Уравнение с четырьмя неизвестными

    Очутившись на улице, препровожденный тем самым молчаливым джентльменом,  принявшим давеча у входа мою записку, я принял неожиданное для себя решение не идти прямиком в свой номер, а немного прогуляться по городу и целиком предаться праздным размышлениям и ностальгии (если возможно применить это благородное созерцание собственной памяти к тем воспоминаниям, которые лишь благодаря немалому сроку давности утратили свою способность вызывать в моей душе чувство острой и гнетущей тоски от бесцельно растраченного здесь времени).  Несколько минувших лет отчасти сгладили это тревожное впечатление, тем более, что решившись наконец оставить город, я с большой страстью принялся навёрстывать упущенное время и достиг в этом, как  мне казалось, некоторых успехов.
    От всех этих странностей у меня разыгрался  аппетит и я решил наперво отобедать, избрав для этой цели знакомый ресторанчик на углу. Там, к моей радости и удивлению, все было по-прежнему – та же крайне приблизительная стилизация интерьера различными элементами сельской жизни, тонко намекающая посетителям на причастность заведения  традициям народной кухни; те же потные от жары смуглые раскосые лица работников ресторана, с трудом понимающих твою речь – постоянно довольные глупые монгольские физиономии; те же картонные, карикатурные офисные работники со всех ближайших переулков, неотрывно теребящие нервными пальцами свои до дыр затертые гаджеты и поедающие не глядя  свою стилизованную пластмассовую пищу – все было в точности так же, как и в те далекие времена, когда и ваш покорный слуга имел удовольствие быть завсегдатаем подобных забегаловок. Борщ со свининой, впрочем, тут всегда предлагали отменный, и только лишь сметана дерзко нарушала неспешный ход исторических часов -  теперь, вопреки всему, ее давали  в маленьких коробочках, а не черпали ложками из большой лохани, как ранее.
    Удивительным образом мне до сей поры удавалось сдерживать свои разнузданные мысли, буквально заперев каждую из них в отдельную клетку сознания и искусно водя их за нос, подсовывая старые, давно переваренные воспоминания. Разумеется, долго так продолжаться не могло. Стоило мне немного расслабиться, как скрипнула дверь и на пороге возникла первая, несмелая – впрочем, я уже ждал ее.
    - А что происходит? – шепотом, робко обратилась она ко мне, пока я нес  ко рту ложку дымящегося супа.
    Думаю, что выгодное место у окна, которое я удачно занял и мог теперь любоваться подошвами прохожих (помещение забегаловки было полуподвальным) настроило меня несколько скептически.
    Разумеется, я прекрасно осознавал, что со мной приключилось нечто необыкновенное, загадочное и необъяснимое и скорее всего чуждое каким бы то ни было объяснениям – возможно даже, попытайся я аналитически вмешаться в ситуацию с любой разумной позиции, вся эта хрупкая конструкция могла в один миг рассыпаться.  А мне этого не хотелось, это уж точно.  Однако, решимость моя и готовность следовать всем выданным мне предписаниям подвергалась в данный момент настойчивым атакам сомнений.
    -   Неужели страх говорит во мне? – прислушался я, -  Да нет, бояться тут вроде нечего.  - И поддавшись простоте самой очевидной банальности, я решил, что просто отвык от шумного города и вообще от людей и лучше будет временно воздержаться от всяческих попыток логического вмешательства.  Да,  - согласился я, - пожалуй, так будет лучше, но вот только как запретить себе думать?
    - А вдруг ты узнаешь нечто такое - в этой чертовски сомнительной школе, что может тебе, братец, очень сильно не понравиться? – нашептывал мне скептик, с раннего детства занявший свое почетное место в моем сознании и вечно все ставящий под сомнение.  – А может плюнуть на все и сбежать домой, пока не поздно? Да ну их всех со своими уроками, а…  - занудливо теребил меня он. – Поехали, а…?
    В борьбу с ним немедленно включился философ, чьи позиции на тот момент вообще никем из загадочных существ, населявших мое сознание, не ставились под сомнение:
    - Ну во-первых, - начал он – что бы ты там про себя не узнал, а хуже тебе уже не будет (и видит бог, это была чистая правда). И вообще, - продолжил он, - стоило тащиться сюда ради того, чтобы  бросить все на половине и вернуться домой, принеся с собой только очередные несбывшееся надежды. Тебе что было сказано (в голосе его возникла повелительная интонация) - приходите завтра. Вот и ешь молча свой суп.
    Однако, весь этот спор был пустым делом – я и так бы никуда не уехал, даже зная наперед, что ничего хорошего мне вся эта история не сулит – я уже не мог повернуть и весь этот разговор носил чисто формальный оттенок – мой любимый скептик всегда имел право голоса даже в самых очевидных ситуациях.
    Закончив с обедом, я выбрался на улицу и зашагал в строну центра, с трудом протискиваясь мимо непрерывного потока несущейся мне навстречу толпы. Конец рабочего дня – догадался я – и все спешат домой. А вот мне спешить некуда, причем  давно. Спешить мне теперь и некуда, и незачем. На другой стороне улицы я увидел знакомую арку. Зайти разве – подумал я – но тут же отдернулся – а вдруг встречу кого из знакомых. А мне это ни в коем случае сейчас нельзя. Ладно, иду дальше.   Вот площадь с памятником пустоте. Кругом величественные некогда здания, теперь – лишь символ утраченных возможностей. Через подземный ход попадаю на главную площадь. Красиво, блестяще, много по-прежнему людей, но чего-то как будто не хватает. Пока не могу догадаться – чего.  Смотрю по сторонам, ища пропажу, заодно сверяя часы по башне и вдруг понимаю – смысла. Категорически не хватает смысла.  Становится грустно и я ухожу.
    Не хочу больше гулять по городу – зачем? – сплошные расстройства.  Я скорее спешу в гостиницу, укрыться от людей, боюсь, как бы не вышло какой неприятности – сильно портиться, темнеет энергия, которую я научился чувствовать с тех пор, как уехал из города. Так и есть – по пути несколько раз ловлю на себе оценивающие взгляды, но никоим образом не обостряю ситуацию, делая вид, что не понимаю значения посылаемых мне сигналов и вообще, сильно занят, спешу и мне, ребята – не до вас.
    В гостинице, отгородившись от города,  я сразу почувствовал себя увереннее и безопасней. Я принял душ и, окончательно успокоившись, выхватил из сумочки наполовину прочитанный роман и с размаху плюхнулся с ним в кресло.
Чтение, однако, несмотря на легкое и ни к чему не обязывающее содержание, совершенно не задалось, и книгу пришлось отложить. Назойливая мысль не желала откладываться на завтра и упорно лезла на первый план, требуя немедленно ее обдумать и представить на обозрение первые логические выводы. Ладно, черт с тобой,  - сдался я  - все равно ведь не отвяжешься. Я решил переиграть ее, делая вид что полностью занимаюсь только ей, а на самом деле выполняя все манипуляции чисто механически, не вникая в суть явления. Итак, по итогам сегодняшнего дня…
Первое – мы имеем ярко выраженное недоумение нашей учительницы вследствие того, что я наотрез отказался признавать кого-либо из предъявленных мне для опознания учеников.
    - Да вы просто дурачите нас, милостивый государь, - в ужасе бормотала она, зыркая на меня из под очков смоляными горящими глазищами,  - быть такого не может, чтоб вы никого не узнали. У нас, милостивый государь, за всю историю школы таких случаев еще не было.
    Подумаешь - не было. Устроили тут реалити - шоу «Найди меня», (я никогда не смотрел эту чушь, но уверен, там непременно должно происходить нечто подобное).
    - Ну – не узнал, - разгорячился я,  – а как я, по-вашему, должен их узнать? Встречаться мне с ними не приходилось. Лица мне не знакомые (хотя, надо признать, нечто очень смутное, далекое, едва ли не родное мерещилось мне в каждом облике), так что, сударыня, я определенно не могу взять в толк, чего вы от меня хотите.
    - Дело не в лицах, - возразила дама, - странно, как вы этого не понимаете…   
И я снова оказался под огнем ее подозрительного взгляда, целью которого было, как мне показалось, решительно  вывести меня на чистую воду.  Проверку (как мне показалось) я прошел положительно, поскольку она сказала вдруг:
    - Ждите! –  и быстрыми шагами удалилась.
Пока ее не было, я снова изо всех сил старался ни о чем не думать. Отсутствовала она с четверть часа. Потом явилась - строгая, деловая, решительная.
    - Значит, милостивый государь, вы настаиваете на своей прежней позиции,  – угрожающе произнесла она, усаживаясь на свое место, напротив.
    - Я ни на чем не настаиваю, сударыня и вообще, раз дело принимает такой оборот, мне хотелось бы уточнить некоторые…
    - Хорошо, хорошо, - неожиданно смягчилась она. – Вы приходите завтра, к этому же времени, мы проведем с вами еще одно занятие, в другом роде. А теперь ступайте и… не опаздывайте. Ну… ждем вас завтра. Всего хорошего!
    И я немедленно оказался в руках молчаливого господина, который и вывел меня коридорами на улицу.
    Итак, по их замыслу я непременно должен был узнать кого-то из присутствующих в классе четырех учеников. Но кого? А может быть – всех? Как бы то ни было, но по резко изменившемуся тону учительницы я понял, что сильно не оправдал ее ожиданий и, возможно даже, нанес непоправимый ущерб ее профессиональной репутации.
    Второе – сейчас у меня есть два варианта: лечь спать и постараться заснуть (это фантастический), или же долго терзать себя сомнениями, глубоко проваливаясь в воспоминания, словно в вязкую болотную жижу и блуждать там в поисках несуществующих связей, находить их и немедленно вытягивать из них нелепые и нелогичные, но крайне навязчивые заключения и извести себя до такой степени, что с утра уж и вовсе не захочется выходить из номера (это реалистический). Какой же вариант предпочесть? Да – есть еще и третий – сбежать, и причем немедленно.
    Но я предпочел четвертый - снова взялся за книгу – и, странным образом, дело пошло. Почитав с час, я почувствовал, что пытливый ум мой успокаивается, сглаживая терзавшие его сомнения;  за окном в такт ему наступала ночь – я разделся, небрежно раскидав вещи -  и почти моментально уснул.
    Проснулся я без будильника, которого у меня теперь за ненадобностью не водилось, чуть раньше установленного срока.  На улице меня приветливо засосала в свои объятия вчерашняя толпа, и подхватила и понесла – словно не чувствуя во мне чужака своему пустому и бессмысленному утреннему бегу.
    У школы меня ждали. Опять молча, только на этот раз без всяких записок – человек провел меня внутрь и оставил дожидаться. Опять шаги – и в коридоре появилась та же учительница в том же, или очень на него похожем сереньком  костюме, и с ней незнакомый мне господин, немолодой уже, важный, покрытый обильной купеческой бородой; он с интересом поглядывал на меня.
    - Это он, - сказала учительница бородатому господину, указывая на меня.
    - Это вы? – уточнил господин.
    - Это я, - подтвердил я.
    - Тогда идемте, - усталым голосом предложил он.
    Левой лестницей мы поднялись на третий этаж.
    - В начале нам с вами нужно будет кое о чем договориться,  - сказал важный господин, как только мы расселись по креслам в его небольшом кабинете. – Но вы должны нас понять – прежде таких случаев в нашей практике действительно не было.  (Учительница при этих словах сделала страшные глаза и замотала головой).
    - Прежде всего главное – нам крайне непросто поддерживать существующий ход вещей, и если угодно, сама степень заинтересованности происходящим здесь и сейчас тех четырех господ, которых вы напрочь отказываетесь признавать, напрямую зависит от вашего участия – а вы демонстрируете поистине непревзойденную близорукость. Вы понимаете, к чему я клоню, сударь?
    - Что ж, иногда бывает так, - продолжил он, не дождавшись от меня ни слова,    - что, сталкиваясь с некоторыми явлениями, ход которых для нас не очевиден - напрямую, лицом к лицу, так сказать, мы не всегда можем правильно их интерпретировать и даже напротив, зачастую, такая грубая прямолинейность только отпугивает и отвращает нас, не принося должного результата. Тут, как говориться, и нам «урок» - поступать впредь  умнее, хитрее и… тоньше. Несколько изучив ваш характер, мы решили действовать прямо и просто, насколько вообще эти категории уместны в действительных обстоятельствах, но произошла ошибка, и нам срочно пришлось перекраивать всю дальнейшую программу вашего обучения. Да, задали вы нам мороки, надо признаться, пришлось даже созывать экстренное совещание – случай достаточно редкий. Решение по вам принято – и оно таково: если с вашей стороны не будет принципиальных возражений, дальнейшее обучение будет проходить по следующей программе:  - да… и прежде всего, постарайтесь понять главное – вы не должны искать логических объяснений происходящему с вами. Если вы оказались у нас, преодолев некоторый психологический и, пусть и не сложный, но все же метафизический барьер начального уровня, пройдя тем самым нечто вроде вступительного испытания, то теперь у вас нет других вариантов, как только пройти открывающийся перед вами путь до конца. Собственно, от вас почти ничего и не требуется, милостивый государь, только лишь одно – доверие. А вот ваша классная дама (они лукаво переглянулись) почему-то сомневается в вашей искренности, и в этом находит причину неудачного хода занятий – не знаете, почему? Одним словом -  вам предоставится уникальная возможность изменить условия своего существования, и если не навсегда, то, по крайней мере, на достаточно существенный промежуток. Вас это совсем не удивляет? – спросил вдруг он, оскорбленный моим равнодушным видом.
    - Да, признаться, нет,  - соврал я. – Мне, по совести, не совсем ясным представляется моя дальнейшая участь. Вот если бы вы, скажем, изволили выражаться ясней…
    - Ясней пока не получается. Для нас самих еще многое остается загадкой. Скорее всего вы окажетесь в прошлом.  Данные по географическому положению с некоторой вероятностью со временем определятся, а вот  ваш социальный статус… тут уж придется положиться на волю провидения. Видите, мы ничего от вас не скрываем - определенные риски имеются.
    - Многое будет зависеть от того, как пройдет следующий урок, - включилась в наш разговор учительница. – На данном этапе мы не можем сказать вам ничего определенного, только…
    - С вашим сознанием будет происходить примерно следующее, - подхватил директор (мне почему-то в тот миг показалось, что если у школы имеется директор, то он сейчас находится передо мной) – скорее всего, оно будет раздвоено таким образом, что ваше действительное «я» будет на время вашей командировки ограничено правами наблюдателя и большинство доступных вам знаний будет для вашей же пользы блокировано – иначе как пить дать вы наделаете там глупостей и мы уже не сможем вам помочь. Руководящую роль получит новое, впрочем, не совсем для вас незнакомое сознание, что дает нам основания надеяться на вашу скорую и безболезненную к нему адаптацию и гармоничное включение в новую реальность.
    - То есть вы хотите сказать, что я буду наблюдать за собой как-бы со стороны, - решил сумничать я, хотя решительно ничего из услышанного не понял.
    - Это отчасти так, - улыбнулся директор, - но лишь отчасти, и от весьма небольшой. Тут… как бы вам сказать… на пропорцию влияет степень ритуализированности вашего сознания, причем в обратной зависимости, понимаете?
    А я еще считал себя неглупым человеком. Глядя на их напряженные, задумчивые физиономии я понял – они надо мной издеваются.
    - Поверьте, пока мы и сами не знаем, что именно вам предстоит. Реальность будет формироваться на ваших глазах и непосредственно в данном течении времени, как принято говорить нынче – в режиме «он-лайн».
    Я растерялся, поскольку никак не мог предположить настолько фантастического развития событий. То есть как это – изменить условия существования, это что – прожить еще одну жизнь? А с этой что будет?  Я понимал – эти господа явно чего-то недоговаривают.
    - У нас имеется некоторый опыт подобных командировок,  - опережая мои вопросы, сказала дама, - поверьте, это почти безопасно, полезно и крайне увлекательно. (соглашайтесь, вам понравится! – перевел я эту фразу на понятный язык).
    Мне показалось странным, как это – случаев не было, а опыт имеется.
    -   Необходимость в действиях  подобного рода, - добавила она, лишая меня последней опоры, - была продиктована несколько иными обстоятельствами, вынуждающими нас – с большой неохотой – решится на крайне энергозатратную процедуру.
    Как это всегда  бывает со мной, в момент принятия хоть сколько-то важного решения я сильно разволновался и тщетно призывал свой разум прийти мне на помощь и подсказать хоть что-то – логика покинула меня, оставив все права распоряжаться мной по своему усмотрению глупым эмоциям. В их беспорядочном визге, словно в гомоне стаи макак, разобрать что-либо отчетливое я даже не стал и пытаться и единственное, на что хватило остатков разбегающихся мыслей, так это на то, чтобы принять максимально задумчивый вид, будто взвешивая все плюсы и минусы, и, глубоко вздохнув, выразить свое окончательное решение:
    - Ладно, -  сказал я, - будь по вашему. Согласен! Где тут расписаться?

    Сопровождаемый учительницей, правой лестницей я спустился на второй этаж и оказался перед уже знакомой мне дверью. Послушная заботливой руке дамы, она распахнулась и я тенью шмыгнул на свое место. Нет нужды говорить, что вся таинственная четверка  была на местах и скучала пуще прежнего. Профессор и эксперт просто спали, свесясь головами в разные друг от друга стороны.
    - Полюбуйтесь, уважаемый, - прочитал я на строгом лице классной дамы, едва она увидела всю эту вакханалию, - к чему привели ваши упрямство и глупость. Да –да, сударь,  даже не думайте отпираться - все это плоды ваших стараний.
    Она постучала указкой о стол. Аудитория нехотя взбодрилась.
    Воспользовавшись передышкой, мои мысли возвращались обратно, и первая из них была отдать должное этим господам – что-что, а уж интриговать меня они умели превосходно – сегодня даже классная доска была подозрительно протерта, и я все еще не мог угадать, в каком направлении будет продвигаться наше очередное занятие. На этот раз у меня не было ни карандаша, ни журнала и мне оставалось лишь целиком обратиться в слух. Я весь сосредоточился, как только мог и решил не упустить ни одной малейшей детали из того, что сейчас услышу (учительница по-прежнему продолжала бросать на меня полные презрения взгляды - кажется, за короткий отрезок вчерашнего дня я уже успел обрести первого и весьма влиятельного недоброжелателя).
    Я заметил еще одну странность – спасаясь от духоты, в классе были настежь раскрыты все верхние фрамуги (о существовании кондиционеров здесь, похоже не знали), но удивительная тишина, буквально вползающая в помещение вместе со свежим воздухом, никак не желала гармонировать  с кипящим вокруг дома котлом городских беснующихся улиц.
    - Итак, господа, - нарушив легкий ход моих мыслей, строгим голосом произнесла дама, -  урок второй!  Друзья мои, прошу внимания!
    - Очередной балаган начинается,  - усмехнулся я.
    Господа присутствующие ученики закопошились, впрочем, больше для виду, как мне показалось, подавая весьма мало признаков хотя бы некоторого интереса к происходящему. (Нас не желают узнавать,  - читалось на их постных лицах,  - что ж, и мы не обязаны тут перед вами гопака плясать, достанет и малого).
    Училка (учитывая тон нашего недавнего разговора я решил, что теперь уж нам с ней нечего особо расшаркиваться) пошарила рукой под столом и извлекла небольшую плетеную корзинку.
    - Бумажки с датами кладем сюда, господа!  - сказала она и выставила ее на край стола. - И пожалуйста, поскорее… не забываем, что это занятие у нас – последнее!
    - Похоже, новость об окончании этой тягомотины приободрила учеников и они, быстренько повыскакивав из-за своих столов, наперебой покидали свернутые квадратиком листочки в коробочку и разбрелись, довольные, по местам.
    Пока творилась эта суета, я рассудил следующим образом: раз меня лишили пера и бумаги, то что это, как ни намек получше разглядеть и запомнить какие-нибудь характерные особенности каждого из моих непризнанных товарищей, к тому же, мне наконец посчастливилось, хоть и мельком, взглянуть на них в движении и под разными углами. Я уже говорил ранее, что первым моим желанием было определить их возрасты примерно равными моему - и теперь это впечатление не изменилось.     Профессора немного старила борода; напротив, если бы не выдававшая его седина, едва заметная на его русой макушке, кондуктор мог казаться сильно моложе своих действительных лет.  В результате, оставив свободного места внести неизбежные дополнения и подкрепленные известной долей фантазии, у меня сформировались следующие образы:
    Литератор – ростом повыше среднего, худощав. Постоянно отбивающие какой-то сложный мотив тонкие нервные пальцы, один из которых украшен перстнем с массивным, тускло сверкающим черным камнем. Странная манера одеваться – шейный платок, запонки, узкие брюки… Резкие перепады настроения – капризен, самозабвенно влюблен в себя, находя для этой страсти вполне разумные основания.  Черт его лица толком мне разглядеть никак не удавалось – запомнились узкие, изогнутые губы и магнетический взгляд, про который говорят так, что он насквозь пронзает твою душу.
    Эксперт – эксперт… Господин наш эксперт… А вот тут сложнее. Ну что сказать: ростом мал, одутловат, неуклюж и толст, и при этом он производил на меня едва-ли не самое выгодное впечатление. Интуитивно, разумеется. Отмечу пока резкий контраст между неприятной, едва-ли не отталкивающей внешностью и удивительной внутренней чистотой, что открывалась, стоило ему только набраться смелости и начать говорить… Большим умом, однако, на мой взгляд, он не отличался. Наверное, - осенило меня, - он дьявольски сентиментален, как все толстяки.  Собственно, на этом все - больше никаких зацепок… (Присмотрюсь к нему повнимательнее – решил я).
    Кондуктор держался молодцом -  был высок, красив, широк в плечах. Пытавшиеся захватить над ним власть округлости встречали решительное сопротивление; пока что им покорился только один плацдарм, пусть и важный – пузо упруго выпячивалось из-под рубашки. Бравый облик его это, в прочем, ничуть не нарушало и на фоне остальных он смотрелся атлетом. Короткий рукав футболки периодически обнажал фрагмент какой-то татуировки, недостаточный для осмысления всей картины в целом.
    И, наконец, профессор! Вот мы  добрались и до твоей ученой головы. Да, прежде всего голова – она была слишком непропорциональна, помимо прочего она обладала  характерной особенной формой. Комплекцией и ростом он походил на меня, но был немного, пожалуй, покрепче в кости. Вообще в его фигуре было что-то мужицкое, крестьянское… Борода черная, с проседью. Большие мясистые уши. Взгляд наглый. Манеры повелительные, но, повторюсь, далеко не аристократические, а скорее приобретенные и целиком вошедшие в его сущность. Чутьем я унюхал в нем застаревшую привычку к спиртному.
    Мои размышления совершенно не смущали учительницу, которая возилась со своими бумажками и, доставая их по одной, как в лотерее, бегло просматривала и вносила запись в тетрадь.
    Цирк, да и только, - подумал я.
    - Начинает господин эксперт,  - скомандовала она, захлопывая журнал. - Прошу вас!
    - Я так и думал, - сказал, неуклюже вставая, круглый и неловкий человек.  – Ох.., чувствую, не стоило мне делать заявлений, ответственность за которые не даст мне теперь покоя во многие годы вперед. Мне ведь, в сущности, абсолютно безразлично, где родиться, когда и в каком качестве, для меня нигде нет места на этой земле. Да, господа, увы, но это так. Какой смысл пытаться изменить внешние обстоятельства, которые не зависят от нашей воли -  все это не более, чем декорация, которая с ходом веком меняется весьма мало,  - когда внутри у меня пустота, заполняемая попеременно лишь сомнениями, отчаяньем и страхом.
    - Я написал в этой злополучной бумажке, что желал бы появиться на свет в годы тех поистине величайших событий из наивного желания приобщиться к священной тайне, определившей исторический ход цивилизации – стать свидетелем тех удивительных дел, что волею всевышнего и во имя истины творились тогда в земле иудейской… и воочию убедиться… в том, что и поныне смущает сердца доброй половины рода человеческого…
    - Ну уж на счет половины-то, уважаемый, это вы хватили!  - не выдержал вдруг профессор. – Да и те, что есть, уже давно ничему не смущаются…
    - Реплики потом, господа, -  осадила его душевный порыв классная дама, - и вообще, господа, я вынуждена призвать вас к порядку – мы все, в конце концов, взрослые люди…
    - Не, ну а чего он опять несет тут всякий вздор, - не унимался профессор, - дай ему волю, так он  нас всех сейчас молиться заставит…
    - Вы вполне сможете возразить ему, уважаемый господин профессор, после того, как любезный господин эксперт окончательно прояснит нам свою позицию.
Профессор успокоился, но его неожиданный натиск погасил и так весьма мало словоохотливую речь эксперта - тот окончательно стушевался, покраснел и смолк.
    - А что вам, собственно,  известно о той эпохе, - был задан ему наводящий вопрос.
    - Да, в сущности, не так много,  - после долгой паузы произнес эксперт.  - Дело в том, что меня меньше всего интересует сторона историческая, я вообще плохо знаю историю и честно говоря, я даже не уверен… хотя нет, нынешнюю страну я, пожалуй, если будет угодно, назову. Мне нужно… мне хотелось бы узнать только одну, всего лишь одну вещь, а именно – что из того, что сегодня известно нам, что из всего этого чудовищного, огромного и беспорядочного нагромождения информации – что действительно было – и если это было – то…  как это было?
    - А вы не боитесь, что ваши желания могут быть исполнены?  - был задан ему другой вопрос.
    - Очень боюсь, сударыня, - ответил эксперт, - но ведь я всего боюсь. Вы знаете, мне намного проще было бы ответить на вопрос, когда бы я точно не хотел родиться… и где. Вот например, мне совсем не хотелось бы родиться в…
    - Об этом в другой раз, - перебила его учительница. – Давайте по существу.
    - А по существу у меня, собственно, все. Или что?.. – я просто не понял, разве того, что я уже сказал - недостаточно?
    - Да нам то достаточно, - не без доли сарказма ответила дама, - да вот, боюсь, кое-кому может не хватить (она опять строго посмотрела на меня).  Вы, голубчик, не волнуйтесь, ради бога, вас никто не торопит, тут нет ответов ошибочных и верных – постарайтесь, как-бы это сказать, дать некоторое психологическое обоснование своего выбора – вы понимаете, о чем я?
    - Не совсем, - ответил толстяк, смутившись окончательно. – боюсь, что мне решительно нечего добавить.
    - Ладно, - после некоторого раздумья согласилась учительница, - садитесь пока, милейший, и подумайте – вы рассказали нам слишком мало для того, что бы… одним словом, подумайте и если друг вспомните что-то такое, чем вы можете существенно прояснить свой выбор – вам предоставится такая возможность.
Эксперт, весьма раздосадованный, словно ученик, получивший  оценку сильно ниже своих возможностей, задумчиво опустился на место.
Учительница долго держала паузу, выбрав из своего арсенала самый таинственный и угрожающий взгляд поверх очков, чем повергла аудиторию в совершеннейшее оцепенение.
    - Я вам не позволю срывать учебный процесс, - вдруг злобно прошипела она.  Вчера по вашей милости мне пришлось объясняться, как девочке – институтке, заверяя руководство школы в своей компетентности, которая никогда прежде еще не ставилась под сомнение.  - От волнения она вскочила с места и стала прогуливаться между рядами.  – Мы будем сидеть здесь, господа, до тех пор, пока я не вытащу из вас всю необходимую мне информацию, и поверьте, друзья мои, что я сделаю это – и даже вопреки вашему наплевательскому отношению, каких-бы усилий мне это не стоило. Мы будем торчать тут с вами хоть до завтрашнего утра, господа – вам это понятно?!
    От звука собственного голоса и хорошей складной речи, эффектом от которой она, несомненно, осталась довольна, разгневанная учительница успокоилась и вернулась на место. Определенного результата ей добиться удалось – никто уже не спал и не зевал, эксперт, бедняга, совсем побелел от страха а я, признаться, был сильно удивлен таким неожиданным поворотом дел. Неужели и впрямь это я всему виной? По-прежнему многое из происходящего тогда для меня оставалось загадкой.
    - Я не требую от вас ничего невозможно, господа, - примирительно сказала дама, заметив всеобщее, включая и мое собственное, замешательство. Все, что вам нужно, друзья мои (это уже было сказано едва ли не ласково) это правдиво и как можно подробнее рассказать о том, что вам самим прекрасно известно, и ничего более – а вы даже в этом умудряетесь сесть в калошу.  Ладно, продолжаем! Кто там у нас следующий… - она заглянула в журнал, - Оо…  - господин литератор! Ну, надеюсь, хоть вы то меня не подведете!? Прошу вас, сударь – пожалуйста…
    - … И вашим надеждам суждено исполниться, сударыня,  - с гордостью подхватил ее слова стремительно и грациозно приосанившийся литератор, изящный, как гусиное перо, - ибо предметом нынешнего нашего размышления по счастливому совпадению оказалась та самая мысль, к которой я, время от времени, возвращаюсь на протяжении буквально всей, сударыня, моей разумной жизни…
    - … И не просто возвращаюсь, как тот влюбленный юноша, который не в силах миновать в целом огромном городе одной счастливой площади, где состоялось его первое свидание и вновь пережить те упоительные минуты счастья – вовсе нет, я подхожу к ней с той суровой внимательностью, с которой только стареющий ревнивый муж, погнавшийся за призрачными иллюзиями семейного счастья и взяв  в жены юную красавицу, свежую, как утренняя заря, вынужден следить теперь за  тем, с каким беззаботным восторгом его молоденькая супруга принимает ухаживания вьющихся вокруг нее изысканных кавалеров…
    (Готов поспорить, эту ерунду он нарочно выдумывал вчера перед сном, выдавая теперь ее за нечаянный экспромт)
    - … Итак, господа… признаюсь! – я в самом деле уже думал об этом, и хотя многие исторические эпохи и государства в различные моменты их существования мне по-своему интересны, по настоящему только лишь один временной отрезок действительно привлекает меня настолько, что я поистине иной раз жалею о том, знаете-ли, что появился на свет не в начале славного девятнадцатого века, году, эдак, думается, в 18.., а, впрочем, я ведь не полагаю, что есть нужда сводить все к таким точностям – достаточно будет - если я, конечно, правильно понял, -  лишь просто обозначить эпоху?…
    - … Вы только вообразите себе, друзья мои, что значит для человека с моими пристрастиями, с моими наклонностями, с моей тонкой душевной настройкой оказаться современником Пушкина и Лермонтова, и, наконец - Гоголя – моего спасителя!… быть свидетелем первых успехов на литературном поприще Достоевского и Толстого – да при одной только мысли об этом меня охватывает священный трепет и я просто готов провалится сквозь землю, ну ей-богу-же, друзья мои – ведь это же чистое безумие, в хорошем, разумеется, смысле!... И кроме того, поскольку я сам, как говорят, не лишен некоего литературного дарования, у меня есть весьма определенные основания надеяться на благоприятную встречу тогдашней крайне взыскательной критикой – и моих скромных работ и вероятное принятие меня в  недра самого изысканного тогдашнего литературного общества – или, как сказала бы наша молодежь – литературной тусовки…
    - … Не правда-ли, господа, как это удивительно, как прекрасно – оказаться в некогда величественной и гордой России…
    - А вот я черта с два захотел бы попасть в эту самую распрекрасную Россию, - неожиданно перебил его профессор. – Я бы желал скорее родиться австралийским папуасом, чем заново проснуться в этом болоте, черт бы его побрал. И никогда она не была ни величественной, ни гордой – все этот вздор и пустая болтовня…  Извините, сударь – я перебил вас, прошу…пожалуйста, продолжайте.
    - А чем это, собственно, вам так не угодила Россия, уважаемый? – раздался вдруг звонкий голос. Я даже не понял вначале, кому он принадлежал: кондуктору или эксперту.
    Учительница, кажется, наконец была довольна ходом занятия, она заметно смягчилась и с интересом наблюдала за происходящим в явно приподнятом состоянии духа.
    Профессор бросил взгляд через плечо – поскольку все остальные находились у него за спиной – и быстро разглядел новый источник противоречий.
    - Неужели! – ядовито усмехаясь, проговорил он, - неужели наш таинственный незнакомец решил приоткрыть нам одну из своих масок? А что случилось? (не знаю почему, но в отношении господина кондуктора господин профессор решил взять насмешливый и даже издевательский тон) Что же приключилось с нашим глубокоуважаемым господином лицемером за прошедшие сутки, что он набрался смелости и…
    - Во первых! – снова перебил его все тот же звонкий голос (я говорю так, потому что действительно слышал пока только один голос – сам говорящий ни одним движением не выдал себя до той поры) – я попросил бы вас придерживаться неких общепринятых правил поведения, если таковые вообще существуют. Как видите, - я сейчас ко всем обращаюсь, -  я тоже умею красиво излагать свои мысли, только вопрос -  на хрена оно мне надо? Ну предположим, ко мне вы не можете питать теплых чувств и в их числе уважения – я и не настаиваю – но уважайте хотя бы тех…
     Он неожиданно замолчал. Сейчас я пониманию, что тогда он невольно и неожиданно для самого себя приблизился к той черте, преступать которую он не должен был ни при каких обстоятельствах. По лицу учительницы -  заметил я - при его замешательстве пробежала едва заметная тень – возможно, свидетельство недовольства и разочарования, которые она не смогла полностью укрыть от моего взгляда. Что они означали, мне еще только предстояло понять.
    - И во вторых! – продолжил неожиданно осмелевший господин кондуктор. –   Существуют здесь, в конце концов, какие-то вещи, какие-то границы? Да поймите же меня - ну просто надоело все это слушать! Еще в прошлый раз – вчера – я заметил, что вы всегда всем недовольны. Вы взяли себе за правило всех поучать и подытоживать. Оправдывая свое поведение – чем? – своим сомнительным профессорским званием, сущность которого еще необходимо проверить. И вообще, хотелось бы мне знать, у нас что – некоторые особи имеют особые права? Им позволено перебивать всякого, когда они пожелают, хамить, а остальные должны, что… молчать? Ну ладно, пока это касалось меня лично, я терпел, но допускать высказывания подобного рода я считаю…
    - Ну и чем же вы считаете высказывания подобного рода? – уточнил у него несколько присмиревший профессор. Литератор, не ожидавший такого поворота дел, от беседы самоустранился и не мог решить, бедняга, остаться ли ему стоять или незаметно присесть, пока спорщики не выяснят свои отношения.
    - Предательством, уважаемый, а чем же еще? А разве нет? Вы родились здесь, живете здесь, все, что у вас есть – вы получили здесь, и при этом вы имеете наглость открыто презирать все то, чему обязаны…
    - А вы знаете, - догадался профессор, - мне чертовски знаком этот подчерк, эта удивительная легкость, с которой эти господа навешивают убийственные ярлыки. Я предлагаю эксперимент. Я знаю, что этот господин указал в своей анкете, или – он обернулся в его сторону – вам удобнее именоваться товарищ?
    - Мне кажется,  - вмешалась дама,  - что нам стоит вернуть слово господину литератору.
    - Да, конечно, - спохватился последний, - а то я уже начал терять свою мысль. – Теперь мне хотелось бы поговорить о музыке. Ведь эта эпоха чудесна еще и тем, что ознаменовала собой расцвет… ах да, я совсем забыл… мне еще вчера, когда вы просили нас подготовить…ну, что-то вроде сообщения,  так вот, у меня появились сомнения, основанные на непонимании. Ну где и когда родиться, тут все ясно, но ведь остается еще вопрос – кем, так сказать, в каком, собственно, роде? Ну ведь одно дело родиться в дворянской семье, или что-то такое…это хорошо, это мне очень хочется,  и совсем не кстати было бы оказаться крепостным, а ведь это тоже возможно… или нет…  – а ведь мы это совсем не обсуждаем?...
    - Вопрос справедливый, - поддержал его профессор.
    - А вот мне решительно все равно,  - меланхолично выдохнул эксперт. – Да ведь и вы, милейший, минутой ранее утверждали, что вам один черт, хоть папуасом бегать?
    - Папуас свободный человек, - возразил профессор.  -  А вот счастье родиться рабом, уважаемый,  вы можете испробовать на себе!
    - Хорошо, присядьте пока,  - небрежно махнув рукой литератору, сказала дама. – я ждала этого вопроса. Удивительно, как долго вы к нему подбирались, в других классах обычно с него все и начинается. Хорошо, для начала выявим тех,  для кого социальный статус их нового возможного воплощения не имеет принципиального значения. Такие у нас имеются?
Грубо работаете, гражданочка,  - усмехнулся я.
    - Пишите меня, сударыня!  - согласился эксперт, собственно, и до этого не скрывавший свою позицию. – а я уж там как-нибудь сам разберусь, с божьей помощью…
    - Остальные?...
    - Для меня, господа, - обращаясь сразу ко всем, заявил литератор, - это имеет первостепенное, принципиальнейшее значение, поскольку, окажись я сыном деревенского крестьянина…
    - А мне, в общем-то, тоже безразлично, - неожиданно изрек профессор, - вы ведь уже прочитали мою записку и знаете, где и когда я хотел бы оказаться. Когда придет моя отвечать, я думаю, вы поймете, почему.
    Учительница ликовала. Казалось, ей удалось развернуть неудачно складывающееся занятие и направить процесс  в нужное  русло.
    - Последний!?, - торжественно произнесла она, – почему молчим? – Господин кондуктор, я к вам обращаюсь!
    - А можно мне подумать? Странное дело, но получается так, что…
    - Нельзя! Некогда! Скорее – ваше слово!? Вы еще вчера должны были обо всем подумать! Я жду от вас ответа немедленно!
    - Ну хорошо, хорошо, - промямлил кондуктор. – Я тоже согласен. В принципе, выходит так, что мне это не так уж и важно. Я там в любом качестве найду себе место, слышите, уж я то не пропаду…
    Троих ей уже удалось переиграть, но остался последний – и самый трудный.   Интересно посмотреть, что она приготовила для него.
    - Продолжайте, господин литератор, на чем вы там остановились. И я… и мы надеемся, что к концу занятия вы измените вашу позицию.
    - Ну это едва-ли, - бодренько заявил литератор,  – поскольку меня все это интересует с эстетической точки зрения, а подумайте, какая же эстетика у крепостного? Вот самому иметь крепостных девок, это другое… (я уверен, что при этом он отвратительно  сладострастно улыбнулся) Знаете, вот как-то нет желания играть в рулетку, тем более с такими шансами на успех. Ну я не пониманию, в конце концов, ну неужели вы не можете предоставить мне никаких гарантий?... Вы!... такая могущественная, всесильная организация!... Что, и даже в качестве исключения?...
    - Да вы не волнуйтесь так, любезный, успокойтесь, ничего дурного с вами не случиться, ну с чего вы это решили? – принялась утешать его дама. – Продолжайте вас рассказ и постарайтесь не отвлекаться, мы и так потеряли много времени – и все почти что впустую.
    - Хорошо, - согласился литератор,  - но я не виноват – меня постоянно отвлекают. Я уже решительно все забыл – и что говорил, и что хотел сказать. Вы же знаете, что у меня нервный характер, что меня нельзя обижать, что когда у меня что-то не получается, я могу просто заплакать и…
    - Ну что вы, голубчик, ну бросьте…
    - Я все знаю!...вы хотите меня обмануть, хотите меня заслать в глушь, сделать мужиком, чтобы я.., чтобы я… 
    Мне показалось, что он действительно вот-вот разрыдается. Дама подскочила к нему с платком в руках.
    - Ну хорошо, голубчик, хорошо… - отчаянно фальшивым ласковым голоском произнесло это бесчувственное создание,  - я обещаю вам, слышите, ну… мужиком вы  не станете никогда, слышите… Ну все?... Все! Ну вот и договорились!
    - А кем же я стану? – прогнусавил милейший господин литератор.
    - Литератором, сударь, литератором – вас устраивает такая позиция?
    - Вполне! – бодрым голосом ответил литератор, и снова принял свой обычный творчески-изящный вид.  – Тогда, с вашего позволения, я хотел бы поговорить о музыке.
    - Ну о музыке, так о музыке,  - согласилась дама, возвращаясь на свое место,  - мы вас внимательно слушаем, дорогой вы наш человечек.
    - С музыкой, как вы знаете, у меня особые отношения,  - окрыленный успехами, продолжил свою речь литератор. – В свое время я брал уроки гармонии в школе профессора Миллениуса, а основы композиции изучал под руководством уважаемого маэстро Штольберга – вам ведь хорошо известны эти фамилии? Да… так вот, предполагая поездку в Европу, я открываю поистине целую россыпь драгоценных возможностей оказаться, боже! – да просто глаза разбегаются, в обществе европейских монархов, и в том числе Наполеона, на премьере оперы «Фиделио» в Вене – о боже, ну что я говорю – ведь я буду тогда еще совсем ребенком – простите меня, мысли путаются; но главное  - ценою жизни и смерти достать билет (пускай даже пришлось-бы решиться на преступление, о… вы меня еще плохо знаете) на концерт бессмертного Паганини – и услышать, как в пору своей юности звучала таинственная скрипка Гварнери…
    - … А чего стоят концерты Шопена - смертельно больного гения, часами оттягивающего свои выступления из-за одолевающей его чахотки и бросающегося за рояль, едва только мучительный кашель отступит на мгновение. Вы ведь знаете, болезнь подстерегла его в совсем юном возрасте – ему не было и двадцати – и доктора не давали ему ни шанса протянуть более года – но музыка – это божественное дыхание – его спасла, спасла для нас, потомков, и он жил еще почти столько-же, жил и никогда не искал выгод ни в музыке, ни в любви…
Литератор внезапно умолк и пауза, как всегда в его речи, неожиданная и необоснованная, продолжалась до тех пор, пока он сам, совершенно другим, тихим, усталым голосом не произнес, обращаясь к учительнице - крепко удивившие меня слова:
    - … Вы знаете, сударыня, вот я осмеливаюсь вслух произносить эти сакральные имена и они нам представляются чем-то вроде памятников, я понимаю, сейчас трудно представить, что когда-то это были обычные (конечно, не совсем обычные) люди, они ходили по земле, разговаривали, а если задуматься, в сущности, ведь это было! – было… а сейчас давно уже ничего похожего нет… Но куда же все девалось?… И я понимаю – мне ведь, в сущности, тоже безразлично, кем тогда родиться – лишь бы родиться тогда!  И пусть даже я буду распоследней  мужицкой сволочью – уже само сознание сопричастности к этой великой эпохе, породившей такое количестве гениев  -  я убежден, сделало бы меня счастливым…
    - А как же ты, сволочь, узнаешь о своем Паганини, если ты -  мужик, отец твой  - мужик и кругом тоже одни мужики, а? – не удержался от сарказма профессор.
    - Я сейчас это знаю, следовательно, не забуду и тогда,  - спокойно возразил ему литератор, - да окажись я хоть за Уралом – я пешком пройду пол-России, обманом (о, вы еще не знаете меня) добуду себе заграничный паспорт - и ищи ветра в поле, - а на ваши оскорбления, сударь, мы все уже давно перестали обращать  внимание, так что можете не трудиться понапрасну…
    - Ничего, братишка, - пришел ему на помощь кондуктор, - будет мое время, я  с ним еще поквитаюсь!
    - Спасибо, друг! Вот уж не ожидал, право… Да, собственно, на этом, я, пожалуй, и закончил…
    - Оценка отлично! – улыбнулась дама, - если бы у нас тут были оценки. Нет, действительно, хорошо. Браво! Продолжаем! Следующий у нас…господин…
    - Моя очередь! – сказал вдруг кондуктор голосом, не терпящим возражений. (Сегодня, признаться, он совсем не походил на себя вчерашнего, изрядно осмелел и даже внешне преобразился)
    - Ставлю семь против двух, что мне не достанет сложности угадать пожелания этого надменного господина, и его дурацкая мечта по времени точно окажется позади моей, ведь так?
    - Это так… - не дожидаясь ответа, продолжил он. – Этому индюку нечего делать в прошлом, его не заманишь экзотикой дальних стран, тайнами прошедших времен или чем то подобным – все это ему на хрен не нужно. Он хочет одного…
    - Пожалуйста, уважаемый, - вмешалась учительница, -  начните в конце концов про себя и предоставьте профессору право самому решить свою участь.
    - Ладно, договорились. Могу и про себя! Я вообще чертовски люблю разговаривать про себя.  А еще я люблю делать разные пакости – особенно таким вот надувшимся павлинам, любителям распускать свой хвост. Для этого я и записался в революционеры, в семнадцатый год – поприжать хвосты этим гнидам – интеллигентикам. А что, здорово мы им тогда всыпали – мало не показалось, а они, черти, опять лезут, простому народу жить не дают. И ведь что главное-то – страну нашу, родину нашу любимую – ненавидят! Да я из-за таких мразей всю жизнь свою…
    - И все-таки, товарищ, или как вас теперь там…  - возразила ему дама, - не отклоняйтесь сильно в сторону, поверьте, это совершенно не в ваших интересах.
    - В самом деле? - удивился революционер, - а я то, дурак, думал как раз наоборот. Не в том смысле, что без интереса, а то, что я особо-то и не уклонялся никуда, а речь о главном веду… Теперь меня вот что интересует – ну, предположим, будет мне на тот момент лет двадцать, двадцать пять. Это, как говориться, в аккурат, в самый раз, то есть.  Хороший возраст дела серьезные делать, уж поверьте, по себе знаю. Да даже так если, то и пару годков моложе – оно тоже ничего. А вот когда за тридцать перевалит, примерно как мне сейчас, там уже не до революций, это я вам точно говорю, там уже одно только – скорее после работы домой да завалиться киношку глупую с пивом смотреть… Значит, гражданочка, вот этот момент мне хотелось бы уяснить.
    - От себя вот что еще добавлю – первое и самое страшное – скука! Как представишь себе свою жизнь, тягомотину эту муторную, именуемую нормальной жизнью, эти тихие семейные радости, праздничные вечера, глупые детские шалости и умилительные рожи вечно толпящихся вокруг  идиотских этих родственников; а прибавьте-ка сюда еще свою никчемную и никому не нужную работу, куда вы влачись ежедневно единственно из нужды кормить свое благословенное семейство – и заодно весь набор предоставляемых там прелестей, включая дурака-начальника, перед которым вы будете пресмыкаться и трепетать под его пронизывающим взглядом, в ужасе от одной только мысли неосторожным словом или жестом прогневать его и впасть в немилость, и кучи таких же как вы придурков, просиживающих свою жизнь перед экраном монитора, согревающихся только лишь мыслею о неминуемом пятничном разврате…
    - И все это в полной отчужденности друг от друга, в мире хамства и пошлости, где я даже самим тяжким и упорным трудом, ежедневно доводя бессмысленность до абсурда не достиг ничего, кроме очередного разочарования… и вот я задаю себе вопрос – для чего нужен весь этот хваленый прогресс, если он не может ничего предложить ни мне, ни таким, как я – а нас ведь немало, поверьте… И вот я задаю себе другой вопрос – а как просыпается человек в семнадцатом году? С какими мыслями в голове? Как вообще проходит его день? А я скажу вам – его день наполнен смыслами, меньшей половины которых хватило бы любому из нас доверху заполнить свою бестолковую жизнь. Он чувствует себя частью страны – и страна чувствует в себе энергию каждого из ее организмов. Современный человек оторван от государства, отчасти и по своей вине. Отсюда появляется ненависть и презрение  к собственной стране, и сразу вся грязь – а ее и в самом деле накопилось не мало – вылазит со всех щелей наружу – и вот уже нарождается целое поколение людей, воспитанных без связей со своей родиной, для них ее фактически нет. Наступает время новых людей. Они готовы на все, что угодно, только бы откреститься от всех исторических и культурных парадигм, созданных в этой стране, они смеются над духовными скрепами и нравственной силой народа – а сами до сих пор не научились отличать отечество и ваше превосходительство.
    - А я хочу жить – и чувствовать жизнь каждой клеточкой своего сознания, и сознанием определять бытие.  Я хочу жить интересами страны и свято верить в них, пусть они и жестоки, пусть…
    - Жить для себя, выкармливая своих детенышей – я оставлю эту радость другим, тем, кто придет после меня…
    - Я не хочу просыпаться с утра с мучительным чувством пустоты, а потом  героически искать, чем ее заполнить. Я хочу, чтобы жизнь сама наполняла меня, раз за разом загоняя меня в экстремумы своих сюжетных перипетий. Я хочу под ревом рвущихся вокруг снарядов скакать на боевом коне и видеть в сполохах заката бьющееся на ветру алое знамя моего кавалерийского полка. Я хочу слышать отчаянный свист ветра в ушах и уходить от погони, спрятав на груди секретный пакет. А вечером, сидя у костра в кругу моих верных товарищей и раскуривая от пылающих углей самокрутку душистого домашнего табачку,  я хочу строить планы на будущую счастливую жизнь…
    - Да, скажу я вам, то было время подвигов и надежд, а на смену ему пришло время пошлости и позора…
    - Но, как не бывает ничего только хорошего или только плохого, и там существует одна вещь, которая мне сильно не нравится. Возможно, в семье моей начнется классовая гражданская борьба. И вот главный вопрос: смогу ли я поднять руку…
    Пока он молчал, мне казалось, что в голове его сейчас всплывают жестокие кадры братоубийственной войны,  отраженные в одном известном фильме.  Признаться, его слова, наполненные искренней болью о судьбе страны, поразили меня, но не следствием ли минутного порыва были все эти пламенные речи? И я вынужден был согласиться с профессором – парень этот крайне плохо знал самого себя.
    Скорее всего, вышеизложенным он бы и ограничился, но оставался незакрытым последний вопрос – и он о нем помнил:
    - Я родился на этой земле, и мое место здесь, а если кому не живется (я, честно говоря, уже и не знал, на кого он так прозрачно намекает) – могут на хрен валить в свою гребанную Америку…
    - Признаться, господа, - сказал, поднимаясь, профессор,  - я едва не прослезился, слушая нашего уважаемого товарища. Сегодня он и в самом деле не похож на себя. Вот думается, и от куда что взялось?
    Кондуктор, к которому теперь никто не знал, как правильно обращаться, однако, присаживаться не спешил и теперь выступающих было двое – что, судя по спокойному выражению лица классной дамы регламенту учебного заведения не противоречило. Предвосхищая неминуемую драку, я приготовился получить от нее максимальное удовольствие, но тут же был жестоко обманут.
    - Я тоже угадал ваши намерения, уважаемый, - сказал профессор, разворачивая обрывок бумаги, - вот, пожалуйста, - он поднял его над головой и я увидел выведенную крупным почерком цифру – 1890, и рядом небольшую приписку – в России, в рабочей семье.
    - Но, честно говоря, от вас, голубчик, я подобного не ожидал, - продолжил он, убедившись, что все оценили его проницательность, - ловко, признаться, вы меня раскусили. Да вы присаживайтесь, дорогой мой, все равно вам уже больше сказать нечего – ведь так?
    Неожиданно, по меньшей мере для меня, кондуктор, таким трудом завоевавший себе право на равных соперничать в интеллектуальной схватке с нашим признанным эрудитом вдруг послушно кивнул головой, словно вновь поддавшись гипнотическому влиянию соперника, грозный взгляд его потух и он, обессилевший, плюхнулся на место, как будто вражеская пуля сразила его наповал.
    А господин профессор держал речь.
    - Удивительным образом, - так начал он, - я почти полностью согласен с моим сегодняшним оппонентом, если позволительно будет мне так его называть. Вчера мы славно схватились с уважаемым нашим господином литератором (последний ответил ему полным признательности и благородства кивком головы), ну а теперь мне пытается противостоять соперник другого рода, оружие которого   - дерзкое слово, холодный ум, пламенное сердце.
    - Поспорю, однако, только с одним: я не знаю, как можно любить свою страну и заметьте, я  не пытаюсь раздергать это понятие по категориям – я сейчас имею ввиду некую общую для всех историческую сущность – как можно испытывать к ней добрые чувства, не ощущая и фактически не имея при этом с ней связи – ни духовной, ни социальной, ни политической – вообще никакой!?
    - Вам не хватает смысла, наполненности бытия, но вы ошибаетесь, если думаете, что изменив внешние обстоятельства – об этом уже была сегодня речь – вы добьетесь искомого – вы не почувствуете разницы, поскольку обыденность того времени, по сути, такая-же обыденность для тех людей, что и действительное сейчас для нынешних. Изменятся декорации, на сцену выйдут другие герои, но вы об этом не узнаете, для вас это будет единственная реальность и вы снова будете мечтать о другом, проклиная суетность нынешних времен…
    - Вам скучно жить? – мне тоже, сударь, - не правда-ли, мы в чем-то с вами похожи… Сойдись мы при иных обстоятельствах, черт возьми, мы запросто могли бы сдружиться, а теперь нам предстоит лютая вражда, и кто знает…
    Короче, я был крепко разочарован - никакого урагана страстей не получилось.   Кондуктор безучастно внимал речи господина профессора, остальные собравшиеся, в том числе и я, утомились и желали, видимо, скорейшего окончания этого затянувшегося урока.
    - Теперь что я хочу сказать в защиту своей позиции. Ну, во-первых, почему именно Штаты именно послевоенных времен? Все просто – мне чертовски любопытно понять – что это? – как? – родиться и жить в едином сознании, не чувствуя каждое мгновение разрывающую тебя пополам гражданскую шизофрению. 
    - Наш народ не избалован, на улицах не хватают – и на том спасибо. Его научили – такие вот – любить свою страну с закрытыми глазами и зашитым ртом. Его десятилетиями кормят пустой баландой – он радостно внимает всему и поверит скорее самой невероятной нелепице, будь только она ниспослана ему свыше, чем собственным глазам.
    - А я хочу просто жить – мне не нужны все эти потрясения, взрывы народного патриотизма, я просто хочу родиться в нормальной семье и добывать собственное счастье. Вот человек (он обернулся в сторону эксперта) хочет, если я правильно понял, оказаться евреем – и никто его предателем не считает.  Не считаю и я. Так пусть и меня же помилует строгий судия (теперь он обратился к кондуктору) – глядишь, придет время и ему предстать перед ответом.
    Я хочу заниматься своим делом, и я прошу только одного – не мешать мне!   Совсем не мешать – то есть не вмешиваться. Никогда! Я не хочу испытывать чувство острого стыда за свою страну…
    - Во всех сферах жизни, какой не коснись, мы  отстали катастрофически, и я не берусь даже сейчас перечислять их, не имеет смысла . Это отставание растет – мы падаем в пропасть. Есть ли надежда, воскликните вы – не знаю… я ее не вижу.
    - Кому-нибудь из вас приходилось бывать в Европе? А вот мне повезло, около года я жил и работал в Лондоне, и только вернувшись домой, я понял, в каком убожестве мы живем. И дело не в привычке – мы просто этого не замечаем. Потому, что родились здесь. Мы даже не знаем, что можно иначе…
    - Из последнего логически вытекает следующее обстоятельство: я бы мог отдать все свои силы, талант и страсть ради общего блага… но есть небольшое препятствие – я не знаю, в чем состоит это благо, и есть ли оно вообще? А то, что я таковым считаю, здесь давно никому не нужно.
    - Вы спросите меня: в чем я усматриваю  основную причину нашего пещерного мировоззрения? Я отвечу: исторически так сложилось, в силу разных причин, что в организации общества, в глубинных, системообразующих механизмах отсутствуют общие понятия концепции права.
    - А если нет диктатуры закона,  жди диктатуру беззакония! Коррупция, над которой так потешались некогда упомянутые тут лица (когда-то она действительно была поводом для шуток), теперь разъела страну, как раковая опухоль сжирает клетки здорового организма. И никакая операция уже здесь не поможет…
От таких слов мне вспомнилась одна милая фраза из телеграммы товарища Ленина кажется, Троцкому: - Мало мы с вами, товарищи, расстреливаем профессуры! Профессор однако не унимался:
    - Я хочу быть свободным человеком, - декламировал он; не вчерашним рабом, добывшим себе вольную с винтовкой в руке, сковырнув своего господина и спалив его дом, но так и не понявшим истинного смысла свободы, нет, оставим эту радость достойным ее.  Я хочу родиться свободным гражданином, уверенным в своих правах, в свободной стране под защитой ее законов, воспитанным на уважении к этим законам, среди таких же свободных людей.
    - Я устал жить в постоянном страхе. Я устал от вранья, хамства, глупости, невежества и больше всего  от рабской покорности, с которой принимает все это наш народ.
    - Короче, я могу долго говорить, да вижу – господин всезнающий эксперт рвется к трибуне – с покорностью предоставляю ему слово – я все сказал.
И действительно, первый неудавшийся оратор, рассердивший классную даму, изо всех сил тянул руку и в попытках привлечь к себе внимание делал всяческие порывистые движения.
    - Я понял, ну…в том смысле, что вспомнил, - пробормотал он, - получив разрешение подняться.
    - Конечно, этим господам легко, - голос его дрожал, - они все знают, чего хотят. Они даже знают, чего не хотят, ироды,  а каково мне, с моими сомнениями, с моим дурацким характером, будь он проклят, сколько я намучался из-за него… Вот, мол, один говорит – хочу, значит, в Америку! Хорошо, будет тебе Америка. Другой заявляет следом – желаю быть в царской России помещиком! И ему говорят, не волнуйся, мол, сударь – будет исполнено! Третий туда же – революцию хочу! Будет, будет тебе революция – изволь… А мне!? А как, я вас спрашиваю, тут быть мне, когда я решительно ничего не пониманию – и никуда не хочу. Вот я и выбрал нуль – начало всего.
    - Когда-то я услышал фразу, смысл которой мне не совсем ясен. Она звучит так – с вершины все тропы ведут вниз. Теперь я думаю – уж не та самая-ли это вершина..?
    - Значит я так рассудил, что, мол, если и есть главный источник сомнения, то все прочие страдания мои будут из него произрастать, а находится он на самом дне души, а попасть туда только так можно – самому все увидеть. А иначе никак.
    - Я привык так жить, сомнения и страхи давно стали моими единственными и друзьями и порой мне кажется, избавься я от них, через несколько дней я начал бы скучать…
    - Знаете, мне как-то всегда были чужды радости и удовольствия, в том числе и чувственные, да… этого порочного мира – я не понимал их, никогда не искал и боялся…и предпочел бы скорее сорок лет скитаться в надежде обрести самоё себя, чем облечь себя в любую из нынешних лживых форм, и кто знает, если смогли те люди обрести наконец свое пристанище, то и в моей душе воцарятся на конец покой и гармония.
    - И последнее: кратко попробую прояснить суть и причину моих противоречий – разве существует предмет, о котором не может быть двух мнений? А если так, существует-ли истина, которую нельзя поставить под сомнение?..
    - И самое последнее: вот все эти политические разговоры, знаете-ли, тоже очень хочется добавить что-нибудь от себя, я даже специально думал об этом, и у меня сформировалось, кажется, какое-то мнение, но я опять начинаю страшно волноваться и забываю, какое именно…
И уже в самом конце, опять неожиданно (а, впрочем, что здесь было иначе) попросил слова литератор.
    - Во избежание всяческих недоразумений, - изрек он, когда дама красивым жестом руки подтвердила его право, - я желал бы прояснить и свою позицию также.   Не стоит подозревать у меня хоть сколько-то нежных чувств к этой стране, хоть я и живу тут, и работаю. Но, знаете… это что-то ужасное, так говорить… такие грубые вещи… Но ведь отсюда теперь, в конце концов, можно уехать, ради бога, пожалуйста… а вот раньше, я еще застал такие времена – нельзя было!
    Не знаю как кому, а мне его позиция показалась разумной.
    Урок подошел к концу.

    Я так устал, что не запомнил, правым или левым коридором мы поднялись на верхний этаж и оказались в кабинете директора.
    Он усадил нас по креслам вокруг стола и долго смотрел на меня, прежде чем обратиться с таким вопросом:
    - Ответьте пожалуйста, - интонационно подчеркивая исключительную важность момента, спросил он, - что, по вашему мнению, важнее: непосредственное изменение ситуации при  равнодушном к этому процессу отношении или перемена нашей позиции при том, что фактическое положение дел по сути останется прежним?
    Я растерялся. Я давно перестал понимать (если вообще понимал когда-нибудь), что, собственно, хотят от меня эти люди.  Пока я ловил свои разбегающиеся мысли, дама, то ли сама проявив инициативу, то ли получив от директора незаметный мне сигнал, положила классный журнал ему на стол, в раскрытом виде. Красивой перьевой ручкой он сразу же принялся переносить что-то оттуда на чистый лист бумаги.
    - Мне кажется, - произнес я наконец, - что мы видим только то, что понимаем. Следовательно, если нам неизвестны категории, в которых происходит изменение, то мы не сможем качественно определить, как именно произошло это изменение и значит, дать ему какую бы то ни было оценку, стало быть, мы можем лишь сказать, что что-то изменилось. Получается, отношение первичней -  а значит важней.
    Я выдавил из себя первое, что пришло на ум – молчание в данной ситуации показалось мне совсем неуместным. Директор откинулся на стуле и погрузился в думы, даже ручку отложил и ее золотое перо благородно сверкнуло на солнце.
Минут пять мы сидели в полной тишине, и я, признаться, чертовски рад был этой небольшой передышке.
    - Ладно, - строгим тоном сказал директор, - согласны ли вы с утверждением, что человека нельзя научить, а можно только помочь ему вспомнить?
    Это явно была какая-то провокация.
    -   Давайте рассуждать логически, - предложил я. – Подобная постановка вопроса предполагает построение отношений между двумя субъектами по принципу «учитель – ученик».  Допустим, что человек уже есть вместилище всего, что изначально заложено в него природой. Получается, что учителю нужно только снять некие внутренние барьеры, и ученик сам поймет все, что ему необходимо. С другой стороны…
    - Достаточно! А если я спрошу вас, (кажется, мне удалось из запутать!) - вот вы присутствовали на двух занятиях, скажите - не показалось вам странным что-либо в поведении этих людей, ну, предположим…в их манерах, в их речи? И вообще – за это время сказано ими было не мало - с чем вы согласны или наоборот, решительно хотели бы поспорить?
    - Да в общем-то… (а все-таки я порядком отвык давать психологические портреты),  все они предпочитают весьма необычную манеру излагать свои мысли –  мысли, которые мне, в целом, понятны, понятен в целом и ход их логических рассуждений, равно как и большая часть выводов, сделанных на основе этих рассуждений – но… как бы это сказать…  (я пытался найти верное слово) – они похожи на идолов – это живые памятники самим себе, или вернее - карикатуры…(я часто использовал прием противоположностей, когда затруднялся быстро подобрать точную метафору)… и странным… вы спрашиваете…  - что мне показалось странным!? Да мне тут все кажется чертовски странным, а более всего ваша манера формулировать двусмысленные вопросы…
    - Ну а спорить, - разошелся я, - спорить я люблю, тем более что в последние годы у меня наблюдается крайняя  нехватка достойных оппонентов! Ну... и кое-что мне пришлось по душе, даже понравилось – некоторые их убеждения, о которых говорилось вчера,  в чем-то совпадают с моими, знаете, ведь я живу один, а одиночество настраивает на философский лад…
    - А если, скажем,  - не дал мне развить свою мысль директор, - в качестве третейского судьи я попросил бы вас определить стороны побежденные, и одержавшие победу – принимая во внимание их риторику за оба дня – что бы вы на это сказали?
Это был первый вопрос, ответ на который не вызвал моих затруднений –  я попытался взглянуть на него, как на первый шаг на пути нашего взаимопонимания, острую нужду в котором я испытывал с момента начала моего обучения. Сказал я тогда примерно следующее:
    - Литератор вначале показался мне убедительнее остальных, я согласен с его словами о поиске истины и еще много с чем; профессор, дерзко вступивший с ним в борьбу, выглядел бледно. Эксперт и кондуктор сознательно, на мой взгляд, с поля битвы ретировались, думаю, им было решительно нечего добавить – совершенно не их огород. Так, ну это еще вчера… а сегодня… сегодня совсем другое дело. Литератор отчаянно повторялся и вообще, его поведение… эти истерики, перепады настроения… я вам скажу – я недоволен. Эксперт последователен и вызывает мои самые искренние симпатии; профессор… сегодня он был совсем не похож на себя. Его слова о стране – страшные слова, но мне они показались верными. Но вот кондуктор, вот он то сегодня поразил меня более чем основательно, и если определять победителя одного дня – то это будет он, бесспорно. Его позиция показалась мне наиболее обоснованной.  Мне кажется, - неожиданно сказал я, - что существует какая-то странная связь между господами литератором и экспертом, и неприязненная напряженность в отношении  господина профессора – особенно ярко это проявилось сегодня - к кондуктору. Не знаю, как это объяснить – но мне так показалось.
    Удовлетворил ли я своим ответом директора, или нет, но только он, нарушив свою угрюмую задумчивость, встал из-за стола и, попирая все правила приличия, подошел к учительнице и что-то прошептал ей на ухо. Она в ответ сделала страшные глаза и отрицательно замотала головой. Несколько слов шепнула ему в ответ и два косых взгляда устремились на меня – впрочем, только на мгновение.
    - Ну что ж,  - молвил директор, возвратившись на свое законное место, - будем считать, что первая часть нашего обучения прошла успешно! Теперь можно поговорить о вашей дальнейшей судьбе – если вам это, конечно, интересно.
Ах вот оказывается что! Ну этого я совсем уж не ожидал. С удовольствием остался бы еще на парочку этих чрезвычайно познавательных уроков. А судьба.. – что они могли знать о моей судьбе, кроме того, что и сами были ее неотъемлемой частью.
    - Несмотря на некоторые сложности, возникшие в ходе учебного процесса, - торжественно продолжил он, - нам удалось – в том числе и с вашей помощью – развернуть ситуацию в приемлемое для всех русло. Теперь слушайте внимательно: все реальности полностью сформированы и готовы к вашему появлению. Пожалуйста, - он протянул мне тот самый лист бумаги, который заполнял перед этим, - они представлены в порядке убывания.
    За идиота они меня тут считаю, что-ли,  - подумал я, глядя на его смешные каракули. В любом случае, это был серьезный удар по моему интеллектуальному самолюбию.
    Там значилось:
    1. Соединенные Штаты Америки - период конца сороковых, начала пятидесятых годов двадцатого века;
    2. Россия, период революции, 1917 год;
    3. Россия, начало девятнадцатого века;
    4. Иудея, римская провинция, эпоха зарождения христианства.
    Последний пункт развеял остатки моих сомнений. На мгновение я закрыл глаза и представил себя каким-нибудь фарисеем-книжником, запросто разгуливающим под стенами священного города. Я открыл глаза. Опять посмотрел на листок.
    Число и подпись отсутствовали.
    Я ждал главного, как мне казалось, вопроса, но вместо него разговор приобретал форму балаганной болтовни. Я не знал, что мне делать с бумагой.
    - Можете оставить себе, на память, - пошутил директор.
    - Как видите, - проворковала классная дама, - наши предположения на счет вектора времени оправдались; теперь все зависит от вас.
    - Ровно никаких гарантий мы не даем, - добавил директор и неожиданно, едва-ли не впервые, улыбнулся, -  единственное, что мы можем обещать, так это то, что с вероятностью не менее 80 процентов общая вероятность событий распределится примерно поровну, следовательно… ну, да вы же умеете считать, вот и прикинете вечерком, время у вас еще будет.
    И на том спасибо, - подумал я. А вот интересно, а куда бы мне хотелось больше (собственно, это и был тот вопрос, которого я так и не дождался)…
    - Ваши личные пожелания учитываться не будут! – прихлопнула все мои надежды дама.  - Собственно, все уже предрешено, осталось ждать…
    - Сейчас вы вернетесь к себе, и пожалуйста, не шатайтесь по городу без дела – ступайте прямиком в гостиницу, примите душ, отдохните, почитайте роман, одним словом – успокойте свой ум, свои мысли, наведите порядок в голове, поверьте, это крайне важно - завтра вы проснетесь другим человеком.
    - И последнее,   - сказал директор, внимательно глядя мне в глаза, - на счет бабочек можете совершенно не беспокоиться.

   Последняя ночь. Хорошо, что мне не с кем прощаться. Я закрыл глаза. Я вспомнил, как когда-то давно один человек говорил мне, что все люди по типу сознания делятся на две группы: мечтатели и обыватели. У последних нет зазора между образом и внутренним содержанием, это простые обычные люди – их большинство, а вот первые, они живут в мире собственных фантазий, который и есть их единственная настоящая реальность. Главная трагедия этих людей заключается в том, что их мечты иногда воплощаются. Тогда им остается или умереть, или выдумывать себе новый  призрачный мир – а это очень непросто. Кажется,  - сказал тогда он, - символом обывательского сознания является ритуал. Вся  жизнь их состоит из цепочки ритуалов. Кажется, о чем-то похожем сегодня говорил мне директор. Я пытался поймать эту мысль, но она все время ускользала от меня.
   Ну и черт с ней. 
   Надо было спросить у них о возвращении, - хотя кто знает, захочется-ли мне теперь возвращаться…
   Что-то происходит с моим сознанием,  - почувствовал я, засыпая. Последние картины уплывающего мира… Одинокое белое облако – одно на чистом голубом небе, медленно таяло… Шум ветра – то нарастающий, то едва различимый… Последние слова забытой песни:
   Летели качели – да без пассажиров...
          Без постороннего усилия...
                Сами по себе...
                Сами по себе...