Натурально мертвый

«Вещь не крикнет: “Еб*на мать!”»



Я разбил сначала одно, потом второе и, наконец, третье яйцо на сковородку и теперь смотрел, как они медленно жарятся. За окном стояла невыносимая жара. Все кругом расплывалось и жгло. Щелкнул вскипевший чайник. Я высыпал в кружку столовую ложку мерзкого растворимого кофе и залил кипятком. Когда-то я горделиво его не употреблял. Я пялился на эту грязно-коричневую муть и не мог понять, выспался я или нет. Впрочем, это давно не новость. И не мог понять я не только это.

На тарелке возникла яичница, кетчуп и свежий огурец. Впрочем, как и всегда. Ничего чрезвычайного не произошло.

Когда-то давно я думал, что в скором времени, когда выйду на работу, буду добираться до нее на велосипеде. Этот, как и множество других планов, обязательных для осуществления, в жизнь не воплотился. Со временем мне просто стало все равно. И моему животу тоже. Втирать смыслы жизни, якобы закупоренные в текстах, проще, чем ездить на велосипеде, для разглагольствований усилия не нужны. Человек, каждое утро жрущий яичницу, жизнь понимает всего острее. И более всего к ней ближе. Человек, сначала уверенно отложивший на потом, а потом смирившийся, потому что стало все равно. И так сойдет. Главное убедить себя, что уже ничего не поделаешь, да и не стоит что-то делать – какая разница. Да и вообще — перемены я люблю настолько, что всю жизнь покупаю одинаковые кроссовки, износив предыдущие до дыр.

Моя мысль скачет. Похер. Я доел свой унылый завтрак и теперь допивал кофе, наблюдая за тем, как смог пожирает город. Вспомнил, как сегодня утром жена вновь совершала одно из самых милых моему сердцу действий: с сосредоточением кардиохирурга и с шармом, который не снился ни одной принцессе – сидя на стуле напротив окна смотрелась в маленькое зеркальце и выщипывала брови. Я не знаю почему, но меня это сильно уж трогает, а трогает меня мало что, особенно – последние годы. Такой вот я загадочный.

Потом она спросила меня: «А в Монголии растут магнолии?»

Я улыбнулся и спросил в ответ: «А в Турции – настурции?»

Теперь день обещал быть хоть немного менее поганым.

Хотя бы обещал.

Потом она продолжила:

– Утром я проснулась со стойким убеждением, что твой день рождения сегодня, но потом вспомнила, что он завтра.

– Да, я родился завтра. – сказал я, готовясь совершить утренний туалет.

– Завтра? Ты родился давно… давно завтра! – хихикнула она, – а «давно» и «завтра» – это антонимы?

– Нет, кажется. Это разные категории, как по мне. Вообще этого всего нет: «антонимы», «херонимы», это все придумали такие же научные неучи, как я, чтобы студентов отчислять и чтоб зарплату платили, чушь это все. Ничего этого нет и не было никогда… – и тут я понял, что меня снова понесло, и поэтому молча ретировался в ванную, не желая портить супруге день. Эта Сильнейшая Из Всех Женщин одарила меня милой хитрой улыбкой чуть лукаво вздернутых губ, увиденных мной в ее зеркальце вкупе со стреляющими глазами Жизни. До меня немного дошло, что все еще не так плохо.

Я допил свой сраный кофе. Закрыл балкон, обулся и, на сто рядов проверив, все ли взял, начал передвижение на улицу. На площадке было тихо и пыльно. Бледные персиково-розовые стены подмигивали лампой дневного света. Я посмотрел на дверь квартиры, в которой мы жили раньше – однокомнатная, соседняя, дар сыну от родителей за разгильдяйство. Это потом мы переехали в двушку (тоже СЛЕГКА не без их помощи), в этих стенах когда-то орала по телефону старая армянка, теперь там орал только я, ввиду своего первобытного характера. Этот переезд едва ли не одно из самых насыщенных событий в моей жизни.

Я спустился с шестого этажа вниз по лестнице, дабы подвергнуть изгнанию и капитуляции мое жирное пузо. Хотя, еще не настолько жирное, но уже и не зародыш. На улице с погодой все обстояло еще хуже, чем я думал. Короткими перебежками, держась вдоль дома, я добрался до своего «косоглазого» – двадцатилетнего «киа», неизвестно почему до сих пор не переставшего возить мое бренное тельце. Да, когда-то я был радикально против автотранспорта и резко высмеивал и презирал всех тех, то не придерживался моей позиции, но потом все ушло известно куда (известно всем, кроме меня – я этот момент упустил), и когда мне было СЛЕГКА за двадцать и СЛЕГКА под тридцать – я сдался, и мой отец – величайшей силы человек – НЕМНОГО помог своему сынку приобрести сие чудо корейского автомобилестроения, которое, видимо, забыло, что нужно когда-нибудь умереть. Я вставил ключ в дверь, ввалился внутрь, предварительно, конечно же, разгреб книги и долбаные бумаги. Люблю почитать, знаете ли. Я захлопнул дверцу. Внутри было как в газвагене. Я вставил ключ в зажигание и повернул в положение «старт». Двигатель почему-то завелся. Я открыл переднее пассажирское и заднее левое окна – водительское давно заклинило. Прогрев, сорвался в универ, в этот хренов концлагерь, с выглаженными винкелями и возвышенными взглядами. Даже не спрашивайте, как я там оказался – сам не знаю, да и не «оказался», а «остался». Хотя, наверное, потому, что человек, который не в состоянии отстоять собственное мнение, может оказаться только в субъективной жопе. Будь ты хоть сверхреволюционен, это не имеет значения без реальных действий. Моя трепотня тоже значения не имеет.

Я ворвался на бульвар. Когда я начинаю раздражаться, то вожу как паралитик под кислотой. Хотя, я не знаю, каково быть под кислотой. И каково быть паралитиком.

Пока я ехал, ничего чрезвычайного не произошло.

Только вот свободных мест на стоянке не оказалось, поэтому встал я неизвестно где. Заглушил двигатель, закрыл окна, сгреб пожитки, и врезался всем телом в водительскую дверь. Попробовал еще – она не открывалась. Супер гуд, вери вандерфул, бл*дь. Я еле как перевалился на пассажирское сиденье и, матерясь, вылез. Опаздывал я уже минут на десять.

Решив сократить – шел прямо по газону. Меня окружила армия психов с газонокосилками в руках. Вокруг стоял сизый дым, а я был весь в траве. Насрать. Еще только 10:11 утра, а силы уже кончились. Говно. Я влетел в универ, ударившись о турникет и секунд сорок вспоминал, куда мне надо идти. Уже даже подумал, что перепутал день, но все-таки вспомнил, причем верно. Шаркая по коридорам, обогнал декана. Ее паучья внешность холодила, а парфюм отдавал сыростью. Я обогнал Леди Смерть.

Это был последний семинар в семестре. Я бы всех отпустил, но не мог этого сделать ввиду непрочности своего положения, и поэтому выглядел Гитлером в глазах студентов, подвергая их и себя этой пытке. Я силился убежать от гнусавых братьев Маннов, «решивших, что скука, это искусство», но ничего толком не выходило. В связи с этим лоботрясы явно думали, что мне просто нечего сказать. Что я просто не готов, как, в общем-то, и они. Но мне-то не положено...

Лоботрясы отказывались понимать банальную в своей избитости истину: всему свое время и место. И, что самое смешное – некоторые из них на самом деле бессознательно стремились к ее предельному воплощению. Просто, разумеется, не осознавали этого. Так вот: сегодняшние время и место явно не соответствовали братьям Маннам, хоть и предельно схожи с ними по духу. Клин, конечно, клином вышибают, искусство заклинает действительность и все такое, однако тут уже будет явный перебор, чреватый необратимыми последствиями. Иначе говоря – все мы тогда еб*нёмся. Ну, по крайней мере – я.

Так вот, я силился убежать от гнилостно напыщенного «немецкая литература там, где я», и, ктстаи, даже этот бред был скучен на столько, что усыпил одного из сыновей Томаса навечно. Я пытался лавировать, исхитряться и выманивать их на какого-нибудь другого автора. Причем в данном случае это должно было быть проще, ведь зарубежную литературу в отличии от отечественной, они хотя бы видели. Но после недолгих и тщетных попыток оказалось, что никто ничего не читает да и вообще – никому ничего не надо. Что, впрочем, не новость. Я, разумеется, понимал, что в любой аудитории есть те, кто самоуважительно молчит, не желая уподобляться выскочкам навроде прежде уже не раз упоминавшихся писателей. Вот с ними-то всегда и хочется поговорить, но из их ума слов клещами не вытянешь. Хотя, в этом есть и моя вина и вина моих коллег – когда годами открыто даешь понять, что верно лишь мнение тех, кого ты цитируешь и, изредка, твое, а все остальное – пыль с усов Константина Симонова – чего еще остается ожидать. Так что – я их понимаю.

Да и вообще, я только замещаю этот курс, не трогайте меня.

Не стану же рассказывать студентам о том, что, например, я столько читаю только потому, что смирился с тщетно прожитой жизнью, и теперь убегаю в книги, существуя их внутренним духом; это мои психотерапевты и транки. И делаю я так с ЮНОСТИ. И, что, возможно, всего горше, та полка книг, где самое сокровенное и любимое, где то, что сильнее прочего возвращает к жизни – больше не знает тепла моей руки и напряжения взгляда. И не потому, что я уже давно умер, а потому что разрыв между их мыслями и моим существованием стал окончательно невыносимым. Да, я принадлежу к этой категории людей, которых надо бы толкнуть, дабы, наконец, упали. Шутка.

Сначала я винил других в том, что они эгоистично ограничивают «мою свободу». Родственникам больше других хотелось, чтобы я жил так, как удобнее им. Я их не осуждаю, мы все такие, это не со зла, а согласно нашей природе. Это нормально. Я все сильнее закреплялся на привязи, а цепь становилась все короче. Потом я смирился окончательно. И зажил во имя чужого удобства. Я бы всем рекомендовал ненавидеть за слабость прежде всего себя, а не других, за то, что они не такие, какие нужны нам. Бредя в толпе как в реке говна присмотритесь и увидьте, что бредете внутри себя, гноем в замшелых венах. Потому людей я ненавижу. Хотя, наверное, нет, ведь себя мы любим, а другие – это и есть мы.   

Я отпустил всех в столовую где-то на полчаса раньше, а потом беспечно пришел на кафедру – гений. Захлебываясь в отчетах, отчитываниях и отсчетах, в научно-фантастических статьях, которые я должен был писать, согласно контракту, чтобы меня — не дай бог — не отпустили на волю, я сбежал к черту сначала в коридор, а потом в машину. Пытаясь влезть внутрь, я едва не сломал дверь, но потом вспомнил об обновлении, и нырнул на пассажирское сиденье. Внутри было хреново пекло, но ничего! Я лихорадочно спрятался в книгу, что обычно привык делать последние всегда. «На Плайя-дель-Рэй было умиротворенно. Хорошо выбраться с переполненного грязного двора, где я жил. В нем не было ни капли тени, и солнце палило нас нещадно. Все мы были так или иначе безумны. Даже собаки и кошки безумны – и птицы, и почтальоны, и уличные шлюхи…» Нет, не то! Читал тысячу раз! «Мы ждали и ждали. Вместе. Не знает, что ли, психиатр, что ожидание — одна из тех вещей, которые сводят людей с ума? Всю жизнь люди ждут. Ждут новой жизни, ждут смерти. Ждут в очереди за туалетной бумагой. Ждут в очереди за деньгами. А если денег нет, ждут в очередях подольше. Ждешь, когда уснешь, а потом ждешь, когда проснешься. Ждешь женитьбу и ждешь развода. Ждешь дождя, ждешь, когда он кончится. Ждешь еды, а потом снова ждешь еды. Ждешь в приемной у врача вместе с психами и опасаешься, что ты один из них…» СУКА, ОПЯТЬ!!!

Неистово матерясь, я вылетел из машины, но потом, через некоторое время, успокоился. Всенижайший раб покорно вернулся к балабольскому станку – ничего не поделаешь.

Писать я перестал давно – о чем мне писать, если весь мой жизненный опыт ограничивается событиями, по силе и насыщенности сравнимыми с переездом в соседнюю квартиру? О том, как я в течение последних двадцати лет ем на завтрак яичницу и огурец? Не думаю. А выдавливать из себя небылицы – дело еще более низкое. По молодости невероятно боялся того, что день, когда я перестану писать, может все-таки придти, однако как оказалось – его приход я почти не заметил. Не стоило, значит, и начинать.

Отбалаболив положенное количество времени, я ввалился в «косоглазого» и окольными путями пытался доехать до дома. День заканчивался, но прохладнее не становилось. На путь времени я потратил столько же, сколько бы потратил стоя в пробке, однако я хотя бы двигался. Точнее, «косоглазый» двигался – мой личный рикша, я же – томно отсиживал зад. По дороге я заехал в пару лавок за всякой травой и другими продуктами. Около дома я в последний раз попытался открыть водительскую дверь – результат не изменился. По дурацкой привычке, снова спрятался в книгу. «К  тому же малейшая неприятность, причиненная людьми или вещами, если постоянно ее пережевывать и рисовать  в  ярких красках  и  в  увеличенном  масштабе  –  может  разрастись  до чудовищных размеров, и лишить  нас  всякого  самообладания.  Ко всякой  неприятности  следует относиться как можно прозаичнее и трезвее, чтобы  перенести  ее  по  возможности  легче...»

Я задремал к чертовой матери. И проснулся только тогда, когда моя кровь окончательно превратилась в желе, а голова размякла. Я экстренно катапультировался из газвагена и короткими перебежками, держась вдоль дома, добрался до квартиры.

Ничего чрезвычайного не произошло.