Агатовый ручей

Часа два я уже брел по берегу со спиннингом, а улова все не было. Река скупилась и не хотела отдавать свое добро. И солнце светило, и в неподвижной масляной поверхности воды плыли белые айсберги облаков. И не было ни в одном мгновении этого теплого денька бабьего лета намека на перемену погоды. Но рыба не брала. Я подумал, не смотать ли спиннинг, но решил сделать еще несколько забросов, твердо веря в существование последнего счастливого заброса. Внезапно дорогу мне преградил ручей. Он вытекал из неширокой поймы, сплошь поросшей травой и кустарником. Ручей был неширок, но прыгать через него я все же побоялся. Я пошел по ручью в поисках узкого места. И нашел такое место, но прошел мимо него, увлекшись, так красив и живописен был этот маленький ручей.
В конце концов, я разобрал спиннинг и спрятал в чехол, повесил его на бечевку, как ружье, за спину и зашагал вдоль ручья.
Ручей то устремлялся вперед, то возвращался, делая петлю. То вдруг, оставив в кустах старицу, прокладывал русло напрямую через лес, подмывая на своем пути сосны. То вдруг из-за поворота показывалась плоcкая, широкая долинка, где тек он спокойным широким зеркалом в обрамлении чистых, промытых галечных россыпей. И многократно отстоенная в бочажках, напоенная на прелой листве прозрачная вода его была напоена кисловатым запахом зверобоя и донника.
На склонах стояли багряные осины. А дальше вверх по холму поднималась светлая зелень молодой еловой поросли. А то, как белый частокол выстраивались в ряд по склону тонкие изящные березки и где-то в одном месте между ними вдруг вспыхивал ослепительно чистым синим светом клочок осеннего холодного неба. А на самом верху, на фоне сине-зеленого цвета старых елей, желтела песчаная осыпь. И в самом центре ее из песка, как искривленные судорогой боли, тянулись в небо черные корни-лапы какого-то поверженного чудища.
И я взбирался к этим корням-лапам и щупал их. И они оказывались совсем не страшными, обычными корнями, опушенными мелкими бородками питательных волосков.
Иногда ручей становился широким, так что нельзя было его перепрыгнуть, и тогда я шел вдоль по берегу, продираясь сквозь цепкие кусты шиповника и малины, пока не находил поваленное дерево. И балансируя в воздухе руками, я медленно переступал по стволу, как канатоходец в цирке. Было весело, а не страшно, потому что если бы я и сорвался вниз, то падать пришлось бы метра полтора. И самое неприятное состояло бы в том, что я свалился бы в воду на потеху всему лесному населению.
Иногда я находил большую валежину и, разбежавшись на ручей с ней, как с копьем, вонзал ее в воду и, оттолкнувшись, плавно перелетал на другой берег, зависнув на мгновение над ручьем.
Я присел у очередного галечного переката, спугнув из мелководья стайку прозрачных мальков. Здесь ручей делал передышку. Вода растекалась широким разливом: она медленно просачивалась сквозь некрупные камни, процеживаясь и фильтруясь. Я стал перебирать окатыши и рассматривать их. Интересных камней не было: песчаник, гранит, кремневые «чертовы пальцы». Для очистки совести я разбил на валуне несколько замшелых окатышей. Они тоже оказались однородными и серыми кусками песчаника. Не было ничего похожего на агат. Но ведь агаты встречаются в Литве. Должны они быть и в Белоруссии . Но это — лотерея: найти из тысяч обычных галек одну — агатовую.
Я и раньше просматривал все галечные россыпи — не пропустил ни одной. И от этой я не ожидал ничего особенного, и поэтому не было ни досады, ни разочарования. Да и не искал я агаты, просто интересно было посмотреть, что тут за камни. Я поднял одну небольшую гальку, серую, ничем не примечательную, и сунул ее в карман.
«Возьму на память в дальнюю дорогу, пусть будет талисманом»,— подумал я.
Ручей собрался вдруг в узкую протоку, течение его здесь было стремительно. В подмытых корнях слышалась глухая воркотня, в которую вплетались тонкие звуки серебряных переливов.
А оба берега пошли круто вверх, и до самого неба ничего на них не росло, кроме нескольких рдеющих красными крапинками кустов барбариса, подсвеченных косыми лучами заходящего солнца. Добравшись до них, я сорвал ягоду и надкусил ее. Терпкий кислый привкус ударил как отрезвление.
Я спустился вниз к воде. Сюда не попадали уже солнечные лучи, и краски тут были блеклыми и матовыми. Близился вечер. И я решил сделать привал. На веселой зеленой лужайке у поваленной сосны я снял рюкзак и, заправив походный туристский самовар водой из родника и сухим горючим, лег на усыпанную красными листьями траву в ожидании чая.
Стояла полная тишина. Это было царство безмолвия. Время остановилось. Застыли сосновые шапки, подпертые желтыми стволами к розовым облакам. Только ручей был в движении: по его поверхности, как по черному стеклу, двигались, сталкивались и разворачивались желтые листья и травинки. К запаху прелых листьев примешивался приторный запах сгоревшего спирта. Я лег на спину, подложив под голову рюкзак, и стал смотреть в темнеющее небо. Завтра я должен провести в нем девять тревожных часов. Сначала в Москву. В Москве пересяду на большой самолет, и долгие часы кресло мое будет висеть в неподвижности, хотя самолет будет нестись в темноте с огромной скоростью, пожирая тысячи километров. И только на рассвете следующего дня приземлится за тридевять земель, в тридесятом государстве. И все там будет не так, как здесь. И будут вокруг чужие люди и чужая земля.
Острое чувство безысходной тоски и одиночества
вдруг набросилось на меня. Будто пробыл я уже там
много лет. И я подумал: не отказаться ли? Но я знал,
что теперь это было уже невозможно. Знал, что, стряхнув эту минутную ностальгию, я стану опять бодрым и уверенным в себе. Или по крайней мере буду таким казаться. И вообще о чем говорить, когда пройдена точка невозврата.

Темнело небо, стиснутое двумя высокими холмами, одним — красным от солнца, другим — темным. И я подумал, сколько же тысяч лет должен был течь этот ручей, чтобы распилить такую махину, и сколько миллионов тонн земли унес он в Неман  прежде, чем стал таким тихим и прозрачным. Из затянутых дерном бомбовых воронок на холме вытянулись сосны. Как давно это было. Но в долгой жизни ручья это — миг. А вся моя жизнь одно лишь мгновение.
Прикосновение к вечности изменило масштаб жизни. Поступки и побуждения увиделись вдруг, как в перевернутый бинокль, мелкими и незначительными, будто были они не из моей — из чужой жизни. Было тихо.
И еще я подумал, как хорошо бы построить тут  избушку и жить в ней иногда просто, без всякого комфорта, спасаясь от информационного шквала.
И какие проникновенные строчки можно было бы написать в ней. Я понял вдруг мечту Эйнштейна — быть смотрителем маяка.
Вскоре зашипел белой струйкой пара самовар. Я перекусил, напился чаю и стал было собирать рюкзак, но почему-то оглянулся вдруг в сторону и увидел устремленный на меня из кустов собачий взгляд.
Небольшой рыжий пес, едва различимый на фоне бурых листьев и пожухлой травы, настороженно смотрел на меня, готовый скрыться в кустах в любое мгновение. Я свистнул — пес вздрогнул и переступил ногами. Я протянул в его сторону кружок колбасы.
— На,— сказал я ему.
Пес продолжал стоять на прежнем месте.
— Не бойся, не корысти ради, а для компании. Не веришь? Ну чем тебе доказать? Ну, съешь там.
Я бросил ему колбасу.
Он подобрал ее, лег на листья и помахал хвостом.
— Вот и правильно. Нужно учиться доверять. Хотя не всем эта премудрость под силу.
Медленно пошел я к дворняге, произнося фразы о доброте и взаимопонимании. И он понял: стал ползти на животе к моим ногам, разметывая хвостом сухие листья и прижимаясь головой к земле.
Я отдал ему остатки ужина. Покончив с едой, он лег рядом со мной, положил голову на лапы и стал спокойно смотреть, как я собираю рюкзак.
— И чего ты, дружок, тут делаешь в лесу один? А? Охотишься? Или, может быть, так же, как и я, любишь бродяжничать?
Я одел рюкзак и поднялся:
— Пошли вместе?..
Я свистнул, и пес побежал за мной. Мы отправились вверх по ручью.
     Солнце уже село. По кустам и над овражками стали прятаться синие сумерки. Похолодало. Над ручьем засветился слоистый и прозрачный туман. Бросив прощальный взгляд на ручей, я пошел вверх по склону, выбрался на ржаное скошенное поле и зашагал в сумерках по стерне, как запоздалый охотник, держа курс то на одинокую березу, то на скирду соломы.
Позади что-то треснуло. Я обернулся. Может быть, это треснула ветка, а может быть, наша непрочная колбасная блиц-дружба.
Четвероногий спутник мой стоял на пригорке, долго смотрел мне вслед и потом опрометью кинулся прочь, уже не оглядываясь. Видно, не по пути нам было. Я пошел дальше. А когда подошел к скирде и увидел, как приветливо уютна она, во мне пробудилось это извечное желание городского, а может быть, и всякого человека — поваляться в сене или соломе. Я решил отдохнуть несколько минут. Не снимая рюкзака, я привалился к скирде и прикрыл глаза. А когда открыл их, то в стороне на дороге увидел двух женщин с вилами. Уже неразличимы были их лица.
Они прошли мимо, растворяясь в густеющих сумерках.
Когда стемнело, я достал из рюкзака фонарь, свернул в лес и пошел по темной лесной дороге, изредка высвечивая из темноты подозрительные выворотни и кусты, похожие на всех одновременно: на лешего, медведя и разбойника. Засветился и стал мигать впереди свет. Я вышел к избушке, окна которой светились. Это был один из корпусов больнички. С лаем бросилась на меня собака. Из темноты вышел человек в телогрейке и отогнал ее.
— Вот ведь злобная тварь,— сказал он, извиняясь за собаку.
— Все правильно. Ее отношение понятно: она при исполнении... А больных она не ест?..
— Ни! Как только в больничное оденут — все, не тронет.
— Ишь, ты! Брезгует, значит.
— Разбирается.
-- Мне бы лодочника...
— Так я вас переправлю.
 Я посмотрел на его пижамные брюки:
— Вы больной?..

— А Иван, думаете, не больной… Тоже больной. На шестнадцать человек больных еще и лодочника держать, накладно будет. Так... по очереди... Иван спать пошел.
— А врача вы держите?
— Врача... без врача как же? Как рыбалка? — спросил он.
— Я не рыбачил, я по ручью бродил.
— Грибов тоже нынче нет. Не грибной год.
— Красивый ручей. Откуда он течет?
— Какой? ЭТОТ-ТО,— он махнул рукой в сторону ручья.
Подошел еще один больной в телогрейке.
— Вот он знает. Митька, ваш ручей?
— Какой ручей?
— Ну, этот, что через Колбаски течет.
— Наш.
— Откуда он течет?
— Да из болот.
— Красивый ручей.
— Да, веселый ручей. Форель в нем водится.
— Я не заметил что-то.
— Ну, ее так не увидишь — караулить нужно.— Он достал сигареты, протянул мне, а потом товарищу.
— Осторожная рыба... Лучше забросить крючки с наживкой, а леску повесить на кустах и спрятаться...
Не спеша Митя рассказывал подноготную форели.
По всему было видно, что в больницу попал он прямо
из ручья, где, наверное, целый сезон проплавал в форельей стае.
А тихий вечер тек фиолетовыми всполохами, доносился отдаленным мычанием коров из деревни, рыбьим плеском в реке. Он проникал в самые сокровенные уголки не обнаруженной еще наукой души и производил там непонятное действие, от которого, во всяком случае, не становилось весело.
— Ну что, пойдем,— сказал мой провожатый,
— Да, ничего не поделаешь... нужно идти... Мы стали спускаться к реке.



Чужие люди в чужой стране спрашивали меня на искореженном русском:
— Что это за камень?
— Так, нужный камень...
— Если вы собираете камни, мы найдем вам красивее. В наших горах есть красивые камни.
— Нет, красивее этого камня вы не найдёте,— говорил я им, и они пожимали плечами..
Порой мне казалось, что внутри камня спрятана агатовая миндалина с маленьким цветным гротом. И если разрезать гальку и отполировать, то будет она играть всеми цветами радуги и светиться на срезе причудливым переплетением радужных линий и нежных аквамариновых полутонов. Я пытался представить этот красивый узор. И, закрыв глаза, в самом деле видел нечто, напоминающее закат на море: голубое внизу и мягкие алые всполохи, постепенно бледнеющие кверху и переходящие в фарфоровые тона, высвеченные изнутри ровным матовым светом. И я продолжал возить с собой эту удивительную агатовую гальку, которая отличалась от всех других агатовых галек в мире. Когда я закрывал глаза, цвета ее играли и переливались. И абстрактное переплетение нитей, мазков и граней складывалось в ней вдруг в осмысленные цветные пейзажи,удивительно напоминавшие покинутый мной далекий осенний ручей.
Вспоминался: мне часто этот день и этот ручей: и в суровую стужу на заснеженных перевалах, и в безжизненных горизонтах Гобийской пустыни. Прохладным глотком воды в полуденный зной был для меня этот тихий лесной ручей. Он помогал мне.