Помни обо мне

  Савушкин блаженствовал. Ему приятна была эта по¬ездка. С самого утра, с того момента, как он сел в этот поезд, он был один. Видно, судьба не распорядилась, чтобы кто-то подсел в это чистое теплое купе с белой скатеркой и занавесками, за-литое ровным матовым светом зимнего дня. Он, то читал, то, откинувшись на подушке, засыпал ненадолго. А проснувшись, садился к окну и часами смотрел на проносившийся засыпанный снегом лес, на синие цепочки следов на снегу. И день уже клонился к вечеру, и стало в сумерки погружаться купе, а Савушкин сидел, не зажигая света, и смотрел на мостики, овражки, избы с желтыми уже, но еще не светящимися окнами.
Поезд остановился на каком-то разъезде.
— Колесово, Колесово! — кричала кому-то проводница.— Стоим одну минуту.
Хлопнули двери, кто-то торопливо пробежал по
коридору. Савушкин поднялся, наклонился над окном,
раздвинув занавески. «Колесово, Колесово,— вспоми-
нал Савушкин,— ведь это то самое Колесово, откуда...»
Он вспомнил дождливую осень. Стал вглядываться в
лес, в темную ржавую дорогу, но ничего даже отдален-
но не напоминало ему ту маленькую станцию, на ко-
торой пришлось высаживаться лет десять назад, а мо-
жет  быть, и больше.
Тогда их студенческий отряд ехал работать в деревню. На станции Колесово поезд стоял одну минуту. С шумом и суматохой их группа из пятнадцати человек вытащила на песок свои рюкзаки и чемоданы. Когда мелькнул красный фонарь последнего вагона, из темноты подошел человек в плаще и, бросив сигарету, сказал:
— Здравствуйте. Я за вами: давайте в машину,
вон туда.
Подхватив два чемодана, он нырнул вниз с насыпи
в темноту. Внизу стоял огромный, видавший виды самосвал.

— Ввиду напряженности уборки другого транспорта не имеется— сказал сопровождающий и забросил в  кузов чемоданы. Потом они долго ехали, подняв воротники плащей, и прижавшись, друг к другу, чтобы     согреться. По обеим сторонам дороги тянулись черные зубцы бесконечного леса. А над головой раскачивались яркие чистые звезды. Приехали на место на рассвете. В туманном утре дремала на косогоре маленькая деревенька — с десяток изб. И первые косые лучи, отбившись всполохами в окнах, таяли розовым туманом
над ручьем.
— Значит, половина остается в Сосновке, здесь, а половина поедет в Нагорье за пять километров.       
Он опять схватил два чемодана из самосвала и потащил их в большую избу. Стали делиться. И так как чемодан Савушкина уже был унесен в избу, он остался в Сосновке. Делились безалаберно, случайно, потому что за первый месяц учебы в институте еще не успели узнать друг друга и заплести сети привязанностей и антипатий.
—Мужиков делите пополам,— сказал, вернувшись
из избы, бригадир,— главная сила,— добавил он поясняя.
С мужиками дело обстояло туго и в деревне и у студентов. Из студентов в Сосновке осталось два «мужика»: Савушкин и Семка Финкильштейн, высокий и тонкий, как Буратино, очкарик.
Замелькали короткие осенние деньки. В сумеречном  рассвете они поднимались, ежась от холода. Плескались холодной водой у колодца и,  позавтракав при        лампах, отправлялись в поле на работу.
  Еще стояли в сырых полях скирды необмолоченного хлеба, а осень зачастила дождями. И они работали  Так, что,  добравшись после ужина до постели, сразу  проваливались в блаженный сон.
Особенно запомнился Савушкину первый день работы. Семеныч — бригадир, в избе которого они жили,  повел их в поле. Он привел их к комбайну, около которого, опершись на вилы, стояли женщины.
-Значит, будем молотить,— сказал он, хлопнув ладонью по комбайну.— Комбайн — машина: косит и молотит.
 В данном случае молотит. Старшим значится Степан,— показал он на неуклюжего улыбчивого пар¬ня.— Он же моторист, он же на бункере и он на вывозке зерна. Знакомить не буду, сами перезнакомитесь…  Дело нехитрое. Сейчас поймете. Заводи,— сказал он Степану. А сам, оттолкнувшись от комбайна, ловко вскарабкался на высокий деревянный помост около комбайна. Треснул пускач, и все потонуло в грохоте и гуле. Задвигались и засуетились женщины: одни отбрасывали охапки хлеба от скирды, другие забрасывали их на помост. Семеныч вертелся на помосте, успевая забрасывать охапки в бункер. Студенты тоже взялись за вилы. Это было единоборство. Студентов шесть человек и шесть колхозников на одного Семеныча. Двенадцать человек подносили и забрасывали на помост хлеб, а Семеныч успевал перебросить его в бункер. Вскоре он спрыгнул с помоста и, прокричав что-то на ухо Степану, пошел прочь. Тогда, скинув телогрейку, взобрался на помост Степан.
— Ну, бабы, давай! — крикнул он сквозь грохот комбайна и, поплевав на руки, схватил вилы. Поднялась кутерьма. Женщины засуетились, некоторые поснимали платки и телогрейки.
— Загоним,  бабоньки! — крикнул кто-то.
— Загоняем, загоняем.
— Держись, Степан!
Темп работы ускорился. Женщины уже не ходили,
 а  бегали от скирды к помосту, подбадривая себя криками.
 Без остановки одна за другой они бросали вороха ржи на помост, на котором вертелся, как юла Степан  успевая перекидывать весь этот хлеб в бункер. В работу включились и студенты. Ворох хлеба на помосте возрастал, и казалось, Степан врастает ногами в помост. Но потом он справлялся, и помост опять пустел. Тогда Степан вырастал и, не прерывая работы, кричал:   
— Бабы, простаиваю. Наддай. Над-да-й!--Эх, бабы!
кричал Степан. А женщины, запыхавшись от беготни, стонали и охали.
— Загонял, загонял, леший.
— Ну, Степан! Ну, разбойник!
— Ой, бабы, силушки нету.
И, видимо, поняв, что разбойника Степана им все
равно не загонять, сбавляли темп, так что Степан оставался иногда на миг без охапки и успевал даже вытереть рукавом лоб.
Через часа полтора Степан спрыгнул вдруг с помоста без предупреждения и надел телогрейку. Работа остановилась. Весь помост был завален хлебом. Комбайн работал вхолостую. Женщины подбирали оброненную рожь. Некоторые отдыхали,  опершись на вилы. Савушкин взглянул на Семку Финкильштейна. Взглянул просто так, для порядка, что ли. Все равно из хилого, болезненного Семки ничего бы не получилось в этом смысле. Савушкин понял это сразу. Да и сам Семка, видимо, не претендовал на что-то, принимая поражение как должное. В этот момент он, низко наклонясь над   сеном, деликатно ковырялся граблями в дальнем углу
скирды. Савушкин сбросил пальто и со словами: «Что ж, моя очередь» полез на помост так же быстро и залихватски, как это делали Семеныч и Степан. Он взглянул в бункер, улыбнулся и, поплевав, как Степан, на руки, взялся за вилы. Больше Савушкин ничего не  слышал и не видел. Все потонуло в мелькании и грохоте. Там внизу кто-то кричал ему, кто-то звал его,  наверное, кто-то из своих, потому что звали его по имени. И только когда на помосте кончились снопы и Степан  тронул его сбоку за локоть, Савушкин понял, что наступила смена. Так сменялись они со Степаном до обеда  раза три. И после обеда несколько раз. И с каждым  разом Савушкин чувствовал, что силы все быстрее покидают его. И ему казалось, что бесконечно будет  тянуться этот хмурый осенний день. С каждым новым  броском он ощущал, как тяжелеют и наливаются безмерной усталостью его непослушные руки. Но он не обращал внимания на крики, прорывавшиеся сквозь треск и грохот, поддевал вилами снопы и бросал, бросал их без остановки в прожорливый бункер. И они  тотчас исчезали в этой ненасытной железной пасти, клокотавшей блестящими, отполированными соломой  червяками. Но все равно он различал снопы, и они постоянно были на помосте. И единственным смыслом для Савушкина было желание, чтобы кончились эти бесконечные серые снопы, труха от которых  забивалась за ворот и резала и колола спину. И в тот  момент, когда Савушкин понял, что наступил конец, и  у него не осталось больше сил даже на один последний  сноп, грохот оборвался тишиной. И тотчас прозвучал  длинный, словно застывший на одной ноте, крик Степана:
    — Кон-ча-а-ай работу! Савушкин схватился за бункер и вытер лицо рукавом. Только бы не упасть, только бы добраться до земли,  и там, на спасительной земле, это будет не так страшно и не так видно всем.
Люди засуетились, собирали свои вещи, одевались. Некоторые  из колхозных уже потянулись в сторону деревни. И никто не обратил внимания на Савушкина,   волочившего по соломе пальто. На то, как неуверенно он идет, будто на пьяных ногах, покачиваясь из стороны в сторону, и что вовсе не туда он идет, куда   все:
не в деревню, а за скирду, туда, где никто не увидит, если Савушкин все-таки не выдержит и упадет. И Степан, хлопнувший походя Савушкина по плечу и что-то   крикнувший ободрительное по привычке громко,     хотя комбайн уже не работал, и он не заметил, что у       Савушкина нет сил даже ответить, и что все, на что он еще способен,— это скривить рот в  неполучившейся  улыбке.
И никто не увидел, как все-таки упал Савушкин за скирдой на солому и, привалившись к скирде, закрыл глаза, все еще шумно глотая воздух. Стали постепенно затихать голоса уходящих в деревню людей, и оглушительная тишина обрушилась на Савушкина, в которой все еще грохотал комбайн.
Что-то коснулось плеча Савушкина. Он открыл глаза и увидел, что перед ним на коленях стоит девушка
и протягивает ему бутылку молока. Что девушка красива и что соломенные волосы ее падают на грудь и на
голове у нее накинутый неповязанный платок, концы
которого свисают вниз.
— На-ка, выпей — полегчает,— сказала она и, помолчав, кивнула, закрыв на мгновение глаза.
— Выпей,— повторила она почти шепотом с хрипотцой.
«Откуда взялась эта красивая девушка? Кто послал
ее? Кто сообщил ей, что Савушкин изнемог весь, без
остатка, до самого последнего мускула, до самой последней мышцы и клетки и что он умирает от жажды?» Савушкин взял зеленовато-белую бутылку и,  закинув голову, стал жадно пить, проливая молоко себе на шею и рубашку. Усмехнувшись, девушка отнял бутылку.
-Холодное, застудишься. Как ни кутала в телогрейку, как ни прятала в солому, все равно простыло за день. Ты отойди немного, потом еще выпьешь.
 Она села рядом и, продолжая держать бутылку,
стала смотреть на Савушкина, улыбаясь. И Савушкин тоже изобразил нечто похожее на улыбку.
— Городской?
 -- Да.
-- То -то и оно. Сразу видно, бедненький. Умаялся вконец. Конечно, водопровод, батареи. Ни воды, ни дров таскать не нужно. Где ж без привычки.
—Да, нет,— хотел возразить Савушкин и рассказать про лыжи и спорт, но она перебила:
     — Ты молчи, молчи, отдыхай лучше. Что, неправду говорю, что ли?
 — Так, конечно. Но спорт.
     — Спорт? — Она усмехнулась.— Вот   будет   тебе тут на комбайне спорт.
     Помолчали.
     — Ты накинь пальто-то, а то застудишься.
     Она помогла ему закрыть плечи. Савушкин дышал теперь ровно.         
— Ну, ожил немного?
—Ожил.
  — То-то. На,— сказала она, протянув бутылку,— спортсмен.
     Она опять усмехнулась, и Савушкин тоже засмеялся, и ему стало хорошо вдруг от ее усмешки. Со стороны  деревни доносились крики: кого-то звали, не то  Нюру, не то Шуру.
- Меня зовут. Пойду. А ты посиди немного. Да не засиживайся, озябнешь.
Она  повязала концы платка и, тронув Савушкина за плечо сказала:
   — Ничего, привыкнешь, завтра еще поболит, а там легче будет.
Вскочив, она метнулась за скирду, и Савушкин  услышал, как, зашуршав по соломе, смолкли ее шаги.
И Савушкин привык. Прошли мучительные дни  невыносимой боли, когда еще не успевшие отойти от вчерашней  работы мышцы снова включались в работу.     По вечерам теперь он не падал пластом на матрац  — отказываясь от ужина. С каждым днем становилось     легче. Савушкин гордился тем, что победил эту огромную, неистощимую в работе груду грохочущего металла и что теперь без страха и волнения он взбирается на помост и работает наравне со Степаном, со всеми этими деревенскими женщинами, сильными и насмешливыми. И что они приняли его всерьез как равного.   И что все видят и радуются этой маленькой победе Савушкина. Но больше всего его радовало, что видит и больше всех понимает его победу Шурочка. Ему было  радостно, что там, внизу, среди всех этих мелькающих рук есть руки Шурочки. И в сутолоке работы он   то и дело ловил взглядом ее проворную стройную фигурку и улыбался от переполнявшей его радости.    Оттого, что эту его радость разделяет только Шурочка и больше никто. И никто даже не подозревает об   этом. И оттого, что вообще эта их тайна существует.    После того случая с молоком они часто встречались взглядом. Савушкин, ловил на себе ее короткие  взгляды. И он тоже задерживал часто взгляд на Шурочке. И оба быстро отворачивались, словно не замечали друг друга. Всегда были люди, и не выпадало им случая остаться им вдвоем или обмолвиться хотя бы несколькими словами. Савушкин задерживался иногда  нарочно после работы, возясь с одеждой или вилами.
Но Шура уходила вместе со всеми женщинами. Теперь он знал, как ее зовут. Однажды в вынужденную паузу, когда меняли прицеп с зерном, Савушкин присел отдохнуть. Степан подогнал трактор и крикнул:
— Шурка, давай на разгрузку.
 Шура забросила в прицеп лопату и взялась рука-
ми за борт. И Савушкин вдруг стремительно, словно пружина, вскочил и бросился к Шурочке.
— Помочь? — спросил он.
   Шура посмотрела на него, помолчав.
— Ну, помоги,— сказала она, прищурив глаза.
  Савушкин схватил ее за ноги и ловко подтолкнул на зерно.
— Учись, Степан! Видал, как нужно обходиться с  бабами,— крикнул кто-то из женщин, и все вокруг  дружно захохотали. Степан огрел Савушкина по спине.
 — Молоток! Студент! В бабах толк понимаешь,
 Все смотрели на Савушкина и улыбались — и колхозные и студенты. Савушкину стало неловко, он почувствовал, как наливаются и горят его уши и лицо. И чтобы скрыть смущение, он стал карабкаться на помост.
— Ну, чего разулыбался,— крикнула Шурочка Степану,— давай, трогай.
  Прошла неделя. Скирда таяла с каждым днем и уже уменьшилась наполовину, когда однажды Савушкин не увидел среди женщин Шурочки. Ему стало грустно. Он привычно кидал снопы в бункер и все смотрел сторону деревни, откуда могла  появиться Шурочка. Не пришла Шурочка и на следующий день. И еще один день Савушкин не видел  внизу Шурочкиного лица. Савушкин хотел было уже  перебороть страх и спросить у Степана, но потом раздумал. Он решил схитрить.
     — А   чего это одной работницы не хватает,— крикнул он развязно,— сегодня пять человек, простаиваю.      
Женщины оглянулись друг на друга.
     — Кого нет-то?
     — Шурки нет,— сказала одна.
— А чего нет?
-- Говорят, Мишка приехал. Может, опять буянил.
— Да нет,  неслышно было.

И в этот день она опять не появилась. Вскоре она пришла и работала как обычно. Но за весь день Савушкин не услышал ни одного ее слова. А когда в конце дня Савушкин нарочно пошел ей навстречу, она опустила лицо и прошла мимо, ничего не сказав.
Но, видно, суждено им было познакомиться ближе. В тот день  была Савушкина очередь ехать за молоком и почтой в соседнюю деревню. Все шло хорошо. День клонился к вечеру. Все небо затянуло тяжелыми тучами. Стал накрапывать дождь. И только за лесом, там, куда опустилось красное солнце, еще виднелась чистая алая полоска неба. Лошадка, чавкая, семенила    по розоватой грязи. Плюхалось за седлом в мокрых, бидонах молоко. Савушкин торопился, дергая поводья. Вдруг у бревенчатого мостка лошадь опустила морду
к бревнам и стала испуганно перебирать ногами.
 Савушкин кричал, хлопал жеребца по шее поводьями, бил
по бокам ногами, жеребец упорствовал. Савушкин слез и стал тащить коня за уздечку. Но тот стал еще больше упираться. Взбрыкнув, он вырвал уздечку и убежал на луг. И тут началось самое смешное и неприятное. Конь щипал траву, кося красным глазом на        Савушкина,   но,   подпустив   его   близко,   неожиданно отбегал на другое место. Савушкин измаялся окончательно: он подзывал коня словами и свистом, бегал с конем по кругу наперегонки, подкрадывался к нему
с длинной валежиной, пытаясь зацепить уздечку—все
было напрасно. Устав, Савушкин сел на пень, снял кепку и, утерев лоб, погрузился в горестные раздумья.    И в редких еще сумерках на дороге увидел вдруг Шурочку. Она стояла, опершись на грабли, и беззвучно смеялась. Бросив грабли, она подошла к Савушкину.
— Ну и чего это ты тут, на ночь, глядя, с конем в
пятнашки играешь?
— Вот, убежал,— сказал грустно Савушкин.
— Ты смотри!
 — Да, через мост идти не захотел. И поймать не могу,— убегает все время.
 — Вот бесстыдник,— сказала Шурочка, закусив губу, и пошла через луг к коню. Она подняла полы плаща и, причмокивая, стала приближаться к лошади.  Лошадь настороженно стриганула ушами и пошла навстречу Шурочке, словно протягивая ей в руки свою  морду и уздечку.
 — Ты чего над человеком издеваешься,— сказала  тихо Шурочка и легонько шлепнула коня уздечкой  по шее.
 — Спасибо,— сказал Савушкин,— а то прямо не  знал, что и делать. Там в деревне к ужину молоко  ждут. А я тут застрял.
 Они пошли к дороге. У моста Шурочка взяла лошадь под уздцы, резко подняла ей голову вверх, и та, не видя страшного моста, забухала копытами по  бревнам.
— Просто непонятно. Туда прошла, а обратно боится.
— Эта лошадь не из Сосновки. Поэтому туда она  как бы домой шла... Хорошо еще, что вообще не убежала в район.
— Вот смеху-то было бы,— сказал Савушкин,— лошадь убежала в район. Да и теперь разговоры могут быть.
Шурочка посмотрела на Савушкина:
— Не бойся, не будет разговоров. Но вообще в деревнях такие истории любят.
Дождь постепенно усиливался и вдруг сразу обрушился проливным ливнем. Мелкими серыми пузырями покрылись лужи и грязь.
— Давай скорей сюда,— крикнула Шурочка и побежала в сторону с дороги. Савушкин заспешил за ней,
таща за собой упиравшегося коня. Шурочка вернулась,
 

 

 
шлепнула коня по крупу, и тот побежал за Савушкиным, громыхая бидонами.
—Стой! — крикнула Шурочка. Она быстро привязала      
 лошадь к осине и побежала к стогу. Опустившись
на колени, она сгребла в сторону сено, открыв большую черную дыру.
—Лезь,— сказала она.

Савушкин нырнул в темноту и повалился, уткнувшись лицом в душистое колючее сено. И тут рядом с
ним упала Шурочка, придавив его.
 -Подвинься,— сказала она, переводя дыхание. 
Савушкин сел, привалясь спиной к сену, и стал смотреть на дождь. В сером овале дыры, поджав заднюю ногу, понуро стоял конь. Маленькие струйки стекали  с его морды и брюха. В стогу было тепло и сыро. Щурочка расстегнула плащ и развязала платок.      
—Душно,— сказала она.
Они сидели рядом, прикасаясь плечами, и молчали.
—А кто это дыру сделал? — спросил Савушкин.
—Тот, кто стог метал, видишь, жерди,— она потрогала над головой сено,— чтобы сено просыхало.
— Как в шалаше,— тихо сказал Савушкин.   
— Смотри, как разошелся
— Да, поливает,— сказал Савушкин.
— Как зовут-то тебя?— 
— Геша.               
— Это как же по-взрослому?
— Геннадий,— сказал Савушкин и добавил вдруг, -Николаевич.
— Геннадий Николаевич,— повторила Шурочка  и усмехнулась, будто знала что-то смешное про Гешу.
— Ну что, Геннадий Николаевич, легче на комбайне?
—Ерунда! Привык. А в первые дни думал, сердце не выдержит, так тяжело было. И по утрам тяжело было от боли. Теперь ничего. Только не пойму

почему комбайн сразу не скосил рожь и не обмолотил. Ведь он обычно так работает. Или он неисправен?

— В сухое лето он так и работает. Да только в наших краях такое лето раз в пять лет бывает. А то все  дожди. Вот так вот каждый день и льет. Где уж тут комбайну по грязи ходить. Он же тяжелый. Солома с грязью на колеса намотается — вот и все. Косилку и то трудно протащить. У нас ведь и на телегах не ездят.  Летом — и на санях. Видел?
—Видел. Чудно.
     — По траве и грязи как по снегу. Мокрое место.    
         Дождь продолжал лить.
 На лугу стали собираться и блестеть матовым светом лужи.
     — Да, теперь  мне  легко,— сказал  Савушкин,—
привык. И руки зажили, мозоли набил...      Геша посмотрел на ладони и показал руку Шурочке, хотя в стогу уже ничего не было видно. Шурочка  взяла его руку и провела пальцами по ладони. Савушкин  почувствовал, какие сильные руки у Шурочки и     какие твердые, рабочие на них мозоли. И он понял, что его хилые бугорки просто не идут ни в какое сравнение с мозолями Шурочки. Шурочка погладила его руку.
—Испортил руки,  Геша,— сказала шепотом Шурочка,— такие нежные были.
Она положила его руку себе на колени, продолжая  гладить. И наступило мгновение, когда нужно было Геше убрать руку, и он не убрал. И это все затянулось, и вместо того, чтобы убрать руку, Савушкин протянул  вторую и взял Шурочкину ладонь. Теперь уже он держал и гладил шершавую и твердую снизу и мягкую с тыльной стороны Шурочкину руку. Она не отнимала  ее. Савушкин почувствовал, как сбилось с ритма и стало учащенно стучать его сердце. Он поднес руку к  Шурочкиному лицу и повернул его к себе.

- Красивая ты,— сказал он охрипшим голосом и
неожиданно для себя, будто против своей воли,  он
приблизился к Шурочке и поцеловал ее в раскрытые
влажные губы. Она не отстранилась и не ответила   на
поцелуй.
 --Шурочка,— сказал Геша.
Шурочка молчала. Он опять поцеловал ее.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут?
— Я давно знаю.
— Что ты еще знаешь про меня?
— Ничего больше не знаю.
      Она помолчала. Савушкин видел,  что Шурочка смотрит на него в темноте.
— И никто тебе ничего не рассказывал про меня?
— Нет. Никто. А что?
— Да нет, ничего, это я так.
          Она провела рукой по его щеке.
—Странный ты парень, Геша.— Притянув Гешину
голову к себе, стала гладить его волосы.
— Откуда    ты?
      --Я издалека вообще,—сказал Геша
---Расскажи.
Шуршал дождь. Постепенно затягивалась темной кисеей ночи дыра в стогу, и за ней становились неразличимыми и елки, и дорога, и мокнущий под дождем понурый конь.
В деревню Савушкин приехал поздно. Дождь так
 и не перестал. В косых его прерывистых струях светилось единственное окошко бригадира Семеныча, который не спал и готовился выехать на поиски пропавшего студента. И студенты не спали.

—Вернулся! — крикнул кто-то,  когда  Савушкин вошел в избу. И сразу поднялся переполох. За занавеской  завозились девчата, стали выглядывать. Все  повскакивали с постелей. Савушкину задавали массу вопросов, шутили, строили разные догадки. Но тихий непривычно молчаливый Савушкин ничего толком не объяснил. А на вопрос Семеныча сказал:
  — Конь на мосту через ручей заупрямился.
— Провел бы по броду, а сам по мосту. Там мелко.
— Не догадался.
Пили молоко, читали письма и газеты. Савушкин разделся, повалился на свое место у стенки и закрыл глаза. Теперь у Савушкина началась новая жизнь. Ложась теперь спать, он старался поскорее заснуть, чтобы промелькнули эти несколько досадных ночных часов и чтобы с наступлением утра он опять увидел  Шурочку. Они встречались через день, когда Савушкин ездил за молоком. Иногда они бродили по темному лесу, иногда, в дождливые дни, сидели в стогу. Савушкин приглашал Шурочку в избу к Семенычу.
— Пошли, я познакомлю тебя с нашими,— говорил он,— чего ты боишься?
Шурочка молчала. К себе она его не приглашала.
    — Не нужно, чтоб в деревне знали, Геша,— сказала она как-то,— тебе что, ты побудешь и уедешь скоро. А мне тут жить. Деревня — это не город. Тут каждый  человек на виду. И понесут потом. Будут болтать. Не  нужно пока, хорошо?
   - Ладно,— сказал Геша,— если ты так хочешь.
Поздние возвращения Савушкина стали вызывать подозрения. Студентов еще можно было околпачить, сославшись на опоздание почты, на то, что на ферме была авария в трансформаторе и коров не подоили во- время. Но нельзя было обмануть всевидящего и всезнающего Семеныча. Савушкин видел, с каким озабоченным видом, насупив брови, ходит последние дни бригадир. Семеныч понимал, что что-то здесь не то, но ни о чем догадаться не мог. Принимая от Савушкина коня, он кивал серьезно головой, делая вид, что принимает за истину это беспардонное его вранье. И в то же время пристально вглядывался в коня, щупал седло, подпругу, пытаясь разгадать загадку. Свидания с каждым
дым днем затягивались. Шурочка всегда спешила
и торопила Савушкина, а Савушкин упрашивал ее   

               
побыть еще немного.
—Вот увидишь, достанется тебе на орехи. Дознается
 Семеныч. Ну вот что ты, например, сегодня скажешь? - говорила Шурочка.
—Сегодня? Ну, скажем, пошел такой дождь, ну
такой дождь, что затопило мост, и я сидел, ждал, пока
спадет вода.
Шурочка смеялась от души.
—Тогда как же трактора весь вечер возили картошку? Вон пять прицепов отвезли, пока мы с тобой тут сидим?
— Ладно,— говорил Савушкин и начинал придумывать новую версию, которую Шурочка тотчас разбивала в пух и прах. Наконец Шурочка сама придумывала удивительно простую и убедительную причину, которая часто ставила в тупик даже умудренного Семеныча, потому что в основе ее лежала какая-нибудь  реальная колхозная проблема, придумать которую просто так или найти на дороге, Савушкин никак не мог. Савушкин рассказывал, например, что попал в карантинную облаву ветинспекции по ящуру, и   его продержали до темноты. Оказывалось, что не его одного
 задержали, а и фельдшерицу. Семеныча такие
правдоподобные причины ставили в тупик. Вранье Семеныч
 принимал спокойно, в нем все было ясно, но
тут он терялся. Хуже всего было то, что у Семки Финкильштейна никаких проблем и чэпэ никогда не случалось. Сияющий очками Семка, как немой укор для
Савушкина, неизменно появлялся еще до захода солнца, и молоко и корреспонденция попадали к ужину  как
нельзя кстати. Савушкин подошел однажды к Семке,
отвел его в сторону и сказал:
— Семен, у меня к тебе серьезное дело.
- Давай.
---Обещай, что это будет между нами.
— Ну что за разговоры.
— Я не могу тебе объяснить пока всего. Но у меня  тебе просьба. Не мог бы ты не возвращаться так быстро с молоком.
Семка выставился на Савушкина глазами, удивление   в которых было увеличено толстыми линзами. 
 --Как это?
—Ну, просто:  приезжать, скажем, на час-два позже.
  — А зачем? 
— Ну, я тебе сказал, что не могу пока объяснить. Просто нужно приезжать позже. Понимаешь? Ну, это же элементарно...
 — А где же я буду эти два часа?
 — Ну, мало ли где. Ты же едешь через большое культурное село. Там прекрасная библиотека, кафе. Ты же знаешь, у нас клуб завален зерном. А там функционирует кинотеатр. В конце концов, можно просто не гнать коня... Сделать остановку... В лесу сейчас осень…очень красиво...
   Семка пожал плечами:
   — Ну, я могу, конечно... Если это так нужно.
--Нужно, Семен.— Савушкин пожал ему руку.— Потом объясню,— сказал он тихо, опасливо оглянувшись вокруг.
 — Понятно,— сказал Семка, понизив голос, хотя ничего понятного для него быть не могло.
— И вот еще что... Для Семеныча и наших, придумай версию...
 — Понятно,— сказал Семка и взобрался на коня.
Теперь и Семка приезжал поздно. Торжествуя, Савушкин   
с   улыбочкой   посматривал   на   Семеныча.
 И опять Семеныч впал в уныние, совсем сбитый с тол¬ку Семкиными дурацкими объяснениями.
 Наконец не выдержав однажды, он закричал на Семку:       
—И чего это ты мне, паря, голову дуришь? В — ком таком болоте увяз конь, если все брюхо сухое и в репьях, а грязи нет. Может, ты его в баню водил? А?
Прижав руки к груди, Семка  очень натурально
доказывал:
— Ну точно, в болото попали, хотели спрямить и       
еле-еле выбрались,— говорил Семка, протягивая руки
к Геше, словно Геша был свидетелем этого происшествия.
Скирда продолжала таять. И наконец, настал день,  когда утянули куда-то комбайн, подобрали раскиданную   солому, и только желтое истоптанное пятно в поле напоминало о
жарких днях работы на току. Колхозников перевели на картошку, и днем Савушкин уже не видел Шурочки.

Они по-прежнему встречались у стога в лесу. Шурочка стала опаздывать. Привязав коня, Геша  в одиночестве сидел в темноте у стога, ловя в каждом лесном
шорохе Шурочкины шаги. Она появлялась внезапно
из темноты, присаживалась к Геше и тихо,  словно
боясь кого-то, спрашивала:
—Давно ждешь?
Она разворачивала в темноте сверток с чем-нибудь
домашним и говорила:
—На-ка вот, угостись.
С ней что-то происходило. Она, то молчала весь     вечер, то смеялась и шутила с безудержным весельем. А то, обхватив Гешу за шею, клала ему на плечо голову и начинала вслух мечтать. То, вздрогнув вдруг, прикладывала к Гешиным губам палец и испуганно смотрела в темноту.
— Чего ты? — спрашивал Геша
— Так, ничего, показалось…
— Шурочка, у тебя кто-нибудь есть?
--Нет у меня никого, Геша. Правда, нет никого. Одна я.
--Не может быть, чтобы у такой красивой никого не было. 

--С кем ты живешь?
  — С матерью... Зачем тебе все это знать. Лучше поцелуй меня на   прощанье,               
 — Как — на прощанье?   
— Так ведь уедешь скоро.
— Ну, не скоро еще... Шурочка, я все хотел поговорить с тобой серьезно...
— Не нужно, Геша. Не нужно... Посмотри лучше, как красиво в лесу, дружок. Смотри, луна какая. И в каждом мокром листе серебро. Это для нас с тобой Гешенька. Это наш праздник.
    Однажды, перед самым Гешиным отъездом, она запоздала больше, чем обычно. Шел дождь. Геша сидел в стогу и мучился от того, что идет время и если она и придет, то на свидание его не останется. И уже решил он  ехать, как в темной дыре появилась Шурочка.
    — Гешенька,— сказала она, тяжело дыша,— я прибежала предупредить тебя. Я не могу сегодня. А ты уезжай скорее в деревню. Не останавливайся нигде, Геша.
—Как же так, Шурочка? Мы уезжаем послезавтра. Остались у нас два вечера: сегодня и завтра.
-- Торопись, Геша, уходи. Я приду завтра. Где
конь?
  -- В кустах  привязан.   
-- Спеши, Гешенька, мальчик мой. Дай я тебя поцелую…
--Что  случилось, Шурочка?
  --Случилось,  Геша.
---Расскажи.
----Нет, не сегодня. Завтра... Ну, прощай, дружок.
В лесу треснула ветка, послышались шаги. Шурочка
 замерла, прижав к себе Савушкина. На лугу зачав-
кали чьи-то шаги. Вспыхнул огонек. Кто-то закурил,
согнувшись над спичкой.
—Христом-богом прошу, молчи. Я его уведу,--
шепнула Шурочка.
Она выскочила из стога и пошла навстречу  человеку.
—А, вот ты где... Значит, не врали. Думала,  никто не знает. Что молчишь? Не того ждала? Или  испугалась? Принимай законного мужа. 
— Не законный ты муж мне.
— Отчего же не законный? Загсом мы повенчаны.
— Загсом и разведены.
— Ерунда все это.
— Чего тебе надо, зачем приехал?
— Да чего тут разговаривать.— Он бросил сигарету и сделал шаг вперед.— Ну, иди сюда...
— Не подходи,— сказала Шурочка, отступив.-   не подходи, прошу тебя. Пойдем в деревню, там     поговорим.
—Зачем в деревню, нам и здесь будет неплохо
Расставив руки, он пошел на Шуру.
-Не    подходи,- крикнула     Шурочка,- плохо будет.
—Кому плохо? Мне?
Отталкивая человека, Шурочка ударила его.    
—Ах ты, сука! — крикнул тот и в ярости стал бить Шурочку, нанося ей удары куда попало и  ругаясь.
 Савушкин рванулся из укрытия, прыгнул на плечи   человеку и рванул их на себя. Упал на землю только он, Савушкин, и тотчас вскочил на ноги. Пригнувшись,  человек пошел на Савушкина. Савушкин выждал  и  ударил первым, но удар пришелся в пустоту, а лицо его  уперлось в мокрую телогрейку. И тут же железная  клешня сдавила воротник Геши, и тут же на него  обрушился сильный боковой в челюсть, и потом еще в глаз, и последний сильный прямой под ребра. Савушкин задохнулся от боли. Клешня разжалась, и Геша упал на спину в грязь.
— С тебя хватит для начала. Чтоб не вмешивался чужие семейные дела,  гаденыш.   
Человек поднял что-то с земли высморкался и вытер лицо полой телогрейки.
  — А ты дурак... Кого защищаешь, знаешь? Эта сука с   Кем хочешь пойдет. Кто поманит, с тем и пойдет. А ты думал, что это любовь? Ты спроси, от кого у нее ребенок. Да если хочешь знать, она меня вчера так же любила, как тебя сегодня,  дурак.
— Неправда! Неправда! — крикнула Шурочка.— Врет он все. Не было ничего. Ведь врешь же ты все... Врешь.
   В бессилии она ударила кулаком по сену и упала лицом на мокрую землю, сотрясаясь в рыданиях.
   А Геша почувствовал, как дикая волна злобы и ненависти подкатилась к нему откуда-то изнутри. И эта волна подняла его и бросила вперед. Он с остервенением   стал бить куда попало, наугад в темноту, нанося один удар за другим и промахиваясь. И вдруг резкий удар откинул его на землю. Но поднявшись, он опять медленно двинулся, покачиваясь, в темноту. И опять удар бросил его на землю.
— Врешь, сволочь,— сказал Геша тихо.
Он хотел подняться, но упал, поскользнувшись на глине. Геша слышал, как зачавкала напоенная водой трава,  человек уходил напролом через кусты, как зверь,     подламывая под себя ветки
    Савушкин подошел к плачущей Шурочке, сел с ней выждал рядом и стал гладить ее по голове. Постепенно   
  Шурочка успокоилась, но все еще лежала на сене, изредка  всхлипывая.
— Ну почему такие люди есть, а? Ну зачем это, Геша? Испоганить, наплевать в душу. Ну чего ему надо? Ведь все давно решено. Зачем он приехал?--Она села и стала вытирать лицо.— Всю жизнь испортил. Второй
раз из тюрьмы вышел. И ничего у меня с ним вчера не
было. Ты веришь?
—Верю, Шурочка.
--Сказали, что приехал и пьянствует с дружками. Я и не видела его.
На руки Геши капала кровь. Он достал платок и,
закинув голову, зажал нос.
— Что, Гешенька?
—Ничего, сейчас пройдет.
 — Кровь? Ты ляг. Ляг на спину.
Шура повалила его на спину.

— Где твоя шапка?
— Не знаю, обронил где-то.
Она сбегала к ручью и, смочив платок, обтерла Савушкину лицо.
Они сидели так молча. Дождь кончился, и только
иногда порывы ветра стряхивали с деревьев зависшие капли.
— Шурочка, тебе нельзя здесь жить. Нужно уезжать.
— Куда,  Геша?
— Поехали со мной. Найдем комнату, устроимся как-нибудь. Можно работать и учиться,— Савушкин говорил горячо и убежденно. Говорил и сам все больше верил в то, что это единственный выход.
Шурочка прижала к Гешиным губам палец:      
— Не надо, Геша.
— Но почему?
— Потому что ничего этого не будет. Ну куда   я отсюда   уеду? От хаты, от матери... С малышом-то...как я брошу все это? Я тут родилась и тут умру. Корнями  я приросла к Сосновке, и не оторвать меня уже, как ветку
 от дерева. А у тебя другая жизнь, Геша. Тебе      нужно учиться. Зачем я тебе. Ну, побыли мы с тобой вместе. Что ж, вот и конец приходит. Уедешь ты в город, и там уже будет не до меня. Но ты вспоминай , Гешенька. Хоть иногда... Помни обо мне...
— Шурочка, ну что ты говоришь? Ну как я могу забыть. Я сразу напишу тебе. Вот увидишь... Я приеду за тобой,— говорил Савушкин и чувствовал в себе способность совершать смелые, решительные поступки.— Вот увидишь...
—Только не нужно ничего обещать... Геша.
Шурочка погладила Гешу по щеке.
—Мальчик ты мой славный,— сказала Шурочка и, наклонившись, больно поцеловала Савушкина в раз-битую губу.— Поздно, Геша, пошли уже. Встретимся завтра.
   Но встретиться им больше не довелось. Поставив коня, Савушкин допоздна сидел под навесом около сарая, мочил платок в бочке и прикладывал к лицу. Когда  погас в окнах свет, он пробрался в темноте на кровать и долго не мог заснуть. Слышал он, как сечет  порывами по стеклам дождь, как стекает в бочку вода из трубы и жалуется на что-то, поскрипывая, ставня.
Утром после завтрака сидели без дела в ожидании  Семеныча, который уехал в правление. И так бы и тянулся под шум дождя этот хмурый осенний денек, если  бы не взорвался вдруг истошным криком вбежавшего Семки:
—Подъем! — орал Семка, прыгая, как африканский дикарь в танце.— Завтра утром уезжаем десяти-часовым!В комнату вошел Семеныч. Поднялась суматоха. Все повскакивали с мест и стали распихивать по рюкзакам и чемоданам пожитки, словно Семеныч пригнал во двор поезд. В избу потянулись деревенские. Пошептавшись   Семенычем, исчезали, но вскоре возвращались со свертками  и тарелками. Стали налаживаться проводы. Постепенно изба заполнилась людьми. Кто-то  предложил вынести кровати. Принесли и сдвинули столы. Все суматошно     толкались, и каждый что-то      делал или   давал советы.
Савушкин старался держаться в стороне, хотя в
сутолоке никто не обращал внимания на его синяки. 
И только Семеныч, задержавшись, спросил:
—Чего это тебя перекорежило?
—Не повезло — с коня упал,— соврал в последний
раз Савушкин.
Наконец стали рассаживаться, балагуря и торгуясь.
Но мест все равно не хватило, и многие стояли вдоль 
стен и сидели на подоконниках у запотевших окон.
 Со стаканом в руке поднялся Семеныч и постучал вилкой
по графину. Наступила тишина.
— Товарищи,— сказал Семеныч,  прочистив  горло,— сегодня, значит, мы провожаем  в  последний  путь...    
— Э, не туда попер,— крикнул кто-то из дверей,- не на похоронах, чай.
— Чего? — спросил Семеныч, отодрав взгляд   от стола, но, так и не поняв реплики, стал продолжать борьбу со словом:
—Значит, провожаем наших студентов. Да, ежели
сказать по совести, откровенно — работали они неплохо... Трудились, как говорят, не за страх, а за совесть.
В колхозе нашем, да и в Сосновской бригаде мужиков  и баб не того чтоб много. Значит, испытываем с рабочей силой трудности. И на помощь вашу очень надеялись. И вы наше доверие оправдали. Да.— Семеныч сделал передышку и, наморщив лоб, пошевелил        бровями.— Работали, значит, все как надо.— Он поднял взгляд и осмотрел сидящих за столом.
— Вот хоть бы Гешу взять. Парень он молодой, городской. Да, но работал справно. Сдюжил парень.
  У дверей что-то сказали. Семеныч обернулся:
— Чево? Не так говорю?
— Так, так...
— Правильно...
— Молодец парень.
— Ему немного не повезло, вишь, лошадь его скинула.  Да, но доверие оправдал.
         Народ зашумел:
— Оправдал...
   — Оправдал...
 —Молодец...
   Геша почувствовал себя, как на освещенной сцене,  и медленно, но основательно стал краснеть.
-Или взять Семку Финкильштейна. Что могу   сказать?
Могу сказать, что работал парень как надо.  Финкилыптейн на бункере не стоял, но остальную работу делал  хорошо.    Опять — девчата.    Молодцы,
трудились и показали себя с положительной стороны. Я что хочу сказать? Хочу сказать, что все  вы сделали нам большую пользу, и мы этого вам никогда не забудем. Вот они, дожди-то пошли,— Семеныч показал пальцем в окно,— а хлебушко-то в клубе, под крышей. Скажу, и вам большая польза: вот ты, Геша, вкусил полной мерой от деревенской жизни. И будешь знать теперь, какая такая есть деревня и почем он, хлебушек. И остальные тоже.— Он умолк, собираясь с мыслями.— Да чего там,— сказал он вдруг, поставил стакан и, обернувшись в красный угол к фотографиям, крикнул кому-то  Давай грамоты--Негоже, Семеныч, выпить надо,— крикнул кто-то. И тотчас послышался гул возмущения. Народ зароптал. Семеныч поднял стакан и, махнув рукой, задрал небритый подбородок. Со всех сторон дружно звякнули посудой. Проводы стали набирать силу. Савушкин выпил и, откусив от соленого огурца, почувствовал, что сразу опьянел. Отовсюду несся говор. Дружно подходили из второго эшелона, от окон, выпив и ухватив закуски, уступали очередь другим. Потом Семеныч вручал грамоты и все кричали и хлопали,а гармонист из-за скудности репертуара рявкал кусок из «Ах вы, сени, мои сени»…
  С короткой ответной речью выступил Савушкин.
Потом слово взял уже изрядно пьяный Семка и долго
и упорно доказывал, что город и деревня это одно и то
же. И все это поняли уже, но Семка упорствовал, и его
просто усадили для реализации тоста. К вечеру уже
пили вразнобой, организовав ячейки по интересам.
Гешу таскали из угла в угол, каждый старался если не
выпить, то чокнуться с ним и пожать ему руку.
Кая-то старушенция, протолкавшись к нему, обняла его
и, поцеловав в щеку, прослезилась от избытка чувств
или спьяну. Геша улыбался, чокался и сквозь суету и
мелькание лиц все смотрел по сторонам в надежде 
увидеть Шурочку.
Завели радиолу. Столы с закусками и философствующими стариками задвинули в угол. Начались танцы. Вся изба, все комнаты наполнились танцующими. Савушкин тоже танцевал, но как-то без интереса, механически. Он ни разу не взглянул на партнершу, а все смотрел через ее плечо на дверь. Затемно уже он вышел во двор и встал под навесом. Все так же шуршал по дранке дождь и блестели под фонарем мокрые стены      избы. В избу входили и выходили люди, и в открытую дверь вырывалась музыка. И яркий пучок света,
как прожектор, высвечивал через дождь сараи.
Савушкин подумал было, не спросить ли кого-нибудь, где
живет Шурочка, но отогнал эту пьяную, как ему
показалось, мысль. И он решил идти в лес. Пробравшись в
комнату, он хотел незаметно взять плащ, но был замечен,
 схвачен и усажен за стол к старикам. Ему налили и, за тостами и разговорами он скоро забыл, зачем брал плащ, и осталось у него лишь ощущение чего-то  несделанного.  Проснулся Савушкин от того, что кто-то тряс его за  плечо. Он открыл глаза и увидел Семеныча:
   — Вставай, Геша, умыться надо, покушать да подлечиться. Звонили из Нагорья — машина вышла. Вставай, друг!..
 Савушкин поднялся и сразу почувствовал, как одно острое чувство досады растет в нем. И что произошло уже непоправимое, как несчастье, которое свершилось.  Савушкин зажмурился, закрыл лицо руками и чуть  не заплакал от обиды. «Как же это я, как я мог? Ведь  я собрался идти. Я одевался уже. Ах, как нехорошо! Как подло! Боже мой, какой я подлец! Она ждала меня  одна целый вечер и потом возвращалась одна поздно. Что она подумала?»
Семка шлепнул Савушкина по плечу:
 — Кончай молиться, уезжаем. Смотри, оставим тебя тут. «Да,— подумал Савушкин,— это было бы неплохо. Остаться здесь с Шурочкой. Хорошая мысль...» Он опустил руки. По комнатам сновали студенты. Рюкзаки и чемоданы стояли у двери. Хлопотали вокруг стола. Савушкин пошел умываться.
  Вскоре заурчал во дворе крытый брезентом грузовик, в котором приехали студенты из Нагорья. Поднялась кутерьма. С криком и беготней под дождем погрузились  в машину.
 Савушкин бросил прощальный взгляд на бригадирский дом,  на грустную одинокую фигуру Семеныча, на пустынную деревенскую улицу и мокрые избы, за которыми
 темнел в пелене дождя за полями лес. Машина  тронулась и покатилась под гору, разбрызгивая воду из глубоких луж. Семеныч снял шапку. Несколько деревенских остановились и помахали руками. Савушкин смотрел, как возвращается в колею выплеснутая вода, как уменьшается в размерах и уплывает к серому горизонту Сосновка. И чем ближе они подъезжали к мосту через ручей, тем больней и печальней становилось Савушкину. И когда за мостком на повороте  мелькнула знакомая поляна, он увидел на обочине Шурочку. Она стояла в зеленом плаще, спрятав руки в карманы, и смотрела вслед уезжающей машине. Грустное лицо ее было мокро от дождя. Савушкин рванулся вперед, опершись на Семькино плечо, поднял руку и крикнул:
— Шура!
      Но Семка оттолкнул Савушкина назад:
— Ты с ума сошел, Савушкин, куда ты лезешь. Покачнувшись, Савушкин упал на свое место и увидел,
 как повернулась Шурочка и медленно пошла в
деревню по грязной дороге.

Прошло много лет. И теперь в купе Савушкин вспомнил все это. Ему стало грустно. Он вспомнил, как много раз собирался написать Шурочке и как разные дела мешали ему это сделать, как постепенно и Шурочка, и Сосновка стали вытесняться из памяти другой, городской, его жизнью, в которой с поразительной скоростью мужал и менялся Савушкин. В конце концов, даже угрызения совести перестали тревожить его. «В конце концов,- подумал Савушкин,- у каждого мужчины бывает  в жизни первая женщина. И это так естественно и не трагично».
«Не   спрыгнуть,   ли?» — подумал  Савушкин, но            остался сидеть, хотя поезд почему-то задерживался.