюс отсутствие контроля. Я не проводил социологического опроса, но думаю, что подавляющее большинство семейных аспирантов и аспиранток изменяли своим суженым. Впрочем, я не дам голову на отсечение, утверждая, что оставшаяся дома половина (у которой тоже гормоны и проч.) не поступала также.
Идя ночными коридорами, вы можете услышать из-за закрытых дверей бренчание гитарной струны, пьяную песню и нетрезвые разговоры, сладострастные стоны под аккомпанемент скрипа натруженных кроватей. А если повезет (или не повезет, в зависимости от ситуации), то можете и увидеть тихо открывающиеся двери, впускающие или выпускающие особ противоположного пола или столкнуться в темном коридоре с неясным силуэтом, спешащим укрыться за дверью от нечаянной встречи. Кто жил в студенческих общежитиях для того нарисованная мною картина не нова, но для меня, проведшего студенческие годы по домашним кровом, ночная жизнь общежития была любопытна с познавательной точки зрения.
Аспирант (студент) не живший в период учебы в общежитии аспирант (студент) лишь наполовину, а студент или аспирант заочник – еще менее студент или аспирант. Не знаю автора этого справедливого утверждения, может быть, это я сам придумал.
Вообще, аспирант во многом похож на студента. Отличия следующие: аспиранты на несколько лет старше, а в молодые годы эта разница очень ощутима; обычно аспиранты работали несколько лет преподавателями; большинство аспирантов обременены семьями, но семьи эти далеко; они более свободны в использовании своего времени; располагают обычно большими финансовыми ресурсами. Этот перечень различий можно было бы продолжать, но и так очевидна психологическая разница между аспирантами и студентами. В то же время, она менее существенна, чем разница между студентами и школьниками или аспирантами и остепененными преподавателями. Короче, студенты и аспиранты, если применить к ним научный подход – два подкласса класса взрослых учащихся.
Одно из потрясших мое мировоззрение я сделал открытий в первый месяцы нахождения в аспирантуре. Оно может шокировать слабую личность, поэтому, если таковые есть, среди читающих эту жестокую и мужественную прозу, прошу вас пропустить этот абзац, чтобы в дальнейшем вы не мучились кошмарами и не обвиняли автора в полном нигилизме и отсутствии идеалов. Теперь я готов поделиться своим открытием: среди аспирантов процент дураков не меньше и не больше, чем в среднем по СССР, а процент других отклонений от нормы, возможно, выше. Выскажу еще более крамольную мысль, основанную на многолетних наблюдениях, что среди доцентов и профессоров этот пресловутый процент не меньше, чем в среднем по стране. Поверьте мне на слово! Об академиках умолчу, ибо мало общался, но лично известные мне навевают грустные мысли за кружкой пива.
Итак, я поселился в 38 комнате, расположенной на третьем, мужском, этаже. Все комнаты, за исключением одной огромной, предназначенной для командированных аспирантов, были трехместными. В конце коридора, у второй лестницы располагались помещения общего пользования: с одной стороны кухня, туалет и прачечной – душевая, а с другой – комната для занятий. Точно также был устроен и второй, женский этаж. На первом, смешанном этаже жили аспиранты последнего года обучения в двухместных комнатах. Там же при входе находилась вахта и служебные помещения.
Соседями оказались мои приятели с улицы Бассейной: Толик Ткачев и Сергей Зотов. Наша комната выгодно отличалась от комнаты, расположенной в доме у железной дороги. Она, конечно, имела не такой высокий потолок, но люди не птицы и не могут без специальной техники освоить такие высоты. В новом жилище потолок был пониже, но и не маленький, видимо для того, чтобы лошадям дышалось легко, зато размеры комнаты позволяли разместить в ней три кровати, три письменных стола со стульями, два шкафа разного хозяйственного назначения, обеденный столик и еще оставалось место между кроватями, пожалуй, что и для танцев, когда партнеры медленно топчутся, тесно прижатьсь друг к другу. В окно могло заглядывать редкое питерское солнышко; его лучи, правда, не добивали до моего стола, стоявшего дальше от окна, летом они не добивали в силу своей вертикальности, а в остальное время года их не пропускало соседнее здание. По вечерам мы включали черные эбонитовые настольные лампы, сохранившиеся, видимо, еще со сталинских времен. Хотя провода этих монстров во многих местах были замотаны изолятор, я не удивился бы, узнав, что и через двадцать лет после нас новое поколение аспирантов скрипит шариковыми ручками и шуршит страницами книг под их светом.
В первое дни жизни на новом месте я обнаружил за главным зданием небольшой, но уютный парк с огромными старыми липами и тополями и по утрам стал бегать туда на зарядку, иногда сам, иногда со своими соседями. Пробежав несколько кругов по периметру парка по дорожкам, усыпанным мелким гравием, я делал гимнастику и висел на турнике. Вскоре я стал свободно подтягиваться раз десять, затылком касаясь перекладины, а, кроме того, освоил перевороты и отжимание от перекладины, что являлось моим наивысшим достижением и тайным предметом моей гордости. К концу зарядки через парк начинали брести первые преподаватели и студенты.
После зарядки принимали холодный душ, за неимением теплой воды. Некоторые наиболее радикальные аспиранты бегали всю зиму на Неву, купаться в проруби и ходили босиком по заснеженному институтскому дворику, оставляя четкие отпечатки прямоходящих обезьян.
Завтракали по-разному. Это зависело от планов на день. Анатолий чаще всего оставался в комнате. Он был лингвистом, и большая часть его работы сводилась к чтению художественных книжек русских писателей и выписыванию оттуда определенных грамматических конструкций. Толик специализировался на функциональной грамматике, если это вам о чем-нибудь говорит, но для меня это темный лес. Обычно он завтракал дома, но иногда ходил в столовую. Историк КПСС Сергей пропадал в Публичной библиотеке, там же и обедал. Я обычно завтракал и обедал в институтской столовой, где утром можно было взять тарелку любимой мной пшенной молочной каши. В выходные дни жарили яичницу на общей кухне, и пили чай.
Ужинали мы вместе – дома. Каждый что-нибудь приносил, но ввиду ограниченности финансов из разносолов доминировали студень по сорок копеек килограмм и еще более дешевая мойва. Студень был хорош тем, что не требовал дополнительной готовки, но при хранении более двух дней становилась  не слишком аппетитно и его приходилось выбрасывать. С мойвой приходилось возиться. Обычно мы ее варили, предварительно помыв и почистив от головы и внутренностей. В процессе варки, мойва щедро наполняла воздух кухни, и без того насыщенный, дополнительным амбре, что заставить аспиранток со слабыми легкими и чувствительной нервной системой спешно покидать кухню. Дух вареной мойвы шел по коридору, и все знали, что тридцать восьмая комната готовит ужин. Иногда, ради гостей, мы усложняли процесс приготовления мойвы - жарили. Жареная рыба вкуснее варить - это аксиома, но варить, согласитесь, полезнее. Однако, мы варили мойву, не имея ввиду принести пользу желудкам, а частью из-за лени, частью, из-за отсутствия масла. Гарниром служил хлеб, иногда он дополнялся картошкой, макаронами или крупами. Грузинский чай венчал наш ужин.
Так продолжалось с полгода, пока до нас не дошли сведения о санатории-профилактории, в котором кормили три раза в день всего за двадцать пять целковых в месяц. Правда, купить туда путевку можно было только раз в полгода, но, опытные аспиранты посоветовали оформляться на фамилии сотрудников института, не пользующихся профилакторием. Никому не было дела до того, что мы из месяца в месяц посещали зал столовой, выделенный для страдальцев, поправляющих здоровье в профилактории. Первые дни и даже недели мы были в восторге, и дружно по часам из разных мест собирались на завтрак, обед и ужин. Но вскоре однообразная и оставляющая желать много лучшего лечебная еда настолько приелась, что иногда мы позволяли пропустить сеанс питания, а прежде любимый профилакторий прозвали «травилакторием», тем более, что некоторые слабые желудки ученых мужей не всегда справлялись с предложенным меню. Как бы то ни было, «травилактрий» позволил освободить немало времени и, главное, облегчил финансовую сторону жизни, позволив использовать освободившиеся денежные ресурсы на более возвышенные цели. Поэтому, мы терпели, сколько могли, потом делали одно или двухмесячный перерыв, давая отдохнуть пищеварительной системе от «лечебного питания» и возвращались в профилакторий - травилакторий.
Два-три раза в год каждой комнате приходилось неделю дежурить по кухне по графику, висевшему на двери. В дежурство входила ежевечерняя уборка кухни с выносом мусора и мытье единственного двух холодильников в конце недели. Самое трудное в этом дежурстве – мытье холодильника перед передачей дежурства следующей комнате. Каждая хозяйка знает, что холодильник надо заранее отключить, вынуть из него продукты, а когда он оттает, помыть. Но нам не приходилось дома заниматься мытьем холодильников, кроме того, головы были заняты другими проблемами (совсем не обязательно научного характера).
Из развлечений аспирантское общежитие могло предложить только телевизор в комнате для занятий. Среди мужского населения он пользовался спросом только в часы трансляции футбольных матчей нашей сборной и клубов в европейских кубках. Большая аудитория собиралась также по выходным, когда шла передача ленинградского телевидения «Кружатся диски» с Максимом Леонидовым из суперпопулярного питерского бит-квартета «Секрет» в роли ведущего.
Но был один аспирант-историк Гнатов из далекого Уссурийска, появлявшийся у экрана телевизора каждый битый день к девятичасовой новостной программе «Время» и течение двух часов наполнявший комнату для занятий ароматом своих давно не стираных носков. Мало кто отваживался сидеть в непосредственной близости от Гнатова, он, то ли не замечал насмешек в свой адрес, то ли с сибирским спокойствием игнорировал их. Ни кино, ни концерты, ни музеи, ни прекрасные питерские театры Гнатова не интересовали. Так текла его жизнь до последнего года обучения, пока одна из молодых незамужних аспиранток не взяла его в оборот. Не знаю, как она справилась с носками, может быть, сама стала стирать, но Гнатов с этих пор стал иногда пропускать программу «Время», а появлялся у телевизора исключительно в сопровождении Ирины и в свежих носках. Более того, иногда эту парочку видели уходящей под вечер из общежития, судя по всему в театр или на концерт, чего за Гнатовым не водилось со времени появления в Питере, т.е. последние два года. Парадоксально, но факт, что после защиты диссертации он стал преподавать историю мировой культуры в институте. Женился он, естественно, на Ирине.

Переезды закончились, быт установился и я начал регулярно, как на работу, ходить к 9 часам в лабораторию Папаева и просиживать там до вечера, с перерывом на обед.
Первые дни я обучался у опытного аспиранта Сережи. У него, и правда, было чему поучиться. Если человек – аккуратист, то он аккуратист во всем: от начищенных штиблет до вымытых до блеска пробирок. У меня всегда были проблемы с порядком, и из-за этого общение с Сережей давалось с трудом. «Володя, вы вчера оставили на столе у спектрофотометра реактивы, их надо сразу убирать», «Володя, закончили приготовление раствора – помойте за собой посуду», «Реактивы надо использовать бережно, их нелегко приобретать и стоят они недешево – ведь это соли редкоземельных элементов» и т.д. т.п. Несмотря на свое занудство и чистоплюйство, он многое мне дал. Возможно, что и диссертация моя не состоялась, не будь в это время Сергей аспирантом у Папаева. Кроме практических навыков по работе в научной лаборатории, связанной с приготовлением определенных препаратов редкоземельных элементов, перспективных в качестве лазерных материалов, и исследованием их спектральных характеристик, Сережа дал мне один простой, но бесценный совет, мудрость которого я понял почти год спустя:
- Володя, делайте, что говорит Папаев, но если хотите написать и защитить диссертацию, ищите тему сами.
Сначала я оставил этот совет без внимания и лишь спустя год, потраченный на практически бесплодные попытки получить что-то ценное в экспериментах с тяжелой водой, я понял, что у Папаева нет для меня ни одной ценной идеи, которая бы привела меня к успеху на научном поприще и, вспомнив о совете, данном мне Сергеем, засел в библиотеках за чтение последних номеров научных журналов и монографий. Это и меня спасло, вернее, спасло мою диссертацию. Ничего не могу сказать о кандидатской диссертации Папаева – я ее не видел, но докторскую он лепил из диссертаций своих аспирантов и долгое время без успеха. Видимо, с идеями у него было слабовато. Но что у него не отнимешь и за что я ему благодарен, так это способность помочь с процессом защиты уже готовой работы. Кроме того, он не давал расслабиться и на еженедельных совещаниях членов своей небольшой лаборатории требовал отчета за проделанную работу.
Итак, в течение октября моя жизнь окончательно вошла в новое русло и потекла, но потекла не как равнинная река, начавшаяся со спокойного маленького родника, постепенно набирающего мощь, но остающаяся на всем протяжении тихой и спокойной, и не как горная река, сначала стремительно низвергающаяся в долину, а потом замирающая в неспешном течении. Нет, река моей жизни, сделав крутой поворот, сначала несла меня спокойно и размеренно, но потом вздыбилась, забурлила, закрутила в водоворотах и выбросила на берег, бог знает где, в таком месте, которого я представить не мог и не хотел.