Великому Бунину. Охота

Антоновские яблоки. Охота.
III.
... на дворе трубит рог
и завывают на разные голоса собаки. Выхожу на порог:
– Ну, однако, нечего терять золотое время!..
    Я  сейчас ещё  чувствую,  как жадно и ёмко дышит молодая грудь моя
холодом ясного и сырого дня –
под  вечер,  когда гаснут в избах огни,
когда, бывало, едешь в окружении  шумной  ватаги, 
возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье в бега,
в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, что не виден даже издалека,
уже одним своим  названием волнующий  охотника. 
     Едешь на злом, сильном и приземистом "киргизе",
крепко сдерживая его поводьями, 
и чувствуешь себя слитым с ним почти воедино,
рядом с другими охотниками-друзьями.
    Он фыркает, просится на рысь, даже на замечая на опушке зелёной травы, 
шумно шуршит копытами по глубоким и лёгким коврам чёрной осыпавшейся листвы,
лежащей в траве почти на весу,
и каждый звук гулко раздаётся в пустом, сыром и свежем лесу. 
   Тявкнула  где-то  вдалеке  собака,
ей страстно и жалобно ответила другая, третья –
и вдруг весь лес загремел, будто там волков стая,   
точно он весь стеклянный – от крика и бурного лая.
    Крепко грянул среди этого гама выстрел –
и всё "заварилось"
и куда-то вдаль покатилось,
      Береги-и! –  завопил кто-то отчаянным голосом на весь лес.
"А, береги!" – мелькнёт в голове опьяняющая мысль, будто вселился бес:
гикнешь на лошадь и, как сорвавшийся с цепи, помчишься по лесу,
уже  ничего  не разбирая по пути.
Только деревья мелькают перед глазами в лесу
да лепит в лицо грязью из-под копыт  лошади. 
   Выскочишь из  лесу на коне, его чутью я всегда верю,
увидишь  на  зеленях пёструю, растянувшуюся по земле стаю собак,
и ещё сильнее наддашь "киргиза" наперерез зверю  –
по зеленям, взмётам и жнивьям – и скачешь так,
пока, наконец, не перевалишься в другой лесной остров, что звать Волчьим схроном,
и  не  скроется  из  глаз  стая вместе со своим бешеным лаем и стоном. 
    Тогда,  весь  мокрый  и  дрожащий  от напряжения,   
осадишь   вспенённую,  хрипящую  лошадь, хоть и путь проделал  длиный,
и  жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины. 
    Вдали  замирают  крики охотников  и  лай  собак,  всё замирает, недвижно,
а  вокруг  тебя – мёртвая тишина.
Полураскрытый строевой лес стоит неподвижно,
и кажется, что  ты попал  в  какие-то заповедные чертоги сна.
    Крепко пахнет от оврагов сыростью грибной, 
перегнившими  листьями  и  мокрой древесною корой.
И сырость из оврагов становится всё ощутительнее, в лесу холоднеет и темнеет.
Пора на ночевку. Вечереет.
   Но собрать собак после охоты трудно.
Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога в лесу, да громко так,
долго  слышатся крик, брань и визг собак...
    Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников, все сразу, чтоб наверняка,
в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого помещика-холостяка
и  наполняет  шумом  весь двор  усадьбы, которая  озаряется фонарями,
вынесенными навстречу гостям из дому, лампами и свечами...
      Случалось, что у такого гостеприимного соседа охота жила по нескольку дней.
По ледяному ветру и первому  мокрому зазимку, на утренней заре ранней
уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, всё поздней,
все в грязи,  с раскрасневшимися  лицами, в удачную завтрашнюю охоту веря,
пропахнув  лошадиным  потом,  шерстью затравленного зверя,...
     Когда случалось проспать охоту, отдых был особенно приятен. Лежишь у окна,
просыпаешься  и долго потягиваешься в постели. Во всём доме – тишина.
Слышно,  как  осторожно  ходит  по  комнатам  садовник, растапливая  печи, 
и  как  дрова трещат и стреляют в печи.
   Впереди – целый день покоя в безмолвной уже по-зимнему усадьбе.
Не спеша оденешься, побродишь по саду, получая удовольствие в медленной ходьбе,
найдёшь случайно забытое холодное и мокрое яблоко в мокрой листве
и  почему-то  оно  покажется необыкновенно  вкусным, дома не такие,
совсем  не  такие – вкусные, но другие.
––––––
Иван Алексеевич Бунин. Антоновские яблоки. (Отрывок.)
III.
... на дворе трубит рог и завывают на разные голоса собаки.
-- Ну, однако, нечего терять золотое время!      Я  сейчас  еще  чувствую,  как жадно и емко дышала молодая грудь холодом ясного и сырого дня  под  вечер,  когда,  бывало, едешь   с   шумной   ватагой...,  возбужденный музыкальным гамом собак, брошенных в чернолесье, в какой-нибудь Красный Бугор или Гремячий Остров, уже  одним  своим  названием волнующий  охотника.  Едешь  на  злом,  сильном  и  приземистом "киргизе", крепко сдерживая его поводьями,  и  чувствуешь  себя слитым с ним почти воедино. Он фыркает, просится на рысь, шумно шуршит  копытами по глубоким и легким коврам черной осыпавшейся листвы, и каждый звук гулко раздается в пустом, сыром и  свежем лесу.  Тявкнула  где-то  вдалеке  собака, ей страстно и жалобно ответила другая, третья -- и вдруг весь лес загремел, точно  он весь  стеклянный,  от  бурного лая и крика. Крепко грянул среди этого гама выстрел – и все "заварилось" и  покатилось  куда-то вдаль.   
   -- Береги-и!  --  завопил кто-то отчаянным голосом на весь лес. "А,  береги!"  --  мелькнет  в  голове  опьяняющая  мысль. Гикнешь на лошадь и, как сорвавшийся с цепи, помчишься по лесу, уже  ничего  не разбирая по пути. Только деревья мелькают перед глазами да лепит в лицо грязью из-под копыт  лошади.  Выскочишь из  лесу,  увидишь  на  зеленях пеструю, растянувшуюся по земле стаю собак и еще сильнее наддашь "киргиза" наперерез зверю,  -- по зеленям, взметам и жнивьям, пока, наконец, не перевалишься в другой  остров  и  не  скроется  из  глаз  стая вместе со своим бешеным лаем  и  стоном.  Тогда,  весь  мокрый  и  дрожащий  от напряжения,   осадишь   вспененную,  хрипящую  лошадь  и  жадно глотаешь ледяную сырость лесной долины.  Вдали  замирают  крики охотников  и  лай  собак,  а  вокруг  тебя  --  мертвая тишина. Полураскрытый строевой лес стоит неподвижно, и кажется, что  ты попал  в  какие-то заповедные чертоги. Крепко пахнет от оврагов грибной сыростью,  перегнившими  листьями  и  мокрой  древесной корою. И сырость из оврагов становится все ощутительнее, в лесу холоднеет  и темнеет... Пора на ночевку. Но собрать собак после охоты трудно. Долго и безнадежно-тоскливо звенят рога  в  лесу, долго  слышатся крик, брань и визг собак... Наконец, уже совсем в темноте, вваливается ватага охотников в усадьбу какого-нибудь почти незнакомого холостяка-помещика  и  наполняет  шумом  весь двор  усадьбы,  которая  озаряется фонарями, свечами и лампами, вынесенными навстречу гостям из дому...      
Случалось, что у такого гостеприимного соседа  охота  жила по нескольку дней. На ранней утренней заре, по ледяному ветру и первому  мокрому зазимку, уезжали в леса и в поле, а к сумеркам опять возвращались, все в  грязи,  с  раскрасневшимися  лицами, пропахнув  лошадиным  потом,  шерстью затравленного зверя,...
     Когда  случалось  проспать  охоту,  отдых   был   особенно приятен.  Проснешься  и долго лежишь в постели. Во всем доме -- тишина. Слышно,  как  осторожно  ходит  по  комнатам  садовник, растапливая  печи,  и  как  дрова трещат и стреляют. Впереди -- целый день покоя в безмолвной уже по-зимнему усадьбе. Не  спеша оденешься,  побродишь по саду, найдешь в мокрой листве случайно забытое холодное и мокрое яблоко,  и  почему-то  оно  покажется необыкновенно  вкусным,  совсем  не  таким,  как  другие.