Я был хуже

        – Кто это здесь «фракция»? – коренастый крепыш в необношенной «стекляшке» угрюмо напирал на долговязого солдатика, кося глазом за спину, ощущая негласную поддержку с той стороны, – кого ты назвал «молдавской фракцией»?
        Санёк совершенно без интереса наблюдал, как молдаване в курилке пытаются набрать баллы лишнего авторитета в роте. Сам он не курил, но когда объявлен «перекур» молодняк должен быть в курилке, не взирая на пристрастия и предпочтения. Сам Санёк упрямо отказывался смолить даже тогда, когда ему предлагали по дружбе ценные в учебке сигареты. Именно потому, что смолили все.
        А вот он не будет!
        – А ну, повтори, как ты сказал! Это вообще что за слово такое, «фракция»?
        «Чего сам себя накручивает? – думал Санёк, жмурясь на заходящее осеннее солнышко и наслаждаясь драгоценными минутами покоя от горластого сержанта, –  Всем тяжело. Чего на своих срываться-то?»
        В роте молдаван – добрая половина. Разные есть. Спортсмены, рабочие, есть даже актер и учитель математики. Но основная масса – из деревень и поселков. Аграрии, как вон тот коренастый. Держатся обособленно, шушукаются по своему, друг за друга горой. Обидчивые умопомрачительно. Вот и Борец пошутил на свою голову, решил подколоть их «кучкование» в курилке.
        – Ты смотри… это. Еще раз вот так вот нас назовешь…
        «Сдулся боец, больше крика было. И чтобы он сделал? – Санёк лениво прикидывал возможные варианты, – за драку сел бы на «губу». Цапнул бы за грудки, полетел бы от пинка сержанта чистить «наружник». Чего вообще вздыбился на ровном месте?»
        Вообще Санёк его понимал. Первые месяцы службы в учебном комбинате связи оказались ну просто неимоверно тяжелыми. Давило все. И постоянное недосыпание, и вечная беготня вместо нормального шага, и бестолковое многочасовое топание по плацу. И постоянно хотелось есть.
        В самое первое посещение солдатской столовой, когда запыханные непривычным темпом событий и перемещений только что переодетые призывники рухнули на деревянные лавки у широких обеденных столов, Санёк начал брезгливо крутить носом. Морщась отодвинул от себя кусок хлеба с пятачком янтарно-осклизлого масла, отдал соседу положенные ему два кубика сахара, поковырялся в сурового вида каше и отхлебнул пресного, пахнущего соломой чая. Все, наелся.
        На следующий день съел все до крошки. А теперь ловит себя на мысли, что время, текущее по Вселенной, делится только на три куска: от завтрака и до обеда, от обеда – до ужина, и дальше до завтрака. И Вселенная эта выкрашена в черный, унылый и безнадежный тон. И впереди – только глыба сплетенных в беспросветный монолит безысходности минут и часов предстоящей службы в учебке.
        Говорят, что эти месяцы считаются самыми кошмарными из предстоящих двадцати четырех. Недаром, выпуск из учебного комбината курсанты называют «зеленым дембелем». Ну да, в войсках тоже не сахар. Здесь – сержанты, там – деды. Здесь – уставом плющат, а там могут и по репе настучать. Но это уже как себя поставишь.
        Санёк знал, что за себя он сможет постоять. Баловался боксом одно время. Но даже не это главное. Два года в студенческой общаге – отличная школа для навыков определения своего статуса в коллективе. Неписанные законы, в принципе, везде одинаковы. Не воруй, не подставляй, не стучи и не ной. Ну и плюс масса мелких нюансов.
        К слову, коренастый молдаванин нарушает принципы «нельзя толпой на одного» и «своих не бьют». Нет гармонии в этом мире!
        Санёк, кряхтя потянулся. Руки-ноги ноют от физо и пробежек с полной выкладкой. Истекают драгоценные секунды перекура. Сейчас начнется.
        – Строиться, рота. Шибче, шибче. Шевелим мослами!
       
        *  *  *
       
        Алёнка пишет каждый день.
        Санёк держит в тумбочке целую пачку её писем. Они дышат теплом и неоцененным по достоинству счастьем свободной доармейской жизни. Как там было светло и чудесно! Огромное, светлое, искрящееся радостью пространство, оставшееся в прошлом. Ну, до чего же он был слепым и бестолковым, оттого, что не ценил эту россыпь драгоценных дней. Теперь от полыхающего солнца свободы остались лишь тонкие и ненадежные лучики – Алёнкины письма. От них и тепло и больно одновременно. Как она там? Что делает? С кем. А что если?...
        Любимые байки курсантов – о коварных изменах девчонок на гражданке. Песенки разные тошные, стишки в блокнотах, дурацкие афоризмы…
        Но черное дело вся эта солдатская беллетристика  уже сделала. Санёк себя гложет, грызет и кусает постоянно. С кем она там? Обещала ждать. Ох, как плохо мы ругались последние полгода! Зачем? Ну чего он такой дурак? Был.
        Санёк надрывно вздохнул и продолжил отвечать на Алёнкино письмо. Рота сидела под телевизором в полном составе, каждый на своей табуретке, и «просматривала программу «Время»». В основном спали, уткнувшись в спину соседа. Время от времени, к спящим подкрадывался один из сержантов и… делал замечание. Вручную. Санёк писал, это не возбранялось: лишь бы не спал, проявляя политическую незрелось перед мелькающим то и дело на экране чернобровым лидером ЦК КПСС.
        Хитрость написания писем Алёнке в состоянии «просмотра информационной телепередачи» Санёк придумал давно. Тетрадный листок сворачивал вчетверо, писал полстрочки, переворачивал и продолжал писать. Получалось кривовато, зато – ежедневно. Вот такое у них с Алёнкой правило – писать друг другу ежедневно!
        «Дождется, – успокаивал себя Санёк, – не может не дождаться, такие письма пишет! Каждый день!»
        Алёнка писала обо всем: об учебе, о родителях, о том, как рано насупила осень и приходится одеваться в теплое. Но главное – всегда был один абзац, про то, как она его очень-при-очень любит, жить не может, вспоминает и плачет…
        Санёк неожиданно для самого себя хлюпнул носом.
        – Рота встать!
        Грохот отодвигаемых табуреток.
         – Сади-и-ись!... Встать!... Сад-и-ись! Встать! Садись! Спать еще будем?
        – Никак нет!
        – Не слышу!
        – Никак нет!!!
        – Брежнева любим?
        – Так точно!
        – Не слышу?
        – Так точно!!!
        – Вот то-то же. Кто еще заснет – пойдет очки драить. Всю ночь. Сидим смотрим.
        Санёк зашарил под табуретом. Черти! Вспугнули так, что он письмо для Алёнки уронил.
        – Чего потерял, земеля?
        Санёк в панике вскочил, вытаращив глаза на младшего сержанта Лашкула, самого молодого в касте сержантской элиты, белобрысого крепыша со значком среднего технического образования на форме. В руках у того трепетал счетверенный листок Санькиного письма.
        – Не это ищем, курсант?
        – Это.
        – Не по-о-онял.
        – Так точно, это, товарищ младший сержант!
        – А ты, что, курсант, против Советского правительства?
        – Никак нет, товарищ младший сержант!
        – А чегой-то мы здесь письма пишем? А? Что у нас тут? «Вспоминаю тебя каждый день. Нет больше радости чем…»
        – Не… надо.
        – Не понял.
        Санёк с ненавистью уперся взглядом в белесые глаза. Медленно дрожащим голосом произнес, четко выговаривая буквы:
        – Я сказал тебе… не надо…
        – Ты кому «тыкаешь», курсант? Давно унитазы не нюхал? Сейчас быстро у меня…
        Письмо выпорхнуло из рук Лашкула. Сам он исчез из поля зрения, отодвинутый плечом высокого плечистого парня. Старший сержант Денисов. Не глядя, он протянул бумажку Саньку.
        – Бери. Бери я сказал!
        Санёк взял письмо и торопливо сунул его в нагрудный карман.
        – Инвентарь знаешь, где искать?
        Санёк кивнул.
        – Время – до отбоя. Ленкомната блестит. Пшёл!
        – Есть!
        Санёк сорвался с места, в второпях вернулся и схватил свою табуретку. Понесся ставить ее на место. До отбоя еще минут сорок, на поверке можно не стоять. Успеет!
        Забегая в туалет, заметил, как старший сержант распекает Лашкула, отведя его от курсантской массы подальше.
        Этика!
       
        *  *  *
       
        Неожиданно для себя Санёк открыл, что третий месяц службы оказался не таким черным и беспросветным, как первые два. Нет, тоже было тяжело. И тоска мучала по незабвенным гражданским денечкам, по Алёнке. Только притупилось все как-то. Дни вроде-бы ускорились. Подъемы, занятия, кроссы, стрельбы – все замелькало в стремительной карусели. И как награда за каждый день этой «напряженки» – отбо-ой! Самые любимые солдатские мгновения первого года службы. Если ты не в наряде.
        Санёк стал ходить в караулы. Оказалось не так страшно, как пугали. Ну да, недосып. Зато ели от живота. А ночью, на посту полностью принадлежишь самому себе. Да еще и с грозным оружием в руках, где рожок набит настоящими патронами. Боевыми. И не чувствуешь уже себя курсантским прахом у сержантских ног. Что-то уверенное и сильное шевелится в глубине сознания.
        Да и сержанты в караулах совершенно другие. Серьезнее. Если даже и покрикивают, то только во время уборки. Когда прием-сдача идет. А в течение суток – как одно целое с курсантами. Ритуалы смены, правила, инструкции. Нет. Не «прах» тут курсант. Боевая единица. Грозная единица!
        А потом начались ночные занятия по спецуре. У Санька уже был свой экипаж машины связи из числа одновзводников, и раза два в неделю ночью их тихо будил дневальный с кодовым словом. Нужно было, не будя роту, собраться и пулей лететь в учебный корпус. Время прибытия ограничено нормативом, не дай бог опоздаешь!. Там, сонные и не прочухавшиеся члены экипажа должны были без ошибок настроить аппаратуру. Тоже по нормативу. Не уложишься – по новой. Уложишься – бежишь досыпать. Стоит ли говорить, что укладываться в отведенное время пацаны научились с третьего занятия? Санёк даже вкус почувствовал в этих ночных приключениях. Какое-то разнообразие в окружающей его унылой серятине.
        Один раз весь экипаж Санька сержанты после обеда отправили в ленкомнату, вместо того, чтобы как всех гонять по полосе препятствий. Там их ожидал капитан Проценко – замполит роты, дородный дядька с вислыми усами и ярко выраженным малоросским акцентом.
        – Проходим, товарищи курсанты, садимся.
        Довольные прогулом на спортгородке, пацаны, стараясь не сильно греметь стульями, расселись за столами. Вообще, офицеры в роте – существа поднебесные. Так, появятся перед строем раза три за день, что-нибудь проораторствуют высокопарно-политическое и в канцелярию. Соберут туда сержантов и накручивают. Потом – вжик! – и нет их. В стае остаются местные акулы – замки и комоды. Выедают мелких и ослабевших особей, двигают эволюцию боевой и политической подготовки к очередному переходу от количества к качеству.
        Так что, общение с офицером вот так, почти с глазу на глаз – большая редкость. Все настороженны и ждут неприятностей.
        Хотя, Проценко начинает, почему то с дифирамбов.
        – Ваш экипаж, товарищи курсанты, признан лучшим в подразделении. По итогам отчетного периода в ваших служебных карточках сделаны отметки о соответствующих поощрениях. Не надо вставать! Не на плацу. Хочу поговорить с вами о другом.
        Санёк неожиданно чувствует, что ему страсть, как приятно! Вот прямо эйфория захлестывает. Ага! Знай наших! Лучшие! Недаром потрачены бессонные ночи. Ну, о чем там замполит? Продолжай, продолжай…
        –… два варианта. Первый – продолжаете обучение до конца периода и – по войскам округа. Как обычно. Как все. А второй вариа-ант, – Проценко делает интригующую паузу, театрально закатывает глаза и вываливает, – второй вариант, это закончить учебку досрочно! Через неделю. И отправиться всем экипажем в Среднюю Азию. Там формируется войсковая группа для выполнения интернационального долга.
        Последние слова замполит произносит как-бы скороговоркой, как о чем-то малозначительном. Что-то об этом как-то упоминали на политинформации. Что-то хорошее, героическое. Ведь самое главное – досрочно! Досрочно свалить из учебки и не возвращаться уже сюда никогда. Ни- ко-гда!
        Санёк чувствует, как тяжелая хмарь последних месяцев, затопившая его мозги, тело, всю сущность, скребет и воет, отступая и скуля. Уходит! Он уходит из моей пасти, из моего тухлого и тоскливого нутра. От этих унитазов, варочных котлов в нарядах, от тошнотворных запахов лизола в наружных туалетах. От замуштрованных курсантов-сослуживцев и деревянных по пояс чванливых сержантов
        «Не вернусь! – билось в сознании, – Я никогда сюда не вернусь! Да. Да! Конечно, второй вариант!»
        И весь экипаж выбрал досрочный выпуск. Как и Санёк.
        И он никогда больше не вернулся в эту учебку.
        Как и не вернулся к Алёнке. Не вернулся к матери, к одной матери, потому что отец бросил их давным-давно. Не вернулся к своей младшей и смешной сестренке, так любившей передразнивать его, когда он учился играть и петь на гитаре. Не вернулся к своей гитаре и старенькому потрепанному кассетному магнитофону. К друзьям, с которыми он дрался и к врагам, которых он прощал.
        Он просто… никогда не вернулся.
        Потому что выполнил до конца этот, как его, ну, тот самый долг. Интернациональный. Который ему назначили, не спросив…а хочет ли он жить?
        А я, написавший эти строки, закончил учебку в срок.
        Потому что был хуже… в боевой и политической подготовке.
       


Рецензии