ЯКОВ и АННА - 5

Журнальный вариант ("Сибирские огни" № 07 - июль и № 08 - август 2015)

(Начало в "ЯКОВ и АННА – 1" - http://www.proza.ru/2015/07/18/248)

7 июля.
(Неотправленное письмо.)
Привет, Ка-Ка!
Потянуло еще написать. Видать, не все высказал. И вообще, давно хотел поговорить-посоветоваться.

Я и в самом деле захотел уехать. Но не просто из города, а от Ани. Захотелось побыть одному, без всяких свиданий-хождений, дневников, взаимного недовольства и выяснений отношений. Я написал тебе, что не могу понять Анюту, но не до конца раскрылся. Постеснялся что-то…
 
Конечно, ей хочется другого — семейной жизни, но зачем давить на меня… А она частенько это делает: то ей кажется, что я не так ласков, то вообще наши встречи ее не устраивают. Все грозит, что заведет другого. Даже о своих студентах пишет, не только о злополучном Эдике, но и о каком-то Виталии, который, видимо, звал или все еще зовет ее на Енисей. Вот и в театр с кем-то собиралась. Может, и не только в театр… Лучше бы молчала. А то все описывает и потом дает мне свой дневник. Видимо, специально, чтоб меня подразнить. Или даже разозлить, чтоб я наконец-то решился. Только вот… на что?

Иногда мне кажется, что все наши встречи ей надоели и она хотела бы их побыстрей изменить. В любую сторону, лишь бы что-то изменить. Меня уже давно мысли теребят, что мы друг друга в чем-то не устраиваем. Даже в интимном плане. Я тебе никогда не говорил. «Даже» — так как есть еще и другое. Хотя это тоже почти интим — с душой связано, с личным…

Помнишь колхозные слова: «Хорошо, что я не еврей»? Слова не твои, но ты же промолчал. Не обижайся, Ка-Ка, что я, как говорится, тонко намекаю на толстые обстоятельства. Но без доверия друг к другу не может быть настоящей дружбы. И вообще, ни у кого не может быть удачного будущего… Хоть мы тогда тоже немало приняли, но я все помню. Я сам должен был защитить себя, а тоже промолчал. То ли постеснялся, то ли струсил. Побоялся остаться один. А вернее — один на один со своей… национальностью. Унизился не только перед вами, но в первую очередь перед самим собой. Как будто предал своих родителей. Дикое самоуничижение. Никакой гордости, одна жалость…

Ведь я даже с тобой не обо всем говорю. Видать, все еще не могу что-то в себе преодолеть. Да и ты помалкиваешь на эту тему. Может, просто понимаем, что не сможем ничего изменить. Ни здесь, ни там — наверху, в стране. Да и видимых причин для таких разговоров вроде нет. Но если совсем честно, то зачастую я жду какого-то подвоха. А то и предательства. Вернее, удивлюсь, если такое случится, но удивлюсь как-то не очень...

Да и о другом… Хотя чего стесняться... Иногда мне кажется, что я Аню именно не устраиваю. Ну… когда вместе бываем. Как это говорится?.. Не удовлетворяю. Тьфу, даже это слово писать противно. Словом, когда бываем совсем одни, она все причитает: «Еще немного, еще, еще…» А я уже и так на всю катушку, вернее на все удилище…

Тебе, конечно, смешно, а мне что-то не очень. Поэтому и говорю, что мне надо понять Анюту. Вернее, нам надо понять друг друга. И в первую очередь — самих себя. Уверен, она тоже до конца себя не понимает. Держит меня на голодном пайке. А с голодухи — на любую блондинку… В прошлом году (по-моему, я рассказывал) на майские праздники я озверел: подцепил девицу — и к тебе. А тебя дома не было. Может, и к счастью. Такую подцепишь, а потом от нее подцепишь — ты однажды проходил эту школу.

Почему я вспомнил о девице? Да вот хочу сказать, что мысль о своей хате давно вертится в моей башке. Ведь Аня не только тетю Шуру стесняется, но и тебя, дорогой Ка-Ка. Признаться, мне тоже не по себе: даже дышать стараюсь тише.
Только не знаю, согласится ли Аня на такую «неокольцованную» жизнь. Но это же со мной, а не как ее закадычная подружка — со многими. Аня почему-то ее защищает. Как-то все странно. Может, что-то строит из себя…

Вот и родители ее… Мать — молчаливая, настороженная. Ни разу чашку чая не предложила. Аня говорит, что мать в ее чувствах ко мне сомневается. А мне кажется, что она больше во мне сомневается. Не знает, как помочь своей доченьке.

Вот и ее отец не показывается (я его только один раз мельком видел). Ему вообще неинтересно, с кем их дочь встречается? По-моему, они в семье не дружат… Конечно, женятся не на родителях. И все же…

Ты смелый мужик. Надеюсь, меня поймешь, если скажу, что твоя смелость — от твоей раскованности: можно и евреечку, и татарочку, и русскую, и любую… Хоть в постель, хоть куда. Конечно, можно и мне... Но, видать, трусливый. Или другое… Мне все сложнее… Я знаю, как болит душа, когда над тобой смеются, когда тебя предают. У меня не только в институте, но и в школе были разные случаи… Словом, целый комплект. Или, вернее, комплекс неполноценной жизни.

А может, комплекс собственной неполноценности?..
 
17 июля.
(Из неотправленного письма.)
Ну что, уважаемый инженер-офицер, вот я и сходила с утра в магазин… И сразу пишу. Чего тянуть время? И так уже много потеряно.

Если ты действительно думаешь о наших отношениях, как твой лучший друг Константин, то не кажется ли тебе, что лучше их совсем не поддерживать? И нечего ждать-выжидать, а лучше пережить — и отвыкнуть.

Как надо понимать его слова: «У нас сейчас гон. Поэтому нам надо только одной любви, а не семьи»? Ты на меня не сердись, я совершенно не хочу помешать вашей дружбе. Но я имею право на свое мнение…

Мне думалось, что мы всегда гордились нашими отношениями, а что оказывается — один только «гон»? Я давно заметила, что ты без этого не можешь… и сердишься на меня. И еще хочешь, чтоб я верила твоим хорошим письмам и разным нежным словам? Все это я принимаю теперь… как легкомысленный обман. Не могу и не хочу слышать никаких оправданий! И вообще, у меня зреет решимость сказать тебе все.

17 июля.
Весь день мучаюсь от слов Ка-Ка. После подобных разглагольствований невольно задаешься вопросом, правильно ли поступаешь. Может, действительно, напрасно теряешь время? А то и годы уйдут, и за тобой больше не будут ухаживать красивые мужчины…

Яшка, какие сумбурные мысли лезут в голову. Так хочется услышать тебя. Что бы ты посоветовал? Права ли я? И этот случай с Галкой… Не буду вдаваться в подробности, но расскажу… Ее просто обманули. Поверила признаниям в любви… И что ей возле Эдьки не сиделось? А тут еще твой Ка-Ка… Он воспользовался ее плохим настроением: пригласил в гости, чтоб «успокоить». Галка мне все рассказала. И сам Ка-Ка подтвердит, когда будет хвалиться тебе очередной победой.

Как это мерзко — без любви, без всяких чувств… Зачем он так поступил?

Яшка, как я ценю тебя и наши отношения, что они не столь пошлые. Нет-нет, я хочу сказать, что наши отношения не столь… не такие, как у многих — без души, без сердца, без будущего…

Яшечка, я еще крепче уверилась в своих чувствах. И теперь знаю, что самый близкий для меня человек — это ты. Я хочу быть с тобой. И душой, и всем-всем! Я не собираюсь себя сдерживать. Я буду ласкать тебя… как ты этого захочешь… Я буду любить тебя. Я люблю тебя.
 
18 июля.
День проходит, а я даже половины не прочитала. Завтра, наверное, завалю.
Но если сдам, сразу уеду к сестре, подальше от города. Устала. Так хочется ясности, определенности. Как тяжело любить только самой. А ты? Почему молчишь? Тоже удрал? Зачем?.. Думаешь? Мучаешься?..
 
19 июля.
(Записка на тетрадном листочке; передала Яше Шварцману Галя Иванова.)
Яшечка, с приездом!

Сегодня уезжаю в Т-ск. Отпуск до 17 августа. Приеду — позвоню. До встречи. Интересно, какой она будет?..

В прошлом году ты не привез мне мячик. А в этом?
Аня.
 
22 августа.
Вот, ишачок Яшутка, остались мы одни, не придет больше твой покровитель и не поговорит с тобой. С Нового года ты молча сидишь на тумбочке и наблюдаешь за нами. Скучно тебе, но что поделать. Ведь не побежим же мы за ним. Видимо, он не так уж и любит нас, коль столь легко отступил.

И я повыбрасываю все Яшины подарочки. И тебя выброшу! И корсет его любимый. Хотя нет, корсет не его, мой, не выброшу. Он не только фигуру лечит и выпрямляет. Уверена — моя прабабка ходила в нем гордо и независимо… и я так же делала. И буду делать!

Интересно, а как Яков Рувимович отнесся к нашему разрыву? Как к простой ссоре? Или рад, что вырвался на свободу? Навсегда... Наверняка сумбур в его курчавой башке.

А чтоб не мучиться вопросами и сильно не переживать, надо переключить избыток своей энергии на выполнение какого-нибудь трудового процесса. Пилить дрова, например, носить уголь. Плохо только, что сейчас еще лето, а не зима: печку не топим.
 
23 августа.
Как же так можно, ведь прошло всего два дня, как мы расстались… Неужели это так легко и просто — после всего, что было между нами? Зачем ты убиваешь во мне последнюю веру в людей? Неужели все такие пошляки? И ты, кого я всегда защищала перед всеми, тоже оказался таким же… Боже, как я ненавижу людей! Это бесчеловечно. Это жестоко. Тогда и тебе я желаю того же…

Нет-нет, я беру свои слова назад. Прости меня. Я была бы счастлива обмануться!.. Но нет, красный мотоцикл и твой красный спортивный костюм… Неужели это правда? Как ты мог? Ведь прошло всего два дня! Неужели тебе так легко, что ты можешь ездить... Я не могу поверить, что за твоей спиной может сидеть кто-то еще, кроме меня. Но я видела: девица держалась за тебя, обнимала…

Да, я сейчас беснуюсь, не просто злюсь, не просто ревную, я… я разорвала бы тебя!

Что делать, в кого верить? Господи, скажи, подскажи... Или верить надо только в себя? Но вдруг у меня не хватит сил, что тогда?.. Жалею, что мы когда-то встретились. Такая жестокая расплата. Так обидеть меня мог только злой человек. Но это сделал ты, которого я таким никогда не считала.

Неужели я не выдержу? Неужели смалодушничаю и приду к тебе. Нет, этому не бывать! Пусть как угодно будет трудно, но не приду.

Вот и карты говорят…

К черту эти гадания! Хватит малодушничать! Плюнь на него, Анна! Он не заслужил твоих переживаний.

Уже давно мне говорили, что ты хитрый, нечестный, но я не хотела в это верить — и убедилась сама. Ты даже хуже своего друга. Тот хоть не скрывает своих любвеобильных намерений.

Что ж, шуруй, плакать не собираюсь!
 
25 августа.
Ты придешь, ты не можешь не прийти. Ты обязан прийти. В это я верю. Я не хочу больших обещаний. Просто приди.

За окном идет дождь. И мне все время слышатся твои шаги. Где ты можешь быть в этот воскресный день? Ты должен прийти… Успокой меня. Сердце пронзила боль... Неужели ты не чувствуешь это?
 
26 августа.
Я думала, что все забывается. Даже любовь. Мол, время делает свое дело. Тем паче что многое меня не устраивало в наших отношениях, мне вечно чего-то не хватало. Но теперь, когда все потеряно, прошлое кажется таким милым, таким дорогим. Как трудно расставаться с хорошим и привычным. Как тяжко забывать…

Завтра вторник; прошла неделя, ты должен прийти. У меня такое предчувствие. Неужели оно обманет меня? Тогда я не знаю, на что решусь. Но страшнее всего, если я приду сама. Лучше уж уйти битой, но с высоко поднятой головой. Не знаю, право, не знаю…

Мать гаснет, скоро всему придет конец. Мы часто ссорились. Наверное, я не любила ее. Обидно, что мои родители не сумели сделать свою жизнь красивой и детям не смогли дать ничего хорошего. Каждый у нас в семье живет своей жизнью. С братом ругаемся, родители как чужие (им тоже чихать на нас, особенно отцу)… ничем не делимся, не помогаем друг другу. И так с детства. Уже давно я потеряла веру в близких людей. Что уж тогда говорить о других — о завистливых тетках и дядьках… Что может быть хорошего? Родительский кусок хлеба всегда стоял в горле. Только и попрекали: «Мы вас кормим, а вы — ни печь растопить, ни в магазин сходить». И ходили, и растапливали. Конечно, ленились. Но разве родных детей хлебом попрекают?

И вот ты… Была надежда на что-то чистое, доброе, хорошее. Я так хотела вырваться из затхлого родительского домишки, из этой семейной нелюбви. Я так надеялась на тебя, на нашу любовь…

Когда все ложатся спать, я открываю эту тетрадку и пишу тебе. Пишу и плачу… плачу и пишу. Никого близкого и родного рядом нет. И так каждую ночь… Неужели твоя душа не чувствует, как мне тяжело, что скоро я останусь совсем одна…

Ты должен прийти завтра. Не будь упрямым, как… как ишачок Яшутка. Вот так!
 
28 августа.
Ты не пришел. Мне очень тяжело. Сразу две беды: умирает мать, умирает любовь.

Я приду, унижусь. Но только на время. А когда не будет матери, мы снова расстанемся. Сегодня я иду к Косте и попрошу твоего друга...
 
20 сентября.
«С ума сошла потом не оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась; что он способен был ее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла этого превращения. А сверх того и обида; понимаешь, какая обида! В ужасе, а главное, в гордости она отшатнулась от него с безграничным презрением…»

Господи, даже в старых книгах находишь сегодняшнюю боль. Неужели это вечно? Но от этого не легче. Пожалуй, наоборот.
 
11 октября.
«Он взял от меня все, что мог, и теперь я не нужна ему…
Все кругом люди, люди, сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга... Разве все мы брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга, мучить себя и других?..»

«Она с отвращением вспоминала то, что называлось любовью… Она думала о том, как жизнь могла бы быть еще счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно бьется ее сердце…»

«Все неправда, все ложь, все обман, все зло!»

«Туда! — говорила она себе, глядя в тень вагона. — Туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя…»

С ужасом прочитала эти строки. Предсмертные мысли Анны (боже, тоже Анна!) так схожи с моими мыслями в последнее время. Неужели можно прийти к такому концу? Мне становится страшно, что в таком положении жизнь ни к чему.
 
30 ноября.
Все, что было сегодняшним вечером — и вино, и смех, и танцы, — все было бы для тебя.

Пусть я пьяна, но я люблю тебя.

Милый мой, приди, склони свою голову, я буду так тебя любить!..
 
12 декабря.
Я позвонила тебе. Сказал, что зайдешь сегодня, и замолчал.

Я хочу, чтобы ты прочитал и знал обо всем. И не будь таким жестоким — только не молчи. Не унижай меня еще раз.
 
13 декабря.
Нужно разобраться в своих чувствах. «Боюсь, что с твоей стороны это просто эгоизм», — сказал ты, прочитав мои последние записи.

Когда мы расстались, меня разбирала обида и злость: почему ты не приходишь? Ты должен был прийти первым! Но ты не приходил…

И вот пришел. И опять тебя нет рядом… И снова не могу разобраться в своих чувствах и переживаниях. Да и не надо! Я ненавижу тебя так, как не ненавидела никого. Как хорошо, что я ничего не сказала тебе об умирающей матери. Мне не нужна твоя доброта из-за жалости. Я с отвращением вспоминаю прошедшее.
 
1 января.
«Милый Шварцман, милый Яшик!»
Так обращалась я к тебе. Теперь называю тебя так, как последнюю... Может, потому что слишком много страданий… Но все равно люблю тебя и хочу, чтобы ты вернулся ко мне. Может, потому что хочу покоя. Не больше.

О, как я ненавижу тебя, подлый обманщик! Гуляй по свету вечно свободным… и безрадостным.

Как теперь верить, кому верить? Вот они, самые близкие мне люди, в соседней комнате. Им наплевать на мои слезы, переживания. Они заняты своими делами. Матери с ее болячками не до дочери. И мои слезы ее не трогают — своих хватает. Однако чем я могу помочь? Жизнь свою отдать? Да ради бога! Она мне такая не нужна. И отцу я не нужна. Он занят только своими вставными челюстями и костылями. Нагорбатил на своем заводе инвалидность, теперь зол на весь белый свет. Ему и раньше не было дела до родной дочери, а сейчас и подавно. Ни разу не пытался узнать, чем я живу.

Буду ли я скучать о своих родителях, когда их не станет? Вряд ли. Оба одиноки и несчастны и сами в этом виноваты.

Когда я стала встречаться с тобой, «благословили» словами: «Учти, Аня, тяжело тебе придется». Так и пошло. Они, мои самые близкие люди, не должны были такое предрекать, наколдовывать…

Брат, этот глупый грубиян, тоже совершенно чужой мне человек. И из школы его отчислят. Учится плохо, делать ничего не умеет. Что он сможет, когда родителей не станет? Зато злорадствует: работай, дура, и еще учись одновременно.

«Анна, ты красивая», — говорят многие. Я готова стать даже уродом, только дайте взамен покой и хоть одного человека, способного понять меня. И тогда я не буду так несчастна.

Но неужели в этом мире каждый только за себя, каждый в своем мирке?

А может, так правильно? Надо на все смотреть не сентиментально и романтически, а практически: что тебе выгодно, то и делай. Если надо, то и обманывай. Все так делают. Значит… и я тоже.

Вот и ты, Яков Рувимович, так делал. Тогда зачем на тебя обижаться?
 
5 марта.
(Неотправленное письмо.)
Здравствуй, Светочка!
Давненько не писала тебе. Не было настроения. Произошли большие изменения в моей жизни. С чего же начать…

Во-первых, мы остались без мамы. Скоро будет сорок дней после смерти. Когда она заболела, ее положили в больницу, где она была целый месяц. Стало получше, но вскоре ее состояние опять ухудшилось. И снова больница… Туда она ушла на ногах, а оттуда вышла совсем больная и дома уже не вставала с постели. Когда маму в первый раз выписывали, нам сразу сказали, что у нее рак почек, протянет она недолго. И почти полгода она сохла и умирала на наших глазах. Эти месяцы были ужасны. Каждый день ждали смерти. Ты помнишь, какая она была полная? А когда умерла, от нее остался скелет, обтянутый кожей. Ужасная болезнь! Измучилась сама… и мы тоже.

Как мы восприняли ее смерть? Она не стала для нас неожиданностью. Мы знали, что рано или поздно это должно случиться. После похорон мы с Аликом сделались намного дружнее, дома у нас тихо и спокойно. Алик работает шофером, ему приходится очень нелегко, ведь он никогда не трудился по-настоящему. Но он ничего, дюжит, не жалуется — молчит.

Я сейчас работаю на новом месте. С осени в институте потребовали, чтобы мы работали по специальности. Я долго не могла устроиться. На предприятиях идут большие сокращения. Два месяца была домохозяйкой. Новая работа мне страшно не нравится, я все больше разочаровываюсь в своей специальности. Но что поделаешь — с четвертого курса не бросишь институт, придется оканчивать. В учебе особых изменений нет.

Случилась и еще одна перемена в моей жизни. Когда заболела мама и Яшка вернулся с военных сборов (после окончания института их опять посылали), я поставила условие: или мы будем вместе, или разойдемся. И мы разошлись. И вот уже больше шести месяцев не встречаемся.

Какие чувства я сейчас испытываю? Ты вряд ли поймешь. Я сама иногда не могу в себе разобраться. Но все равно попробую описать.

Мы расстались. Это было что-то ужасное. Сначала я думала, что раз он любит меня (в чем я не ошиблась, дальнейшее подтвердило), то обязательно вернется. А через неделю его отсутствия поняла, что это разлука.

Ты пойми мою обиду: дома умирающая мама, а тот, кому я верила, отвернулся.

Помнишь, ты мне писала, что тебе Яша понравился — интересный, умный, скромный: когда он гостил у тебя и вы гуляли по городу, на него поглядывали девочки, а он — ноль внимания... Я была согласна: за годы нашей дружбы он не давал мне повода особо ревновать. Что касается остального, то он многим казался умным и скромным. В том числе и мне.

Я была с тобой не согласна, когда ты написала: «Хороший у тебя Яша, жаль только, что еврей». Я тебе на эту тему ничего не ответила, так как вообще старалась избегать ее, не думать о ней. Да и меня она не волновала и не беспокоила: мне нравился Яшик. Я ему верила: лучше, чем он, никто никогда не будет относиться ко мне. Он понимал меня… как никто. За два с половиной года наших встреч он ни разу не сделал мне чего-то плохого, недоброго, грубого; у нас сложились искренние, теплые отношения. Даже сейчас не могу сказать что-то плохое. Мы не могли быть долго друг без друга: ходили в кино, театры, к друзьям, просто бродили. И целовались… Мы всегда хотели друг друга, нам везде было хорошо. И у друзей, и за городом, и в палисаднике, на скамейке, на любой лужайке… Нам было все нипочем, мы ни о чем не задумывались, просто любили друг друга. Наверное, это и есть счастье.

А я, видимо, вообще становилась невменяемой, когда мы бывали вместе. Особенно когда бывали одни, без друзей или моих родителей за стенкой. Яшка говорил, что я охала, ахала, что-то шептала, причитала. Даже потом передразнивал: «Еще немного, еще, еще…» И мне казалось, что он даже расстраивался — мол, куда еще-то… Вот дурачок. А я ничего не помнила.

Но чаще всего мы сидели у меня в комнате на моем диванчике. Покупали маринованную селедку и шоколадные батончики. Он любил такую селедку… и я тоже. И вот как наедимся с черным хлебом! А потом — шоколадный батончик: он откусит кусочек и меня угощает — он за одну половинку, я за другую… Потом я угощаю. Боялись только, чтобы кто-нибудь не вошел. Но мать часто недомогала, а потом и вовсе слегла, и ей было не до нас. Она стала замкнутой, раздражительной, на Яшика смотрела косо. Все время в своем застиранном халате, который ей когда-то подарили на фабрике за ударный труд.

Но нам было хорошо. Всегда было хорошо вдвоем. Никто не был нужен. Мы словно находились на необитаемом острове. И я видела, что ему нравилось быть со мной. И хотела, чтоб это продолжалось вечно.

И вот после всего этого он отошел. В самый тяжелый для меня момент. Выходит, все было обманом, ложью. Все это время, что был рядом со мной, он обманывал себя и меня.

Столкнувшись с горем, я потеряла опору. Сидела дома, день и ночь плакала. Только проснусь — и начинаю. Ты, Светка, видела когда-нибудь, что я плачу? Конечно, нет.

Но слезы иссякли. И вот я уже не плачу. Даже когда мать хоронили — ни слезинки не уронила. Не могла плакать. Люди смотрели на мои сухие глаза и злословили. Поганые люди — им лишь бы посудачить. Ты даже не можешь представить, сколько во мне злости и ненависти к ним. Разве им понять, что причиной была обида на предавшего меня человека, в которого верила. Обида на то, что судьба повернулась спиной. И обида переродилась в злость, ненависть, презрение, недоверие.

Мне тяжело ходить по городу, потому что я ненавижу окружающий мир. Мне тяжело жить. Что будет дальше? Пройдет, говоришь? Нет, время идет, а настроение только ухудшается, злость нарастает. Я не вижу вокруг ничего хорошего. Тяжело.

Но я скрываю свое настроение. Зачем показывать людям, что душа убита? Ведь, кроме злорадства, ничего другого в ответ. А внешне все нормально. Хожу в театр (в Оперный, где мы с Яшей часто бывали), злословлю со своими врагами и завистниками (тетками, дядьками и соседями), налаживаю нашу семейную жизнь: беру Алика и отца в оборот, чтоб следили за чистотой в доме. Даже выхлопотала документы на покупку кооперативной квартиры. Наш дом уже строится. Самый центр, получим трехкомнатную на первом этаже (из-за отца), планировка современная, с чешской электроплитой. Отцу не придется следующей зимой топить печь. Так что к Новому году прошу на новоселье. Родственнички говорят, что у меня хваткая натура. И все выведывают, откуда у нас деньги на квартиру. Ждали и ждут наследства? Противно.

А деньги родители всю жизнь на черный день откладывали. Да и я немного скопила, все же работаю.

Конечно, может, я и сама виновата, что так вышло у нас с Яшей. Ведь тоже совсем не ангел. У меня тот еще характер. Но такой я стала недавно. А теперь… как выжатый лимон: все хорошее ушло, осталась одна дрянь.

Что было потом? Я устроилась на работу, немного встряхнулась, забылась, стала выползать в люди. И первое же мое новое знакомство привело ревнивого Шварцмана к моим окнам. И он хотел меня упрекнуть, что, мол, я «гуляю». Пришел пьяным, каким раньше я его не видела, стал изливать душу: видите ли, ему не хватает меня, ищет во встречных мой курносый нос, даже пишет про меня стихи. Но плюнуть на своих домашних и вернуться у него не хватает решимости.

Да, я давно понимала истинную причину, только никому не говорила и ни с кем не делилась. Даже со своим дневником. Отгоняла от себя эти мысли и боялась, что Яшка может что-то заметить… Но ведь причина-то, Светка, в этом! Ведь они же совсем не признавали меня, они всегда настраивали его против меня. Да-да! Мне давно об этом говорила мама. Да и другие. Я и сама это чувствовала и видела. Он редко приглашал меня к себе домой, а когда приглашал, то я видела не очень-то веселые взгляды его мамочки — длинноносой Фриды Абрамовны. Он все — мамочка, мамочка… Конечно, она его холила с пеленок, он от своих родителей полностью зависел. И, признаться, я думала, что вот он окончит институт, станет более самостоятельным, будет сам принимать решения. А он плюнул на наши отношения, оказался малодушным и безвольным, маменькиным сыночком. Какое он имел право запрещать мне пойти на свидание?! Но я пошла. А он остался, и я слышала его рыдания.

И вот теперь он ходит по городу один. Так мне говорят при встречах знакомые. Нет, они не жалеют меня, они злорадствуют. Особенно те, кто завидовал мне раньше. И с таким ехидством все спрашивают: «Вы что, с Яшей расстались? Жаль-жаль...» Возможно, и ты сейчас.

Конечно, обидно, что возникают все эти вопросы и проблемы. Какая-то дурацкая путаница, дикое противоречие. Когда-то он говорил, вернее, писал о слиянии душ. Может, он тоже мучился всем этим. Может, еще мучается… Я хочу, чтобы он вернулся. Мне хочется быть с человеком, который понимал бы меня. А он был таким, и такого я хочу вернуть.

Я рада, что он остался работать в Н-ске (многих распределили по местным заводам и НИИ). Знаю, что живут они там же — в двухкомнатной хрущевке. Какая тут самостоятельность…

Вот опять сомнение: поймешь ли ты меня? Возможно, мои признания доставят тебе удовольствие, мол, у тебя-то самой в жизни лучше и даже хорошо, и пожалеешь меня с улыбочкой. Как и другие. Только этого я не увижу… и в этом ты мне не признаешься. Зачем тогда изливать перед тобой душу?.. О своей «любви» сообщу как-нибудь в другой раз. С улыбочкой. А что?.. Как и раньше — поржем вместе!

Я боюсь остаться совсем одна.
 
(Продолжение следует.) - http://www.proza.ru/2015/08/13/1515