Хуниванна

Был 1973 год. Я учился в Волгоградской Высшей следственной школе МВД СССР. Со второго курса всем женатикам разрешили жить на квартирах и многие слушатели ( чуть ли не послушники)  привезли в Волгоград жён и детей. Детей у нас с Таней не было,  и нас приютила некая тётя Люба,  проживающая в «двушке»  со смежными комнатами в панельной пятиэтажке метрах в трёхстах  от нашей милицейской общаги на Историческом шоссе. Жила она там со своим гражданским мужем  дядей Петей, заядлым бильярдистом, описанным мною в рассказе «Петя-бильярд».
      Вернее, вначале  этот самый дядя Петя предоставил мне с женой мизерную каморку в самом центре города-героя, в бараке неподалёку от цирка. В этом бараке помимо людей  жило неимоверное количество   мышей и крыс. Дядя Петя устраивал  прямо на улице, во дворе барака, круглосуточные бильярдные баталии под интерес, освещая по ночам стол огромной лампой накаливания в несколько киловатт. Никто тут ни за что не платил, а потому и  мы в своей каморке грелись аналогичной  лампой. Спали мы на старом биллиардном столе с до половины отпиленными ножками.
     Лето пролетело быстро, а осенью начались холодные дожди и стало ясно, что крыша барака отнюдь не приспособлена для того, чтобы под нею жить. Когда мы устали ловить тазами и кастрюлями низвергающиеся с потолка потоки воды, а моя Танюша подхватила холицестит ,  я пошёл к дяде Пете и сказал:
- Петруччио! Я знаю, что   вам не всегда сладко приходится на этой бренной земле. Но… Поимейте совесть, Петруччио! Вы берёте с нас по полной программе -30 рублей в месяц, за секс на зелёном сукне. Именно столько же вы имеете с проживающего у вас   во второй комнатухе слушателя с женой и новорожденной дочуркой. Так, может быть, вы войдёте в наше положение и замените нам это аквариум на нормальные условия жизни?!
       Дядя Петя недолго колебался и поселил    нас в Любину квартиру, в чуланчик с узкой дверью, односпальной койкой и без окон. Всё за те же тридцать рублей. Я получал стипендию 78 рублей в месяц. Таня в городской архитектуре имела, помнится, оклад  в 98 рублей. Так что эти 30 рублей в месяц были не хилой для нас суммой. Ну, да ладно, в тесноте, как говорится, не в обиде…
      Вскоре, однако, и эта жизнь кончилась. Мало того, что Люба с Петей оказались закоренелыми алконавтами, так ещё молодая мамашка возомнила себя хозяйкой в квартире и по наглому стала притеснять мою Танюшу, причём, как правило, когда меня не было дома. Она целыми днями занимала газовые конфорки,  наглухо  занавешивала выход из нашей кладовки пелёнками и подгузниками, часами  копошилась в ванной комнате и т.п. Я уж не говорю о круглосуточном оре их малышки, перепутавшей, видимо, день с ночью. Пока не дошло до смертоубийства, мы решили ретироваться и усиленно искали,  где бы снять угол.
      И нашли-таки! Нашим домом на целых три года оказалась вросшая в землю хатка-мазанка, выбеленная  известью и крытая щепой. С земляной завалинкой,  подслеповатыми, как её владелица, оконцами и щелястой дверью. Построена она была сразу после освобождения Сталинграда от немецко - фашистских захватчиков.
       Хозяйку звали Ксения Ивановна и заломила она за постой… всё те же тридцать рублей, плюс - стоимость угля на зиму. А это, как – никак, полторы тонны на сезон, по цене…   тридцать рублей за тонну! Успев хлебнуть горя по чужим углам, мы безропотно согласились с её условиями, тем более, что бабуля любезно предоставила нам жить в зале, спать на роскошной никелированной панцирной полуторке, а сама стала спать на кухоньке, на топчане.
      Ксения Ивановна, или как я тут же окрестил  её,- Хуниванна, представляла собой  небольшого роста, пончикообразную, круглолицую особу, выглядевшую на все свои 79 лет, с круглым, испещрённым морщинами, лицом с мясистым, угреватым носом и вечно поджатыми бантиком губами. На голове её пребывал платочек, аккуратно, как пионерский галстук,  завязанный  под похожим на печёное яблоко  подбородком. В глубоких глазницах, под кустистыми седыми бровями едва улавливались вспышки васильковых глаз. Старушка   оказалась на удивление добрым, отзывчивым, всё понимающим человеком, имеющим огромный жизненный опыт и свою житейскую философию, к тому же - довольно смешливым и с неподражаемым юморком…
      Показывая нам покосившийся скворечник за домом, она изрекла:
- Гадить будете здесь! В морозы- дома на ведро…
      Так и зажили мы втроём. Было начало осени и Хуниванна научила нас заготовить арбузы, показав, что хранить их следует в довольно-таки обширном погребе, оборудованном возле дома. Мы купили 100 кг. полосатых ягод по 3 руб. за кг. и я лихо домчал их домой раза за три в детской коляске, имеющейся у запасливой бабули. Мы ели их аж до нового года!
       Иногда, а именно- в день получения пенсии, к Хуниванне заглядывала внучка. Тогда бабуля пекла блины и её похожее на блин лицо таяло от счастья в предвкушении встречи. Внучка лет пятнадцати появлялась не на долго, говорила мало и исчезала, как только бабуля   давала ей пару десяток со своей 70-  рублёвой пенсии. После её ухода Хуниванна садилась на край своих полатей, смотря в одну точку, пряча от нас глаза и шепча что-то вроде:
«Хорошая девочка. Не избалованная».  Обсуждать, а тем более осуждать «хорошую девочку» и её мамашку,  которые не могли хотя бы пару раз в неделю навестить старушку, было не положено. А ведь окна их квартиры были видны на восьмом этаже  дома, стоящего всего лишь в полукилометре от бабкиной хатки,  на холме.
        У Хуниванны проживали удивительной красоты голубого окраса кошечка и двортерьер по кличке Фунтик- клок свалявшейся рыже-бурой шерсти, привязанный на цепь, прибитую другим концом к покосившейся будке, стоявшей возле ветхого забора справа от входа в дом. Фунтик был несчастным созданием, вынужденным прозябать в неволе и питающимся четвертухой  чёрного хлеба, натёртой салом «для запаха». Тем не менее, его звонкий лай отпугивал сомнительного вида   редких прохожих.
    В одно и то же время, весной, когда желтеет  первоцвет и живительные соки бродят  под шёлковой корой берёз, Фунтик, как бы ни был крепко привязан, срывался с цепи и исчезал суток на трое, громоздясь на всё, что движется. Не случайно все собаки в округе подозрительно на него смахивали. Вначале Хуниванна ходила искать Фунтика, звала, манила жёлтым, вековым куском сала. А потом перестала, зная, что рано или поздно пёс вернётся.
       И он возвращался! Виновато кося  вбок, подставляя отдохнувшую шею под ненавистный ошейник, пытаясь лизнуть  руку Хуниванны,  и униженно скуля, словно говоря:
- Прости меня, хозяйка. Я вернулся. Ну, не ругайся же…
        И жизнь для него продолжала течь в прежнем ключе…
       Как-то, присев   на прогретую ласковым солнышком завалинку, мы увидели двигающегося в нашу сторону огромного, величиной с пол-ладони,  чёрного паука, покрытого воронёной щерстью и издающего противный скрежещущий звук. Мы разом вскочили и с душераздирающими воплями помчались к Хуниванне. Старушка успокоила нас, сказав, что это - тарантул, яд которого опасен для человека только весной. Она дала нам поллитровую банку с керосином, распорядившись поместить тарантула туда. Я, с трудом подцепив сопротивляющегося паука палочками, запихнул его в керосин. Паук шевелился на дне банки минут пятнадцать, выпуская струйки  жёлтой жидкости, а потом затих.
-Ну вот,- закрывая банку крышкой, промолвила Хуниванна,- теперь это – противоядие. Как укусит паук, надо этим керосином смазать место укуса…
       Мне казалось, что Хуниванну я изучил вдоль и поперёк, знал её сильные и слабые стороны, мог вызвать у неё и смех и слёзы, мог убедить и настоять… Но как-то, в случайно подслушанном мною разговоре, открылась она для меся  в новой ипостаси…
       Я спал дома после суточного дежурства по школе и, проснувшись около 12 часов пополудни, вышел было на улицу, где припекало летнее солнышко. Но меня задержал неспешный говорок… У порога на табуретках разместились Хуниванна и наша соседка, живущая кровнем выше по склону оврага в добротном кирпичном доме с высоким фундаментом и боярским крыльцом – баба Вера. Её-то торопливый говорок и услыхал я, устремляясь к выходу:
- Да, Ксюша, жизнь-то к концу идёт. Итоги подводить пора. Ну и что ты к концу жизни имеешь? Вот ты в первые дни войны мужа потеряла, пропал без вести. Всю жизнь прождала его, зажав между ног её мохнатую… Ни за муж не вышла, ни погуляла… А толку? Прозябаешь в этой избушке, даже дочке с внучкой не нужна. А я, гляди, гуляла направо и налево, и нашим, и немцам давала, зато домик – на загляденье, гостей полон двор, родственники гужем прут. Пенсия, опять же, не то, что у тебя…
- Нет, Лексевна!- отвечала ей Хениванна,- Неправда твоя! Ты была немецкой подстилкой, когда мы за Победу молились, да мужей с фронта ждали. Моя, вон, Валька, вся ликом в отца… Жаль, без вести пропал, потому   я его до сих пор и жду! А если погиб,-  могилки не ведаю. Хоть бы съездила, навестила, ждать перестала.  Да и после войны ты в конторе отсиживалась, а я, как и все, Сталинград наш поднимала,   эту избушку своими руками соорудила. А пенсия - хрен с нею, мне на жизнь хватает, ещё и дочке с внучкой помогаю.
       Слушая эти святые слова, ощущал я в душе безмерную гордость за простую эту женщину, хозяйку нашу, Ксению Ивановну и придушить готов был фашистскую подстилку – тётю Веру, живущую в боярских хоромах на холме и считающую, что Хуниванна зря жизнь свою прожила, а она, Вера, не напрасно, с толком и по уму…
       С тех пор минуло много лет.  Я двадцать восемь из них отслужил в органах внутренних дел, шесть – в налоговой полиции, дослужился до полковника, нажил детей и внуков.
       И вот уже сорок два  года звучит во мне этот странный диалог, подвигающий меня к пониманию простой истины: на таких, как наша Хуниванна,  Россия, стояла, стоит и стоять будет!

23.07-2015 г.