Когда же, наконец, придет весна?

        Как избавиться от постоянно напоминающей о себе тоски, боли, то тупой, то нарастающей, все обостряющейся, почти невыносимой? Не избавиться даже, а только отвлечься, ненадолго отодвинуть ее куда-то в угол, положить в дальний ящик стола, запереть на ключ?
        Но получалось это с трудом. Так человек непременно задевает на ходу именно больное место.
        Приходили и уходили, незаметно сменяя друг друга, точно часовые у военного объекта, поразительно похожие друг на друга бессолнечные, серенькие пустые дни. Бесконечно тянулись беспросветные, глухие зимние вечера. Иногда Олежка все же звонил, в надежде, что к телефону подойдет она. Молча дышал в трубку или вешал ее. Неважно, кто отвечал на звонок — отец или она.
        В ту бесконечно долгую, больную морозную зиму сначала изредка, затем почти каждый вечер стал заходить Игорь, ее давний знакомый, студент факультета, на котором она училась. Он этой зимой уже писал дипломную работу, был сильно увлечен темой — правыми республиканцами США, — и ее поражало, когда же он пишет диплом, если все вечера пропадает у нее. Но скоро она поняла: он сильно увлечен не только правыми республиканцами.
        Она коротала вместе с Игорем ледяные тоскливые вечера. За окном, изготовившись к прыжку, следила за ней, подстерегала черная непроглядная ночь, а дома, в комнате, мягкий приглушенный свет торшера умиротворял, сближал…
        Они уютно располагались в ее комнате. Игорь уже привычно устраивался на ее диванчике, она — в кресле у стола. Пили крепчайший ароматный кофе, к которому она его уже приучила, разговаривали об итальянской истории и о советской действительности, спорили о правых республиканцах, о Барри Голдуотере и Линдоне Джонсоне, о любимых книгах… Она читала ему наизусть «Пять страниц» Симонова и «Пять коней» Гумилева, которые так отвечали ее настроению. Или слушали музыку — больше всего песни Новеллы Матвеевой.
        Телевизор журчал на тихом звуке. А ровно в двадцать один ноль-ноль по московскому времени с голубого экрана звучали позывные программы «Время», и они начинали спорить о том, какое именно слово произнесет сегодня первым бессменный диктор Игорь Кириллов: «Сегодня Генеральный секретарь…» или «Генеральный секретарь… сегодня днем принял в Кремле… выступил…». И кого генсек крепко обнимет и жарко поцелует сегодня своим знаменитым навязчивым поцелуем — жаркие объятия и поцелуи все больше входили у советского лидера в привычку…  Манеры генсека уже становились предметом широкого обсуждения и темой для анекдотов по всей стране.
        Очень скоро Игорь раскрыл карты. Признался в любви, говорил об этом каждый вечер, предлагал пожениться… Нет, она его не обманывала, сразу сказала, что у нее есть муж, возлюбленный — пусть считает, как хочет, просто они пока не расписались.   Но Игорь настаивал. Он все повторял крылатую фразу из нашумевшего в тот год фильма «Мы за ценой не постоим!», пытался воздействовать на ее здравый смысл, на разум, а если получится, то и на эмоции. Наверное, он рассчитывал на ее разрыв с Олежкой, на спасительное время, а больше на то, что она не очень-то умела говорить «нет».
        Она ничего не отвечала или отвечала уклончиво — и смотрела на него, как обиженный ребенок, исподлобья. Хотелось заткнуть уши и громко закричать «Нет!», когда Игорь заговаривал о своей любви. Она молчала в такие минуты. И, как ни старалась, не могла переломить себя, свою неприязнь к нему. Что поделаешь — уши Каренина… Но, может быть, надеялась она, так удастся забыть об Олежке, хотя бы ненадолго? Какая-то апатия нападала на нее в такие минуты, словно что-то сковывало, и она не прерывала Игоря. Апатия. Обреченность. И раздвоенность. Словно она наблюдала за собой со стороны… сбоку... или откуда-то сверху. Это было очень неприятное, пугающее ощущение.
        А Игорь словно и не чувствовал ее настроения, не замечал, что он ей неприятен. Только разговаривать с ним было интересно — можно было отвлечься от мрачных, безнадежных черных мыслей.
        С каждым днем ее воздыхатель, как сразу окрестил Игоря отец, становился все более настырным, приставучим — так мысленно окрестила его она. Каждое утро начиналось с его звонка, потом он звонил еще несколько раз в течение дня, а по вечерам являлся пунктуально, в один и тот же час. Просто с боем курантов на Спасской башне, как горько иронизировала она наедине сама с собой.
        Иногда они ходили в кафе, в кино или в гости к Игорю, который при первой же возможности познакомил ее со своими родителями. Но каждый раз, когда Игорь провожал ее по вечерам домой, она боялась: а вдруг Олежка увидит их, когда они вместе входят в ее подъезд поздно вечером и поднимаются в ее квартиру — ведь это легко могло случиться, потому что он жил совсем недалеко. Тогда он бог знает что может подумать, да и сделать с горя! Сейчас только этого недоставало. Неизвестно, на что могут толкнуть его обида, ревность, отчаяние.
        Но чаще всего они проводили вечера у нее дома. Игорь журил ее за то, что она много курит, — сам он не курил, — демонстрировал серьезные намерения, восхищался ею, говорил, какая она красивая, необыкновенная. Но как раз это было ей особенно неприятно.
        …Похожий на молодящегося сатира студеный пожилой седой вечер гнусно хихикал, нахально прижимался к юной, стыдливо опустившей глаза ночи, беззастенчиво ласкал, щупал ее молодое смугло-шоколадное тело, вкрадчиво шептал что-то, заглядывая в бездонные черные, как графит, глаза, обволакивал словом и взглядом, склонял ночь к соитию… В один из таких вечеров Игорь снова сделал ей предложение и, хотя она упорно молчала, начал строить планы счастливой семейной жизни. Потом обнял ее, попытался поцеловать, решительно опрокинул на диван. Он иногда позволял себе такие вещи, но в тот вечер был настроен особенно жестко, будто решил сломить, наконец, ее сопротивление и добиться своего.
        Она напряглась, сжалась вся.
        — Нет… Не надо сейчас, я не могу! Не могу так и не хочу!
        Игорь не выдержал — и взорвался:
        — А тогда зачем ты звонила мне сама, не возражала против того, чтобы я приходил? Ведь ты же никогда не позволяешь поцеловать тебя, мне даже лишний раз дотронуться до тебя и то нельзя! — Он даже поперхнулся от негодования, закашлялся, потом перевел дух и продолжал: — Помнишь, ты сказала: «Ты можешь делать со мной все, что тебе угодно, а я все равно буду с Олежкой». Так ты даже этого не можешь…
        Она упрямо молчала. Ну, как можно быть таким бестактным! Она поневоле сравнивала поведение Игоря — и чуткость, такт её Олежика… И все время ловила себя на странном ощущении: будто она смотрит на происходящее с ней со стороны — глазами Олежки. Он всегда был рядом с ней, он незримо присутствовал в ее жизни. Каждый день, каждую минуту. Он — и пронзительная тоска по нему. Как тонко он чувствовал ее всю, как знал, что, когда, как сказать, сделать, какой был тактичный. Его глаза, губы, голос, запах… Его романтическое обожание, поклонение… Как тяжело… Как больно… Она закрыла глаза, застыла, замерла. Так почему-то легче, ведь любое движение приносит сейчас боль. Нет! Невозможно, невыносимо, немыслимо жить без него… Но какое же все-таки счастье, что он не видит ее сейчас. Хотя, наверное, чувствует… Ведь они связаны незримой, но очень прочной нитью, и эта нить не сможет оборваться — в этом она почему-то была уверена.
        — Ну, что ты все время молчишь? Можешь ты хоть что-нибудь мне сказать или нет, ты слышишь, а?! — заорал Игорь, не выдержав затянувшегося молчания.
        — Я же сразу тебе сказала — все равно ничего не получится… — как бесцветно, тускло, безнадежно прозвучали ее слова.
        — Получилось бы, если бы ты захотела! Мы поженились бы, мои родители помогли бы купить квартиру, хотя бы для начала однокомнатный кооператив... И все у нас было бы тогда хорошо! И вообще, знаешь что! — Тут он явно начал терять терпение, перестал контролировать себя. — Ну в общем, так… Я… ведь я же сейчас мог бы всего от тебя добиться, поняла? А я могу: по принципу — поплачет и перестанет. И может, ты тогда смиришься… Но я так не хочу… И не могу! Мне нужно, чтобы это было твое решение, чтобы ты сама этого захотела…
        В ответ она рассмеялась — недобро, почти издевательски.
        — Ага! Сию минуту! Прямо сейчас?!
        Игорь растерялся — он не ожидал такой реакции. Чуть помедлил, словно чего-то ожидая, потом встал, надел пиджак и молча вышел из комнаты, тщательно прикрыв за собой дверь. Она не проводила его, не вышла попрощаться, как обычно, как того требовало простое гостеприимство. Пока он обувался и медленно, словно на что-то еще надеясь, надевал куртку, шарф, шапку, в прихожую выглянул отец. За неплотно прикрытой дверью она услышала:
        — А, вы уже уходите? Ну что ж. Всего доброго, — сказал отец. Сказал как-то формально, более сухо, чем обычно.
        — Да… Мне уже пора, до свидания. Но… Георгий Федорович, скажите… а то я не очень понимаю… а что такое с Майей? Почему она такая?
        Отец помолчал, потом, после паузы, ответил коротко, жестко, как осадил:
        — Что ж… Есть у вас глаза — смотрите сами.
 
        …И снова звучали в ушах Олежкины слова: «Пройдет время, и я тебе буду уже не нужен. Но ведь ты же не забудешь — ты же ведь не сможешь забыть все это…»
        Чужой голос, чужой запах… Нет! Нет!!!
        Что же, разменять одну реальность на другую, получить на сдачу чужую жизнь, принять ее как свою, настоящую?
        Жить дальше — не своей жизнью?
        Нет! Ни за что! Это не выход. И отец первый ее не поймет.
        На следующий вечер, когда Игорь пришел к ней в обычное время, она подождала, пока он стал делать очередное предложение, собрала все силы и сказала в не свойственной ей манере — прямо, без обиняков:
        — Знаешь что? Если хочешь со мной общаться, то знаешь, я теперь твердо решила: мы можем быть только друзьями.
        Игорь с минуту помолчал, затем встал, не говоря ни слова, быстро надел куртку и ушел, не попрощавшись, тихо закрыв за собой входную дверь.
        Ну что ж, значит, не будет больше уютных теплых вечеров. И все-таки так лучше.
        Чуть позднее в комнату вошел отец. Внимательно посмотрел на нее и негромко сказал:
        — Ладно, да будет тебе, Майк, не журись, не вешай носа! Скоро придет весна, и, знаешь, все обязательно образуется...
 
        Когда же придет, наконец, весна? Может быть, тогда?..
        А остатки здравого смысла подсказывали — нет! Конечно, весна-то придет, потом ее сменят лето, осень… Только вот надеяться больше не на кого и не на что — она ничего не сможет склеить, починить, поправить.
 
 
        © Лана Аллина
        Отрывок из романа "Воронка бесконечности".
Фотография взята из Интернет-ресурса