Я ловлю ночь

   Мне не было иного дела, я слушал ночь.

   Шорох и шелест миллионов копыт, обутых в мягкие шины, проникал в окно далёким плеском неведомого океана чужих событий, судеб и страстей.

   Гул городской жизни вибрировал в пределах  допустимого тона головной боли от постоянного стресса и похмельного синдрома, до невыносимо надрывного воя, который, состоял  из чего-то равно похожего и на пароходный выдох, и на собачий плач,  и на стон обиженной скрипки, и на звон колокола упавшего с колокольни. Странный квартет, если учесть, что по близости нет ни храмов, ни пароходов. Городские собаки давно разучились плакать, а скрипачи больше не играют по ночам на улице.
   
   Обычная душная июньская ночь, пахнущая подкопченной резиной и асфальтом, немного саднящая в горле слезой тополиного пуха. Она безвольно ищет побег из каменных объятий города. Она спотыкается о фонарный свет; сторонится ярких витрин; пугается потоков холодного сияния рекламы обещающей райскую жизнь в аду.

   Душная июньская ночь это – смешанный в кальяне приторный аромат воспоминаний о несбыточном, возможном и давно прошедшем.

В отличие от кишащих многолюдьем бессонных площадей и проспектов на окраине большого города ночь не так тяжела, и не так безнадежна. Здесь она состоит из отдельных картинок: вот над пустым перекрестком висит полусонное перемигивание светофоров, а над крышами домов хорошо виден колодец луны упавшей в распахнутое небо, и повсюду отчаянно мечется  свет не то одиноких, не то одичавших фар, он мечется до тех пор пока, наконец,  не заблудится и не уснет в соседнем дворе. 

   Я сижу напротив. Сижу на подоконнике в комнате мало приспособленной для жизни. Сижу на границе света и тени. Круг света от настольной лампы без абажура сдвинут в угол комнаты. На тумбочке под ним свободно рассыпались из разорванной пачки папиросы. Сиротливо белеет стопка недорогой бумаги. Рядом пара карандашей – обнюхивают друг друга. Здесь же стоит стакан спитой заваркой, временно превращенный в пепельницу. Я сижу на границе света и тени, и не тороплюсь слезть с подоконника, я просто сижу и слушаю. И чем тише становится мелодия ночи, тем больше мне хочется узнать о ней.

   Тем более, что в комнату только что влетела ночная бабочка и устремилась к лампе. Нестерпимый жар заставляет её метаться вокруг раскаленной колбы. Мельтешение крыльев стремительно вычерчивает на стене узоры, среди которых я сначала обнаруживаю паутину, порванную осенним ветром; потом вижу парус, скользящий по крутой волне; и, наконец, узнаю балерину, кружащуюся в танце. Я хорошо помню эту девушку. Она давно ушла от меня, ушла, потому что любила сильных мужчин. Она ушла решительно, не оставив в память о себе ничего –  даже пустых сновидений. Но всё равно оставила слишком много.

   Мне захотелось курить. Мне захотелось прогнать и балерину, и бабочку, и другие странные видения, и все порожденные ими воспоминания, но едва я слез с подоконника, во мне проснулось иное желание, лишь накануне вечером мною проклятое и забытое – писать стихи.

   Карандаши, бумага и папиросы, всё необходимое было рядом.

   Вместе с запахом серной спички улетучилась апатия, с первой затяжкой возникло предчувствие схватки, борьбы. Карандаш ещё не выдумал первой буквы, а на белом листе, как на экране, уже заструились тысячи картин и встреч. Мимоходом я узнавал в них прожитые годы. Вместе с разводами теней от табачного дыма они текли по странице, срывались с тумбочки на пол, и вероятно попадали в Лету, следить за ними было некогда, а куда ещё они могли попасть –  я не знал, едва успевая следить за невероятным шествием, обнаружившимся передо мной.
 
   Лист бумаги превратился в дорогу. Дорога заполнилась сумрачными толпами шутов, негодяев и проходимцев: голый король и король в изгнании; палачи и их жертвы; ликующая рать победителей и скорбная цепь побежденных; плачущие сироты обгоняющие счастливых ребятишек в надежде когда-нибудь да ухватить Бога за бороду; разлучённые со счастьем лезут под ноги оседлавшим удачу; а мудрецы ведающие тайнами делают вид, что знают, где находится конец их пути, и конец всех бед зовущих нас в дорогу.

   Моё присутствие в качестве соглядатая здесь ни для кого не тайна. Моё имя рифмуют с проклятьями. Мне улюлюкают. Надо мною плачут и смеются одновременно. Им всегда весело, когда мне плохо, потому что, если весело мне –  я забываю о них!

   Продолжая  думать о том, что я ловлю ночь, лениво передвигая слова  и фразы, будущего стихотворения, замечаю полночного кота заскочившего ко мне на огонёк. Недавний законный участник не законного шествия кот решил теперь взгромоздиться на оставленный мной подоконник.
 
   Мурлычет бестия.
   Пушит хвост.
   Кого-то зовет?
   Хозяйку?

   А вот и она!

   Та, которую я так долго искал, меньше всего сейчас походит на ведьму. Ловить, искать её можно, но найти и поймать никогда. Она слишком красива. Слишком умна. Слишком похожа на всех женщин, которые, уклоняясь от встреч, избегая свиданий, путешествуя рядом и никогда вместе со мной, превратили меня в безумца, в одержимого мечтой дурака.

   Стоя на подоконнике, она кажется очень высокой. Прямые черные волосы струятся у неё за спиной. Высокая чёлка, над темными бровями удивительного рисунка, передающими её насмешливый характер, заколота крупной булавкой с изображением мотылька, изумрудные крылья которого меркнут в сиянии её глаз. Глаза зеленые, как та часть солнечной радуги, встречающаяся над заводью в невыносимую жару, когда выходишь на берег из прохладной воды, после охоты за лилиями. Щеки заштрихованы румянцем под высокими скулами. Рот большой с губами подвижными, но не слишком тонкими легко передаёт её игривое настроение, следуя за лукавой улыбкой уже вспыхнувшей в глазах, он с не меньшей приязнью открывает ровные зубы. Нос прямой, ювелирной, почти штучной работы. Видимо мастер, создававший этот шедевр в последнее мгновение едва прикоснулся к его кончику и нос превратился в чудо, умеющее рассказать не только о нежной непосредственной его хозяйки, но и одновременно о её умении  понимать все неуловимое и недосказанное. На подбородке у неё едва заметная ямочка. В ней самой всё  недосказано и неуловимо.

   Одета просто. Лёгкий полупрозрачный сарафан, с рисунком  заставляющим разрываться в поисках  скрытого в нем сюжета, и попытках угадать под его тканью живые прикосновения стройного тела. Весь её облик чудесным образом поселяет во мне ощущение удивительной свежести.

   Берегитесь таких женщин, если вам повезет их встретить. Особенно, если они, балансируя над карнизом, позовут вас пройти вместе с ними по самой кромке над стаей выбеленных зим.

   Что это? Тополиный пух? Наступила зима? Или мы беседуем уже тысячи лет?

   Где все? Где твой кот?
   Я крестьянин, а не поэт!
   Не заставляй завидовать меня!
   К страданию привыкаешь, а к любви привыкнуть не возможно!

   Я не могу изменить себя. Всё вокруг. Всех. Я могу заставить всех делать всё что мне угодно. Для меня нет границ, нет времени и расстояний. Всё что угодно в моей власти, кроме собственной больной души пришитой гнилыми нитками к сердцу, наполненному ядом, схожему по вкусу с ягодой рябины, когда зимой в ней начинает бродить горький сок.

   Зачем торопиться? Зачем нарушать ход событий? Мне не нужен ни май, ни январские морозы с сиреневыми облаками? Мой май далёк, но неизбежен. А наш май нам заказан, вслед за апрелем мы не проснемся вместе подхваченные соловьиной трелью. Прости, родная. Я бы променял место в раю на место рядом с тобой. Ты сделала для меня больше, чем я того стою. Ты заставила меня поверить в то, что ты есть. Я всегда буду знать это и верить. Я никогда не стану другим.

   А теперь уходи!

   Мерзкий звук падения обугленных крыльев к подножью стоваттного жертвенника возвращает меня на место.

   Возвращает мне душную ночь и какую-то лживую пафосную жалость, о которой читателю лучше не говорить. Она уже разливается предательской кляксой с чернильного карандаша, побывавшего в спитой заварке, и гремит весёлым бубенчиком на дурацком колпаке, оставленном мне на память кем-то из гостей, побывавших у меня здесь сегодня.


   http://www.stihi.ru/2015/07/22/6125