День второй

Май.
Декабрь.
День второй.

Шприц всплыл на поверхности.

О, чёрт.

Даже после пятой или шестой попытки смыть эту дрянь в туалете он почему-то всплывал, словно был живым, не желая тонуть в канализации. Будто умел чувствовать или ощущать. Будто ему было не наплевать на грязь. Будто он реально жил своей жизнью.

Господи, что я несу?

Я снова приняла попытку смыть его. Вода потекла, а шприц — нет. Так и остался лежать на дне унитаза, даже не шевелясь от течения. Издевается. Ну точно издевается. И почему бы ему не смыться? Он же просто лежит, не смотрит, не слышит, не чувствует, это просто ничтожная стекляшка, которая ничего не знает и не умеет, а достанется мне. Мать увидит — прикончит прямо здесь, изобьёт до полусмерти. Хотя она никогда никого не била, даже меня в детстве (хотя по её словам, я была невыносимым ребёнком), я внутренним шестым чувством ощущала, что мне достанется очень сильно. В голове возникла картинка, как мама с пятью руками душит меня, а потом начинает бить головой о стену. Почему-то вместо лица у неё было расплывчатое жёлтое пятно с чёрными точками вместо глаз и носа. Рот заменяла длинная розовая полоска. Она шла сначала горизонтально, а потом по диагонали, по шее, спускалась до плеч. Всё было расплывчатым. И ещё мне казалось, что мать при этом улыбается, пиная меня ногами по животу, спине и коленкам. Так забавно было видеть меня и её со стороны. Точнее, себя я даже не видела — чёрные волосы закрывали всё тело, словно мох или плесень. Пряди напоминали сосульки или почему-то сталактиты со сталагмитами. Такие же острые и длинные, сейчас поцарапают, у-у-у. Я нервно захихикала. А потом засмеялась. Расхохоталась в полный голос. Горло будто схватил спазм, как и живот. А я не могла остановиться, несмотря на боль. Мне хотелось смеяться, смеяться, смеяться — едва ли не до упаду, плевать на всё! Честно, мне казалось, я в другом мире. И там тоже всё было другое. Вместо привычной цветной реальности — чёрная пугающая пустота. И именно тогда, когда я тонула в этом мраке, мне хотелось смеяться, смеяться, смеяться…

Шприц смылся после ещё пары попыток. И вообще, что это была за идея — не выкидывать, не прятать, а вот так мучиться? Кто это придумал? Неужели я? Или та тварь посоветовала?

Твари. Все люди твари. Бездушные, бессмысленные. Никакой цели в жизни. Вообще, неужели кто-то мечтал работать бухгалтером до смерти? Серьёзно? Неужели люди не могут выбрать себе качественную цель и идти к ней всю жизнь? Например, например…

Чёрт, даже я не могу придумать. А ведь фантазия у меня хорошая. Мать всегда ругала за это. Говорила, что я слишком много времени провожу в своём мире, не обращаю внимания на кучу пыли на столе или на грязную посуду. А мне было хорошо. Там, где заканчивались границы моей реальности, начиналось совсем другое. Почему родственники думали, что я мечтала о мальчиках? О, нет, у меня всё было намного хуже. Я любила представлять смерть персонажей из книг, фильмов, а иногда даже и членов семьи. Обожала часами пялиться бессмысленно в стену, пока в моей голове играл похоронный марш, все ходили в чёрном, а ещё обязательно шёл дождь… Тело закапывали, люди рыдали, а я, для всех невидимая, стояла вдалеке и смотрела на это с улыбкой. Казалось, в такие моменты в моей душе загорался огонь, просыпалась активность, мне хотелось что-то делать. И тогда я включала тяжёлый рок и шаталась взад-вперёд на кровати.

Чёрт, какой же кайф…

— Оу, привет, а ты что тут делаешь? — Уже знакомый голос раздался над ухом, коврик смялся, Федька-еврей уселся рядом со мной.

— Это ка-а-а-а-а-айф, — протянула я, закрывая глаза и начиная раскачиваться.

— Всё хорошо?

— Всё о, — тут я запнулась, — тлично. Ка-а-а-а-а-айф…

Мои чёрные волосы были мокрые и спутанные. Они упали на лицо, попадая кончиками в нос, рот, цеплялись за ресницы. Но это не мешало. Вообще ничего не мешало. Наслаждение, экстаз, я не знаю, что это было, но оно захватило меня полностью, проникло в мой мозг. Плевать-плевать-плевать! Я жива-жива-жива.

Плевать-плевать-плевать.

Я жива-жива-жива.

— Но только пока, — заулыбался Федька-еврей.

***

Правая рука адски болела, пришлось перевернуться на спину. Сквозь обрывки сна-воспоминания, словно через туманную преграду, я постепенно приходила в себя. Глаза открылись, я видела потолок, но до сих пор не осознавала, где нахожусь. Какая-то часть меня всё ещё была там, сидела на полу и не могла перестать смеяться. Над чем — уже не помню, воспоминания о сне уходили быстро, оставляя после себя лёгкую пустоту в памяти и недоумение. Приход в реальность после долгого забытья у меня всегда ассоциировался с плёнкой, плотно закрывающей какую-то часть информации. Иногда нужную, иногда — нет. Но каждый раз плёнка покрывала всё больше и больше информации, забирала под себя необходимые факты, отделяла живой мир от вымышленного. Хотя в моём случае это было похоже на долгую разлуку с кем-то близким — до шестнадцати я упорно не желала выходить из своего придуманного мира, потому что он был мне роднее этой жестокой и несправедливой жизни. К семнадцати годам я научилась различать воображение и реальность, стала отделять их, чтобы не помешаться на своих идеях и не сойти с ума.

А потом началось это.

Даже сейчас, когда я лежала под тёплым одеялом, пытаясь сопоставить события вчерашнего дня и нынешние ощущения, по телу пробежала неприятная дрожь от одного лишь упоминания произошедшего. Когда это было? Год-два назад? Когда закончилось? Когда началось? Когда дошло до кульминации, едва не убив всех, кто был втянут в это?

Я не помню.

Я не хочу этого помнить.

Но я не могу это забыть.

Каждый знает: за удовольствие необходимо платить. За наркотики, сигареты и алкоголь — зависимостью. За любимые вещи — деньгами. За успех — врагами. За секс — беременностью. Платить надо абсолютно за всё. За добро, за помощь, за любовь, за высокопоставленные цели. В этом мире ничто не уходит бесследно.

И мы это знали.

Знали, на какой риск шли. Знали, что будущего у нас просто может не быть после такого. Знали, что теперь мы изгои общества.

Когда это всё закончилось,  в живых осталось три человека.

Я думаю, сейчас не время вспоминать прошлое. Вот как раньше — в дождливый день, не включая свет, завесить окна плотными шторами, чтобы в комнате был полумрак, и лежать на полу, скуривая сигарету за сигаретой и рассказывая о важных и незначительных событиях в своей жизни. Раньше мы так очень часто делали с Федей — соединяли руки и говорили по очереди. И всё в абсолютной тишине. Без музыки, а звуки с улицы и из соседних квартир, казалось, растворялись в этой комнате, затихали, чтобы не мешать такому личному и интимному процессу. Над нашими лицами клубился пар, а пепельница рядом едва ли не ломилась от количества окурков.

Это было так давно. Мы забыли об этом задолго до аварии.

Распахиваю глаза.

Это я тоже не хочу помнить.

Рядом со мной — пустота. Федя наверняка ушёл на работу, даже не разбудив перед уходом. Как и всегда — наверняка потрепал по волосам и стал тихо собираться. Раньше, когда я ещё ходила в институт, всегда провожала любимого, ещё сонная, взвинченная от раннего подъёма. А сейчас всё исчезло. Как и куча других мелких вещей, которые незаметны в повседневной жизни. Есть же такие незначительные традиции, которые настолько въелись в привычный порядок, что их резкое отсутствие вызывает, как минимум, непонимание. И только потом ты осознаёшь, что эти мелочи были такими необходимыми, такими нужными.

Именно такие мелочи делают тебя тобой.

Только осознать раньше я этого не могла.

В комнате было светло. Даже слишком. Свет солнца был таким сильным, что проникал сквозь плотные шторы, отчего вся комната сразу стала ярче. Конечно, чёрный и серый по своей природе не могут быть яркими, но другого слова я подобрать не могу. Привычный полумрак исчез, даже глазам стало больно, они слезились, будто я давно не моргала. Пришлось ненадолго зажмуриться. А потом снова открыть их.

В комнате царила темнота.

«Малая, с тобой что-то происходит», — не без испуга подумала я. Как обычно в нестандартных ситуациях, накатил лёгкий страх, от которого всё тело немело и не могло сдвинуться с места. И слух ненадолго улучшился — из-за адреналина в крови. Я старалась прислушиваться к посторонним звукам, но слышала только соседей, и меня это успокаивало. Вставать с кровати по-прежнему не хотелось. Я просто боялась. Невесть чего. Знала, что в доме наверняка не будет убийцы, а если и будет, то я готова умереть с радостью. Но необычная смена вещей меня несколько потрясла. Когда что-то выходит за рамки объяснимого, то всегда начинается ступор. И, как назло, я осознала ещё одну странную вещь.

Я не больна.

Вчерашний день почти полностью стёрся из памяти, но ощущение боли и усталости по всему телу, тумана в голове и кашля до сих пор оставалось. Я не помнила своих действий и фраз, но точно не могла забыть само состояние болезни. Сухость в горле. Нехватка сил. Желание окончаний мучений. А сейчас я сидела абсолютно здоровая — не считая правой руки — и не чувствовала ничего, что-то отдалённо напоминающего вчерашние муки. Силы были, никаких приступов не наблюдалось, голова была ясная даже при условии того, что я буквально недавно проснулась. Машинально перевела взгляд на часы, под которыми показывалась нынешняя дата. Вот тут-то меня и прошиб пот. Даже руки слегка задрожали. А сознание упорно не желало принимать реальные факты.

Потому что дата стояла вчерашняя.

Ошибки быть не могло — электронный календарь, который настраивается сам, в зависимости от региона. Как и часы. Федя не мог изменить цифры, да и зачем ему это? Оставался один вариант — та болезнь, которая ощущалась вполне реально, мне просто приснилась. Как и сон про шприц. Как и прочий бред. Но от расстройства, или чёрт знает чего, вымышленный мир смешался с реальным, поэтому всё обрело естественные очертания и так хорошо отпечаталось в воспоминаниях, заполнило психику ещё одним ненужным фрагментом жизни.

Я устало откинулась на подушку.

«Малая, ты сходишь с ума».

Впервые за долгое время я говорила это всерьёз.

***

В какой-то момент я поняла, что это глупо. Глупо — вот так разрушать свою жизнь неоправданным риском. Глупо — иметь возможность стоять на коленях перед людьми и торговать своим телом. Глупо — грабить магазины в поисках очередной выпивки, чтобы придать себе уверенности. Глупо — пытаться скрыть от родных, какой на самом деле тварью я являюсь.

Скорее всего, мать знала, что со мной происходит. Знала, что я излишне любопытная, поэтому могу позволить себе лишнее. Это ведь началось со школы. Ещё с одиннадцатого класса. Или десятого. Или вообще на каникулах. В школе точно должны были заметить, что со мной что-то не то. Что я меняюсь. Наверняка они доложили родителям, ведь до меня невозможно было достучаться. Я помню, что мне пытались объяснить, как это всё неправильно, даже психолога приглашали, но потом сдались и изредка кидали сочувствующие взгляды в коридоре. А меня не заботило. Я жила за «плёнкой», туманом, отделяющим меня от всего мира. Мне не хотелось видеть рожи этих противных учителей. Выпускалась я с радостью. Интересно, те люди помнят меня? Помнят мой странный вид, вечно тихий голос и обрывистые фразы? Помнят меланхоличность, с которой я смотрела на весь класс, осознавая, что я учусь с дибилами? Помнят драки и ссоры из-за непонимания среди сверстников?

Подростки — самые жестокие существа, говорили нам.

Они просто не осознают, какую боль причиняют.

Я была полностью согласна.

В институте я стала серой мышью без друзей и общих интересов с кем-то. За вид меня не оскорбляли, за увлечения — тоже, но снисходительные и насмешливые взгляды были всегда. Одна из причин, почему я бросила учёбу. Если бы существовал институт ненависти ко всему миру — клянусь, была бы отличницей.

Но постепенно осознание глупости только усилилось. Стыд и совесть давили на меня, просили перестать, пока не стало слишком поздно. И пришлось уйти. Пройдя качественную промывку мозгов и очищение. Слыша каждый раз, что я просто гроблю свою жизнь. А мне хотелось смеяться им в лицо. Разве то, что у меня было, можно назвать жизнью? Жалким существованием, скитанием в отвергнутой реальности — но не жизнью. «Саморазрушение как искусство» — вот мой девиз на то время. Кто-то прожигал свои годы, а я разрушала их. Добровольно. Пока не встретила Федю.

Федя…

А ведь он тоже намучился со мной. Намучился, таская по психологам и врачам, пытаясь кое-как привести в чувство. Намучился, уговаривая каждый день проходить необходимые процедуры. Намучился, заботясь обо мне совсем не по-дружески и даже не осознавая, насколько глупо выглядит. И я смотрела на все его попытки, слушала все его просьбы и понимала, что всё больше и больше привязываюсь к нему. Просто в один момент мне не захотелось уходить к себе домой после учёбы. Хотелось стоять на остановке под дождём, без зонта, без навеса, просто слушать парня и изредка говорить самой. Конечно, тогда мне пришлось вернуться в квартиру — мама бы такого поступка не одобрила, как мне тогда казалось. Но именно в этот вечер я, рассказывая о таком потрясающем друге с такими же увлечениями, наткнулась на усталый и безразличный взгляд и услышала те слова, которых когда-то одновременно боялась и ожидала больше всего:


«Малая, отстань».


Я заткнулась в ту же секунду, едва ли не физически чувствуя сильную пощёчину, ожог в душе. Да лучше было бы, если бы она тогда ударила — физическая боль всегда перебивает душевную, хоть и ненадолго. Это я знаю очень хорошо, лучше других, потому раньше от истерик спасалась только причинением вреда самой себе, резала ноги и руки до крови, так глубоко, что шрамы остались спустя десять лет. Но тогда шрам остался в душе, лезвием полоснули не по коже, а сознанию. Потому что именно в этот момент подошла младшая и начала рассказывать про новую безделушку, раскраску, подаренную ей поклонником  (в каком она тогда классе была? Не помню), а мать специально улыбнулась, всё выслушала, даже дала совет красить карандашами и очень осторожно, а потом завела с сестрой бессмысленный разговор. На меня они не смотрели.


В тот момент я поняла, что родителям просто-напросто плевать на старшую дочь, которая именно сейчас, в этот миг нуждалась в совете, как поступить и что сделать. Мать просто не хотела, не могла меня слушать.


Потому что младшая не успела разочаровать её.


А вопрос с Федей решился сам собой. Признания в любви, романтичного свидания не было — обыкновенный, хоть и первый, поцелуй на всё той же остановке. И я не вернулась домой. Всего-то. Одна ночь с чужим — и любимым — однокурсником. А потом вторая. И третья. И уже оставалось только забрать на выходных необходимые вещи и наслаждаться неожиданной в девятнадцать лет свободой. И именно в однокомнатной квартире на другом конце Москвы, откуда полтора часа езды до института, я избавилась от всех рисков, от глупости, преследующей меня уже несколько лет. Именно в той однокомнатной квартире остались мои страхи, мои истерики, мои срывы и мои слёзы по ночам. И ссоры с Федей — без них никуда. И сколько раз я была готова уйти, как в последний момент, переборов гордость, оборачивалась и просила прощения. Даже если считала своё мнение верным. Просто не могла оставить всё это, не могла вернуться туда, где меня не ждали и явно тайно ненавидели. А может, и мечтали, что я сгнию где-нибудь в канаве и перестану портить их лёгкие сигаретным дымом, перестану мозолить глаза своим мрачным образом.


Мать ни на секунду не поверила, что я живу с любимым человеком, а не в секте с алкоголиками и наркоманами. Так она и продолжала рассказывать всем родственникам, что я бездарная шлюха, которая портит ей весь имидж бизнес-леди.


В принципе, это было её право.


А я любила её. И если бы она сказала: «Малая, приезжай ко мне, я хочу поговорить с тобой» — даже будучи в другой стране, я прилетела бы первым самолётом.


Но она никогда такого не говорила.


А мне никогда не хватало сил сказать ей, что я на самом деле чувствую.


***

Я до сих пор считаю, что родители — это ад. Ад во всей жестокости и полноте. Ад, морально убивающий тебя. Ад, знающий все твои слабые стороны и точки, знающий, куда и как надо надавить для желаемого результата, пусть и не всегда тебе нужного. Конечно, есть те взрослые, которые любят своих детей, готовы ради них сделать всё. Но именно родители убивают наши мечты и желания. Именно родители забирают надежду и веру тогда, когда ты в них нуждаешься. Именно родители морально — а иногда и физически — калечат тебя за своими «я же любя» и «я же из лучших побуждений», не понимая, что тебе просто нужен душевный разговор без криков и осуждений.


Я искренне любила свою мать, хотя именно её я виню в безразличии к моим проблемам. Она была занята младшими братом и сестрой, пыталась вырастить из них то, что не смогла вырастить из меня. Если бы она вовремя одёрнула меня — кто знает, может, всё было бы хорошо и они до сих пор жили?


Но сейчас...


Они мертвы.


Рот безвольно открылся в беззвучном крике, и из горла вырвался шёпот со свистом. Будто кто-то гортань железом скрёб изнутри. Даже связки заболели, как всегда было при неудачном звуке. Это грозило потерей голоса и хрипом, поэтому я заткнулась. Со связками у меня всегда были проблемы — любой неосторожный писк грозил сбоем, были моменты, когда я из-за недолгого крика молчала несколько дней. Тогда я ещё занималась вокалом и верила, что буду петь в рок-группе с крутыми ребятами...

А что было потом? Всё разрушилось.

Из-за меня.

Что-то мне подсказывало, что если я так и буду лежать в кровати, то грустных, постепенно доводящих до истерики мыслей станет больше. Тем более, с утра надо принимать лекарства, ради этого врач даже расписание составлял, всё в определённое время. Утром после сна надо поесть и выпить таблетки, потом полчаса желательно почитать или сделать то, что успокаивает нервы, в обед снова таблетки после еды и желательно подремать, перед сном после еды тоже таблетки. Этот распорядок я выучила ещё во второй день, всё время держа его в руках, сжимая листок до того крепко, что боялась порвать. Не могла ни на чём сосредоточиться, внимание сконцентрировалось только на этом, не желая воспринимать любую другую информацию. И сейчас я уже точно знала, что надо принимать и во сколько. Поэтому всё же решила встать и пойти на кухню, наплевав на привычку застилать постель. Всё, что было раньше, уже не имеет значения — слишком сильно перевернулась моя жизнь, слишком неожиданно изменились события, чтобы задумываться о привычках.


Раньше мне часто говорили, что я очень красивая. Но сейчас зеркало доказывало обратное. Бледная, похудевшая девушка с синяками — и не только под глазами — и чёрными волосами, из-за которых кожа казалась ещё белее, чем на самом деле. Даже яркие голубые глаза теперь, казалось, потускнели. Вместо нормального человека в зеркале отражалась бледная тень. Интересно, стали бы меня сейчас называть Белоснежкой те, кто делал это раньше? Или сейчас я злая королева?


Никогда не любила сказки. В них все принцессы и принцы были идеальными, добро побеждало зло, но в реальности всё было куда хуже. А маленькие девочки читали сопливый бред и верили, что они все произошли от благородных кровей. Ага, конечно, благородная малолетка-первоклашка с четвёртым айфоном и матерным словарным запасом побольше, чем у меня. Скажешь ей что-нибудь — «шлюха» будет самым безобидным оскорблением.

Тварь.

Люди — твари.

Смотреть на себя в зеркало больше не хотелось. Раньше я могла это делать довольно часто, безумно обожала вид своих рук с сигаретами. Стояла по полчаса и любовалась на отражение. Тогда я ещё временами нравилась себе, несмотря на низкую самооценку. А сейчас… я никто. Бледная тень. Пустота. Моё прошлое перечеркнулось жирной чертой, моё будущее превратилось в зыбкую дымку — так и глядишь, растворится, увлекая тебя за собой в неизвестность, окутывая дымом, стирая границы реальности. И ты подыхаешь в тумане, пока твоё тело отпевают и кладут в свежую могилу. Ещё и стараются гроб правильно подобрать, через год — если повезёт — памятник. А могут наплевать на всё и скинуть в реку. Или сжечь. И пепел ещё долго будет кружиться над другими людьми, живыми, улетать всё дальше. Меня всегда интересовало — как это так? Ещё три дня назад человек был, наверняка улыбался и разговаривал, смеялся или молчал, но существовал, двигал руками и ногами. А потом вместо него лишь те кусочки пепла, какие получаются и при сожжении бумаги, которые обычно развевают над реками. Или бережно хранят прах в отдельной баночке на полке с остальными сувенирами. Ещё рядом поставят фотографию с чёрной ленточкой… Тьфу.

Как там говорил Марциал? «Подлинно тот лишь скорбит, чья без свидетелей скорбь». Или есть второй вариант этой афоризмы: «Истинно скорбит тот, кто скорбит без свидетелей». И ведь это действительно так. Кто-нибудь когда-нибудь замечал, сколько фарса и лжи кроется за масштабными похоронами? Обычно это касается каких-то известных звёзд, которых при жизни гнобили и ненавидели, а как они сдохли — сразу «Талант этого человека всегда удивлял меня!», «Почему Бог забирает лучших?», «А сколько всего мог (или могла, в зависимости от пола) сделать!». И так всегда. Редко кто действительно плачет из-за смерти своих кумиров. Просто в этот момент понимаешь, что всё, приехали, это конец. То, чему ты едва ли не поклонялся, теперь лежит под землёй за пышной оградой. И с близкими точно так же. Смотришь — и не веришь. Плачешь — и не веришь. Сжимаешь руки — и не веришь. Живёшь — и не веришь.

Это всё.

И с каждым днём осознаешь, что это действительно так.

Доктор сказал как-то, что таблетки нужно пить, чтобы не возникало таких печальных мыслей. Они душат, убивают, сжигают тебя изнутри. Из-за них ты дальше погружаешься в омут депрессии и апатии. В конце концов, ты просто высохнешь, как пятно на светлой футболке, исчезнешь из этого мира с помощью суицида из-за натиска негатива в твоей голове. Но ты этого не осознаёшь. Ты живёшь по инерции. Перестаёшь замечать радости, улыбаешься всё реже, смеёшься через силу и винишь себя в случившемся. Ты концентрируешься на проблеме, она становится самым главным в твоей жизни. И ты теряешь себя. Как-то раз мне мой двоюродный старший брат сказал, что главное в жизни — семья. Мне было четырнадцать, я смотрела, как на экране мельтешили «Симпсоны», и размышляла над этой фразой. А потом тихо — но брат всё равно услышал — сказала, что главное в жизни — никогда не терять себя. Конечно, он ответил, что это глупость. Интересно, увидев меня сейчас, произнёс бы то же самое? Или поменял своё мнение?

Я склонилась над раковиной и включила воду, поставив под мощную струю воды руки.

Мне казалось, что вместе с ней уходят все негативные эмоции, сливаясь в канализацию.

Из ванной я вышла с твёрдым намерением немного изменить свою внешность и ожиданием чего-то нового, что изменило бы серые будни. Даже до аварии они были однотонными, без каких-либо значимых событий. А после аварии — тут и ежу понятно — было не до шумных гулянок и весёлых вечеринок с друзьями. Да и были ли друзья? Ни разу не навестили в больнице, не поинтересовались самочувствием, не позвонили, не поддержали, а хотя сейчас мне это важно. Да и чёрт с ними. Твари. Просто бездушные твари, у которых вместо души — алкоголь. Выпал из их общества — изгой. И пока все бесятся на вечеринке, ты либо грустишь в одиночестве перед экраном компьютера или ноутбука, либо радуешься в одиночестве перед экраном компьютера или ноутбука. Я и грустила, и радовалась — всё зависело от настроения, от планов. Никогда не считала себя полностью экстравертом или интровертом, могла быть одной сколько угодно, но при возможности сразу бежала веселиться и губить печень алкоголем.

Сигарета-сигарета-сигарета.

Губить лёгкие. Уничтожать и так слабое здоровье. Вдыхать ядовитый дым, выдыхать через нос, наслаждаться лёгким покалыванием. Всё, лишь бы не думать. Не надо. Сейчас это не надо.

Таблетка-таблетка-таблетка.

Чувствую себя подопытным кроликом, которому подают неизвестные вещества для эксперимента. От такого слегка необычного сравнения я слегка рассмеялась, выпивая воду, и закашлялась, когда жидкость «попала не в тот рот». Точнее, в дыхательные пути через всё тот же несчастный нос. Конечно, от нескольких капелек я не задохнусь и не умру, но что будет, если в ванной сделать вдох? Начну барахтаться? Наверное, да. Сработает инстинкт самосохранения, я  вынырну, буду стараться дышать ровно, постараюсь вылить лишнюю воду… Короче, никакого веселья и разбухшего трупа. Интересно, а в ванной я тоже перевернусь вниз лицом или так и останусь лежать?

«Малая, заткнись».

Ещё одна сигарета.

А затем — к домашней библиотеке, чтобы взять старую, но такую любимую книгу. В чёрном переплёте, потрёпанные и кое-где немного порванные страницы, как говорится, всё держится на соплях. Большая, толстая книга в шестьсот страниц, такая любимая и родная, события в которой  даже после сотого прочтения заставляли меня погружаться в тот нереальный, выдуманный, но близкий духу мир. Хотя не совсем нереальный — Лейпциг, наше время. Только вот студентке из задницы Москвы остаётся только глядеть на панорамы в Гугл-картах и усмирять свои желания, зная, что на работу её с таким страшным видом примут нескоро.

Я любовно провела пальцами по выступающим золотистым буквам, цвет которых потихоньку стирался. Когда я купила это чудо? Лет пять назад. Тогда — да и сейчас, в принципе, — была популярна тема субкультур и драмы. Вот и сделали кучу однотипных книг, но эта находка действительно была потрясающей. Хотя бы потому, что герой не бросил свои принципы, не променял  свою уникальность, свою мечту на фальшиво-приторный быт и семью. Поэтому книга имеет довольно счастливый для неформалов и плохой для помешанных на близких людей конец.

Я открыла «Пролог» и снова принялась перечитывать любимые строчки.

А потом — снова.

Таблетка-таблетка-таблетка.

Сигарета-сигарета-сигарета.

И снова за книгу. Погрузиться в тот мир, забыть об этом, забыть вообще обо всём! Стать тем героем, гулять по улочкам Лейпцига, общаться с немцами, теряться в толпе, разбивать витрины, бегать от полиции — всё это казалось намного интереснее, чем та реальность, с которой мне приходилось мириться, в которой приходилось существовать и тащить своё бренное пустое тело по границам этого ощутимого мира. Для нужной атмосферы я включила «The Sisters Of Mercy», и под классический готик-рок повествование захватило меня точно так же, как и в первый раз.

И опять.

Таблетка-таблетка-таблетка.

Сигарета-сигарета-сигарета.

Этой ночью мне не снились кошмары. Как и нормальные, здоровые сны. Я даже не могла закрыть толком глаза — они сразу распахивались, будто кто-то не хотел, чтобы я засыпала. Моё тело было расслабленно, но правая рука почти не чувствовалась, она онемела, чем вызывала неудобство. Я шевелила пальцами, напрягала сухожилия, но так ничего не ощутила. Как будто всё двигалось не по моей воле, кулак сжимался и разжимался сам собой.

Минуты текли медленно. Проходила целая вечность между тем, как последняя электронная цифра сменялась на другую. Часы светились красным, отчего казалось, что за мной наблюдают два ярких глаза. Как в ту ночь. Теперь я точно была уверена, что мне это приснилось — как и болезнь. Глюк сознания на почве нервного стресса. Интересно, сколько ещё подобных «сбоев» у меня будет? Сколько времени понадобится для нормальной, весёлой жизни, как было раньше?

Федя похрапывал рядом, изредка издавая нечленораздельные звуки. Ему было хорошо. Его не разрывали изнутри мрачные мысли, от которых хотелось найти верёвку и мыло, он не сидел взаперти в четырёх стенах, без Интернета и общения. Надо, кстати, попросить настроить Wi-Fi, может, не так уж скучно будет. Я прижалась к парню, отвернувшись от красных глаз, и позволила воображению отнести меня в никогда не существовавший мир.

Я задремала перед рассветом, вся в слезах от воспоминаний о матери.


Рецензии