Месяц Драбадан

Бокалы осушал, молчал,
Камелию в петлицу фрака
Воткнул, и в окна хохотал
Из душного ночного мрака —

Туда, — где каменный карниз
Светился предрассветной лаской,
И в рдяность шелковистых риз
Обвился и закрылся маской,

Прикидываясь мертвецом...

Андрей Белый. Вакханалия



1. ЕЛОЧКА

Все произошло куда внезапнее, чем я мог предполагать. Точнее, я вообще не предполагал подобной развязки.

В последнее время мы частенько вздорили, это факт. Местами мы бываем очень упертыми. В частности, из-за елки. Раньше она (не елка, конечно) как-то сдавалась, уступала. А нынче закатила настоящую истерику. Иногда бабы становятся прямо-таки дьявольски несносны. Что-то на них находит, и — туши свет!

Дело в том, что она обожает натуральные елки на Новый год. А я их терпеть не могу. Не потому что не люблю природу, а наоборот, понимаете? Согласитесь, есть в этом что-то коварное, предательское: спящее в зиму дерево срезают, словно гладиолус в оранжерее, тащат в дом, обещая тепло и красивую жизнь с гирляндами, блеском мишуры и шампанским. А через какое-то время, когда оно начинает осыпаться, создавать в квартире неудобства и вообще оказывается не к месту, его выбрасывают на мусорку вместе с пустыми бутылками из-под шампанского и водки — просто и без всяких сожалений. Ну прямо почти как в некогда популярной нудной песенке про белые розы:

Люди укра-
сят вами свой празд-
ник, лишь на не-
сколько дней… (1)

В современной городской квартире пластиковый муляж куда честнее. Но есть же еще любители, которым нужна настоящая зелень, смола и запах. И повезло же мне, что Вика оказалась из их числа!

Так и быть, на этот раз я исполнил ее каприз и вечером 30 декабря ввалился в квартиру с древом, обернутым в припорошенную снегом рогожку, не без самодовольства предвкушая радостные возгласы и обнимашечки. То, что любимой не оказалось дома, мне подумалось, было даже к лучшему. Так еще сюрпризнее.

И с таким позитивным настроем я скинул ботинки, шапку и дубленку, не обращая внимания на очевидное отсутствие некоторых вещей в прихожей. Хотелось поскорее все распаковать и установить до Викиного возвращения.

Лишь втаскивая за собой ель в гостиную, я ощутил что-то неладное. Слишком все вокруг было упорядоченно. Хоть сам я педант по натуре, в этом нарочитом порядке мне виделось нечто недоброе. Даже в груди защемило.

Оставив дерево на полу, заглянул в шкаф. Горькая догадка нашла подтверждение. Перед глазами поплыло. Механически достал из кармана пиджака мобильный и уставился в его табло, где в углу скромно мерцал конвертик эсэмэски.

Письмецо от Виктории прилетело в 17.25 — примерно за два часа до моего прихода в дом. Увлеченный поисками живой елки, я не заметил сигнала. Просто не услышал под толщей дубленки.

«Пора ставить точку. Извини. С Новым годом».

По привычке я нажал «Удалить», подтвердил команду. Как говорят герои американских фильмов, too late! А по-нашему это значит, здравствуй, Тема, Новый год!

Острая, по-ребячески эгоцентричная мысль о том, что встречать Новый год буду один, резанула по глазам, словно к ним поднесли пару свежих, ядреных луковых колец.

Не удержавшись, я дал психа: швырнул одеревеневшей рукой мобильник на диван и в сердцах прорявкал в сторону добытого мною зеленого трофея:

— Ну, и вали, мать твою!!! …Дура!!!

Ясно, елка была не виновата. Она, как покорная пленница, безмолвно лежала на ковре в углу, затянутая в свою рогожку. Стало глупо и стыдно. Я тихо опустился на пол рядом и заслонился ладонями от мира.

Просидел так минут десять, пока, наконец, не нашел в себе силы отряхнуться. От обволакивающей мозги смеси обрывочных судорожно-тоскливых мыслей. От спазмирующих им в такт эмоций. Стер с лица гримасу страдания. Осторожно выдохнул боль из груди.

Что ж, так тому и быть. Нет смысла бежать вдогонку и лепетать оправдания. Примерно три года с переменным успехом мы жили вместе гражданским браком, детей еще не обрели, солидного совместного имущества нажить не успели. Нас ничто не связывает, две независимые личности обрели независимость. Друг от друга. Отличное начало для новой жизни. Почти как в рекламе «Нескафе» про новый день.

И еще у меня созревал план.


Прежде всего я сбегал в ближайший магазин и прикупил пару бутылочек пива. В мои планы не входило напиваться. Я знал, что хмель и солод поможет мне расслабиться, снять стресс, утешит меня в этот вечер и ночь, которые мне предстоит коротать только наедине с елкой. И еще где-то мельтешила задняя мысль-надежда, что Виктория передумает и вернется, когда разум одержит верх над эмоциями. Было бы скверно огорчать ее видом своей пьяной рожи. В конце концов, я еще любил Вику. Во всяком случае, мне так казалось.

Когда в конце дня приходишь домой с пивасиком, это уже само по себе внушает оптимизм. С удовлетворением запасливого хозяина закладывая бутылки в холодильник, я вдруг спохватился, что не ужинал, и осознал терзающий нутро зверский голод. А что в такие моменты может быть лучше суровой холостяцкой яичницы? Берешь яйца и все, что сгодится порезать и бросить на сковородку, — в меру поджарить, посолить-поперчить по вкусу… Каша из топора, да и только!
Увлекшись, я даже сварганил себе овощной салатик. И в поисках майонеза наткнулся на бутылку недопитого армянского коньяка.

Завалявшаяся недопитая бутылка — как недочитанная брошенная когда-то книга. Обнаружив ее, ты полон сомнений, стоит ли продолжать читать, будет ли уже интересно. Но отложить второй раз на неопределенный срок жалко. Берешься вроде нехотя, но постепенно проникаешься, и вот уже приходит к тебе охота…

В бутылке плескалось жидкости граммов на пятьдесят, не больше. Как раз к моему гордому ужину.

Еда и коньяк значительно повысили мой физический и моральный тонусы. Уход Виктории уже не казался таким огорчительным, а предвкушение пива в качестве десерта добавляло вечеру теплых тонов. Мне была предоставлена возможность пожить в свое удовольствие, и я был намерен этим воспользоваться.

Прибравшись на кухне, я прошел в комнату и зарядил музыкальный центр диском старика Пресли. Хотелось музыки — веселой, бодрой, жизнеутверждающей. Еще раз сходил на кухню и вернулся с открытой бутылочкой пива. С наслаждением отхлебнув, поставил бутылку на журнальный стол и занялся тихо ожидавшим в углу деревом.

…Go, Johnny, go, go, go!
…Johnny be good!

— подбадривал король рок-н-ролла. То есть:

Жми, Тема, жми, жми, жми!
Будь молотком!

И я старался соответствовать. Елка, после распаковки чувствовавшая себя еще скованно, словно смущенная невеста, через некоторое время уже стояла в трехногом стакане-подставке у окна. «Ну вот, назавтра расправишься, и можно будет украшать», — подытожил я вслух и пошел к холодильнику за второй бутылочкой.

Love me
tender,
love me sweet…

— сентиментально затянул было Элвис, но я мимоходом ткнул кнопку. Получив под дых, парень осекся.

На далеком Севере
ходит рыба-кит, кит, кит, кит… (2)

— пришла в голову забавная параллель песне. Усмехнувшись нелепому совпадению, я завернул в сортир помочиться. Пиво, как вы знаете, не любит задерживаться в организме слишком долго.

За праздным просмотром телепередач на диване незаметно ушла вторая бутылка. Время близилось к полуночи, но спать, конечно, не хотелось. Телек достал, нужно было найти себе какое-то легкое, ненавязчивое занятие и еще… Хотелось догнаться, — боги жаждут! Однако не в моих правилах заваливаться в один и тот же магазин два раза за вечер. Продавец видит все то же лицо, и что он о тебе в это время думает? И вроде бы, тебе плевать, а все же неловко. Да и поздно было уже. Так что в поисках компромисса я стал обходить свои владения.

Поиски оказались вполне успешными. Результаты инвентаризации закромов холодильника:

- пузырь шампанского (следует приберечь на следующий вечер);
- недопитые пятьдесят граммов джина;
- примерно треть бутылки полусухого красного вина.

Последнее было чертовски приятным открытием. В суете будней, бывает, и не замечаешь, какие богатства таит твой холодильник!

Пока я бродил на кухне, по «ящику» начался какой-то фильм, показавшийся мне занятным на фоне прочей мутной белиберды на остальных каналах. Так что я снова уютно устроился на диване со стаканчиком красненького. Жизнь как будто налаживалась.
………………………………………………………………………………

Тоника у меня не было. Джин с яблочным соком — на вкус смесь довольно пакостная, но что было уже поделать!.. Фильм оказался мелодрамой, к тому же, — кто бы мог подумать! — трогательной. Какого хрена?!. Он напомнил о Виктории.

Погасив телеизверга, я ушел на кухню и, стоя у окна, спешно поглощал свой мерзкий коктейль, словно это была микстура, призванная прогонять с каждым глотком тоскливые думы. Потом не без удивления обнаружил себя у открытого шкафчика, где в самой глубине затаилась уже полгода как забытая пачка сигарет.

Начав получать вполне приличную зарплату, я рассудил, что это довольно круто — курить «Парламент». Найти спички не составило большого труда. Я затянулся и пустил в форточку струю дыма, а с ним под откос полетела и попытка бросить курить, в свое время казавшаяся мне такой героической. Подзабытое ощущение никотинного дыма, заполняющего легкие, казалось немного странным, но процесс успокаивал, как и раньше. Соска вообще в любом виде успокаивает, — до этого еще, кажется, Фрейд в свое время допер.

На улице звонко прохрустел снегом торопливый ночной прохожий. Звезды смотрели на меня сверху сквозь морозную тьму безо всякого сочувствия. Мало того, они издевательски протягивали ко мне свои острые лучи-сосульки, будто стремясь побольнее уколоть меня в глаза. Я послал их на хрен, затянулся еще раз, вонзил бычок в снова востребованную пепельницу и отправился спать.



2. КВАДРАТУРА ТЕЛА

Что может быть на свете отвратительнее, чем мучительное похмелье накануне встречи Нового года?

Открыв глаза и повернув на подушке голову, я сразу пожалел, что проснулся: бронзовый колокол в черепе тут же качнулся, и звенящая боль раскатилась по вискам, затылку, а для вящего эффекта крепко дала по шее. Со стоном обхватил я ладонями свой купол и стал осторожно подниматься на ноги, проклиная вчерашнюю одиночную попойку. Лучше бы не вставать с кровати, однако распираемый мочевой пузырь и жажда (парадоксальное сочетание!) звали меня в непростой поход.

Не в пример вполне комфортной среде туалета, на кухне был жуткий колотун. Корчась от холода и завывая от боли, которой отзывалось малейшее колебание гироскопа в моей черепушке, я захлопнул опрометчиво оставленную на ночь открытой форточку. Непослушными руками налил из кувшина воды, судорожно выпил стакан, долил еще полстакана, сковырнул из упаковки пару таблеток цитрамона (как говорит шеф, «одна — от головы, другая — от задницы»), употребил. Когда ты в таком состоянии, поглощенная организмом вода словно растворяет в тебе сухой алкогольный порошок. И опять ощущаешь себя пьяным. Только на сей раз это тебя, увы, не утешает.

Часы показывали половину седьмого утра. Ноги слабые, словно слеплены из теплого пластилина, который под тяжестью туловища вот-вот расплющится об пол. На таких конечностях я дотащился обратно до постели, чтобы обрести состояние зыбкого покоя.

В мозгу тягуче проползала пара каких-то бестолковых мыслей-улиток. «Должно быть, виноградные», — решил я, погружаясь в туманное забытье.
…………………………………………………………………………………………

Окончательно проснулся в полдень. В голове уже не стучало, хотя тяжесть еще оставалась. Снова хотелось пить, наждачный язык шершавил о сухое небо. Пошел на кухню, налил стакан воды, но на этот раз старался пить не спеша и понемногу, чтобы как можно лучше напитать влагой пустыню внутри. Я вступал в следующую, также по-своему малоприятную стадию похмелья, когда ты «идейно» трезв, но органически по-прежнему болен: мысли уже здравы, но заторможены, движения достаточно точны, но угловаты, ощущение собственного тела какое-то квадратное (этакий синдром Винни-Пуха), а безнадежно чуждый окружающий мир абсолютно равнодушен к твоему досадному состоянию, словно ты персонаж романа Камю (3).

Ни с того ни с сего, на холодильнике всхлипнули и забормотали радиочасы. Видимо, вчера кто-то (интересно, кто бы это мог быть?) по ошибке поставил его на таймер.

…"Подписал ряд законов, которые касаются установления новых праздничных дней. В соответствии с ними вводятся дополнительные выходные — 3, 4, 5 января. Одновременно упраздняются нерабочие праздничные дни"… (4)

В холодильнике нашлась половинка лимона, — аллилуйя! Я поставил вскипятить чайник. Опохмел никогда не входил в мои привычки, а чай с лимоном и сахаром в таких случаях — лучшая подмога. Пока неторопливо выпиваешь подряд чашки две-три, голова понемногу проясняется и постепенно в тебе прорастает большое искреннее желание стать здоровым и счастливым. Впрочем, путь к просветлению еще долог и полон терний.

..."председателя Комитета по труду и социальной политике Государственной Думы Андрея Исаева:
— Пожалуй, самая главная задача этого закона, внесшего изменения в статью 112 Трудового кодекса, ввести в жизнь страны такое новое явление как новогодние каникулы. «Новое» говорю условно, потому что значительное количество предприятий и так не работали в Новый год в прежние годы, а работники при этом, как правило, отправлялись в отгулы за свой счет."

Поглощая новую порцию чая с лимоном, я вдруг осознал, о чем толкует по радио Штирлиц (5): впереди десять дней «рождественских каникул». Это наводило на размышления. В сердце тупым предметом ткнулась мысль об ушедшей Виктории. Смутно припомнилось, что я вроде бы пытался ей позвонить. Наверное, телефон не отвечал, или мне это вообще приснилось. Возникший было порыв посмотреть список набранных номеров тут же угас. Что толку? В любом случае, со вчерашнего вечера я был в своей квартире один. И факт этот не радовал.

Захотелось хорошенько выругаться, что и сделал. В конце концов, что произошло? Или это была такая предновогодняя шутка?

ПОРА СТАВИТЬ ТОЧКУ. ИЗВИНИ. С НОВЫМ ГОДОМ. ТЧК.

…"считаем данное решение правильным и оправданным. Если взять статистику, то в данный период между 3 и 7 января, как правило, на 35 процентов падала производительность труда, в четыре с половиной раза возрастал производственный травматизм"…

Перед глазами поплыло, и я едва не опрокинул на себя горячий чай. Вспомнил, что снова могу курить и, попутно дав радиочасам по шапке, чтобы заткнулись, начал поиски обнаруженного вчера «Парламента». Сигареты оказались аккуратно положенными обратно в шкафчик, — узнаю педанта Артемия! Потирая вновь занывшую простуженную шею, я тихонько приоткрыл форточку и запалил «парламентера». Вместе с тающим в воздухе дымом камень в груди понемногу рассасывался.

Сухие сигареты хорошо «тянутся», но быстро сгорают. Когда я решительно задавил о дно пепельницы бычок, тоска вроде отпустила. В голове складывались наброски плана на вечер. И я взялся за телефон.

Конечно, сперва набрал номер Юджина. Нас связывали многие годы дружбы, а теперь и еще одна штука: вот уже года полтора, как он развелся с Наташкой. Есть что вспомнить вместе, и есть о чем вместе помолчать.

Долгие гудки опять навели было хандру. Странно, что Юджин еще не обзавелся мобильным. Впрочем, отсутствие друга дома было не удивительным. Я набрал следующий номер.

— Ай-ле! И кто это? — при звуках насмешливого голоса Мурзила на сердце немного отлегло.

— Здорово. Это Тема. Чем занимаешься?

— А, Темофей! С наступающим! А мы тут пивасиком, знаешь, балуемся…

На заднем плане слышался оживленный разговор, прервавшийся гоготом Юджина.

— Весело, однако, у вас…

— Ну да, — откликнулся сама непосредственность Мурзил. — А тебе что-то взгрустнулось?

Заходи к нам, пивка попьем.

— Спасибо, не могу.

— Что, из дома не пускают?

— Да нет, я… А, ч-черт!.. Дай Юджина.

— Ага!

Выпитое пиво будто придавало голосу Юджина бархатные нотки.

— Приветствую тебя, Артемий! С праздничком!

— И тебя по тому же месту. Веселитесь?

— А ты что-то невесел?

— Да, немного паршиво. Колбасит.

— Достойно отпраздновал на работе?

— Да нет… Слушай…

— …?

— Какие планы на вечер и-и-и… далее?

— Ну спрогнозировать трудновато, сам понимаешь. Новый год… А что?

— Да вот, я думал… Такое дело…

— Рассказывай.

Вдох, и на выдохе:

— ОТ МЕНЯ УШЛА ВИКА.

Пауза в пару ударов сердца.

— Хм… Ну так… Значит, вечерком к тебе завалим?

Я едва не растрогался и почти произнес сердечное «Спасибо!».

— Отлично! Можете пораньше! Всем привет! Жду!


Ей-богу, я радовался, как мальчишка, даже забыл о похмелье и больной шее. Появилась надежда на спасение. Придут друзья, развеют этот свинцовый туман внутри, будем праздновать и веселиться. Как там в старинном студенческом гимне?

Gaudeamus igitur
Juvenes dum sumus! (6)

И может, я поверю, что жизнь только начинается, что все еще впереди.

Елка, кажется, разделяла мое настроение. Она совсем расправила ветви и будто пребывала в ожидании чего-то. Я смекнул и весело произнес:

— Прости! О тебе-то я чуть не забыл, красавица!

И пошел на поиски коробки с украшениями.
……………………………………………………………………………

Забавно, но, развесив практически все игрушки, я вдруг понял, что упустил едва ли не самое главное в елочно-украшательном деле — электрогирлянду. А попробуйте нацепить эту чертовку поверх игрушек, — и прощай, красивые стеклянные шарики!

Пришлось «раздевать» ель обратно. Гирлянда обнаружилась в дальнем углу антресолей, но и с ней требовалось повозиться.

Доставшаяся мне когда-то в наследство от родителей, эта капризуля, сделанная в перестроечные годы, требовала особо деликатного подхода. Кто знает, тот поймет: тоненький проводок последовательной электроцепи, хрупкие пластмассовые плафончики-рассеиватели, тонкие колбочки ламп с усиками электродов… Когда достаешь из шкафа и пытаешься распутать этот клубок проблем, нужно немало терпения и сноровки: проводки то и дело сплетаются обратно, плафончики, цепляясь друг за друга, при малейшем сотрясении норовят выскочить из своих гнезд с риском быть раздавленными твоей неуклюжей пятой. Так что, даже разместив гирлянду на праздничном древе и воткнув вилку в штепсель, тратишь какое-то время на поиски выпавших, отставших, а то и вовсе ни с того ни с сего перегоревших ламп. Правда, результат оправдывает муки: зрелище выходит куда роскошнее, чем от ставшего ныне популярным ширпотреба, где суетливое мелькание огоньков сочетается с противным электронным писком про веселые бубенчики или прочую буржуйско-рождественскую хрень, призванную натянуть на мурло мещанина туповатую улыбку.

Времени у меня было много, и вся эта возня с украшением ели доставляла мне тихую ребячью радость. С телеэкрана звезды и подзвездки один за другим по-стахановски выдавали стране на-гора вагончики бодрой новогодней чепухи — винегрет песен и шуток, мишуры и конфетти, густо заправленного шампанским (с трудом верится, что на таких съемках пьют напиток «Буратино»). И, как ни банально, именно это сейчас было нужно и мне, и всей стране.

Итак, гирлянда, наконец, благополучно оплела елку и исправно работала. Повторно повесить игрушки не составило большого труда. Я отошел, взглянул на творение рук своих со стороны и решил, что это хорошо. Теперь можно было подумать об ужине.

Естественно, о праздничном ужине. И тут я осознал, что голоден. С похмелья, как известно, кусок в глотку не лезет, и практически весь день я жил на воде и чае. Но с угасанием отходняков аппетит возвращается трикраты. К тому же, когда живешь один, о еде вообще вспоминаешь в последнюю очередь.

Фабричные пельмени и стакан счастливо обнаруженного в холодильнике кефира (хвала богам!) — не самый плохой вариант вечерней быстрожрачки для одинокого джентльмена. Попутно я выдернул из морозилки солидный шмат свинины и поставил размораживаться в микроволновку. Когда придут парни, их будет ждать достойное угощение.



3. ВИННИ-ПУХ И ВСЕ ТАКОЕ

Здесь, наверное, будет уместно (а может, и вовсе не к месту, да уже один черт!) немного рассказать о тех, кто составляет тесный круг друзей моих.

Конечно, самый близкий из них — Юджин (или Жека). Мы знакомы с первого класса школы. Много вместе бродили, мечтали, делились. Он любит прикинуться этаким простачком, но я-то знаю, что он куда умнее, чем старается казаться.

Иное дело — его старый дружбан Серега Кружка-ру, с которым он еще в детсад вместе ходил, — тот куда проще, но местами может и блеснуть неординарной мыслью.

Почему «Кружка-ру»? История умалчивает. Правда, мне вспоминается одна большая подарочная пивная кружка с рельефным раком на боку. Кто-то вручил ее Сере на один из дней рождения… Хотя едва ли это как-то связано с прозвищем.

Ну а Мурзил (в смысле, Паха), — существо вовсе в двух словах неописуемое. Впрочем, если подумать, пара слов, как раз, найдется: БОЛЬШОЙ ЧУДИЛА.

Все трое, — в сущности, обычные трудяги, каких легион в нашем сорокатысячном славном рабочем сибирском городишке, где все мы родились и, похоже, также благополучно помрем. Жека — электрик, Серя — автослесарь, Паха — наладчик-автоматчик. И среди них ваш покорный слуга, спецкор районной газеты «Красковский шахтер».

Как говорила одна преподавательница в университете, повязанный на шее галстук и чистая рубашка сами по себе не делают человека интеллигентом. А здесь, в Краскове, мы, в сущности, все пахари, где каждый бороздит свое поле.


Но вернемся к нашей свинине.

Блюдо, которое претендовало стать гвоздем моей празднично-застольной программы — это… Штука-которую-я-сам-как-то-придумал-но-у-нее-нет-названия.

Кто сказал, что мужики нынче как повара выродились и, кроме яичницы, ничего не умеют готовить? За мной, читатель, и я поведаю тебе рецепт, достойный большой кулинарной книги!


РЕЦЕПТ

Повязали фартук, взяли острый нож. Мякоть свинины режем на не очень мелкие кубики и отправляем на горячую (но не перекаленную!) сковородку с растительным маслом.

Слышите? — Ш-ш-ш!!!

Пока начинает жариться мясо, нарезаем кубиками помельче сырую свеклу, не очень толстыми (но и не тонкими) кружочками сырую морковь. Предварительно помешав в сковороде свинину, присовокупляем туда наши овощи.

Естественно, на том и другом этапе не забываем про соль и другие специи. Какие из них использовать — ваше святое право решать самим. Только, прошу, не забудьте лавровый лист!

Мясо и овощи должны наполовину жариться, наполовину тушиться в собственном соку. Потому надо четко соблюдать температурный режим и регулярно помешивать компоненты, если не хотите, чтобы мясо пересохло, а овощи подгорели. И умоляю вас, не надейтесь спасти положение, подлив воду из чайника!

На отдельной сковородке жарим порезанный репчатый лук. (Жарить лук в одной куче с основой блюда, — мягко говоря, дурной тон. Также, полагаю, вам излишне объяснять, что правильно поджаренный лук должен выглядеть золотистым, а не наполовину обугленным?)

В главную сковородку бросаем довольно мелко порезанный чеснок и, конечно, подливаем немного соевого соуса (уж он-то просто обязан присутствовать в вашем холодильнике).

И теперь, когда это изумительное жаркое практически готово, можете добавить туда наш лук и, выключив плиту, закрыть сковороду крышкой, чтобы дать блюду потомиться, а самим тем временем не лишиться рассудка от букета ароматов, которые непременно уже заполнят вашу кухню.

Вот такое у меня было центровое угощение. Подробности дальнейшей организации сурового мужского праздничного стола я опускаю, иначе кое-кому из вас окончательно захочется выпить и закусить.

Было около девяти часов вечера, когда меня охватил приступ сомнения: а если никто не придет и вся эта суета была напрасной? Рванулся было позвонить, но подумал, что это будет уж совсем по-детски. Не могут парни бросить товарища под Новый год одного.

И это было верно. Где-то без пятнадцати десять раздался звоночек в дверь.


— Приве-э-эт!

Не знаю, как Мурзилу почти всегда удается сохранять эту глуповато-смешливую физиономию: подбородок подается вперед, глаза смотрят на тебя из-под чуть прикрытых век, создавая иллюзию чуть вытягивающегося носа, губы складываются в легкую благодушную ухмылочку… Если учесть, что данный мимический портрет принадлежит этакому «славянскому шкафу», который, кажется, поистине с божьей помощью вписывается габаритами в проем двери… В общем, таков он, наш Паха, единственный и неповторимый в своем роде.

Без особых церемоний Мурзил отвесил мне свой багаж. Отпечатанная на полиэтилене девушка в алом платье как-то натянуто улыбалась мне, словно пыталась отвлечь внимание от содержимого пакета (или это сам пакет натянулся под напором скромно позвякивавшей внутри стеклотары).

— Ты прикинь, Тема! Мы щас на лесенке чуть все не разбили! — простодушно выдал Паха секрет алой девушки.

— У вас че-то скользко! Так что ты поосторожнее, — пояснил он все с той же неподражаемой миной, и сунул мне свою большую чуть опревшую длань:

— Здорoво!

Не знаю, относился призыв быть осторожным к текущей ситуации или к таившей коварство подъездной лестнице, только в попытке поздороваться с Мурзилом я сам чуть не обрушил ценный пакет на пол.

— Да ты поставь его! — посоветовал показавшийся из-за Пахиной спины Юджин. В ушанке и очках с заиндевевшими с мороза стеклами он напоминал какого-то героя фильма о полярной экспедиции.

— Мы тут, как видишь…

— …подзатоварились немного, — подхватил со смешком реплику проследовавший в прихожую за Жекой Кружка-ру и, закрыв за собой входную дверь, с претензией ткнул в Юджина небольшой белой коробкой:

— На!

— Зачем?!

— Ну ТЫ вручай! — выпучил глаза Серя.

— Да погоди щас!.. Потом!.. Поставь!.. — прошикал Юджин и с улыбкой дипломата сделал ремарку для меня:

— Все нормально!

Кружка-ру, что-то пробухтев, двинул коробку на тумбочку для обуви.

Отставив тяжелый звенящий пакет к стене и уже спокойно поздоровавшись со всеми друзьями, на радостях я совсем стушевался и силился промямлить нечто гостеприимное. Однако дорогие гости и без того чувствовали себя как дома. Мурзил вперед всех сбросил одежду и ботинки и уже удалился в гостиную, откуда теперь доносилось что-то вроде возгласов изумления и одобрения. Жека с Серей, еще о чем-то сдержанно препираясь, унесли оба пакета (был, оказывается, и второй, на вид полегче и уже без девушки) на кухню.

Да, жизнь, определенно, налаживалась.



4. МИШУРА

Бывают случаи, когда сложно с виду определить: человек просто весел или слегка навеселе. Вот он разговаривает с тобой, и ты, вроде, не видишь в его поведении ничего подозрительного. Но, нет-нет, да и мелькнет у него в глазах что-то странно задорное, такой чертовской блеск в глубине, да в дыхании едва уловимо повеет чем-то спиритическим. Вернее, спиртным. Смотришь на товарища, и поневоле настораживаешься: брат, а ты не выпивши ли?

В нашем случае, конечно, все мы в той или иной мере испытывали влияние алкогольных паров. Так ведь праздник! Кто в эти дни безгрешен? И на каком заводе, в какой конторе в конце последнего трудового дня уходящего года не раскупорят бутылочку-вторую шипучего полусладкого, чтобы благословить друг друга на счастливые долгие выходные? Не знаю, как в других странах, но у нас это святая нерушимая традиция.

В России вообще много нерушимых традиций. Например, провожать за столом старый год, пока не пришел новый.

Примерно за час, а то и за два до сказочной полуночи усядутся все за стол, и осторожно пойдет еще сдержанная приличиями светская беседа. Но вскоре в разговоре все чаще возникают паузы, и взгляды собравшихся все больше задерживаются на доминантах настольной архитектуры. Напряжение нарастает, и вот, наконец, срываются с чьих-то уст заветные слова, в которых так сочно и свежо выльется назревшее общее устремление:

— А давайте уже… выпьем!

И мышцы лица расслабляются, позы гостей становятся более естественными, глаза с нескрываемым увлечением наблюдают путешествие бутылки в инициативных руках товарища от одной рюмки к следующей. И так пока не будет достигнута конечная остановка, когда можно будет с полным правом взять стопку кончиками пальцев, протянуть руку и, чокнувшись со всеми в пределах досягаемости (и обменявшись легкими взмахами занятой руки с дальним соседом, если есть таковой), слиться с окружающими в экстазе внутреннего употребления напитка и последующего поглощения первой порции закусок.


Должен признаться, обычно после всякой попойки я испытываю стойкое отвращение к алкоголю в любом виде. Это нежелание пить может держаться неделями. Так что в тот вечер я смотрел на наполняемую мне первую рюмку с большой опаской. Казалось, меня вывернет, едва глотну. Однако, подбадриваемый репликами ребят, хорошенько выдохнув и закатив глаза под потолок, я опрокинул в себя обжигающую жидкость. Теперь скорее втянуть в себя аромат хлебной корки, закинуть в рот заранее подцепленный на вилку маринованный грибец… Дальше легче.

Я сосредоточился на внутренних ощущениях, на случай, если придется бежать прочь от стола. Но катастрофы не произошло. Желудок принял водку и разжеванный гриб спокойно, так что я продолжил закусывать, чтобы не опьянеть слишком резко.
Не так уж все оказалось страшно. Напротив, возникло какое-то чувство облегчения, словно из мозга вынули некий клин, так удручавший последние сутки.

— Давайте уже провожать старый год! Жека, разливай!

Призыв Кружки-ру вернул меня к реальности.

— Разве мы уже не проводили? — решил я уточнить.

— Не-э, — протянул Мурзил. — Мы только... как это называется?

— Разговелись, — помог ему Жека, приступая к розливу.

— Во! Точно! — обрадовался Мурзил и стал развивать тему:

— А я вот читал, что мусульмане раз в год вроде как пост соблюдают: месяц не курят, не пьют, с бабами не спят… Прикиньте?

— Сколько себя помню, это называется месяц Рамадан, — отмеряя очередную рюмку, подтвердил Юджин и добавил:

— Им еще в это время есть можно только ночью. Даже воду днем пить нельзя (7). А пить им вообще по вере не положено. И свинину, кстати, они не едят.

— И спать имеют право только с законными женами, — дополнил я.

— Бедные люди! — посочувствовал Кружка-ру и оценивающе посмотрел туда, где стояло мое фирменное жаркое.

— Наверное, надо будет его подогреть, — заметил я, спохватившись, что являюсь хозяином стола.

Еще мне подумалось, что это неплохой повод пропустить следующий ход рюмкой, и я уже потянулся за блюдом жаркого, чтобы удалиться с ним на кухню. Но момент был упущен.

— Ну, как говорится, как год проводишь, так и встретишь, — поднявшись с места, высказался Кружка-ру.

— Наоборот, как встретишь, так и проводишь, — неожиданно строго заметил Мурзил.

— Я бы сказал, проведешь, — вкрадчиво поправил Юджин.

Тут и я не удержался от комментария:

— Нет, ребята, нас не проведешь! И мне кажется, Серя озвучил очень грамотное наблюдение!

— Спасибо, Тема! Хоть ты поддержал, — Кружка-ру скромно потупился в рюмку.

— Так, вы меня запутали!.. — возмутился Мурзил, изобразив свою неповторимую физиономию.

— Короче, выпьем! — заключил Жека.

— Ergo bibamus! (8) — сумничал я и лихо запрокинул себе в рот вторую стопку белой.

Вскоре нашим собранием было единогласно принято решение пойти на кухню покурить. Что и сделали, попутно захватив подогреть жаркое, которое взялся гордо нести, словно переходящее знамя, Серя.

После перекура у нас остался хороший запас времени до полуночи, так что мы успели выпить еще по стопке под жаркое, которое чудом не спалил в микроволновке Кружка-ру, за что и выслушал на кухне ряд порицаний от общественности. Зато я, к вящему своему удовольствию, принял за столом немало добрых отзывов как весьма одаренный кулинар.

А полночь торжества между тем близилась. И здесь святое дело — послушать, как поздравляет тебя глава государства.

Здесь меня слегка понесло. Официальная заставка на телеэкране побудила меня к демонстрации собственного красноречия:

— Друзья! Надеюсь, вы понимаете, что все эти официальные речи сочиняют не сами президенты. Будь ты хоть царь, хоть городской глава, у тебя всегда есть свой пресс-секретарь, спичрайтер… Короче, писарь. И все они пользуются одними и теми же шаблонами, разве что каждый по-своему подбирает и варьирует слова. Все новогодние поздравления делаются по стандартной схеме. Сначала, конечно, идет обращение к аудитории и обозначается повод, по которому собрались…

Не знаю, насколько внимала мне моя скромная аудитория. Зато возникший на экране президент, похоже, был на моей стороне:

— …Через несколько минут бой кремлевских курантов возвестит о начале нового, 2005 года. И год уходящий станет частью российской истории. В ней, без сомнения, отразилась судьба каждого из нас. (9)

— Затем надо подвести общие итоги уходящего года: что было сделано хорошего, что осталось незавершенным. Отсюда вытекают и задачи, которые предстоит решить в новом году, — продолжал я.

— Все наши приоритеты связаны с интеллектуальным и духовным развитием человека, — искренне поддерживал меня начальник страны.

— Ну и завершает все, так сказать, эмоциональный блок: поздравления, пожелания, светлые надежды… Словом, с новым счастьем! — подытожил я.

— …Мы возвращаемся к давней российской традиции — традиции больших новогодних праздников. Пусть они будут яркими и запоминающимися. Пусть они будут наполнены душевной теплотой и сердечностью. В новогоднюю ночь мы всегда стараемся быть вместе с близкими и дорогими нам людьми…

— Да, забыл ключевое слово в финальной части — ПУСТЬ.

— …Пусть будут наполнены праздником ваши дома! Счастья вам, мира, добра и любви! С Новым годом, дорогие друзья! С Новым, 2005 годом!

— ПАММ-па-дада-ду-ПАММММ! — предупредительно прозвонили колокола в телеящике. И вслед за ними повисший над столом груз молчания обрушил голос Юджина:

— ШАМПАНСКОГО!!!


Сложно сказать, чем было вызвано это молчание ребят: перевариванием слов главы государства, моего «подстрочника» или смеси того и другого. Да и пес со всем этим!

Если у меня и есть таланты, то один из немногих, который я сам никогда не подвергал сомнению, — способность красиво откупорить сосуд с игристым напитком. С самого первого раза в жизни это происходит с неизменной четкостью и эффектом. Никаких летящих в потолок пробок, никакого «огнетушителя»: несколько осторожных, но точных движений, — и бутылка отворяется с коротким звучным хлопком! Из обернутого золотой фольгой зеленого горлышка подымается дымок, — джин праздника выпущен на волю. В такой момент я не могу удержаться от соблазна быстро подуть в бутылку, как герой вестерна в дымящееся дуло своего револьвера.

Но, пожалуй, нет в новогоднюю ночь момента волнительнее, чем когда ты должен во что бы то ни стало успеть разлить искрящееся вино по бокалам, пока куранты спокойно и неумолимо, как само время, отбивают свою дюжину. Здесь важно не впасть в суету, на несколько мгновений перенять деловитое хладнокровие часов кремлевской башни. Ведь надо еще успеть всем взять в руки бокалы и непременно чокнуться, радостно восклицая «С Новым годом!», едва станет затихать последний удар колокола и торжественно грянет государственный гимн…

Надо все это успеть. Иначе безвозвратно пропадет все очарование момента. А Новый год у нас в стране, — пожалуй, единственное волшебство, бесспорное для всех.


С бокалом «Российского» на меня снизошла благодать. Смешавшись с выпитой до того водкой, она стала медленно обволакивать легкой мглой. Этот туман слегка кружил голову и неторопливым прибоем нагонял щекотливую волну в пах. Последнее родственное оргазму неконтролируемое ощущение все же конфузило. Но неожиданное объявление Юджина выхватило меня из этой ласковой трясины.

— Дорогие мои! — поднявшись над столом, начал он, и в голосе его прозвучали те особые обертоны, какие, подумалось мне, я не слышал уже очень давно.

— Хочу прочитать вам несколько строк, которые, скромно надеюсь, отвечают данной обстановке.

— Так, так… Над нами вспорхнули пегасы, — не без ехидцы заметил Кружка-ру.

— А че, пусть порхают! — миролюбиво откликнулся Мурзил, принимаясь выкручивать проволочку на второй бутылке шампузея и предоставляя мне таким образом право расслабиться.

— Господа, давайте уже послушаем! — окликнул я, насупив брови.

Всегда завидовал способности Жеки запоминать на память свои опусы. Не романы, конечно, а такие компактные продукты творчества, как стихи. Лично для меня всегда было проще выучить чужое, чем запомнить собственное, так что в подобной ситуации обычно я предпочитаю не рисковать и читать по бумаге.

Юджин принял эффектную позу, а у него это всегда получается поразительно естественно: сложив руки на груди, чуть выставив вперед подбородок, он напоминал мне капитана Немо на мостике «Наутилуса». Чело прояснилось, глаза полуприкрыты, губы приготовляются к благородным артикуляциям.

Боем часов поздравляет столица —
Полночь! В бокалах напиток игристый,
Звон хрусталя, просветленные лица…
И незапятнанность скатерти чистой
Напоминает о новой странице
Книги о жизни.

На елке пушистой —
Танец огней. Мишура серебрится;
И, разгоняя тьму смехом искристым,
Все в хороводе беспечном кружится.

Чудное время! Бенгальской свечою
Мы рассыпаем пережитое,
Весело топчем проблем конфетти
И, поджигая петарды фитиль,
Ловим восторги далекого детства.
…Или хлопушка — отличное средство!

И в карнавале, сквозь прорези маски
Жизнь нам покажется милою сказкой.
В мир, что обычно суров, не обласкан,
Словно добавится света и краски.

Выдержав изящную паузу в конце, Юджин с облегчением выдохнул, словно гору скинул с плеч, и, щелкнув пальцами, свободно вернулся к прозе жизни:

— Паха, наливай!

Мурзил выстрелил пробкой (будем справедливы, справившись не хуже меня) и скроил свою фирменную рожу:

— Как там?.. Хлопушка — прекрасное средство?..

— М-да… Красиво, конечно. Но не слишком ли кучеряво, господин сочинитель? — задумчиво вопросил Кружка-ру и вдруг спохватился:

— Кстати, Паха! А где наши петарды?!

— Петарды остались у кого-то до-о-ома, — разливая по бокалам шампусик, протянул Мурзил все с тем же выражением лица.

— А вот это хреново!.. — впадая в задумчивость, молвил Серя.

Но этот житейский диалог проходил мимо меня. Я смотрел на Юджина, отстраненно уставившегося в пестрящий праздничной чепухой экран телевизора. Меня распирали чувства. В чем-то Кружка-ру был, пожалуй, прав: стихи местами казались витиеватыми, но суть казалась мне переданной очень тонко и верно. Я был тронут до глубины души. Алкоголь делает нас восприимчивее, а внешние проявления наших переживаний он и вовсе будто преломляет через увеличительное стекло. И хотя, как правило, при этом не обходится без искажений, все же я был искренен, когда подошел к другу с переполненным, как и мое сердце, бокалом и положил руку товарищу на плечо.

— Дорогой мой человечище! — подрагивающим от волнения голосом заговорил я. — Это же было великолепно! Это же… все о нас! Вот же они — елка, мишура, куранты…

Я поймал себя на том, что начинаю нести околесицу и, смутившись, закруглил мысль:

— Это талантливо. Это надо публиковать! Что ж ты мне не сказал раньше?..

Глаза мои увлажнились. Юджин и сам был тронут моей реакцией и не стал тратить много слов:

— Спасибо, Тема. Выпьем?

Я с готовностью кивнул, хлопнув его по плечу:

— Выпьем! За творчество!

— За творчество!

И мы с чувством сдвинули бокалы.



5. ЗАТВОРНИКИ

Полагаю, следует прояснить значение последней, не лишенной патетики, сцены, пролив свет на некоторые факты нашей с Юджином биографии.

Где-то в конце старших классов (я ведь уже говорил, что мы учились в одной школе) наша дружба с Жекой обрела особый смысл: мы обнаружили, что оба владеем даром сочетать на бумаге слова таким образом, что получавшийся текст притязал на нечто большее, чем банальное ученическое сочинение. Перед нашими внутренними взорами намечались контуры удивительной, полной приключений дороги в яркий мир Большой Литературы. С тех пор нас объединяла одна мечта — стать писателями.

И мы писали. Единственно верным направлением — в силу своей тематической неограниченности и жанровой всеядности — нам виделась фантастика. Мы почтительно снимали шляпу перед Верном и Уэллсом, прозревали глубины человечности в романах Саймака и Хайнлайна, были в восторге от непредсказуемости новелл Шекли и, конечно, с головой погружались в мейнстрим романтической героики Муркока. И как при этом мы жаждали донести людям собственное Слово! В этом возрасте еще не думаешь о том, что пользы людям от трудов твоих, и честолюбивые устремления не вступают в противоречие с чистотой и благородством помыслов. Просто мы были одержимы идеей писательства: читали свежие рукописи друг друга, обменивались оценками, мнениями, идеями, на полном серьезе рассуждали о тенденциях развития литературы, и в особенности, конечно, горячо любимой фантастики, намечая области, в которых в будущем должны были, несомненно, сделать свой личный весомый вклад.

Не обладая практическим пониманием того, как своему таланту пробивать дорогу в жизни, не имея наставников, мы наслаждались своим даром как самоценным предметом. Впрочем, это не мешало нам давать обещания всячески помогать друг другу, буде один в некий момент окажется на литературном поприще успешнее второго. А в том, что успех рано или поздно придет, к обоим сразу или по очереди в отдельности, мы ничуть не сомневались, с каждым днем все больше подозревая в себе непочатый край гениальности.

С другой стороны, мы смутно понимали, что каким бы ты ни был гением, нельзя бесконечно писать в стол, надеясь, что в каком-то неопределенном будущем твой труд будет по достоинству оценен. Два-три раза мы отсылали свои манускрипты в редакции юношеских журналов, но то ли письма эти не доходили, то ли рукописи наши оседали в долгом ящике редактора… В общем, своих публикаций мы тогда так и не увидели.

Не имея ни одной напечатанной работы, в школе к одиннадцатому классу мы с Жекой писали умопомрачительные сочинения по литературе, а на досуге стряпали свои доморощенные рассказы, повести и романы, ощущая себя практически состоявшимися мастерами слова. При этом мы отнюдь не задавались перед сверстниками. О нашей страсти к писательству вообще догадывались единицы. При всем своем внутреннем довольстве собою внешне мы были очень застенчивыми гениями. Мы были затворниками, заложниками собственного таланта.

А потом меня пригласили в кружок юного журналиста. Действующему в те годы редактору «Красковского шахтера» пришло в голову воскресить советскую практику школы юнкоров. Вскоре в тематической полосе районной газеты среди прочих творений неоперившихся «перьев» вышел мой рассказик «Духова вендетта». Удивительно, но эта до смешного наивная детская смесь мистики и детектива была особо отмечена редактором газеты как «настоящая работа со словом».

Пожалуй, это была моя первая и последняя литературная публикация. Вся прочая мелочь в дальнейшем воспринималась публикой не более чем творческие потуги молодого журналиста в часы праздных раздумий. Талантливого, перспективного, но журналиста.

Кто-то из братьев Стругацких в одном из интервью как-то заметил, что журналистика — неплохая стартовая площадка для писателя. Стругацкие были фантастами. И я поверил авторитету фантаста. Видимо, зря.

Впрочем, быть может, я воспринял все слишком буквально, и речь шла лишь об отработке мастерства работы с текстом. Или просто для такого взлета нужно было оказаться в нужное время в нужном месте, уметь, если надо, двинуть локтем, чтобы занять для начала какое-то место, если даже не на задней площадке, то хоть на подножке литературного трамвая. Но когда ты простой репортер районки в Краскове, где от тебя прежде всего требуется освещать проблемы производства, будни и праздники шахтеров, и, даже будучи талантлив, ты начисто лишен хоть мало-мальски агрессивного честолюбия, — твои шансы, друг мой, ничтожны. Здесь ты ремесленник, обслуживающий чей-то «социальный заказ». А всякое творчество за рамками производства — просто вид художественной самодеятельности, если повезет, поощряемый профсоюзом.

Если бы я предвидел это наперед, никогда бы не вернулся в Красков после университета. Но мне не хватило пороху остаться в большом городе, чтобы пробивать себе дорогу. Да я толком и не знал, куда ее следует пробивать. Я был благодарен университетской поре, журфаку за новый жизненный опыт и знания, но чувствовал нарастающее разочарование в избранной специальности.

В городе моего студенчества, казалось бы, ставшем почти родным за пять лет, я не видел для себя достаточно комфортной профессиональной ниши. И потому вернулся к родным пенатам, туда, где все было знакомо и определенно, где меня приняли с радостью.

Оперившийся птенец вернулся послужить во славу родного гнезда — в местном масштабе это выглядит весьма благородно. И поначалу я и сам в это поверил.

Что касается Юджина, его попытка поступить в другой вуз на филфак сорвалась. Пять лет мы активно переписывались, а когда я приезжал домой на летние каникулы, с энтузиазмом общались вживую. За это время Жека исписал немало толстых тетрадей. Завидно плодоносил он и далее, когда стал работать электриком на местном заводе. Пару раз мы с ним отправляли свои избранные труды на литературные конкурсы. Тщетно.

Быть может, будь мы настойчивее, методичнее, целеустремленнее, нам бы и удалось-таки обратить на себя внимание. Но время шло, и постепенно нами незаметно все больше овладевало безразличие. А для гения (если таковой действительно имел место) это как болезнь несовместимая с жизнью.

Сам я писал уже совсем редко, оправдываясь тем, что трачу свои творческие силы в повседневной работе. Подтверждением моей теории служил пример Жеки: будучи официально представителем явно нетворческой профессии, в свободное время он по-прежнему довольно активно творил и успел исписать еще пачку тетрадей. Я уже не надеялся прочесть все его творения, как делал раньше, — не хватало времени, да и былого желания, признаться, уже не испытывал. Чем дальше, тем больше все это теряло смысл. А, лишенное смысла, всякое дело в руках человека однажды начинает валиться из рук.

Женившись на Наташке (до сих пор не понимаю, кто тогда кого и на ком, на самом деле, женил), Юджин некоторое время по инерции еще что-то продолжал писать. Правда, перерывы в творчестве бывали все чаще и дольше. Как, впрочем, и эпизодическое пьянство, к которому Жека давно обнаруживал склонность.

Когда Наталья бросила Юджина, источник его вдохновения иссяк окончательно. Хотя порой, изрядно напившись, он все еще силился делиться со мной своими грандиозными творческими замыслами. А я слушал, с тайной горечью понимая, что им никогда не суждено воплотиться в жизнь.

Слишком долго плескались мы в собственном соку своих дарований. В конце концов, сок забродил. И стал постепенно отравлять наши души.



6. СОМНАМБУЛА

Кто из нас не слышал, как разговаривают люди во сне? Обычно спящий, как нам со стороны кажется, ни с того ни с сего довольно резко повернувшись или даже привстав с постели, вполне внятно произносит пару-другую обрывков фраз. В недоумении мы переспрашиваем: «Что-что?..», — но тут же понимаем, что это были лишь вырвавшиеся наружу протуберанцы неведомого нам фантасмагорического мира.

Но бывает, что спящий выдает нечто совершенно не поддающееся толкованию. Он может произнести целую тираду на каком-то птичьем языке, из которого ни черта не понимаешь. Но высказывание спящего прозвучит совершенно естественно, словно по ту сторону реальности он и в самом деле владеет неким таинственным наречием. И, наверное, поэтому в таких случаях возникает мистическое ощущение, которое, впрочем, быстро ускользает из сознания, не находя подкрепления в дальнейшем.

Между тем, следующий эпизод носит характер, скорее, комический.
Не могу точно сказать, кому именно из нас пришла в голову эта, по сути своей, довольно жестокая, затея. Если подумать, русский человек вообще издревле тяготеет к брутальным потехам. Но в данном случае жестокая шутка была облачена в довольно утонченную форму, исходя из чего я не без стыда подозреваю, что зачинщиком выступал сам.

Итак, к утру 1 января 2005-го мы все были изрядно пьяны. До банальности типичная картина: все уже вроде выпито, отпраздновано, самое время завалиться бы в койку и беспробудно спать до самого следующего вечера. Но душа мятежная все не угомонится в тебе. Бьется она отяжелевшими крыльями где-то между грудной клеткой и желудком, — то ли хочется ей еще шампанского и фейерверков, то ли просто вырваться из этого душного прокуренного царства оливье в свежее морозное небо порезвиться со снежинками вокруг елки на главной городской площади…

Как-то незаметно для всех Юджин успел удалиться в спальню, где уже крепко сопел в подушку. Нам, оставшимся бодрствовать, это обстоятельство показалось довольно обидным, и мы стали тормошить уснувшего.

Надо полагать, для трезвого наблюдателя вырванный из сна пьяный человек должен представлять жутковатое зрелище вроде зомби из ужастика или медиума в трансе спиритического сеанса. Внешне подает признаки бодрствования, но фактически спит. Смутно воспринимая происходящее вокруг, он может изрекать нечто многозначительное и глупое одновременно. Все это до безумия нелепо. И до колик смешно.

— Жека, Жека! Ты не спи! Че ты спишь? Просыпайся! Давай! …Уже утро!

Сначала Юджин что-то вяло мычал в ответ, но поскольку мы не оставляли его в покое, был вынужден сесть на кровати.

В малоуспешной попытке разлепить веки, словно гоголевский Вий, он качнул головой и вопросил уморительно серьезным тоном:

— И ш-што вы от меня хотите?!

— Давай, поговори с нами!

Снова качнув головой, Жека снова задал резонный вопрос:

— И о ч-чем я буду говорить?

— Ну, расскажи нам что-нибудь. Например, стихи.

— Сти-хи-и-и… — усталым эхом обреченно повторил Юджин.

— Да! Пушкина! «Я вас любил, любовь еще, быть может»… Давай!

С тяжелым вздохом человека, приступающего к непростым обязанностям, Жека провел по лицу ладонями и, вскинув к потолку голову, с по-прежнему закрытыми глазами трагическим шепотом произнес:

— Я вас любил…

Мы жадно вслушались. А Юджин, выдержав эффектную паузу, с надрывом продолжил:

— Ить может невозможет!..

Мы насторожились. А Жека вдохновенно заключил:

— Я не любил бы вас, быть может.

Не помню, кто из нас взорвался от хохота первым. Возможно, Мурзил. Слушая, как мы ржем, Юджин даже смог приоткрыть глаза и, глядя на наши разрывающиеся от смеха рожи, сам захихикал.

— Жека! Ты чего рассказываешь? Это же Пушкин! «Я вас любил. Любовь еще, быть может, в душе моей угасла не совсем»…

— Ну я вас ЛЮБИЛ!.. — с досадой перебил Юджин и тут же выдал в продолжение блестящую, но, к сожалению, непередаваемую на письме ахинею.
Новый взрыв хохота публики, который все больше заражал самого исполнителя.

— Жека, — говорим мы сквозь набегающие волнами приступы смеха, — ты рассказывай нормально, а то мы ничего не поняли!

— Х-хорошо! — вмиг посерьезнев, решительно заявляет наш чтец.

— Хорошо. Я постараюсь. Я п-постистоюсь!

— Я вас любил. Любовь еще, быть может... — уверенно начал он и вдруг, переключившись на прозу, драматически забормотал:

— Вот ты меня спросишь, и я тебе скажу… Да, б**, Я Т-ТЕБЕ СКАЖУ!...

Далее последовала череда повторов с использованием глагола, который я опускаю из некоторых соображений о приличиях. Скажу лишь, что смеху это в своем роде пафосное высказывание вызвало у нас не меньше. Но это были лишь цветочки.

— Жека! Какой же это Пушкин?! — спрашиваем мы, и, давясь от хохота, цитируем последнюю фразу:

— «*** и ***!» Отрывок из «Евгения Онегина»! Сравните с оригиналом! Хы-хы-хы!..

— Ну я не знаю, отчего у меня так смЕшно получается! — сам хихикая и в то же время с искренним смущением заметил Юджин.

— Ты попробуй что-нибудь простое. Например, «жили были старик со старухой у самого синего моря»…

— Жили были старик со старушей. И были у них булка и лaрик, — с готовностью выдал Жека.

Наверное, Александр Сергеевич ворочался в эти минуты в могиле, а точнее, корчился, как и мы, от смеха. Впрочем, не буду говорить за поэта, нас же доселе неведомые человечеству «булка» и «ларик» добили окончательно. Да что говорить, сам наш импровизатор открыто держался за живот и утирал навернувшиеся слезы. Человек безудержно смеющийся над самим собой все же выглядит странно. Но кто среди нас тогда был нормален?

А Юджин, тем временем, отсмеявшись, разошелся и бодро объявил, что лучше прочтет что-нибудь из СВОЕГО. Наивный, он полагал, что с собственным материалом справится лучше и доведет до нас свое поэтическое слово без непрошенных подсознательных вывихов. Однако чуднaя лингвистическая закваска в его котелке продолжала пускать пузыри.

— В уютном ресторанчике я усадил бы вас, — вполне твердо начал он.

— Там был бы лед… в шишпанчике…
И спелый ананас…

Было видно, что Юджин честно старается:

— И взгляд ваш удивительный, и голос… мнетерлинск…
Чудесный, вдохновительный! Я прочитаю стих
Свой новый и восторженный сияньем ваших глаз…

И тут в мозгу его встали серьезные препоны.

— Исп… м… Как это слово?..

— Какое, Жека?

Мы уже подустали и были бы рады завершить эту программу, но Юджин еще силился что-то рассказать. Было жалко смотреть, как безуспешно он пытается собрать в пучок свои в конец расплескавшиеся извилины.

— Ну как его?.. Это невоспевч! — в отчаянии выдал он новый поэтический крендель.

— Так какое слово?

— Ну… синий! Синева!.. — отчаянно показывая что-то руками у подбородка, лепетал Жека.

— Борода? — не смог я удержаться от сарказма.

Но бедняга автор отрицательно мотнул головой и, сдавшись, горько выдал последнюю смехотурку:

— Это н-невосп… Невоспроныч!

Из последних сил мы посмеялись над свежей находкой художника и начали, кто где, укладываться на боковую.



6. МЕЖДУСТРОЧИЕ

Все же, чтобы восстановить некую историко-литературную справедливость и воздать должное автору, позволю себе привести оригинальный текст Жекиной «Поэзы по-северянински» — на мой взгляд, довольно изысканного блюда, которое он так и не смог донести целиком до наших ушей в то раннее хмельное утро.

В уютном ресторанчике
Я усадил бы вас.
Там был бы лед в стаканчике
И спелый ананас…
И взгляд ваш восхитительный,
И голос нежно тих, —
Чудесный, вдохновительный!..
Я прочитаю стих
Свой новый и, восторженный
Сияньем ваших глаз…
…Испачкаю пироженым
Синь галстука испанского, —
И поцелую вас!
Да, пылко поцелую вас
И буду наглецом! —
И дребезги шампанского
Мне оросят лицо.



7. ОСОБАЯ ЕМКОСТЬ

Пиво.

Если верить филологам, как имя существительное слово это — одно из бессмертных воплощений так называемой продуктивной модели: к глагольной (как правило) основе присоединяется волшебное «-во», напоминающее о позитивно оттопыренном над кулаком указательном пальце. Читать — чтиво, курить — курево, варить — варево, выпекать — печево, высекать огонь — огниво… К моему изумлению, на этом соответствующий пласт моего активного лексикона иссякает. Что и говорить, модель с «пальцем» — хоть и продуктивная, но древняя и оттого языком подзабытая. ОГНИВО еще живо в нашей памяти благодаря книжкам старика Ганса Христиана (10); ЧТИВО, вероятнее и/или прежде всего, напомнит ныне обывателю про тарантиновский киноребус (11)…

Конечно, из того же теста можно настряпать одноразовых словечек вроде «кидалово», «заседалово» и прочих подобных штуковин. Но именно «пиво» среди всех прочих дериватологических родственников было, есть и останется в русской словесности незыблемым столпом, покуда жив на свете сам напиток.

В чем тайна этого слова? Не в том ли, что слышен в нем и ласковый призыв жаждоутолителя, и победные звуки, что исходят из поглощающей живительную влагу глотки? Ни «вода», ни какое-либо другое близкое понятие не отражает в русской речи эту насущную нашу потребность так непосредственно и метко. Вода бывает разная, всякое питье может оказаться отравленным. Качества пойла тем паче вызывают большие сомнения. И совсем иное дело — ПИВО, вызывающее в сознании масс образ априори безупречный. И даже если оно, как таковое, на поверку обнаружит недостатки (к примеру, окажется теплым или кислым), ему можно великодушно простить, потому что кроме утоления собственно жажды (что, к слову, оспаривают ученые мужи, — но что они понимают?), упомянутая жидкость дает нам еще нечто. В одном случае, это приятное чувство легкого опьянения, в другом — лекарство от похмельного синдрома, — столь же очевидно вредное с точки зрения медика, сколь и бесспорно эффективное с точки зрения больного.

Первое знакомство с сим напитком у меня состоялось в детстве, когда мне было лет десять. Странное дело, что наши родители так торопятся «причастить» нас к алкоголю, словно боятся, что кто-то другой опередит их и привьет нам дурной вкус. Ведь обычно никому не приходит в голову дать ребенку разок затянуться сигаретой! — так, чутoк, просто, чтобы знал, каково оно.

Надо признать, вкус пригубленного из маминой чашки «Жигулевского» я оценил положительно. Что касается сигарет, запах табачного дыма мне давно был симпатичен. Это потом, после выпитого как-то с гостями бокала шампанского вместе с головной болью на время придет отвращение к хмельным напиткам и табачная атмосфера будет вызывать нечто вроде аллергии. Но пройдут годы, и со вступлением в пору мятежной юности уже при новых обстоятельствах забытые искушения вернутся.


1 января 2005-го, когда мы все окончательно проснулись, было около двух часов дня. Явление вполне естественное для такого рода даты. Самое паршивое в эти минуты — поймать себя на предательской мысли, что новый год наступил, а ни черта не изменилось: ни ты, ни окружающий тебя мир, — и что все твои вчерашние чаяния можно скомкать и выбросить, как устаревший календарь на стене, и они распадутся, перегниют в компост, заваливаемые новыми слоями будней.

Но будни скрашиваются праздниками. А нынче праздник мог длиться долго. И этим надо было пользоваться, пока есть еще надежда украсть у вечности пару мгновений, о которых, возможно, когда-то будет приятно вспомнить.

А в голове творится раскардаш. Не просто потому, что ты с похмелья. Ты ощущаешь, как экзистенция твоя нелепо раскорячилась между прошлым и будущим в зияющем провале текущего момента, и надо как-то дальше жить, чем-то наполнить эту расщелину, из темной глубины которой уже начинает выползать предательский туман страха перед невнятным грядущим.

Но помощь близка. И вот — чу! — уже где-то рядом шикнула зубчатая пробка, и рука товарища влагает в ладонь твою сосуд, радующий прохладой и тяжестью содержимого.

Я уже отмечал, что опохмел не в моих традициях. Но правила подтверждаются исключениями из них. И здесь был как раз такой случай.


О, утешение страждущего! Солнце покажется из-за туч, растопит своими лучами ледник, и наполнит расщелину быстрая горная река, играя радугой в брызгах меж острых камней.

— Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих! (12) — непроизвольно выдал я цитату, расплываясь в блаженной улыбке.

— А может, че-нить пожрем? — простодушно осведомился у публики Мурзил.

— Ну дак… Надо подумать об этом, — молвил Юджин, рассеянно покачивая бутылкой в руке.

— …Или просто что-то приготовить, — хозяйственно дополнил Серя.

Я ведь говорил, что ему порой приходят в голову недурные идеи.


Не знаю, у кого как, а у нас в мужицком меню на втором месте после яичницы в рейтинге быстро приготовляемых блюд стоит жареная картошка. Порезать к этому колбаски или сала, раскупорить какую-нибудь там консерву (а у меня еще оставалось с полбанки маринованных грибов), и, лицезрея такую нехитрую самобранку, в кругу товарищей понимаешь, что каждый из вас в этот момент держит в голове одну и ту же мысль: почему бы под это дело не выпить? К тому же, выпить у нас еще было что.

После второй стопки Кружка-ру вдруг хлопнул себя по лбу. Мы с удивлением уставились на него.

— Блин, Жека!.. — воскликнул он, подымаясь из-за стола. — Мы ж забыли про подарок!

И удаляясь в прихожую, пробурчал, оборачиваясь к Юджину и укоряюще потрясая пальцем:

— Это все ты вчера!

И передразнил уже из прихожей:

— «Погоди!.. Потом!.. Убери!»...

Мне вспомнилось, как Серя с Жекой рядились вчера у порога с какой-то коробкой. Но вот она и сама явилась в руках Кружки-ру.

— Темофей, — торжественно обратился ко мне Серя, — мы долго думали, чем тебя порадовать, и пришли к такому варианту. Хм… В общем, с Новым годом!

Тронутый, я принял подарок, и скромно вертел в руках картонный параллелепипед.

— Надо открыть коробочку, — чуть ли не ласково подсказал Мурзил, не забыв скроить при этом смешливую рожу.

В самом деле, на то и подарок. Я по возможности аккуратно распечатал упаковку: внутри находилось нечто округлое. С нарастающим любопытством высвободил загадочный предмет и выставил на стол. Вещица оказалась занятной: это был глазурованный «под дерево» фаянсовый бочонок где-то с литр объемом. Наверху, в «крышке» бочонка было проделано отверстие с фаянсовой заглушкой, а сбоку, ближе ко дну, красовался медный краник как у самовара. В коробке также обнаружились подставка из гнутого металлического прута и четыре маленькие «деревянные» кружечки на один глоток. Последние навешивались своими ручками по бокам бочонка на специально загнутые крючки подставки. В собранном виде весь этот подарочный комплект напоминал мне не то вооруженный пушками сказочный корабль, не то лишенного тазика и полотенца Мойдодыра.

Естественно, по случаю вручения подарка вскоре было нОлито и выпито. Но прежде я сказал тост — короткий, но исполненный чувства благодарности:

— Спасибо, ребята, что вы со мной!
…………………………………………

— Кстати, что там написано? — поинтересовался спустя некоторое время Паха, кивая на мой подарок.

На стенке бочонка, над самым краником чернелись как бы выжженные по дереву буквы:

CUVEE
SPECIALE.

— «Ку-ве спе-ци-але», — прищурившись, прочел Мурзил.

— А значит, ЕМКОСТЬ ОСОБАЯ, — загадочно произнес Юджин.

Это один из его светских талантов: время от времени выдавать, в сущности, ничего не значащие реплики, но с такой многозначительной интонацией, что, хочешь не хочешь, возникает ощущение некой тайны. Поневоле переглянешься, и красноречиво выдохнешь: «Мда-а-а!..», — мол, прекрасно понял, к чему клонит собеседник. И на деле ведь знаешь отлично, что чушь полная, а все же испытываешь на мгновение какую-то неуловимую прелесть момента.

— Для особых напитков? Но при этом пустая, — ворчливо заметил Кружка-ру.

— М-да, это серьезное упущение, — c задумчивой усмешкой поддержал я и продолжил тему:

— А помнишь, Жека, я дарил тебе бутылку черноморского портвешка на день рождения?

Серя тут же припомнил, слегка нахмурив брови:

— Это с сучком на пробке?

— Она самая, — подтвердил я, и, радуясь возможности привлечь внимание слушателей, мечтательно откинулся на стуле.

— Эх, что это был за портвешок! С таким бархатным виноградным букетом, и цвета изумительного… Словно весь напоен южным солнцем… Не какой-нибудь там чернильный «Агдам», — не портвейн, а целая поэзия!

— И приговорили мы с Жекой эту поэзию, кажется, на следующее утро, — подвел свой итог Кружка-ру.

— Да-а, прикольно вы рассказываете, — отметил Мурзил, разливая нам еще по одной.


Тот портвейн я привез из своего первого отпуска, который провел в санатории на черноморском побережье, прибыв туда по профсоюзной путевке. Сама по себе жизнь в санатории показалась мне довольно тоскливой. Конечно, если вы приезжаете туда действительно с целью поправить здоровье, то все в порядке. Но многих подкупает сама возможность организованно (к тому же на льготных условиях, за что честь и хвала профсоюзу) провести отпуск на курорте. Купился на это и я.

К слову, среди публики санатория мне попадались настоящие фанаты оздоровления. Причем не старики-ветераны производства, которым требуется подкрепить натруженные за долгие годы организмы, а напротив, люди вполне молодые и полные сил. Смех просто разбирал видеть их, на полном серьезе аккуратно посещающих все прописанные процедуры. С сияющим звездой во лбу чувством исполненного долга выходят они всей своей семьей из «соляной пещеры» и чинно следуют в фитобар при бассейне, где с видом паломников, причащающихся к святыне, потребляют травяные чаи… В чем-то такой вере в санаторно-курортное благо можно позавидовать.

Если замкнуть жизнь в санатории исключительно на его территорию, то в сухом остатке окажутся процедуры по утрам, посредственная (вопреки официальным похвалам) общепитовская снедь в столовой, довольно нудные культурно-развлекательные мероприятия вроде дискотек с песнями 1980-х, жесткий галечный пляж и мутноватое Черное море с безобидными медузами, малоподвижными и плоскими, словно перевернутые блюдца стеклянного чайного сервиза. В таких рамках единственной отдушиной для совсем ленивого обывателя остается бар, куда ввечеру, наспех переварив столовский ужин, стекался соответствующий люд, чтобы в компании единомышленников поесть шашлык, попить коньяка или водки и вообще как-то убить время.

Но, к счастью, санаторий — не тюрьма. Можно махнуть в экскурсию на автобусе или теплоходике куда-нибудь в Тамань, побродить по местам, где бывал Лермонтов и бродили-летали-скакали-влюблялись-ссорились-стрелялись его литературные персонажи; подивиться каменным избушкам дольменов, попутно выслушав околонаучный треп гида про карликов, инопланетян и искривления пространственно-временного континуума; слазить в пещеры, а потом приобрести набор эффектных профессиональных фотографий, какие вам, естественно, не удалось сделать под землей, поскольку использовать вспышку там запрещено. Можно выбраться в сам курортный город, зайти на рынок и прикупить для родных и друзей сувениров: разрисованные камушки, бусы из ракушек, памятные тарелочки, шкатулки, пепельницы, бутылки, открывашки, термометры-магнитики с пальмами, парусами, чайками, дельфинами, штурвалами, пиратско-мертвецкими сундуками и прочей дребеденью, служащей символикой морского курорта, — да чем только не торгуют все эти лавочки, развалы и киоски!

Впрочем, эти прелести известны каждому, кто бывал на Черноморье. Наш же санаторий особенно ценился знатоками за близость к одному предприятию, а именно к местному винному заводику. При заводике был организован свой магазинчик, где покупателю отпускали вино в принесенную им тару. Наливали прямо из шланга, присоединенного к соответствующему танку, расположенному где-то за стеной. Наполнить сосуды молодым натуральным и при том дешевым южным вином сюда постоянно приходили и местные жители, но главный поток клиентов составляли, естественно, курортники. Приходили с пластиковыми бутылками из-под минералки, с ведрами, жбанами, канистрами. А поскольку наш санаторий находился от силы в паре километров от винзавода, наши отдыхающие прогуливались в ту сторону довольно часто, чтобы, взяв днем от щедрых даров Бахуса, придать особую приятственность вечерне-ночному досугу.

В общем, немудрено, что из того отпуска среди прочих гостинцев я привез в чемодане не только пару сувенирных бутылок, но и три пластиковых снаряда, заправленных благословенными жидкостями. Одной из них и был тот самый портвейн, воспоминания о котором навевали на меня столь романтические чувства.



8.ГИППОКРАТОВА ПРОБЛЕМА

Паха и Серя понемногу все больше отдалялись от нас, обсуждая какие-то свои вопросы. В конце концов оба деловито собрались и ушли из дома, неопределенно пообещав вернуться. Пользуясь случаем, я решил немного прибраться в квартире, в чем мне искренне силился помочь Жека. Откровенно говоря, пользы от его помощи было не так уж много, но я не обижался. Куда тяжелее было бы опять остаться в одиночестве.

Удовлетворившись легкой уборкой и мытьем посуды, мы в немногословии перекурили, рассеянно глядя в окно. Пользуясь случаем, хотелось поговорить о чем-то нашем, задушевном, однако беседа не клеилась. С легкой досадой я машинально открыл дверцу кухонного шкафчика, чтобы положить сигареты, и тут взгляд мой упал на плитку шоколада. Эврика!

С торжествующим возгласом я вынул из шкафчика шоколад, затем взял пару бокалов из буфета и в довершение всего — бутылку шампанского из холодильника. Жека наблюдал эти манипуляции, изображая на лице смесь изумления и иронии.

Он всегда посмеивался надо мной, говоря, что я иногда выхватываю вещи из воздуха. Такой эффект для стороннего наблюдателя, полагаю, мог возникать. Все дело в моем природном педантстве: поскольку всякий предмет у меня буквально «знал свое место», соответственно, хорошо знал его и я, а потому легко мог достать надобное практически не глядя, одним движением руки. Зато как меня бесило, если нужная в данный момент вещь на месте не оказывалась! И поскольку сам я редко отступал от своих правил в быту, гнев обычно обрушивался на близкого человека.

Часто ли мы ругались на этой почве с Викторией? Даже не знаю. Может быть.


Итак, вооружившись шоколадом, двумя бокалами и шампанским, я объявил:

— Дорогой друг! А не открыть ли нам, так сказать, новогоднее заседание нашего клуба?

Юджин с улыбкой развел ладони.

— С превеликим удовольствием, сударь мой!

Мы прошли в зал и уютно расположились в креслах у журнального столика рядом с книжной полкой. Приятно зашелестела обертка шоколада, пали проволочные оковы с пробки «Российского».

— Как там у нашего Игоря Батьковича? — мурлыкнул я, проворачивая жесткий ребристый пластик, и продекламировал:

— Из Москвы — в Нагасаки! — и выхлопнула из горлышка пробка.

— Из Нью-Йорка — на Марс! (13) — и застрелял в наполненных бокалах миниатюрный салют.

— Будем здоровы!

Отведав по глотку вина и по кусочку шоколада, мы облегченно откинулись в креслах, любуясь игрой пузырьков за тонким стеклом и наслаждаясь обволакивающей нас негой блаженного эстетства.

— Вонзите штопор в округлость попки,
И взгляды женщин не будут робки…

— ненавязчиво подхватил эстафету Жека, вероятно, не заметив своей фрейдистской оговорки.

— О, да! Хорошо, что тогда в школе ты рассказал эти стихи в авторской версии. А то «округлость попки» произвела бы поистине взрывной эффект! — тут же отпустил я веселый комментарий.

За мгновение Юджин осмыслил и сопоставил сказанное нами обоими, после чего мы от души расхохотались.

Когда в старших классах мы изучали поэзию «серебряного века», нам задали выучить по стихотворению на выбор. Девчонки взялись за Ахматову, Цветаеву, парни читали Гумилева и Брюсова, а вот Юджин замахнулся на «Хабанеру» Северянина (14). И прочитал ее перед всем классом на полном серьезе, что называется, с выражением! Про то, как «к знойной страсти завьются тропки»! И это в конце постсоветских 1980-х, когда о сексе еще едва-едва говорили вслух, тем более в школе, где эта тема целомудренно прикрывалась накрахмаленной простыней «Этики и психологии семейной жизни».

— А тогда ведь никто и бровью даже не повел! Даже Галина Серафимовна! — отсмеявшись, продолжил я.

— Так ведь я и сам толком не понимал, о чем рассказываю! Мне просто стихи понравились, — с улыбкой откликнулся Жека.

— И, поверь мне, никто тогда не понимал! А если наша старушка сталинской закалки и догадывалась, куда ведут те самые «тропки», стала бы она заострять на этом наше внимание? А так, не было еще в нашем сознании тeх ассоциаций со словами «страсть», «знойный», и Фрейда мы, тем более, еще не читали, чтобы усмотреть теперь столь очевидную нам интимную связь штопора с пробкой.

— Ну да, — задумчиво подтвердил мой соумышленник, пригубляя шампанское.

— Ы-гым, — продолжал я, глотнув игристого в свою очередь. — Между прочим, кто-нибудь задумывался, о чем у Северянина строки… М-м-м…

Тут я потер лоб, помогая мозгу воспроизвести нужный отрывок и процитировал, расставляя свои акценты:

А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!..(15)

— Каково, а, господа?! О чем говорит нам автор? Бьюсь об заклад, если попробовать пересказать стихотворение прозой, — ха! даже без матов! — получится история совершенно порнографическая!
С этими словами я решительно поставил бокал на столик, словно объявил шах вражескому королю.

— Так, может, в этом и заключается сила поэзии? — мягко подвинув на столике свой бокал, заметил Юджин тем же тоном, каким говорил ранее о «емкости особой».

— И как это верно, друг мой! — восторженно откликнулся я.

— За поэзию, черт возьми!

Мы осушили бокалы и, отломив еще по кусочку шоколада, вкушали его сладость вместе со сладостью отвлеченной дружеской беседы. Мы были довольны друг другом. Мы говорили на одном языке.

Разлили по второму бокалу и заполнили приятную паузу не менее приятным глотком. Наши взгляды пересеклись на книжной полке.


Книги всегда были нашим общим пунктиком. Книга вообще как носитель литературы и книга как конкретная материальная форма. Кроме собственно текста произведения, не менее интересным в книге для нас было ее техническое исполнение — от оформления обложки до качества использованной бумаги.

В последние годы учебы в школе мы практически ежедневно приходили в единственный в Краскове книжный магазин. Ходили от полки к полке, смотрели, листали, изучали, иногда уходили с покупками. Продавцы нам умилялись, узнавали еще с порога: «А, мальчики пришли! Сегодня новинок нет».

Позже, будучи студентом журфака и приезжая домой на каникулы, я показывал Юджину свой фирменный «фокус»: брал любую книгу, раскрывал посередине и по характерным очертаниям букв угадывал шрифт основного текста: «Баскервиль!». Тут Жека сверял мой ответ с полиграфическим паспортом в конце книги. К нашему обоюдному удовольствию, в большинстве случаев совпадение было точным.

В этом смысле мы с Юджином не просто книголюбы. Мы — маньяки от книг. Подведи любого из нас к книжному шкафу, и мы найдем немало увлекательных тем для разговора, извлекая том за томом.

— Я считаю, что поэзии в целом всегда был присущ эротизм в той или иной мере откровенности, — стал рассуждать Жека. — Первое, что приходит на ум, — конечно, античные образцы. Но есть и богатая восточная традиция…

— М-да… В том числе, дальневосточная. Эротические танки и все такое, — подхватил я.

— И заметь, — продолжал Юджин, — мы ведь говорим не о частушках, не о фривольных песенках каких-нибудь средневековых жонглеров, а о поэзии в самом высоком значении слова.

Тут уж сам бог велел взять в руки книгу. Жека потянулся к полке и, пробежавшись взором по корешкам, вытянул сборник русских поэтов-классиков. Раскрыл наугад, бегло оценил глазами строчки и издал торжествующий возглас:

— Вот, Тютчев!

Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг…

Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья. (16)

— Надо полагать, просвещенная публика прекрасно понимала, о каком огне желанья толкует автор, — заключил Юджин.

— А интересно представить себе тип этой женщины Тютчева, — задумался я вслух. — Мужчина покрывает ее страстными поцелуями, а она вроде выглядит смущенной, но откуда-то из недр темного омута прорывается ее женская сущность. Причем какая-то бледная и сердитая. Ха! Эдакая женская энергия кундалини, которую застали врасплох заспанной и ненакрашенной!

Последний образ показался мне таким удачным, что я едва не хлопнул в ладоши.

— И это, похоже, особенно, так сказать, заводит нашего… м-м-м… лирического героя, — подметил мой товарищ.

— Да уж, — хмыкнул я и приготовился выдать свой главный козырь.

— Однако (позволь мне книжечку!), есть у наших классиков вещицы и посильнее.

Взяв сборник, я открыл заглавие и стал искать нужное название.

— Почему-то, когда говорят об эротике у Пушкина, приводят строки из «Руслана и Людмилы». Ну знаешь там, про то, как жених в мыслях уже ласкает девичью красу и дальше ля-ля-тополя, пока всю малину новобрачным не испортит ураганом вломившийся в покои Черномор. Но все это — хилые цветочки по сравнению с этим.

Найдя искомую страницу, я зачитал:

— Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле! (17)

— Ай да, Пушкин! Ай да, сукин сын, солнце наше русской поэзии! — хлопнув книгой, разошелся я в литературоведческом экстазе.

— Это ж надо было так легко, изящно, — по-пушкински, одним словом, — поведать в четырнадцати строках целый эротический эпизод в развитии! Здесь и разделенный оргазм, и философия постельных отношений… Поэт или, точнее, лирический герой, черт его побери, отвергает напористую откровенность женской страсти (которую, судя по всему, тоже в свое время изведал), и отдает предпочтение невинной, но постепенно сдающейся стыдливости. М-да… «Склоняяся на долгие моленья»… Сегодня мы говорим об этом куда прагматичнее: мадам, вам как удобнее — снизу или сверху?

— Инквизиторы-пушкинисты за твою похабщину сожгут тебя за милую душу, — иронично заметил Юджин.

— Ну да, еще бы. Костры фанатов горят ярко. «Святое не трогать!», — с готовностью заерничал я.

— Кто я перед лицом НАШЕГО ВСЕГО? Ничтожный свинтус, подрывающий корни нерукотворного памятника в поиске желудей! Рыло прочь, копыта прочь от Александра Сергеевича!

Тут мой запал внезапно прошел. Выдохнув, я откинулся в кресло и, помолчав пару мгновений, задумчиво произнес:

— А ведь мы тоже любим Пушкина.

— «Мне нравится пассивная биомасса! Но мне нравится также активная биомасса!» — ни с того ни с сего процитировал Жека хорошо знакомые нам с юности строки из Шекли (18).

Мы снова посмеялись, довольные сознанием собственного единомыслия.

— Как разрешит проблему Гиппократ:
Верхи не могут, а низы хотят?

— выдал я свой старенький экспромтик, принимаясь разливать подзабытое на время дискуссии шампанское.

— А вот был бы у меня целковый,
Я б купил себе кафтанчик новый.
А как был бы у меня кошель,
Эх, любила б ты меня, Мишель! (19)

— промурлыкал в ответ Юджин из своего, принимая наполненный бокал.

— Что ж, выпьем с горя! — молвил я.

Огласив тонким звоном комнату, мы залпом осушили свои кубки и, отвалившись в кресла, погрузились во внутреннее самосозерцание.

Спустя некоторое время Жека взглянул на часы и, словно в продолжение наших поэтических забав, спросил в пустоту:

— Где же Кружка?



9. ЛОВИТЕ ЖЕНЩИН

C детства у меня держится в голове строчка из популярной некогда оперетки:

Без
женщин
жить
нельзя на све-э-э-
те,
нет! (20)

И эта правда до пошлости нерушима, как всякая истина от начала вещей. Здоровому самцу нужна самка, и не суть важно, положен ли этот закон природой, Богом или дьяволом. И если задуматься над поговоркой «Седина в бороду — бес в ребро», не намек ли здесь на ребро Адама, послужившее основой для сотворения Евы?

Итак, мужчине нужна женщина. Это закон биполярности, обеспечивающей движение энергии, оживляющей косную материю.

Кстати, почему по умолчанию считается, что наши ветхозаветные первопредки не занимались сексом до момента изгнания из рая? Ведь если верить преданию, физиологически они были полноценной парой тварей, которая только что не размножалась, хотя Господь, согласно Тексту, изначально благословил их на это, как и прочую сотворенную им живность (21).

Условия Эдема ничуть не препятствовали этим двоим наслаждаться телесным соитием. Тем паче, стыдиться им было нечего, пока они не закусили злополучным яблоком, что коварно всучил им Змий, пробудив в них разум. Во что вылилось последнее событие, всем известно.

С тех пор, отягощенные не всегда приятными свойствами животной природы, с одной стороны, и моральными понятиями, с другой, мы то наслаждаемся, то мучаемся, то раскрепощаемся, то стыдимся собственных желаний. А в основе всего — странное нематериальное, но накрепко привязывающее человека к живой материи существо Либидо. Вечно голодное, слепое, бестолковое и при том само по себе бесполое. Будучи лишенным вектора сознания, которое, по идее, должно руководствоваться инстинктом продолжения рода, а также полученным воспитанием, оно подобно молодому созревшему кобелю: еще толком не зная, куда пристроить свои распухающие от естественной похоти причиндалы, он, увлекшись, готов трахать все, что движется или даже неподвижно, будь то товарищ по играм, мягкая игрушка или колено хозяина.

Наше воспитание — наш ошейник и поводок, определяющий границы дозволенного. Только заложенные в нас так называемые рамки приличия позволяют нам сдерживать бурлящее в глубине желание во что бы то ни стало воссоединиться с другим плотским созданием. Ибо какой прок от ключа, если нет замка, в который его можно вставить?

Как всякая тайна склонна себя проявить, так и всякая энергия, будучи ограниченной, стремится любым способом прорваться наружу. Ощущая в себе потребность время от времени выпускать пар, человечество с древнейших времен изобрело к тому множество способов: ритуальные пляски и карнавалы, различные психотропные препараты, причем одно нередко сопровождается, то бишь подкрепляется употреблением другого.

Алкоголь всегда был, есть и остается самым доступным и удобным психотропом для человека. Используя разные дозировки, можно добиться какого угодно эффекта от легкого расслабления до сильнейшего возбуждения (как, впрочем, и наоборот, от живости необычайной до полного бессилия духа и тела). Штука в том, что проконтролировать эту самую дозировку удается не всегда и не всем. Положа руку на сердце, нередко нам просто наплевать на контроль.

В университетскую пору был у меня один чудной товарищ по имени Роберт. В смысле, со стороны он воспринимался как человек с причудами. Однако, узнав его ближе, я понял, что некоторые странности его поведения были лишь проявлениями трагической внутренней борьбы, достойной пера Стивенсона (22). Поразительно было наблюдать, как в одном и том же человеке неординарный живой ум сочетается с откровенно животной сущностью!

В самом деле, будучи трезвым, в беседах со мной Роберт не раз удивлял меня необычными идеями и меткостью жизненных наблюдений. Но чтобы ярче чувствовать пульс жизни, изначально сойдясь на интеллектуальной почве, постепенно мы все чаще стали прибегать к совместному распитию крепких напитков. Как-то я поделился с ним мыслью, что алкоголь помогает нам избавиться от цепей, имея в виду так или иначе присущие нам всем комплексы. Эта идея пришлась ему по вкусу. «Скорей! Я хочу сбросить с себя цепи!» — восклицал он в предвкушении выпивки.

И если поначалу натура моего приятеля казалась мне такой цельной, то теперь темная ее сторона стала все чаще являться передо мной во всей своей безобразной красе. Сбрасывая с себя одну цепь за другой, он напивался до чертиков, бродил по вокзалам, трахался в подъездах с первой попавшейся под руку доступной бабищей, влезал в драки и новое утро нередко встречал в вытрезвителе, смачно матеря повязавших его «ментов».

Все это не мешало ему быть набожным христианином. После очередного загула Роберт шел в храм и истово замаливал грехи, а через пару дней снова спускал с цепи своего внутреннего зверя.

Странно, как легко мы обманываемся, полагая, что нашу неистовую жажду жизни способна утолить банальная спиртосодержащая продукция. И как трудно бывает отказаться от желания вернуться в то состояние, когда счастье, казалось, уже почти было в твоих руках, но почему-то вдруг обернулось горой окурков и грязной посуды.

Как там поется у Rolling Stones:

I don’t get now
satisfaction!
And I try…


Между прочим, деканат относился к моему товарищу весьма благосклонно, видя в нем многообещающего студента-отличника, хоть и имеющего столь удручающую склонность к периодическому злоупотреблению спиртным. А мне живо вспоминается хрипловатый голос Роберта, цинично констатирующий: «Она все-таки дала мне на лестнице… Там уже соседи где-то ходят, дверями хлопают, а я, понимаешь, все не могу кончить!»

Так незаметно мы вернулись к вопросу о значении в нашей суровой жизни особей женского пола.

До момента возвращения Кружки и Мурзила мы с Жекой допили шампузей, покурили, помыли посуду (на этот раз инициативу взял Юджин и практически сам сделал основную работу) и, вернувшись в гостиную, остальное время проводили у телевизора, неторопливо перебирая каналы и вяло поддерживая малозначительный разговор. Так случается, когда азарт общения между друзьями вдруг проходит и поделиться вроде уже особо нечем. Тут бы и разойтись чинно, пока не успели совсем наскучить друг другу, но обоих сдерживает какое-то неловкое обстоятельство, внешнее или внутреннее. Бывает, к примеру, не хочется возвращаться домой, а больше и пойти некуда. Или есть надежда, что найдется свежая тема, которая оживит ваше общение. А может, за ширмой вялотекущей беседы ни о чем кроется давно назревший повод к действительно серьезному, глубокому товарищескому разговору, но никто не решается его начать, поскольку боязно задеть особенно нежные душевные струны?

Во всяком случае, внешний повод у нас с Юджином был: мы ждали парней.


Они явились где-то в начале восьмого, когда за окнами совсем стемнело. Не с пустыми руками — мало сказать. Они пришли не одни. Они явились с девчонками!

На вид обеим было лет по девятнадцать-двадцать. Под каким предлогом парни их привели ко мне, долго гадать не пришлось.

— Ма-альчики! Вы нам обещали петарды!

— Ну щас посидим чуток погреемся, и пойдем запускать, — не растерялся Мурзил, и на лице его отобразилось нечто умопомрачительное.

— А петарды у нас — офигенные, — отделив эффектной паузой эпитет, деловито прибавил Кружка-ру.

Мы с Юджином многозначительно переглянулись и взялись помочь девушкам снять куртки.

— Полагаю, нам следует представиться, — галантно заговорил Жека. — Это Темофей… а-а… то есть Артемий, и, собственно, хозяин банкета. И ваш покорный слуга… Евгений.

— Покорный?

— Если хотите, могу быть упрямым.

Девушки переглянулись и хихикнули.

— Марина.

— Анастасия.

— Очень приятно, — одновременно откликнулись мы с Юджином.

— И нам тоже. (Хи-хи!), — ответствовал женский дуэт.

Мне всегда было интересно, что творится в такие моменты в головах барышень? Отдают ли они себе отчет в том, что под нашими мужскими взорами неизбежно становятся объектом сексуальных притязаний? Или с той стороны все выглядит с точностью до наоборот? В любом случае, войти в клетку с четырьмя подвыпившими самцами и остаться там — шаг смелый и в некотором роде даже трогательный, поскольку трудно угадать, чего в нем на самом деле больше — отваги или отчаяния, так как исход, если подумать, может быть самым непредсказуемым.

Возможно, все дело в легендарной женской интуиции, что нередко с успехом заменяет якобы неразвитую у дам логику. Или все это просто часть тонкой дипломатической игры под названием «флирт», где каждая сторона полагает, что именно она ведет счет?

Прошли в гостиную. Серя проявил деловую активность и, не дав девушкам опомниться, мобилизовал их на кухню для приготовления легких закусок, на что они (девушки) согласились совершенно запросто. Дав некие распоряжения, Кружка-ру вернулся к нам с холодной бутылочкой водки. Мы приняли немного для тонуса, с наслаждением улавливая доносящиеся женские голоса и прочие кухонные звуки. Вот он, блаженный момент торжества патриархата!

Наконец, к вящему удовольствию мужского общества, и барышни и закуски присоединились к нашему столу.

— А девушкам, наверно, надо шампанского, да, Серя? — почти ласково заметил Мурзил с характерной физиогномической игрой, вероятно, ставшей причиной хихиканья женской половины стола.

— Да, да, да-да-да… — подхватил Кружка-ру и, словно телепортировав на кухню и обратно, без лишних слов всучил мне пузырь «Советского полусладкого».

— Ну-с, — произнес я, приступая к открытию. Все же рука у меня была не такая верная, как раньше, и надо было не оплошать.

Весьма кстати припомнилась история, которую я и поведал с радостью от того, что могу заполнить возникшую было паузу и сбросить собственное напряжение. Это был анекдот из жизни про парня-шахтера, который взялся открывать за новогодним столом бутылку вина. Как нарочно, в доме не нашлось штопора, и мы с товарищем подсказали ему выдавить пробку внутрь бутылки черенком вилки. Обычно в таких случаях направленные вверх зубцы вилки для безопасности оборачивают плотной салфеткой или полотенцем. Но юноша оказался в таких делах неопытен. Мало того, что он не обернул острие прибора, так еще, видимо, чтобы блеснуть перед женщинами удалью, со всей дури хватил по вилке ладонью.

— Вот кровищи было! Парень за ладонь схватился, от боли шипит, ничего не понимает, а мы посмеиваемся, мол, показал лихость. Так и сидел потом с забинтованной рукой, — увлекшись, травил я свою байку, выкручивая из горлышка тугой пластик.

— Ой, а она не выстрелит? — невольно съежились барышни.

— Обязательно, — с чувством мужского превосходства подтвердил я и совершил свой фирменный хлопок.

Девушкам налили по бокалу, себе — по рюмочке и выпили за «добрый вечер». Вечер, похоже, и вправду обещал быть добрым, а закуски казались восхитительными.

Теперь, когда мы все сидели за столом, я мог разглядеть девушек внимательнее. Обе смотрелись вполне симпатично, особенно мне приглянулась рыженькая слева, зато правую шатенку природа одарила щедрым бюстом. Впрочем, последнее ближе вкусам Юджина.

В старину люди образованные, оценивая женскую прелесть, говорили, как правило, о милом личике, а упоминание о стройной ножке выдавало в мужчине человека в данной области искушенного. К примеру, пушкинский Дон Гуан, делясь с Лепорелло впечатлениями о Донне Анне, говорит, что "видел ее узенькую пятку". В наше время надо быть весьма утонченным эстетом, чтобы отмечать такие эротические нюансы. Милое личико и стройные ножки давно целомудренно стушевались перед классной задницей и клевыми сиськами.

Впрочем, когда-то падение в обморок от переизбытка чувств было нормой поведения настоящего рыцаря. Нормы приходят и уходят, а Мужчина и Женщина остаются…


— …Арте-эмий!

Резко всплыв из глубин собственным размышлений на поверхность, я поймал вопрошающий с лукавинкой взгляд темных глаз шатенки.

— Это правда, что вы журналист?

Ах, какой банальный вопрос!

— Да, пишу в «Красковском шахтере».

— Я всегда думала, что журналист — очень интересная профессия. Встречи с разными людьми…

И опять этот лукавый огонек, черт бы его побрал!

— Ну… на самом деле все не так романтично, как принято думать, — поневоле чувствуя себя польщенным, заговорил я, и тут же поймал себя на двух подспудных мыслях.

Первая была о том, что я напрочь забыл, кто из наших гостий Марина, а кто Анастасия. Вторая, — что два на четыре целиком никак не делится.

— …довольно много простой рутины, — продолжал я. — Правда, иногда удается поработать с действительно людьми неординарными. Вот, например, как-то я брал интервью у одного нашего художника. Личность презанимательная! Пишет в духе, формально близком к Дали, которого весьма почитает. Спрашиваю его (не Дали, конечно): откуда приходят ваши образы? Отвечает коротко и просто: «Из знаний». Есть художники от сердца, они берут сюжеты и краски от жизни. Этот же в собственных мозгах черпает вдохновение. И это по-своему интересно.

В глазах Марины и Анастасии я читал восхищение, зависть и нечто, от чего меня отвлекло мною же сказанное слово «черпает». Просто когда я произносил «это по-своему интересно», в моей голове проигралось воспоминание: последователь Дали как-то повстречался мне здорово надушенным, и лишь когда мы распрощались, до меня дошло, что парфюмерное облако служило ему прикрытием для винного перегара.

Талант не спасает нас от грубых мирских искушений. Презанимательная личность серьезно страдала алкоголизмом, неоднократно кодировалась, а спустя некоторое время снова уходила в «творческий» запой. В Краскове прекрасно знали об этой слабости живописца и относились к нему со смесью сострадания и огорчения. Так снисходительно-сострадательно обычно относятся к людям хорошим, но в каком-либо роде ущербным не по их собственной вине. На фоне чужих физических или душевных пороков мы безотчетно ощущаем свое превосходство, пока неожиданный пасьянс жизненных обстоятельств не укажет нам, что сами мы отнюдь не безупречны.

Мысленно отбросив ожившую в памяти картину, я продолжил светскую беседу:

— А еще, представьте, он признался мне, что рисует обнаженные женские фигуры, используя как лекала корпуса струнных инструментов. То есть берет, скажем, какую-нибудь старую сломанную скрипку, прикладывает к бумаге или холсту, обводит нужный контур, потом его дорабатывает, — и выходит картина! Вообще, у него действительно интересные работы. Если будет выставка, рекомендую сходить.

— А еще журналист — очень опасная профессия, — многозначительно вставил Юджин, видимо, решив таким образом усилить производимое на девушек впечатление от моей «незаурядной» персоны.

— Да нет, — заскромничал я. — Это верно для тех, кто на линии огня — буквально или в переносном смысле. А мы с вами в глубоком тылу, — не знаю, к счастью или к сожалению.

Последняя фраза прозвучала из моих уст как-то грустно, словно я действительно жалел. Видно, где-то в катакомбах моей души все-таки жил некий Артемий Честолюбивый, в тайне мечтавший о подвигах, славе и почестях, пусть даже посмертных, но в силу ряда причин вынужденный жить тихим отшельником, умерщвляющим свою плоть, если можно так сказать о чисто психическом феномене.

— Предлагаю выпить, — подал реплику Кружка-ру.

Увлекшись светской беседой, я и не заметил, когда успели наполниться рюмки.

— Давайте за творческих людей! — предложила шатенка.


— А вы, если не секрет, чем занимаетесь?

— Мы с Настей учимся в колледже на поваров, — скромно сообщила с улыбкой рыженькая. (Значит, вот Марина, а одаренная пышной грудью подружка с искоркой в глазах — Анастасия.)

— М-м! — одобрительно промычал я, проглатывая закуску. — Что же, повар — благородное ремесло. Кормить людей… Сегодня хороший повар может добиться в жизни многого. Стать ресторатором, например…

С моей стороны эти слова не были снисхождением. Воспитанный педагогами, для которых еще были живы советские идеалы, с малых лет я усвоил, что «в нашей стране всякий труд в почете». Просто форма почета изменилась вместе со страной.

Однако прозвучало все не очень убедительно. Заговорив о благородстве поварского ремесла, я вдруг понял, что именно примешивалось к восхищенно-завистливому выражению взоров девушек — непонимание. Обе они были также страшно далеки от искусства, как пресловутые декабристы от народа. В том не было их прямой вины, они, возможно, и рады бы понять все, о чем я толковал с таким упоением, но им попросту не хватало кругозора. Да и зачем заниматься самообразованием барышням, которые учатся в бывшем ПТУ, ныне гордо именуемым колледжем, чтобы получить свой диплом и идти варить щи в рабочей столовке? Какие ресторации?! Спустись с небес, Артемий!

От этих мыслей мне стало совсем скверно. Но нельзя было сдаваться.

«В конце концов, они просто милые добрые девушки и вкусно готовят салаты. И при этом я совсем не испытываю к ним ни малейшего полового влечения. …А зря!» — подумалось мне, пока я крутил вновь возникшую в пальцах полную рюмку.

Надо полагать, к этому моменту я уже был достаточно пьян. Дальнейшие события представляются полубредовым калейдоскопом картинок.

Вот мы все шестеро курим где-то на улице и о чем-то беседуем, пар из легких мешается с табачным дымом и виснет на морозе воздушным киселем.

Вот мы катаемся с ледяной горки на площади, и я силюсь поймать внизу визжащих девчонок.

Вот Мурзил поджигает оранжевую, как вареная морковь, ракету, фитиль искрит, нос Пахи вытягивается, словно у совравшего Пиноккио, а я со смехом кричу что-то про технику безопасности.

Вот надо мной высится уличная елка, — большая, нарядная, с красивыми огнями, но свет ее чудесной звезды вдруг заслоняет огромное ухмыляющееся и одновременно озабоченное лицо Юджина.

Дальше, видимо, титры.



10. ДОЗНАНИЕ

Говорят, провалы в памяти — первый признак алкоголизма. Но это ни черта не объясняет, отчего эти провалы происходят. А ведь, если подумать, все довольно просто. В какой-то момент наше сознание ослабевает от алкоголя настолько, что уже не справляется со своими функциями и буквально отправляется спать, в то время как тело, напротив, переживает прилив сил благодаря допингу спиртного. Но телу нужен руководитель. И вот в нашей голове что-то опрокидывается, и — та-да-а! — на сцену выходит Кто-то-очень-похожий-на-тебя.

Он искрометный балагур и фантазер, обаятельный фигляр и мистификатор. Он любимец женщин и утонченный обольститель. Он душа праздника, он сам воплощенный праздник.

Кто же он, и почему он таков? Это Сюрпризная Личность. В нем слилось все, что может бросить вызов будничной серости, всякой обыденности и рутине. Это он бережно хранил все то, что ты сдерживал и подавлял в себе изо дня в день, считая ненужным или неуместным, и в тишине своего подвала как истинный маэстро изобретал из этого сора свои ошеломительные костюмы, чтобы потрясти ими публику, когда наступит его звездный час.

Он — твой хмельной гений, а может, даже древний бог. У него лишь один недостаток: еще несколько порций горячительного, и сей призрак оперы исчезнет также неожиданно, как и появился, оставив после себя лишь никчемную груду цветистого тряпья. А там вскоре рухнет и пораженное алкоголем тело.


— Который час? — осипшим голосом спросил я, открыв глаза и глядя в потолок, будто там должен был отобразиться ответ.

— Кажется, пятый, — откликнулся голос Жеки.

Я сел в кровати и обнаружил, что был в одежде. Юджин тихонько сидел неподалеку на стуле с книгой в руке и рассеянно перелистывал страницы. В спальне царил бардак, впрочем, как, видимо, и во всей квартире.

— А день какой?

— Да, вроде, воскресенье.

Странным было мое самочувствие. Чисто физически я воспринимал себя отдохнувшим и даже бодрым, но душевный мир был каким-то усохшим и опустошенным, как хитиновый панцирь дохлого постельного клопа.

— Славно, значит, покутили, да? — проведя по лицу ладонями, попробовал я съюморить и вяло улыбнулся.

— М-да, нынче ты недурно оттопырился, — усмехнувшись, подтвердил Жека и, поправив очки, осторожно осведомился:

— Так ты ее что, трахал?

Что-то весьма подозрительное прочиталось мне во взгляде друга.

— Кого это — ее? — с тревогой переспросил я, с ужасом понимая, что могу просто не помнить какие-то эпизоды прошедшей ночи.

— Ну эту… Соседку-хохлушку.

В голове что-то натужно пыталось провернуться: хохлушка соседка, хохлатая наседка…

Глядя, как я хмурю лоб, Юджин понимающе рассмеялся.

— Правда, что ли, все забыл? КРЮМОЧКИ!

Последнее слово детонировало какую-то глубинную бомбу, и на поверхность сознания выскочил образ и развернулся передо мной крупным планом: круглое лоснящееся бабье лицо соседки с седьмого этажа.

Сдавленно охнув, в ужасе я схватился за голову, лихорадочно пытаясь восстановить события по чудом сохранившимся клочкам памяти. Да, мы, в самом деле, с ней танцевали, я держал ее за пухлую талию и что-то сексуально бормотал ей на ухо, отчего она млела и, кажется, издавала томные вздохи («Аа-хх!!!»)… Но нет, по всем данным у меня с ней не зашло дальше пьяного флирта.

Я облегченно выдохнул.

— Нет. Не было ничего такого. А что девчонки?

— Они слиняли еще на площади. Мы их, кажись, пробовали удержать, но они ускользнули.

Я безразлично махнул рукой, продолжая перебирать мутные слайды памяти. Соседка (кажется, ее звали Лариса) заявилась к нам, видимо, уже совсем поздно под каким-то глупым предлогом, — не то за спичками, не то за солью. Вероятно, она скучала дома в одиночестве, поскольку очень живо откликнулась на наше гостеприимство и с удовольствием решила задержаться. Мало того, Лариса легко нашла применение подаренному мне керамическому бочонку — «емкости особой», сбегав к себе за домашним «ликерчиком». В роли ликерчика выступала клюквенная наливка, коей мы с парнями наполнили чрево бочонка и приступили к дегустации, налив себе по прилагавшейся кружечке-наперстку. Вот эти сосуды соседка-наседка и окрестила крюмочками, видимо, собрав окказионализм из “кружечки” и “рюмочки”.

«Крумотчки!» — произносила она это слово со смачным малороссийским акцентом. Будучи упитанной дамой лет, вероятно, около тридцати, нельзя сказать, что Лариса была образчиком современной женской красоты. Впрочем, сменить ее будничные джинсы и кофту на соответствующий национальный костюм, вышла бы героиня под стать персонажам Гоголя: если и не чаровница Оксана, то уж точно роковая Солоха, у которой на кухне в мешке наверняка найдется и сам черт с месяцем (23).

Пара крюмочек сладкой клюквенной встряхнуло и расположило наше общество к продолжению веселья. Захотелось музыки и танцев, что и было незамедлительно организованно к восторгу соседки Ларисы. Тут-то и проснулся во мне дремавший до того Ловелас и, жестко ограниченный в выборе, стал отрабатывать свои приемы на хохлушке, чем, видимо, ее осчастливил невероятно.

— А что Паха с Серей? — на всякий случай осведомился я у Юджина.

— Где-то под утро отчалили. Я, признаться, сам не очень-то помню.

Жека отложил книгу и поднялся.

— Пожалуй, я тоже до дому.

— Да, конечно. А мне завтра на работу… Газетное производство не терпит долгих запо... простоев.


Проводив друга до дверей, я умылся. В зеркале ванной из-под полотенца на меня взглянула серая, небритая, утомленно-удручающая рожа со всклокоченными волосами. Чего же ты, Тема, ожидал увидеть?

За вечер надо было привести себя в порядок и хоть немного настроиться на грядущий рабочий день. Да и в квартире прибраться.

В тишине я не спеша и методично приступил к ликвидации последствий банкета (к счастью, они были не настолько разрушительными, как можно было предположить): перемыл посуду, сдвинул мебель и пропылесосил пол, вынес звенящий бутылочным ксилофоном мусор. «Емкость особую», в которой еще плескалась чудесным образом оставшаяся клюквенная наливка, вооружив набором крюмочек, водрузил на полку буфета за стеклянную дверь.

Не хотелось ни пить, ни есть, ни курить, ни кого-либо видеть. Впрочем, приняв душ, я позволил себе чашку растворимого кофе с молоком и сахаром. В такие моменты тишина и одиночество радуют и в то же время удручают. Радуешься оттого, что можешь, наконец, отдохнуть от праздничной суеты и шумихи. Печалишься оттого, что не знаешь, куда себя деть дальше. И с надеждой думаешь: уж скорее бы наступил завтрашний день! Будто завтра наступит совсем другая жизнь, новая и лишенная нынешних проблем, будто те сами собой отсохнут и отвалятся, как передавленный кошачий хвост.

С мыслями о завтрашнем дне прошел я в спальню, плюхнулся было на кровать, но тут же вскочил, почувствовав под собой что-то твердое. Это оказался томик Пушкина. Вот что листал Юджин, ожидая моего пробуждения.

Наудачу я раскрыл книгу и прочитал первые попавшиеся строки:
 
Пью за здравие Мэри,
Милой Мэри моей.
Тихо запер я двери
И один, без друзей
Пью за здравие Мэри.

Краше нет моей Мэри...(24)

Читать дальше было выше моих сил. Словно мухобойкой стукнули по нервам.

— Довольно! — то ли захрипел, то ли зарычал я, отбрасывая том.

— Хватит издеваться, Пушкин!!! Довольно!

И схватив себя за волосы, рухнул на подушку, чтобы заглушить исторгнувшийся вой раненого зверя.



11. НЕМНОГО РУТИНЫ В ШАМПАНСКОМ

С юных лет я вывел для себя принцип: всякий уважающий себя мужчина должен уметь постирать рубашку, погладить брюки и завязать галстук. И хотя нынешние обстоятельства вовсе не требовали обязательного соблюдения официального дресс-кода, на работу я пришел в костюме.

Конечно, в такой день можно было вполне ограничиться джинсами и свитером, но когда ты отказываешься понимать, зачем именно в этот день тебе нужно тащиться на работу и что ты там будешь делать, галстук на шее просто необходим. Это как хомут для рабочего ослика: если он на тебе, значит, ты в упряжке, если нет — просто пасешься на травке.

Продуманность внешней формы порой способна не только уравновесить размытость внутреннего содержания, но и придать последнему определенный смысл. Отберите раковину у моллюска, и из чудесного создания он превратится в никчемный кусок студня. Если бы мы всегда чувствовали себя самодостаточно без одежды, то, вероятно, жили бы в Эдеме.

Итак, хвала чистой рубашке и галстуку, и хвала работе, которые придают нашему бытию упорядоченность и формируют обыденное сознание Человека Служащего.

В утреннем полумраке коридора редакции у дверей приемной темнел знакомый плечистый силуэт босса.

— Здорово, Тем. Зайдешь ко мне потом, ладушки?

Ладушки так ладушки. Интересно только, о чем пойдет речь.

Я дошел до кабинета, где работали все наши «перья». Поздоровался с сонными коллегами, повесил в шкаф дубленку, причесался и отправился к боссу. Он не любит ждать подолгу.

Босс уже расположился без пиджака в своем высоком черном кресле, и звякнув крышечкой Zippo, затягивался утренней сигаретой. Ему были не чужды некоторые ковбойские манеры в духе рекламы "Welcome to the Marlboro country!" и, если бы позволяло пространство кабинета, в такие минуты он наверняка закидывал бы на стол ноги. Увы, пространство не позволяло.

Белизну рубашки редактора эффектно оттеняли две черные полосы стильных подтяжек, и, бьюсь об заклад, он был бы счастлив, если бы хоть на одной из них висела кобура с пистолетом.

— Садись, — благодушно пригласил босс.

Собственно, я уже и так садился.

— Кофе будешь?

В конце года редакция приобрела себе кофе-машину на пару чашек. Босс был очень горд этим достижением нашего предприятия и с удовольствием угощал эспрессо важных для него гостей.

Предложение кофе сотруднику было знаком особого доверия. Однако я вежливо отказался.

— Болеешь? — понимающе осведомился редактор. — Если что, у меня тут в шкафу шампанское…

— Да нет, спасибо, все нормально.

«Пить теплый “шампунь” в начале рабочего дня — это уж совсем моветон. Переходил бы уже к делу», — подумалось мне.

На пару секунд босс повернулся к монитору компьютера и сосредоточенно пощелкал мышью. В компьютере что-то загрузилось, из динамиков послышалось урчание танковой дивизии. Как прирожденный полководец, редактор имел слабость ко всему военному, включая игры-стратегии.

Наконец, он стряхнул пепел и упершись локтями в стол, подался вперед ко мне.

— Короче, нас тут пригласили на городской бал. Сам я туда едва ли пойду, но в любом случае об этом надо будет что-то написать. Ну, в общем, ты сам знаешь, чтоб где-то на полполосы. Хотел сначала отправить туда Бондаря, но ты же у нас спецкор, и тебя в этих кругах лучше знают. Там будет работать Осадчук, так что фотки потом возьмем у него. Держи вот пригласительный.

— Понятно.

Я взял открытку пригласительного билета и стал аккуратно подниматься со стула. Долго засиживаться у начальства тоже не стоит, а то возникнет впечатление, что тебе нечего делать, и шеф придумает еще какую работенку.

— Да, и поскольку сегодня день халявный, скажи парням, что, как газету выпустим, с обеда можно будет идти по домам. Нечего тут болтаться.

Босс не любил, когда кто-то задерживался на рабочем месте. На то у него были свои соображения. В частности, это касалось профилактики всякого рода кабинетных застолий, чего он терпеть не мог, если только это не происходило с его высочайшего дозволения. «Хотите пить — идите в кабак!» — любил приговаривать он.

Не сказать, что босс был святошей-трезвенником. В том же «кабаке» он порой мог позволить себе значительно расслабиться. Что касается задержек на рабочем месте, то сам он не входил в число тех, кто по окончанию трудового дня с радостью рвется к родным пенатам. Словно капитан тонущего судна, он покидал свой мостик не торопясь и самым последним, а если когда и уходил с работы вместе со всеми, то спустя какое-то время обычно возвращался. Свет в окне его кабинета нередко горел допоздна. Что он там делал, о чем размышлял, мне неведомо. Знаю лишь, что иногда к нему на огонек заглядывал кто-нибудь из приятелей, и они вели долгие беседы, пили кофе, а порой наверняка распивали и бутылочку коньяку.


Известие о том, что трудиться нынче можно до обеда, вызвало у моих товарищей вялый энтузиазм. Я пожал плечами и сел за свой стол. Запустил компьютер, перебрал бумаги.

Дело в том, что, положа руку на сердце, наш кабинет в этот день мог вовсе не работать. Единственным, ради чего, собственно, редакция вышла «на завод» в разгар праздников, была программа телепередач на следующую неделю — святое для читателей дело. А поскольку программа была вкладышем «Красковского шахтера», надо было сделать и саму газету, начинив номер околопраздничным фаршем. Последний уже был заготовлен, так что оставалось лишь все сверстать, вычитать, сверить, подписать и выдать на-горa пленки для типографии. Очевидно, что текущая роль «перьев» во всем этом процессе была практически нулевой. Однако трудовую вахту необходимо было нести и нам, хотя бы из соображений приличия. Чем мы заполним свое рабочее время, было делом совести каждого из нас. Тем более что, как выяснилось, на все мучения (творческие или совести) нам милостиво отводилось всего полдня.

В такие часы хорошо заняться материалами «длительного хранения». Письмо пенсионерки, благодарной чудесному доктору, воспоминания ветерана производства о нелегких годах становления фабрики, наивный, но милый рассказик читателя, — словом, все, без чего газета может, в принципе, легко обойтись. Однако при качественной литературной обработке именно такие тексты составляют существенный резерв в редакционном портфеле «районки», а в случае публикации способны прибавить весу строкосдаче журналиста.

Иногда в долгом ящике находишь действительно интересные, живые вещи. С такой приятно работать, как с сырым алмазом: там переставишь пару фраз, тут заменишь неудачное слово, — и вот текст уже заиграл скрытой в нем радугой мыслей и чувств. Но чаще попадается пресная нудятина, и крутишь ее так и эдак, чтобы придать хоть какой-то человеческий облик. Или просто сплошной сгусток эмоций, — как правило, дурных, — гражданина, обиженного на ЖЭК или больницу, или на местную власть, а то и на самого президента. Если удастся найти в этом громокипящем клубке слов некое разумное зерно, то можно попробовать с ним поработать. А не удастся — смело списывай в архив.

Так, засучив рукава, я не спеша подшлифовал пару-тройку писем, а заодно прихватил скучную медицинскую заметку о лечении и профилактике гриппа. Вот такие вещи нельзя передерживать под сукном, иначе авторы будут названивать в приемную, являться к тебе или сразу к редактору: «Когда напечатаете?» Понять медиков можно, — им надо отчитываться о проводимой с населением разъяснительной работе.

К несчастью, разъяснять, информировать и отчитываться (как перед начальством, так и перед самим населением) обязана не только медицина, но и муниципалитет, и милиция, и библиотечная сеть, и градообразующее предприятие… Так замыкается круг: ведомство дает материал, газетчики его обрабатывают, насколько это допустимо и возможно вообще, выпускают в свет, а читатель, пролистнув газету, говорит: «Пс! Читать-то нечего!» — и плод нашего упорного коллективного труда становится промокашкой в кошачьем туалете.

Что ж, такова судьба всех официальных изданий местечкового уровня. И потому программа телепередач в такого рода газете — одна из тех важных составляющих, которые наряду с частными объявлениями и некрологами поддерживают постоянный и искренний читательский интерес.


Незаметно наступило 11 часов. По сложившейся традиции, я налил себе чашку растворимого кофейку с сахаром и отправился бродить по коридору редакции, заглядывая в кабинеты, чтобы развеяться самому и дать повод отвлечься от работы товарищам. Перебросившись там-сям словечком, попутно я выяснил, что главный производственный процесс близится к завершению, а значит, скоро всех нас ждет продолжение новогодних каникул. Впрочем, завтра мне еще предстояло побывать на городском балу, если это можно было всерьез считать работой.

В заключение своего обхода, допивая кофе, я почему-то решил заглянуть еще раз в кабинет верстки. И за прикрытой дверью обнаружил женскую компанию, окружившую один из столов, где разносортные бокалы, в свою очередь, окружили пузырь шампанского.

— О! А вот и мужчина! Тема, открывай! — встретили меня радостными возгласами девчонки.

— А что, газету сдали? — осторожно осведомился я, закрывая за собой дверь.

— Маша понесла пленки в печать. Не переживай, — успокоили меня.

Тут как раз вернулась Маша с пакетом.

— Начальник сказал, что все свободны. Занят с посетителями, — с порога объявила она и вытащила еще одну бутылку шампуня.

— Из резервов профкома! Тема, наливай!

Я спохватился:

— Надо сказать нашим, что можно по домам.

— Пф!.. Темка! Разберутся сами, не маленькие. Не отвлекайся! — весело осадила меня Маша, по-приятельски тронув за плечо.

Мария была по-своему яркой личностью. Кажется, она идеально подходила на должность председателя профкома. Рыжекудрая, невысокого роста, в меру полненькая, темпераментная и бесшабашная, но при этом не лишенная практической сметки и умеющая организовать. С мужем она была разведена и сама воспитывала дочь. При этом было видно, что она ценит жизнь во всех ее возможных проявлениях, и, в постели наверняка была страстной любовницей. Словом, из тех женщин, что в постели обожает как получать, так и дарить наслаждение. Весьма привлекательное качество для мужчины, который понимает, что к чему.


Вы замечали, что ничто так не сплачивает наши трудовые коллективы, как дружеские пирушки? Не пафосные банкеты в ресторанах, а именно вот такие камерные сабантуйчики, где чувствуешь себя среди своих, словно в одной большой семье.

Весьма вероятно, что не меньший социопсихологический эффект оказывает на коллектив, скажем, поход в горы или сплав на байдарках по таежной реке. Но это требует затраты известных ресурсов. А много ли надо, чтобы по-быстренькому нарезать хлеба, колбаски, сыру, раскупорить бутылочку и «слиться в экстазе» неформального общения?

Мы допивали вторую, профкомовскую, бутылку шампанского, заедая конфетами, как в дверь тихонько постучали. Все насторожились и тут же расслабились: это с дружественным визитом к нам прибыли двое парней из типографии. Но едва один из них выудил из-под полы жилета еще один пузырь шампусика, как дверь в кабинет вновь отворилась.

В дверях стоял босс.

— Сейчас быстро подняли свои задницы и разошлись по домам, — процедил он, нарушив немую сцену. Наверное, таким же зловеще прохладным тоном инквизиторы отправляли еретиков на пытку.

Редактор эффектно удалился, следом за ним, с извиняющейся улыбкой пожав плечами, дали задний ход печатники, мы же с потухшими лицами стали сворачивать нашу самобранку. Маша попросила меня помочь отнести поднос с бокалами до мойки.

Мойка была на первом этаже, на типографской кухоньке. Спуститься, а потом еще подняться по лестнице с подносом, на котором тревожно позвякивает стеклянная посуда, само по себе испытание, если ты только не опытный официант. Условие, что ты при этом еще слегка навеселе, здорово усложняет задачу. Но я справился. Видимо, этот факт и вдохновил меня на нечто большее.

Как нарочно, девчонки уже разошлись, так что в кабинете верстки мы оказались наедине. И пока Мария ставила вымытые бокалы в шкафчик, я смотрел на нее со странным нежеланием уходить.
Она повернулась и поймала мой неоднозначный взгляд.

— Тем, ты чего? — спросила Маша, и в улыбке ее мешались смущение и лукавство.

— Да я-а...

Я поднял руки в каком-то неопределенном жесте и вдруг со смесью ужаса и восторга понял, что мне жутко хочется обхватить Марию этими руками, прижать к себе ее спелые полные груди, поцеловать эти тронутые улыбкой чувственные губы…

— Да ты рехнулся! — со смешком оттолкнула она меня.

На секунду я отрезвел и был готов искренне извиниться. Но теперь уже ее мягкие руки обвили мне шею.

Существуют предания — неканонические — о том, что первой женщиной Адама была чувственная рыжеволосая Лилит. В апокрифах, наверное, есть своя правда. И недаром Лилит не нашлось места в Библии. Слишком сладки, преступно сладки для мужчины объятия рыжей бесовки.



12. БАЛ ИЛИ ПРОПАЛ

Что естественно, то не без сарказма. Выкаламбурив для себя эту максиму, я сделал ее своим журналистским девизом, который вполне соответствовал моему фирменному стилю печатного слова. Особенно это было заметно в первую пору моей работы в «Красковском шахтере». С молодецким задором вонзал я острое перо в недостатки общественного устройства, лежащие на поверхности, будь то яма на дорожном полотне, нелепая вывеска или иная клякса, искажающая гармонию окружающего мира. Массовому читателю такой критический реализм был по душе, а ответственные лица стоически ежились, удивляясь, откуда в юнце-газетчике столько яду.

Все же надо признать, что яд оказывал свое лечебное действие: ямы заравнивали, вывески меняли… Нередко, по старой советской привычке, от предприятия направлялся для печати официальный ответ: информация принята к сведению, меры принимаются, как сделаем, отчитаемся, и так далее.

Таким образом, слово мое имело свой вес. Это было лестно, ведь мое ремесло меняло мир в лучшую сторону, пусть и в мелочах. Чего же боле?

Однако, взяв курс профессионального роста и набираясь опыта, постепенно сознаешь, что тебе уже несолидно писать реплики о пустяках вроде разбитого уличного фонаря, который никак не починят. Да и редактор теперь ждет от тебя не «частушек» на злобу дня, а серьезных аналитических материалов на тему производства, экономики, вопросов местного самоуправления. Здесь требуются конкретные факты, четкие цифры, ясные аргументы и понятные выводы. В этой суровой компании ехидные ремарки — оружие обоюдоострое: один неосторожный взмах — и можно самому здорово порезаться.

Тем более осторожно следует оперировать ланцетом, когда вскрываешь гнойник на теле соучредителя родной газеты. А в случае с «Шахтером» в круг таковых входят и производство со своей экономикой, и муниципалитет со своим бюджетом, и родной трудовой коллектив редакции.
Но как порой хочется плюнуть в лицо всей опостылевшей скучище отчетов, повесток дня, постановлений, плановых объемов, производственных и профсоюзных совещаний! Обрушить робингудовы стрелы иронии, вонзить в бок сатирические вилы, припечатать как следует хлестким памфлетом!..

И ты вынужден сдерживать себя, лишь изредка позволяя себе при случае подмешать немного желчи между строк, словно пикантную приправу.

Но что это?! Руководство вдруг начинает тебя хвалить за критику и поощряет к новым, даже более откровенным выпадам, давая понять: что бы ни случилось, правда на нашей стороне. И вдохновенно кидаешься в атаку, ловишь упоение в бою. Раненый, но счастливый, ты возвращаешься с битвы героем, какие-то люди благодарно пожимают тебе руку от лица всей прогрессивной общественности: ура! наконец-то глоток свежего воздуха! мы знали, мы верили! И задним умом ты прозреваешь, что, по сути, был лишь орудием в некой политической игре. Что твой ум, талант, твои способности использовали в чьих-то интересах. И дай Бог, если эти интересы действительно были во благо.

Иногда мне кажется, что у настоящего журналиста (а скорее всего, и у писателя) есть только два пути: дорога Мессии и дорога Иуды. Без обид, либо ты веришь, что служишь некой высшей правде, либо осознанно продаешь свои услуги. И там и тут есть свои «плюсы» и свои риски. К примеру, оба варианта предполагают некое вознаграждение. Но если в первом случае награда в параметрах бытия неопределенна, то в другом цена трудов и срок оплаты оговорены заранее. Так что дело за малым: выбрать приемлемую модель поведения и решить, кто будет твоим работодателем — буквально или метафорически.

Как-то я с увлечением прочитал эпос якутов «Нюргуун Боотур Стремительный» (25), где жителей Срединного мира, то есть нас, простых смертных, характеризуют как «людей с поводьями за спиной». Что за блестящий поэтический образ!

Знаем ли мы, кто держит нас за эти поводья: другой человек, светлое божество или злой дух? Направляет нас это существо или сдерживает? Можем мы выбирать незримого возничего или он предопределен раз и навсегда?

Я не люблю пустого мудрствования, меня коробит всякое краснобайство. Но я верю, что если человек искренне, не рисуясь, задает подобные риторические вопросы, это делает его чем-то лучше, возвышая его из массы потребителей на предназначенное для него, быть может, единственно верное место. Иначе как объяснить тот трепет, с которым человечество относится к вопросам такого рода? И, словно мегалиты, стоят они веками, вдохновляя нас на поиск ответов, которые в итоге каждый находит для себя сам: Быть или не быть? Кто мы, откуда мы, куда мы идем? Отчего люди не летают, как птицы? Русь, куда несешься ты?


Первая половина следующего дня у меня была посвящена основательной уборке в квартире. Что из того, что я убирался вчера? То была уборка поверхностная, создающая, скорее, видимость порядка и чистоты. Между тем, основательная уборка предполагает, заглядывание во всяческие потайные углы и ниши, где грязь не так заметна, однако же все равно присутствует. Увлекшись, подвигаешься на перебирание мелочей, на которые обычно не обращаешь внимание. Все это сродни ритуалу, и потому дает ощущение душевного умиротворения, упорядочивания в голове взъерошенных мыслей. Наконец, это отличное средство провести время хоть с какой-то пользой, если не знаешь, куда себя девать.

Так я скоротал день и приблизил вечер. Костюм одел тот же, лишь заменив рубашку на белую, а обычный деловой галстук — на аккуратную черную бабочку. Не смокинг, но для провинциально-городского бала наряд вполне пригодный.

Вообще, кто это придумал называть такого рода мероприятия балами? На балу прежде всего танцуют, общаются, знакомятся, снова танцуют, а уж во вторую очередь подкрепляют силы напитками и кушаньями. Здесь же все в точности наоборот: поначалу в процессе общения гости выпивают и закусывают, причем делают это как следует (угощение-то за казенный счет), а уж после, так сказать, разговевшись, вспоминают о развлечениях вроде танцев. И танцуют, само собой, далеко не мазурку.

В ресторане «Горница», где проходило наше культурное мероприятие, уже вовсю бурлила прибывающая публика: воркотня только что пришедших со своими шубками и дубленками у стойки гардероба, хлопанье дверями уборных, ленивые разговоры курящих у лестницы, — словом, типичная атмосфера, предваряющая начало всякого банкета.

Разобравшись с гардеробом, я поздоровался с парой-тройкой знакомых курильщиков и прошел в зал. Одна из встречающих девушек в костюмах, больше подобающих бортпроводницам самолета, провела меня к еще пустующему дальнему столику. Расположившись, я стал осматриваться.

Ничего особенно примечательного. Все как всегда в таких случаях: стены и колонны украшены новогодней дребеденью, на каждом столике, накрытом на четыре персоны, высится стандартный набор из четырех бутылок — водочка, коньячок, вино белое и красное; бутыль минералки и стеклянный кувшин с морсом, корзинка с треугольничками хлеба и каждому вазочка с салатиком для первичной закуски. А вон там, ближе к занавешенным портьерами окнам, длинный общий стол, накрытый для «господ» — главы района и городского главы, их замов, председателей рай- и горсоветов и их замов, и конечно, жен глав, председателей и их замов, если кто пришел с таковыми, ну и прочих «приближенных ко двору» счастливцев, кому достались места в праздничном президиуме.

Двое кудрявых парней на эстраде колдовали со звуковой аппаратурой: включали и выключали музыку, что-то подстраивали и постукивали пальцами в микрофоны, бормоча свое неизменное «раз-два-раз».

Тем временем публика понемногу занимала свои места. За некоторыми столиками не стали дожидаться объявления начала праздника, ничтоже сумняшеся раскупорили бутылки и весело чокались. Это значило, что компания подобралась удачно. Я же пока сидел в одиночестве и гадал, кто будет моими компаньонами. Обычно представителей средств массовой информации старались усаживать вместе. Однако коллег из телевидения и радио пока не наблюдалось.
Забавно, если те вообще решили не приходить. Хотя это вполне объяснимо. Что, к примеру, может показать из этого местное телевидение? Пьюще-жующий за столиками разночинный народ? Главу района с поднятым бокалом? Богемного юношу с печатью порока на челе, вдохновенно поющего за клавишами самоиграйки дежурный «Синий иней»?

Нет. Слишком ювелирный монтаж видеоматериала пришлось бы произвести ради ничтожного по сути результата. Не стоит такой трудоемкой выделки столь смехотворная овчинка. Другое дело, газетчик. В нескольких предложениях он может обозначить общую канву события, не вдаваясь в излишние детали, а главное, передать настроение праздника. Разбавить полученный текст художественными снимками Осадчука (он фотохудожник, а не фоторепортер, и в этом его счастье), и получится красивая картина красивого празднества. Мало похожая на действительность, но приятная взору читателя. И пускай даже последний догадывается, что все это — не более чем симпатичный лубок. Кто станет в такие дни всерьез думать, насколько это отвечает правде жизни? Эффектно названное в меню и красиво поданное блюдо подкупает именно своей приятностью, а не рецептурой приготовления.

Ко мне подсели трое профсоюзных деятелей. Что ж, вполне милые люди, с которыми мне не раз случалось пересекаться по работе.

Один из них носил фамилию Косовец. С какого-то времени он бессменно возглавлял профком одного транспортного предприятия и все эти годы весьма деятельно трудился на общественном поприще. Садясь за столик, он истово пожал мне руку:

— Я вас приветствую. Исключительно!

«Исключительно» — одно из любимых слов в его светском наборе вокабул. Косовца занятно было наблюдать во время публичных выступлений на каком-нибудь собрании. К выступлениям он относился очень ответственно и никогда не распылял свое красноречие без толку, — он непременно проводил какую-нибудь идею. При этом сам процесс, видимо, так его воодушевлял, что в какой-то момент этот человек начинал мне напоминать Геббельса (26) за трибуной, каким его можно видеть в фрагментах документальной кинохроники из фильма «Семнадцать мгновений весны». Наверное, что-то подобное замечали в нем и простые работяги, и когда Косовец подходил к микрофону, на задних рядах в зале можно было уловить чье-то негромкое «Ну-у сейчас запоет!».

Второй мой товарищ по столу с вероятно немецкой фамилией Шталь был в недавнем прошлом цеховым врачом, а ныне был фактически поставлен во главе, так сказать, целого производственно-медицинского ведомства при градообразующей корпорации. В Штале, под стать фамилии, было что-то прохладно-нордическое. Порой это можно было даже принять за надменность.

У третьего вроде и не было ничего особенно выдающегося, даже фамилия совершенно простая — Смирнов. По образованию юрист, он председательствовал в профкоме связистов. Натура скромная, однако его негромкий голос имел определенный вес в профсоюзных кругах.

Такая у меня теперь была компания.

Тем временем в зале приглушили свет, и незримая ведущая праздника стала приветствовать собравшихся.

— Ну что?.. — слегка потерев ладони, негромко, но многозначительно произнес Смирнов.

Шталь аккуратно взял в руки бутылку водки, покрутил ее, словно произвел беглый медицинский осмотр пациента, и вдруг серьезно спросил меня, испытующе глядя в глаза:

— Вы член профсоюза?

— Естественно, — ответил я тоном, как бы предполагающим некоторую обиду на содержащееся в вопросе сомнение.

Удовлетворившись, Шталь невозмутимо передал мне бутылку:

— Тогда, будьте добры, откройте.

Со стороны это, наверное, выглядело так, словно мне дали комсомольское задание. Я усмехнулся про себя этой мысли, отвинтил жестяную пробку и приступил к розливу по рюмкам. Конечно, открыть бутылку и налить хотя бы в первый раз следовало официанту, но в данной обстановке рассчитывать на расторопность гарсонов, или, с позволения сказать, гарсоннет, не приходилось. Зато приятно удивила относительная прохладность бутылки: обычно в здешних ресторанах было принято подавать крепкие напитки теплыми, так что первый глоток давался нелегко.

Мы поздравили друг друга с Новым годом и звякнули рюмками. Я и Смирнов выпили до дна, Шталь и Косовец осторожно оставили половину недопитой. Впрочем, попрекать их за это никто не стал.

Пока мы, выпив, вкушали салатик в вазочках, ведущая что-то успела объявить. Заиграла знакомая с детства музыка, и на середину зала вышел упитанный темноволовосый господин с усиками. Поверх черного пиджачного костюма на нем была черная накидка с блестками мишуры. Расставив ноги чуть шире плеч и поднеся микрофон ко рту, с выражением лица человека, исполняющего ответственную миссию, господин начал старательно выводить басом:

Снова туда, где море огней…

О, так это же ария Мистера Икс из «Летучей мыши» (27)! Вспомнил я и исполнителя: конечно, это был Ольхов. Я смутно припоминал его со школьных лет, когда Советский Союз был еще нерушимым: Ольхов был молодым пионервожатым, носил, как положено, красный галстук, пел в каком-то молодежном хоре, исполнял на концертах в доме культуры патриотические песни. Позже, получив экономическое образование, он работал в разных ведомствах: был управляющим в банке, попробовал себя в качестве предпринимателя, чиновника, и теперь занимал какую-то руководящую должность в одной из бюджетных организаций Краскова. Откровенно говоря, многие Ольхова недолюбливали. На то, видимо, были свои причины, о которых я, при желании, мог бы строить догадки на основании иногда долетавших до меня слухов. Однако личность Ольхова не настолько меня вдохновляла.

Пока я наблюдал вокальные потуги Мистера Икс, наш столик взяла под временную опеку светленькая девушка-официантка: наполнила нам рюмки, что-то убрала и сдвинула на столе.

— Скажите, а что у вас еще предполагается в меню? — ласково осведомился у девушки Косовец.

— Дальше у нас будет куриный жульен с грибами, — томно проворковала официантка.

Я не удержался от высказывания:

— М-м! девушка, вы так сексуально рассказываете про жульен, что мне уже хочется его попробовать!

Светленькая с улыбкой потупилась:

— Скоро подадим, — и удалилась вглубь зала.

Я поймал на себе взгляды товарищей по столу. В них была добрая усмешка мужской солидарности.

Устал я гре-э-эться,
У чужого огня-а-а-а!..

— продолжал стараться Мистер Икс, однако получалось не очень убедительно.

— А давайте за женщин! — предложил Смирнов.

— Да, но вставать уж не будем, — осторожно добавил Шталь.

Так и сделали. Не вставали, но выпили, как положено, до дна.

Живу без ла-а-аски,
Боль свою за-
та-
Я-А-А-А!..

— увы, должной высоты звука Мистер Икс здесь не вытянул: «соль» на вершине крещендо прозвучала откровенно пресно, и этим окончательно испортила и без того не бог весть какое впечатление от номера.

— Кстати, а почему он не в маске? — задался я вопросом, пытаясь наладить хоть какой-то общий разговор. Косовец со Шталем беседовали междусобойчиком, мало обращая внимания на то, что происходит на «концертной площадке», мы же со Смирновым чувствовали себя лишними, так что последний живо подхватил мой вопрос и выдал неожиданное для меня ироническое замечание:

— Наверное, испугался, что его будут сравнивать с Бэтманом.

В голове у меня живо предстал комиксовый Ольхов в роли супергероя, и я, не удержавшись, захохотал, что, наверное, прозвучало не очень прилично. Шталь тоже оценил юмор, но лишь коротко хмыкнув, а Косовец негромко сдавленно прохихикал и одобрительно помахал Смирнову указательным пальцем («Вот это исключительно!..»).

Подали жульен — загадочное нечто в крохотных, словно взятых из набора игрушечной посуды, сковородочках, претендующих на статус кокотниц. Ведущая предоставила слово для поздравления главе района.

Едва я взялся за бутылку, Косовец со Шталем налили себе в рюмки минералки — старая уловка опытных банкетчиков. Бывало, плеснешь себе как бы между прочим водички, и идешь к соседнему столу, так сказать, засвидетельствовать свое почтение. Никто ведь не станет проверять, что у тебя налито, а с виду водка. Зато можно лихо опрокинуть без риска для здоровья и даже крякнуть для правдоподобия. Вроде бы и мошенничество, но, если подумать, тот, кто выпил вместе с тобой, вполне мог проделать этот же финт.

Глава окончил речь, призвав всех поднять бокалы. Мы со Смирновым по-честному «вздрогнули», благоразумные Шталь и Косовец хлебнули из рюмок минералки.

Приступили к дегустации жульена. На вкус блюдо оказалось довольно посредственным. (Замечательно коротко и метко выразил эти вкусовые ощущения Смирнов: «Грибы с песком».)

В середине зала запела какая-то девушка:

В тот день, когда ты мне приснился,
Я все придумала сама…

— Знаете, как у китайского поэта Ли Бо (28), — внезапно оживился Смирнов и продекламировал:

Жизнь в этом мире — всего лишь большой сон.
Зачем же делать ее трудной?
Поэтому я и пью весь день.

— Давайте, выпьем, Артемий, — кротко заключил он.

— Извольте, — поддержал его я, понимая, что сидящие напротив нас господа уже однозначно не с нами.

— Иногда задумаешься, кажется, что поэзия и пьянство идут рука об руку, — заметил Косовец, бросая на нас снисходительно-иронические взгляды, и продолжил:

— Взять того же вашего Омара Хайяма. Что ни стихи — все про вино или про баб. А чего стоит Есенин со своими кабаками? И ведь все — классики литературы, никуда не денешься. Парадокс!

— Может, просто они тоньше чувствуют и принимают боль этого мира как свою? — робко вставил Смирнов.

— А вот ВЫ эту боль чувствуете? — внезапно вопросил Шталь, глядя на меня.

Я коротко и смущенно рассмеялся.

— Вы причисляете меня к классикам?

— Ну вы же человек творческий, пишущий, — доктор продолжал пытать меня взглядом.

— Ваш покорный слуга — лишь скромный газетчик, — улыбнувшись, попробовал я уйти от темы.

— На гениальность не претендует, — примиряюще констатировал Косовец, подливая себе в бокал морса.

Этот разговор становился мне все более неприятен. Смирнов тоже как-то сочувственно ерзал.

Готов поспорить, в свободные часы он сам грешит со своей тихой музой, слагая в стол негромкую лирику. А через пару-тройку лет, глядишь, выпустит такой же скромный, как сам автор, сборничек. Естественно, не без поддержки профсоюза. В принципе, такой судьбе творца вполне можно позавидовать.

— Может, пойдем перекурим? — осведомился у меня Смирнов.

Эта было, пожалуй, весьма уместно в столь щекотливом положении.

— В самом деле. Дадим улечься грибочкам.

Из прочих за нашим столом курящим был только Шталь, однако компанию он нам не составил.

В холле у лестницы впору было повесить топор. Словно двое неприкаянных, мы со Смирновым молча выкурили по сигарете, погруженные в собственные мысли.

Откровенно говоря, все это мероприятие успело мне порядком осточертеть. И это при том, что, по сути, не прошло и его начального этапа. Но нельзя было так просто уйти, не набравшись хоть каких-то более-менее ярких впечатлений, которые впоследствии можно будет подать в качестве журналистского факта. Следовало продержаться, по крайней мере, до середины постановочной части.

По нашему возвращению к столику обнаружилось, что Шталь с Косовцом куда-то исчезли, как и бутылка водки, остатки содержимого которой нам любезно разлила на двоих чья-то заботливая рука. Также нас обоих ждала порция отбивной с гарниром из риса и овощей.

— Наши товарищи нас покинули, — отметил я, поднимая рюмку с расчетом на отклик.

— Да, — соответствовал мне Смирнов.

Мы пришли к тому состоянию, когда температура напитка уже не имеет большого значения. Впрочем, чего никак нельзя сказать о его градусах.

Отбивная, положа руку на сердце, была так себе, а гарнир подозрительно походил на содержимое пакетов, что лежат в морозильных ларях продуктовых магазинов между котлетами и пельменями.

Ведущая, — как теперь выяснилось, крупная рослая дама в светлом костюме, — старалась развлечь гостей веселыми конкурсами, как бы шутя выдергивая из-за столов «добровольцев». По счастью, мы были далековато от центра праздника. Правда, разговор у нас со Смирновым не складывался, и в каком-то драматическом молчании мы жевали свою отбивную с рисом, горошком и кукурузой, волей-неволей предаваясь размышлениям.

Хуже нет, чем когда сидишь вроде бы с неплохим и, вероятно, совсем неглупым человеком и не знаешь, о чем с ним говорить. Возвращаться к литературно-алкогольной теме было как-то гадко. Рассуждать о профсоюзной жизни и производственных вопросах — тоскливо.

Когда берешь интервью, знаешь вполне определенно, о чем и в каком русле будешь вести беседу, для чего предварительно изучаешь информацию о собеседнике и, конечно, предмете предстоящего разговора. Таковы требования профессионального журналистского общения. Но вот ведь какая штука: и чтобы уверенно болтать с человеком ни о чем, без какого-либо промысла, надо иметь хоть приблизительное представление, хоть догадку о круге его интересов, его идеалах и взглядах на жизнь. Иначе с собеседником можно попасть впросак, обидеть неуклюжим замечанием, задеть болезненные струны, которые, конечно, не стоило бы задевать, во всяком случае, в данный момент, и тем более, когда нервы подогреты винными парами. Мало того, может статься, что круги ваших интересов вовсе не соприкасаются. А это уже однозначный тупик, из которого можно вырулить разве что на теме погоды, и то ненадолго. Если, только, по счастливой случайности, собеседник не окажется метеорологом, горячо любящим свое дело.

Увы, мой товарищ по столику был юрист, а в общих вопросах права я был полным невеждой. Так что мы неторопливо жевали, с тоской наблюдая, как резвятся на конкурсах самые бойкие гости. Словно два верблюда в пустыне, лицезреющие игру миража на горизонте.

— Ну что, может, тогда коньячку? — нарушил, наконец, молчание Смирнов, протягивая руку к бутылке.

Я повел бровями.

— Пожалуй.

Коньяк обжег мне огнем нутро и раскатился теплой волной от желудка к голове.

Где-то за одной из колонн мелькнула знакомая рослая фигура с фотокамерой наизготовку.

Ага, значит, Осадчук здесь и снимает. Отлично.

И, в конце концов, почему бы мне не повеселиться со всеми?

Я встал из-за стола и, сделав Смирнову нечто вроде вежливого поклона, бодро направился в самое сердце праздника. Как раз объявили начало дискотеки, заиграла музыка для ног, и я присоединился к танцующим.


Что такое наши банкетные танцы? Ты просто стараешься ритмично двигать конечностями, подергиваешь головой и плечами, поводишь бедрами. Неважно, что и как ты при этом делаешь, — здесь никто не ждет от тебя мастерски исполненной сальсы, — главное, не смущаться, быть свободным в своих телодвижениях, просто радоваться музыке, будь она даже абсолютно бездарной и пошлой с точки зрения твоих художественных пристрастий. Эстетический разбор здесь неуместен. Как блестяще заметил один из поп-идолов постсоветской эпохи Богдан Титомир: «А че, пипл хавает!»

А уж под водочку-коньячок наш пипл схавает все, что ему ни подадут. Было бы весело, черт возьми!

И, приняв правила игры, я вертелся в этом круговороте мужских и женских тел, знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых лиц, кому-то улыбался и ловил такие же мимолетные встречные улыбки и взгляды. Музыка играет, тело двигается, голова наслаждается собственной пустотой…

Быстрая песня закончилась и, дав отдышаться разгоряченным танцорам, сменилась «медляком». Надо было срочно найти себе пару, пока не разобрали всех симпатичных. Мне повезло: глазами я отыскал знакомую секретаршу из городской администрации Ириночку. С этой миловидной молоденькой женщиной мы часто сталкивались в стенах муниципалитета, когда мне приходилось освещать какое-либо официальное событие или брать не менее официальное интервью. Сейчас Ириночка скромно сидела за столиком, и мое приглашение ей явно польстило.

Я деликатно взял Ириночку за плечо и талию, и мы неторопливо задвигались в такт музыке.

Разговаривать ни о чем не хотелось, да и было незачем.

Рядом одобрительно прохихикал знакомый мужской голос:

— Молодец, Тема! Давай, прижми сильнее!

Мне показалось неуместным это замечание, даже несколько оскорбительным для Ириночки. Однако та лишь потупилась, и я подумал, что, наверное, в самом деле держу ее чересчур робко. И чуть крепче взялся за Ириночкину талию.

Ах, какая женщина,
Кака-а-а-я жен-щина!
Мне б такую!

— как нарочно пел юноша за клавишами.

— Давай, Тема! Крепче прижимай! — Рядом блеснули знакомые пара очков и лысина.

«Это уж совсем как-то неприлично! Засмущает девушку!» — подумал я, однако не смог удержаться от соблазна и обнял Ириночку сильнее.

Она, казалось, совсем не возражала, но и не выказывала никакого удовольствия. Все это начинало мне казаться странным. Я почувствовал себя персонажем гофмановской новеллы (29), танцующим с большой механической куклой, сотворенной коварным мастером Коппелиусом.
А Коппелиус, сверкая в полумраке линзами из-за плеча своей дамы, с пошлым хихиканьем продолжал меня подначивать:

— Крепче! Крепче!

И с ужасом я сознавал, что моя ладонь прижимает Ириночку все больше, как будто мне пришло в голову проверить, насколько прочна ее фарфоровая талия, и при этом партнерша моя по-прежнему не обнаруживала явных эмоций.

Но вот песня закончилась, я с облегчением откланялся и поспешил к своему столику.

Место Смирнова пустовало, впрочем, как и место, где стоял наш коньяк. Возможно, мой товарищ отошел покурить, а коньяк, видимо, перехватил кто-то с соседних столиков, исчерпав свои запасы и посчитав нашу бутылку бесхозной. В самом деле, не пропадать же добру.

Что ж, пить мне было нечего и не с кем, да и не особенно хотелось. Самое время уходить.

Напоследок я обвел взглядом зал и вдруг заметил какую-то возню в одном из его уголков.

О, Темофей! Ты хотел набраться впечатлений, и вот тебе награда на десерт! Какой был бы сюжет для скандальной газеты! Двое замов районного главы, подвыпив, решили разобраться друг с другом «по-мужски»!

Я успел увидеть немногое, но и этого было довольно: тот, что постарше и покрепче, схватил второго за лацканы пиджака и жестко «усадил» на подоконник. Представьте двух петухов в пиджаках и галстуках, которые решили установить, кто в курятнике хозяин, — и смешно и противно.

Разошедшихся чиновников быстро обступили, разняли и постарались поскорее развести в разные стороны, пока этот досадный эпизод не привлек большего внимания публики.

Из-за чего собственно разгорелся сыр-бор, мне так и осталось толком неясно. Поговаривают, что эти парни давно недолюбливали друг друга, а тут один вроде как невзначай толкнул другого, и «на жидком топливе» из искры потаенной вражды возгорелось пламя открытой ненависти. Благо, обошлось без мордобоя. Хотя на это было бы занятно посмотреть.

— Артемий, мы надеемся, что этот случай не войдет в ваш отчет о мероприятии, — осторожно взяв меня за локоть, вкрадчиво сказала дама из муниципальной пресс-службы.

— Ну конечно! Не извольте беспокоиться, — с дипломатичной улыбкой ответил я и направился к гардеробу.

У лестницы в окружении сочувствующих нервически курил старший замглавы, выдавая между затяжками короткие комментарии о происшедшем.

В такие минуты меня охватывает искреннее сожаление, что в Краскове немыслимо существование «желтой» прессы.

Одевшись, я поспешил к выходу. Скорее на свежий морозный воздух. В «Горнице» становилось невыносимо душно.



13. ПУСТОТА

Пусто. Не по-буддийски пусто на сердце и в голове.

В русском языке для этого состояния есть определение как нельзя более точное: словно душу вынули. Причем вынули не потому, что ты продал ее кому-то, — это уже навсегда, хотя здесь со мной, возможно, кто-то захочет поспорить. Вынули на время, будто нарочно, чтобы ты почувствовал, каково это, без нее родимой.

А может, это испытание на прочность духа: сможет тот выстоять под напирающим гнетом тоски или даст ей прорваться истерикой ужаса и отчаяния, сумеет ли проявить волю и, призвав на помощь веру и надежду, найти и заново обрести утраченное?

Если дух предполагает связь с Небом, то душа связывает нас с Землей. Дух и Душа — род мужской и род женский.

Лишенный духа человек ничтожнее червяка.

Но лишенный души, человек подобен призраку во плоти. Он словно путник, шагающий с картой и компасом по земле. Возможно, он поставил себе цель и четко продумал свой маршрут. Но путешествие не дарит ему радости, так как он не способен насладиться красотами окружающих его мест. Природа для него не живее асфальта. Кажется, если что и может принести ему удовлетворение в пути — это, по крайней мере, мысль об уже пройденных километрах. Однако спустя некоторое время и эти достижения поблекнут в его глазах на фоне нарастающих внутри досады и тревоги.

Он думает, его досада происходит от того, что цель все еще не достигнута. Что его тревога — из-за сомнений, верно ли он выбрал направление. На деле же все это — лишь долетающие до его разума отголоски зова из глубин ПУСТОТЫ, алчущей наполнения.

И тогда изобретательный ум человека находит способы приглушить духовный голод.

Странно, отчего именно в особо острые моменты ощущения внутренней пустоты нам так хочется внешнего, физического, животного тепла. Словно наше тело берется компенсировать тот холод и ищет поддержки в подобном ему теплокровном существе. Это даже не потребность в сексе, а простое желание быть рядом с этим созданием, иметь возможность прикасаться к нему и чувствовать его отклик. В такие минуты понимаешь, для чего одинокие люди заводят кошку или собаку. Общение с ними заменяет нам сердечные отношения с близким человеком. Сердечность — своего рода компромисс между духовным и материальным (не обязательно сексуальным) влечением, равновесная смесь теплоты душевной и теплоты телесной.

Впрочем, все это оборачивается не более чем красивыми словами, стоит лишь заглянуть в свое фрейдовское жерло. Ты утешаешь себя тем, что твой вулкан спит и проснется нескоро, но вслушавшись, как клокочет огненное ядро, понимаешь, что это зыбкое перемирие с живущей в тебе стихией может лопнуть в любой момент.

"Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и отбрось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну".(30)

Мне кажется, я могу понять тех, кто следует путем умерщвления плоти. Бунт материи они упреждают протестом духа. С другой стороны, поди разбери, какого рода испытываемое аскетом блаженство? Он и вправду святой или замаскировавшийся мазохист?

Одного представителя православного духовенства кто-то из обывателей спросил о целесообразности употребления соевой колбасы и прочих продуктов «для поста», которые ныне в соответствующие дни предлагают магазины. Ответ батюшки был весьма интересен: на самом деле, сказал он, важно не то, что вы кушаете именно постную колбасу, а то, испытываете ли вы при этом удовольствие.

Мысль святого отца вполне понятна: даже если вы едите в пост исключительно «с капусткою квас», вы можете и через это предаваться пороку чревоугодия, так как в основе последнего лежит наслаждение вкушаемой пищей.

Я мог бы сделать из этого еще ряд далеко идущих выводов, но едва ли вам это так уж интересно. В конце концов, история движется от события к событию, а не от болтовни к болтовне.


Нужно было принять какое-то решение, определиться, куда направлять себя в жизни дальше. Это подвешенное состояние между небом и землей, материей и духом становилось все более невыносимым. Сердце ныло в ожидании, что найдется для него хоть какая-то привязка к действительности, некая точка пространства-времени, в которой оно вновь сможет осуществить свою миссию примирения ангела со зверем, в сожительстве каковых и осуществляется каждый человек.

И решение было принято. Конечно, оно было далеко не идеальным, если не сказать сомнительным. Но в ситуации внутреннего паралича, который я испытывал, сделав хоть маленький шаг, безумно радуешься, что еще к чему-то способен.

Исполнившись таким образом воодушевления, я собрался, вышел на улицу и отправился прямиком к Марие.

Я уже бывал по случаю у нее дома (кажется, надо было помочь занести в квартиру новый холодильник) поэтому адрес помнил вполне отчетливо. Маша жила примерно в двух кварталах от меня, — для нашего городка это порядка десяти минут ходьбы. Все эти десять минут я перебирал, отбирал и снова перебирал наиболее уместные, верные, как мне казалось, слова, которые произнесу спокойно и убедительно.

На дверях подъезда обнаружился домофон, который я, вероятно, не заметил в прошлый раз, когда был здесь. К счастью, память быстро воспроизвела номер нужной квартиры. На мой вызов дверь открылась без лишних слов (одна из современных форм русского гостеприимства, а может, просто пофигизма).

Когда я поднялся на пятый этаж, оказалось, что Маша стоит на лестничной площадке рядом у двери своей квартиры. По-домашнему в халатике и тапочках, с дымящей сигареткой в пальцах.

— Привет! Ты меня ждешь? — услышал я собственный голос и попробовал непринужденно улыбнуться, что вышло, похоже, не очень естественно.

— А ты ко мне? Какими судьбами? — в глазах ее мелькнула смесь удивления и лукавства.

Вот бы здесь лихо процитировать из «Дона Гуана» (31): "Я своей Лауры пришел искать в Мадриде"…

Но здесь Красков, а не Мадрид, и Мария — женщина достаточно земная, чтобы без всякого со своей стороны злого умысла пропустить мои гуманитарные изыски мимо ушей.

Последняя мысль сорвала всю романтическую дымку, оставив лишь табачный смог, вившийся под потолком лестничной площадки.

— Представь себе, проходил мимо. Дай, думаю, загляну, — промямлил я.

Избито и неискренне.

— Что, вот просто так?

Маша подвыпятила нижнюю губу и выпустила кверху энергичную струйку дыма.

Мне показалось, что мысленно она сейчас далеко от меня, и это слегка задело мое мужское самолюбие. (Кто у тебя, моя Лаура?)

— Нет, конечно, не просто так.

Видимо, это прозвучало слишком напористо. На лице Марии отразилось напряженное внимание. Теперь она действительно меня слушала. Что ж, начав, надо было продолжать.

— Знаешь, сегодня мне пришла в голову совершенно безумная идея, — со смешком заговорил я дальше. — Я подумал вдруг, а что, если мы будем… встречаться?

Голос мой звучал как-то лихорадочно-неверно, но, черт возьми, момент действительно волнительный!

С каждой моей фразой ее брови поднимались все выше. На забытой ею зажатой в пальцах сигарете вырос пепельный столбик и уже готовился покинуть свою базу.

Я обхватил себя руками за плечи (буквально взял себя в руки) и сказал уже спокойнее, хотя слова едва подбирались:

— Конечно, я понимаю, предложение не сказать, чтобы приличное… Но, может быть, нам могло бы… хорошо вместе.

В глазах Маши на мгновение промелькнул шальной огонек, но тут же сменился ровным светом серьезного искреннего участия.

— Тем, погоди, — и, затушив сигарету в висевшей между перилами консервной банке, она обратилась ко мне с обезоруживающей дружеской улыбкой.

— А как же твоя девушка… Вика, да?..

Я оказался не готов к таким вопросам, и вероятно, покраснел.

— Ну да… Мы… размежевались.

Размежевались! Придет же порой на язык этакое книжное слово, будто стянутое с библиотечной полки!

Мария протянула руку и провела теплой мягкой ладонью по моему лицу.

— Бедный! И что же мне с тобой делать?

Это касание и участливый тон сконфузили меня совершенно. Меня разрывало два несовместимых желания: устыдившись, бежать прочь, сохранив последние крохи мужской гордости, или остаться и понежиться еще чуть-чуть в этом ласковом унижении.

— Ты очень милый, и мне, правда, приятно, что ты пришел ко мне, — говорила Маша, положив ладони мне на грудь. — Но зачем тебе я, дурачек? Ведь у нас с тобой ничего и не было. И к тому же я не одна.

Она поймала мой взгляд и, слегка оттолкнувшись от меня ладонями, рассмеялась коротко и просто.

— А ты думал, нет? Ну и зря.

Затем снова приблизилась ко мне и взялась за отвороты дубленки, словно хотела их поправить.

— Вот что тебе нужно сделать. Иди к ней и помирись. Ты же на самом деле любишь ее, да? Вы молодые, у вас целая жизнь впереди. И вот тебе мое благословение.

С этими словами Мария запечатлела на моих губах один из своих сладких поцелуев.

Мне показалось, что ее волосы пахнут сигаретным дымом, и это испортило прелесть момента. Я подумал, что никогда не смогу больше ее поцеловать.

Совершенно ошалевший от всего этого странного разговора, который сам же затеял, не обронив сам ни слова за последние пять минут, неверно махнув на прощание рукой, я спустился пешком по лестнице, позабыв о существовании лифта.


Выйдя на улицу, вспомнил, что могу курить. Сигарет, правда, с собой не было, так что пришлось обратиться в ближайший ларек. Тут меня ожидал анекдот. Продавщица, недоверчиво выглянув в окошко, спросила:

— А восемнадцать лет есть?

Ну уж это было слишком! Я приподнял шапку со лба и приблизил лицо к окошечку.

— Слушайте, мне двадцать три года, я в газете работаю. Что ли, паспорт показать?

Ларечница хмыкнула:

— Хорошо сохранился! — и выдала со сдачей пачку «Парламента».

Должен заметить, на морозном воздухе никотин оказывает на меня особое действие. Возможно, это связано с сужением сосудов головного мозга или еще с чем-то. Так или иначе, после двух-трех затяжек я начинаю ощущать некоторое опьянение, как будто выпил бокал шампанского натощак. Постепенно это чувство проходит, и все же обычно я стараюсь не курить на улице зимой.

На этот раз правило было мной нарушено, и домой я брел в состоянии легкого вертиго, обсасывая про себя мысль о том, что мой Дон Гуан с треском провалил явку, а Дон Карлос торжествует победу заочно, ни разу не обнажив шпаги.

Придя домой, налил себе кофе с молоком и сахаром и засел за компьютер, твердо решив заняться работой. В конце концов, надо было выдать на-гора проклятые сто-сто пятьдесят газетных строк о прошедшем культурном мероприятии. А еще это позволяло отвлечься от последних событий дня, исход которых принес мне странные чувства растерянности и тревоги, подозрительно походившей на приглушенные угрызения совести.

Отхлебнув пару раз своего рабочего напитка, я сфокусировался на творческой задаче и спустя пару секунд выстучал клавишами рабочий заголовок: «И ГРЯНУЛ БАЛ!». Теперь дело было за малым: всего-то сочинить остальное.



14. ТОЧКИ НАД i

И вот, отчет о городском бале был готов. Продукт в меру пафосный, уравновешенная смесь сухой констатации и простых человеческих эмоций. Конечно, откровенно говоря, материал вышел полным дерьмом, но был вполне пригоден к тому, чтобы пустить пыль в глаза редактору и непридирчивому читателю. Следовательно, мой репортерский долг был выполнен, в связи с чем я решил, что могу себя вознаградить.

Награда ожидала меня в буфете: бочоночек еще хранил в себе грамм триста соседской наливки. Для большей приятственности я налил ее не в «крюмочку», а в прозрачную стопку, чтобы можно было любоваться, как напиток переливается на свету сочным рубином. Еще порезал румяное яблоко, которое весьма кстати обнаружилось в холодильнике. Включил музыку (не могу вспомнить точно, что это было, — что-то спокойно-романтичное).

Неторопливая мелодия, тягучесть и терпкость пьянящего клюквенного нектара, оттеняемая яблочной нежностью, уютный свет лампы над кухонным столом, — весь этот букет ощущений понемногу уносил меня в тонкий мир эстетических грез. Прочь от мертвых душ в гоголевское прекрасное далеко.

Я закурил и смотрел, как сигаретный дым вьется над столом причудливыми трехмерными узорами. Мне представилось, что я сижу в маленьком тихом кафе в ожидании любимой девушки, которая должна подойти с минуты на минуту, но все не приходит. Последняя мысль наполнила меня нежной грустью.

До чего странное сочетание — эта сладостная печаль, это донкихотское счастье!

Между тем клюквица все сильнее окутывала меня дурманом. Пригубляя наливку, я погрузился в размышления о том, что первичнее в чувстве мужчины к женщине: древний зов плоти или, так сказать, душевное расположение. Иными словами, что движет нами сильнее: дикая природа, требующая случки, или цивилизованное сознание, предполагающее более сложную мозговую деятельность?

Впрочем, все это было не более чем прикрытием для других мыслей, которые мне было еще боязно выпускать из подполья. Эти мысли были связаны, конечно, с Викой, и с напутствием, которое я получил в этот день от Марии. Что я на самом деле чувствовал к Виктории? Было ли это на самом деле любовью (или «было» здесь — ключевое слово)? Я вслушивался внутрь себя и не мог уловить ничего определенного: не было во мне теперь ни звенящей тоски по утраченной любимой, ни ревнивой досады самолюбца. Такое же удивление мог бы испытать шкаф, обнаружив, что там, где у него были разные платья, висят лишь пустые «плечики». Можно существовать, но как при этом жить?

Есть лишь один способ понять свои чувства к женщине наверняка — поговорить с ней о своих чувствах. За чем же дело стало?

Я вдруг обнаружил в себе огромную решимость расставить все точки над i. А в такие моменты надо действовать без промедления.

К счастью, абонент был доступен, и через несколько длинных гудков я услышал произнесенное бесцветным деловым тоном «Да?».

— Здравствуй, Вика.

Отчего именно в такие моменты голос предательски садится?

— Здравствуй.

— С Новым годом тебя… И с Рождеством.

— Да-да, и тебя также. Спасибо.

— Как дела?

— Все хорошо. А у тебя?

— Да, в целом, ничего...

— А в частностях?

Еще секунда, и я бы потерялся в собственной паузе, но взял себя в руки и сумел подобрать слова для ответа.

— На самом деле мне жутко одиноко.

Правильнее было бы добавить «без тебя», но сказано было так, как сказано.

Вика вздохнула.

— Печально. А как же твои друзья? Разве они тебя бросили?

— Да нет… Погоди, ты о чем?

— О твоих друзьях. Вам, кажется, было весело в Новый год.

— …?

— Артем, мы же в маленьком городе, здесь все на виду.

— Ну да… Слушай, к черту… Все это так… странно. Ты вдруг ушла, а я…

Мысли, слова и эмоции спутались и затянулись неразрешимым узлом, как бывает, когда дергаешь не за тот конец шнурочный «бантик» на ботинке. Надо было срочно сказать что-нибудь важное, чтобы не упустить момент.

— У МЕНЯ ВЕДЬ НИКОГО БОЛЬШЕ НЕТ КРОМЕ ТЕБЯ, — в отчаянии произнес я.

— Я знаю, родной, — тихо отозвалась Вика.

К горлу подступили слезы.

— Я принес елку. Живую. Знаешь, какая красивая! И пахнет смолой.

— Да, я видела.

— Ага... Как? В окне? А как же запах?

Я радовался уже самой возможности поговорить с ней, не обратив внимание на то, как она сказала «видела». Но радость омрачил встречный вопрос:

— Артем, скажи честно, ты выпил?

— Нет. То есть, совсем немного… Слушай, я дико скучаю, давай проведем хоть Рождество вместе.

Пару секунд она словно на вкус пробовала мое предложение.

— Ты ничего не понял. При каждой возможности ты напиваешься то с друзьями, то с коллегами, а потом ничего не помнишь. Теперь ты выпиваешь в одиночку… Я не могу… говорить о чувствах с пьяным мужчиной. И… и жить с ним не хочу!

Последние слова прозвучали навзрыд. Перед глазами поплыло.

— Ну хочешь, я брошу пить! — жалобно выдал я последний козырь.

— А сам-то ты этого хочешь? — плачущим шепотом спросила Вика.

Подо мной разверзся Тартар. Я понял, что не знаю ответа. Абонент отключился, и я сорвался вниз во тьму, чтобы там, во тьме, с каменного дна затянуть свою волчью песню.

Что ж, ты победила, Виктория! Ты подняла и низвергла меня с высоты своего морального превосходства, и вот я разбит, ничтожен и жалок. Ты обложила меня своей правдой, и куда мне бежать от нее, когда повсюду твои флажки?

Какая-то жутковатая самоирония охватила меня.

— Ну что, Тема, — ощерившись, заговорил я сам с собой. — Вот и конец истории любви! Ты методично испытывал женское терпение, и вот тебе награда по труду. Поздравляю!

В самом деле, я чувствовал странное болезненное удовлетворение исходом наших отношений. Что-то подобное переживает мальчишка, содрав струп с подживающей раны и наблюдая, как на обнаженной живой розовой ткани проступает сукровица.

— Кстати, это дело стоит отметить! — сообщил я себе, выцедил из бочонка остатки клюквицы и залпом опрокинул рюмку в глотку. Наливка расползлась по телу противным предательским елеем. Все вокруг стало мне гадко, и я отправился в спальню, чтобы, не включая свет, броситься ничком в кровать и уткнуться в подушку.

Отчего в голове человека нет рубильника, чтобы в нужный момент выключить мысли, дать отдохнуть мозгу, прекратить этот гул генератора идей, прервать эту мышиную возню мыслишек?

Но мое сознание не собиралось еще отдыхать. Откуда-то из-за острова на стрежень приплыла фраза и настойчиво стучалась внутри: «Я подавляю слезы, — слезы душат меня». Напрасно я отгонял ее: фраза-лодка вновь и вновь приставала к моему берегу и терлась боком о причал, словно одинокая кошка, ищущая приюта.

Хочешь избавиться от привязчивой творческой идеи — выложи ее на бумагу. Нехотя я поднялся и достал ручку и листок. В итоге родилось следующее:


МЕЛАНХОЛИЯ

Жизнь есть обрывок прозы.
Лирика — западня.
Я подавляю слезы, —
Слезы душат меня.

Горькая эта чаша!
Но, исполняя роль,
Верно природе нашей,
Боль обращает в соль
Тело.

Послушай, Небо!
Облаком снизойди!
Я ничего не требую, —
Только теснит в груди.

Не попрошу, как прежде,
Хлеба, — оставь другим.
Дай лишь глоток Надежды,
Дай мне вдохнуть Любви.

Полно, нахмурив брови,
Суд над людьми вершить!
Кто даровал нам волю?
Как же тут не грешить?

Вечер. Растают грезы.
И на исходе дня
Я подавляю слезы, —
Слезы душат меня.

Не скажу, что творение меня порадовало. Кот Мур нацарапал бы куда талантливее (32). Но, по крайней мере, мне стало легче (dixi et animam levavi (33)). С этим сознанием выполненного долга я опрокинулся на кровать и скоро улетел на ней в царство сна.



15. САНТА-КОКАКОЛАУС

Пробудивший звонок в дверь вверг меня в состояние одновременного смятения и раздражения. Так обычно и случается, когда в минуту наконец пришедшего покоя нас застает врасплох некое явление из внешнего мира. Так, грохоча оконной ставней, в тихую обитель вторгается внезапный порыв ветра, и не сразу понимаешь, был ли это просто шальной сквозняк или весть о начале бури.

Судя по тому, как мне пришлось продирать глаза, отпирая замок, спал я до этого изрядно крепко.

В двери просунулись три ухмыляющиеся рожи.

— Здесь проживает Иосиф? — спросила первая, вежливо приспуская индевеющие очки.

— К нему ходоки пришли! — радостно объявила вторая, потянув вперед кончиком носа.

— В смысле, волхвы, — поправила третья, стеклянно звякнув пакетом.

— Брр! — тряхнул я головой, раскидывая остатки сна, и отступил от порога. — Заходи, Горыныч!

От гостей пахло снегом и водкой.

— А кто Горыныч? — вопросил Паха, нагружая крючок вешалки массивным полушубком.

— А кто Иосиф? — мрачновато парировал я.

— В нашем случае это не более чем фигуры речи, — философически изрек Кружка-ру, боком уже продвигаясь с пакетом на кухню.

Меня вдруг разобрал смех.

— А здесь у нас, значит, вертеп? Только с вами он больше напоминает разбойничий, чем место рождения Младенца.

И слегка посмеявшись, я негромко прибавил:

— Да и Марии не хватает.

— А ты почто спишь в канун Рождества, негодный?! — протирая очки, изобразил праведный гнев Жека, и на секунду он в самом деле представился мне этаким волхвом.

Не сочинив подобающего аргумента, я развел руками.

— Надеюсь, праздничный стол ты еще не убрал? — с хозяйским видом выглянул из кухни Серя.

— Тема, я уже говорил, что у тебя прикольная елка? — донесся голос Мурзила из гостиной.
…………………………………………………………………………………………

За столом я быстро захмелел (как говорится в народе, на старых дрожжах) и, откинувшись на спинку стула, благодушно разглядывал товарищей.

— И вот, кстати, об Иисусе, — ни с того ни сего вспомнил вдруг Мурзил.

— Попалась как-то на работе в руки Библия...

— Читаешь Библию? Уважа-аю! — вставил Юджин.

— …Открываю наугад и читаю: мол, и поехал Иисус в Магадан.

— А на кой хрен он оказался в Магадане? — удивленно-скептически заметил Кружка-ру.

— Так и я про то же! Он же еврей!

— Нет, ну в этом смысле было бы неудивительно, хотя, конечно… — пробормотал я, почесывая подбородок.

Разговор приобретал забавный оборот.

— Нет, Паха, ты гонишь, — покачал головой Серя и потянулся к столу за сигаретой.

— Ну да! — обрадованно откликнулся Мурзил и, вознесшись над столом могучим корпусом, с готовностью протянул ему ручищу.

— Спорим, так и написано?

— В Библии?! Спорим, что гонишь!

— На пузырь?

— На пузырь!

— Тема, разбей!

Я разбил.

— Дайте ему Библию, пусть покажет это место, — сказал Серя тоном правителя, повелевающего скормить львам раба, и с достоинством индейского вождя запалил сигарету, похоже, совершенно уверенный в своей правоте.

— А сможешь найти? — с сомнением спросил я Паху.

Однако Мурзил не сдавался и сделал рукой упреждающий жест, как бы отметая всякие усмешки или сочувствия с нашей стороны.

— Я отксерил на работе.

Торжественно достал из кармана рубашки сложенный вчетверо лист, развернул его и протянул Юджину.

— Там отмечено. Зачитай.

Отдав листок, Паха сел на место и гордо сложил руки на груди.

При виде печатного текста Жека встрепенулся ученой птицей и, поправив на носу очки, стал читать:

— "И отправив народ, он сел в лодку и приплыл в область Магадан".


Насладившись парой секунд вопрошающей тишины, Мурзил победно щелкнул пальцами.

— Ага! И с кого пузырь?!

И посмотрел на поднапрягшегося Кружку-ру свысока, что, в общем-то, для него было несложно сделать, даже сидя на стуле.

— Погоди, — пробубнил Юджин и изучил листок более тщательно. На лице его отобразилось недоумение. — Хм… Евангелие от Матфея, 15:39. Вроде все верно. Только вот я не припоминаю таких строк. Здесь какой-то подвох.

— Может, опечатка? — осторожно предположил Кружка-ру.

— Щ-щас! — вздернул я указательный палец и не без удовольствия отправился к книжной полке.

Этот маленький литературно-герменевтический детектив показался мне чертовски замечательным развлечением. А пока я ходил за Книгой Книг, всем было разлито еще по чуть-чуть.

— Давайте, что ли, вздрогнем. А то тут, точно, без бутылки не разберешь, — сказал Серя.

Опрокинув в себя содержимое рюмки, я раскрыл каноническое повествование Матфея.

— Какое там, говоришь, место?

Юджин повторил. Я пролистнул немного, и, обнаружив искомые строки, зачитал:

— "И, отпустив народ, Он вошел в лодку и прибыл в пределы Магдалинские"… Вот, значит, откуда Мария Магдалена.

— Ну, да, она же Мария Магаданская, — усмехнулся Жека и еще раз взглянул на ксерокопию.

— Паха, ты где эту Библию взял?

— Я же говорю, на работе валялась.

— А что за издание было, не посмотрел?

— Да нормальное издание! Вот как у тебя почти: черная книжка с крестом. Только по-английски вначале написано... "Нью-Йорк" (34)…

И тогда мы с Юджином переглянулись и с лукавыми улыбками одновременно промычали:

— М-да-а!..

— Так сказать, нюансы перевода, — расширил комментарий Жека.

— Короче, ничья, мужики, — добавил я в свою очередь.

По этому случаю разлили еще понемногу.

— Вот же американцы, коварный народ! — выдал вдруг Паха, стукнув по столу опустошенной рюмкой.

— В смысле? — переспросил я.

— Да всему миру мoзги запудрили! Вот мы ЧТО празднуем? Новый год, Рождество… А в магазинах продают всякую херню с колокольчиками: «Мэрри Кристмас!» — и этих уродских Санта Клаусов.

С этими словами Мурзил напыжился и пробасил: «Хо-хо-хо!»

Надо заметить, получилось очень похоже.

— Согласен, — поддержал Юджин. — Видал нынче игрушку: хохочет, танцует и поет. Дьявольски жуткое зрелище.

— Капитально разделяю все вышесказанное, друзья мои! — не без пафоса взял слово я и, озаренный хмельным вдохновением, продолжил:

— Но особое-то коварство заключается в том, что придуман был этот самый Санта вовсе не во имя праздника, а чтобы втюхивать обывателям атрибут американской мечты — «Кока-Колу»! Это ведь никакой не Святой Николай, почитаемый мирными католиками. Это… Санта Кокаколаус!

— Во-во, — подхватил Серя. — И кафтан у него с шапкой красные. А я читал, что русский Дед Мороз всегда был синий.

— Пьяный, что ли? — решил уточнить Мурзил.

— Да нет, шуба у него синяя.

Я не удержался и забавы ради вставил от себя словечко:

— Это у Некрасова Мороз Красный Нос, а шуба у него — синяя.

— Ага! У Некрасова, — со смешком вставил Юджин.

Паха, видимо, подзапутался. Он быстро почесал затылок и спохватился:

— Так кто из нас проспорил?

— Пахан, вы оба были по-своему правы и неправы. Никто не выиграл, — с видом мудрого Соломона пояснил Жека.

— И че, за пузырем никто не пойдет?

Серя взглянул на часы и с сомнением покачал головой.

— Во-первых, уже поздно и нам, скорее всего, не продадут. Во-вторых, у нас и так есть. Вот сигарет бы купить хорошо…

— Ну так пойдем сигарет купим! — ухватился за эту мысль Мурзил и прибавил, вставая:

— Может, пивка еще на завтра возьмем. Давай!

Кружка-ру что-то проворчал про себя, но все же с неохотой последовал за товарищем.

— Только не теряйтесь, — бросил им вслед Юджин.


Опять мы с Жекой остались вдвоем. Я закурил и стал смотреть на свою елку, мигающую огоньками гирлянды.

— Хорошая елка, — заговорил я, чтобы заполнить возникший вакуум молчания. — Живая. Со старой доброй электрогирляндой. И игрушки еще советские, настоящие. Говорят, у иностранцев наши елочные игрушки очень ценятся.

— Ну да, — отозвался, наконец, Юджин. — Еще бы. Это же не просто фуфло из пластика. Они стеклянные, с расписным узором.

— А к тебе в детстве Дед Мороз приходил?

Юджин усмехнулся.

— В смысле, дядька с батиной работы? Ну, было что-то.

У меня в памяти всколыхнулся давно забытый эпизод.

— Ко мне, наверное, только один раз приходили. Не знаю, с какого профкома. Мужик в бороде и шубе красной и голубая Снегурочка — тетка в кокошнике. Дед точно был навеселе. Расселись в комнате и давай свое: «Ну, расскажи-ка нам что-нибудь, Темочка!» А я смотрю на них и думаю, чего пристали? Мама говорит, мол, сейчас он расскажет, он знает, вот, например, Пушкина читает... А Снегурка с Дедом и рады. Ой, говорят, расскажи, мы-то ведь Пушкина лю-у-убим! И так, видно, мне от их притворства тошно стало! Ушел в ванную и заперся там. Смутились ребята, пожали плечами, да так и ушли. Подарок с конфетами-мандаринами, оставили, конечно. Больше никто ко мне так не приходил. Наверное, родители приглашать перестали.

Помолчали еще немного.

— А может, в чем-то и правы эти буржуины, — произнес я.

— В смысле?

— Ну ведь не все у них вокруг «Кока-Колы» построено. Это в рекламе так. А если по тем же фильмам судить, есть какие-то милые добрые традиции. Семейственность, подарочки, индейка… А у нас как повелось с советских времен: напился до посинения, вот и Новый год встретили.

Юджин взглянул на меня с сомнением.

— Думаешь, в Америке не пьют?

— Да я не говорю, что не пьют. Но вроде как отношение к празднику другое. Детской наивности у них, что ли, больше.

— Ты не забывай, что они празднуют не Новый год, а Рождество, — наставительно заметил мой товарищ. — То есть праздник религиозный. А мы привыкли отмечать Новый год, без всякой там божественной подоплеки. Нас же воспитывали поколениями в духе атеизма.

— Во-во! — подхватил я. — В этом-то вся и загвоздка. Они, в собственном понимании, дети божьи. А мы, в своем, получается, — так, просто сучьи дети. Ни Бога в сердце, ни царя в голове.

Последняя мысль показалась мне такой горькой, что захотелось выпить. Что мы и сделали.

— Ты мне вот что скажи, — продолжил я несколько минут спустя, доверительно склоняясь к Юджину. — В голове все перемешалось. Санта-Клаусу дети письма пишут. А Деду Морозу пишут?

— Пишут, конечно, — подтвердил Жека и прибавил, хихикнув:

— Заявку в профком.

Но я не унимался.

— Нет, если предположим, что пишут... Письма Санте в горящий камин бросают. А нам в городской квартире какую топку найти?

— Да какая разница? В топку, в ящик… Главное, ЧТО в твоем письме.

— Ч Т О  В  М О Е М  П И С Ь М Е, — зачарованно повторил я эхом.

Мысль о возможности написать такое письмо, предать бумаге заветные желания все больше захватывала мою размягченную алкоголем фантазию и приобретала все более космическое значение.

— Ну так валяй! — как бы между прочим бросил Жека.

— Чего, валяй?

— Пиши письмо.

Я заглянул в глаза друга и прочел в них понимание и поддержку. Это меня очень тронуло.

— Думаешь, еще не поздно?

— Думаю, да.

Получив одобрение, я вскочил с места так резко, что едва не опрокинулся вместе со стулом.

— Я пойду, возьму бумагу в комнате.

Жека молча сделал рукой жест вроде «Пожалуйста, я ничуть не возражаю», и вытянул из пачки сигарету.

В приятном волнении зашел я в спальню, сел за стол, вооружился ручкой и листом желтоватой писчей бумаги, принесенной с работы, и, подумав немного, вдохновенно стал выводить: «Дорогой мой Дед Мороз»…


"Дорогой мой Дед Мороз!

Пора признать, что в сознании людей ты существуешь как божество (и оттого все ироничные доказательства математиков о твоем несуществовании никогда не достигнут цели). А если так, то каждое написанное тебе письмо — это не что иное, как молитва. Даже если она похожа на прейскурант магазина игрушек.

Так пусть меня простят приверженцы догм и канонов. Если ты и кумир, то кумир добрый. И самый главный подарок, который ты каждый год даришь людям всей Земли, как бы тебя не именовали, — это надежда на лучшую жизнь.

Как всякий простой смертный, я не лишен желаний. Самым же заветным из них для меня всегда было писать книги. Книги, с которыми люди будут плакать и смеяться, грустить и радоваться. Книги, дарящие любовь, надежду, веру, красоту, желание жить.

Несколько лет мой талант служит журналистике. Но я знаю, что могу найти время и писать иначе. Все, чего мне не хватает — достаточной уверенности в том, что мой труд будет востребован, что слово мое сможет достучаться до сердца читателя.

Это сомнение отравляет мне душу, мешает методично работать.

Потому, единственное, о чем я тебя прошу: подари мне лекарство от моих сомнений!

Спасибо.


Искренне твой Артемий Волоконов"


Сможете ли вы представить, какое блаженное облегчение испытал я в момент, когда закончил и стал складывать свой драгоценный автограф?

Не имея при этом никакого понятия, что делать с ним дальше, я рассеянно вертел в руке бумажный прямоугольник, и, видимо, глуповато улыбался. Жека тем временем, заскучав, завел музыкальный центр, и из гостиной грянули бодрые рифы «Зомби» с диска Cranberries.

Почти одновременно повеяло холодком с прихожей, а вместе с ним в квартиру ворвались возбужденные голоса Кружки-ру и Мурзила. Последние не то ругались, не то просто громко спорили, — смысл их горячих реплик поглощался энергичным припевом «Клюквы».

Машинально я сунул свое письмо в папку на столе и поспешил в гостиную. Серя, видимо, был на кухне или в туалете. Паха сидел в кресле, сгорбившись, явно взволнованный, сложив руки у рта скорбным треугольником. Я убавил громкость динамиков и вопросительно посмотрел на Юджина, стоявшего у елки с озадаченным видом. Жека развел мне в ответ руками и с тревогой взглянул на Мурзила.

— Ну как, купили сигарет? — спросил я Паху, стараясь придать голосу беззаботность.

Мурзил едва качнул головой, глядя куда-то внутрь себя, и крепко сплел пальцы рук, еще больше прижав их к губам, словно силился сдержать рвущуюся из его широкой груди муку. И тут Паха всхлипнул.

Никогда я не видел его таким. Плачущий гигант — есть в несообразности этого зрелища что-то умилительно-трогательное и унизительно-жалкое одновременно.

А великан вдруг высвободил свои уста и заговорил, глотая слезы:

— Вы думаете, я просто придурок-здоровяк, над которым посмеяться можно… Что я не чувствую ничего…

Мне не удалось дослушать этот горестный невнятный монолог. Ко мне подошел Жека и решительно вывел меня из зала. Мы молча прошли на кухню. Там за столом сидел Кружка-ру и напряженно курил, щурясь в облаке табачного дыма.

— Что случилось? Че ты ему наговорил?! — прошипели мы ему в два голоса.

— Да ниче! — огрызнулся Серя. — Как обычно, выпендриваться начал…

— А теперь он плачет, — заметил я.

— Вот это уже хреново.

— Да что за проблема?!

Юджин стал пояснять зловещим тоном:

— Вообще, с Пахой такое редко бывает. Но если плачет, жди беды. Ему так башню сносит. Надо что-то делать, а то он сейчас встанет и все разнесет.

— И что будем делать? — осведомился я.

— Лучше посидим пока здесь, покурим. Может, успокоится, — предложил Кружка-ру.

Такая позиция показалась мне возмутительной.

— А если не успокоится? Если и правда начнет здесь все крушить, или вообще решит на люстре повеситься? А мы будем сидеть перекуривать, да?!

— Тема, говорю тебе, его лучше не трогать. С ним сейчас шутки плохи, — покачав головой, молвил Серя.

Я посмотрел на Жеку, — похоже, он был в растерянности, — и в благородном порыве заявил:

— Нет, мужики, он мой гость, и я его так не брошу.


Мурзил сидел на том же месте и в той же позе, но уже не всхлипывал. Вероятно, он был на волоске от того опасного для всего окружающего состояния, о котором с такой неподдельной тревогой говорили ребята. «Клюква» тянула кисло-сладкую балладу под сентиментальные переборы электрогитары.

Я плавно свел звук на нет и тихо сел в соседнее кресло. Паха не шевелился, глядя в пустоту. Черт знает, что творилось в его голове, однако мне казалось, что удастся вытащить его из ступора, пока там внутри окончательно не вызрело что-то дикое.

— Слушай, Паха. А у тебя есть девчонка?

Я спросил, а сам похолодел от мысли, что возможно, задел сейчас самую больную струну в этой, как оказалось, нежной и ранимой душе, которая, словно под броней, скрывается под могучей плотью Мурзила.

— Есть, — неожиданно спокойно откликнулся богатырь и мирно расправил плечи.

Возликовав про себя, я задал новый осторожный вопрос:

— Поди, симпатичная?

Мурзил пожал плечами.

— Да, если честно, по ходу, так себе. Но она прикольная.

С этими словами он посмотрел мне в глаза и улыбнулся. Это была простая, искренняя, без кривляний, человеческая улыбка. Ей богу, такая улыбка дорогого стоит!

— Ну ты… береги ее, — ничего лучше мне в этот момент не придумалось.

— Угу.

Мурзил кивнул, поднялся с кресла и потянулся.

— Вот что. Я, наверное, домой пойду.

— Уверен?

Паха снова утвердительно кивнул, коротко улыбнулся и отправился в прихожую собираться. Выглядел он вполне умиротворенным и даже трезвым.

— Ну, пока, Тема. С Рождеством!

И с чувством пожав мне руку, богатырь удалился.


Парни на кухне спохватились, когда дверь за ним уже закрылась.

— Что, он ушел? Что ты с ним сделал?

Я пожал плечами.

— Просто поговорили. Говорит, пошел домой.

— Смотрите-ка, он обуздал беса! — шутливо воскликнул Жека. — Это стоит отметить.

Кружка-ру покачал головой.

— Не-э, я тогда спать завалюсь. Че-то я не могу... Можно в комнате упасть?

— Давай, — не стал я возражать.


Вновь оставшись с Юджином вдвоем, мы сели за стол в гостиной и выпили по рюмочке.

— А может, он к своей девушке пошел, — произнес я спустя минуту задумчивого молчания, подразумевая Мурзила.

— Ну да. Ты ее видел? — как-то неоднозначно откликнулся Жека.

Мне подумалось, что нехорошо развивать эту тему.

— Нам-то что с того? Не моя и не твоя же девчонка.

Юджин молча согласился.

— Слушай, Жека…

— ?

— Давно хотел тебя спросить. Что случилось у вас с Наташкой?

Он потер плечи ладонями, и сделал неопределенный жест.

— Трудно сказать. Не сложилось как-то, что ли.

Мы оба понимали, что это тяжелый разговор, и я не собирался лезть в душу.

— Кто-то из преподов в универе говорил, что женщины — как существа с другой планеты, — вспомнил я.

— Бабы, — отозвался Жека. — У них же все строится на эмоциях. Они живут эмоциями: говорят с эмоциями, готовят, едят, спят с эмоциями. Они даже думать не могут без эмоций.

— Ну да, — подхватил я. — А еще эти гормональные приливы и отливы чего стоят! Между прочим, почему никто еще не изобрел специальный бабский календарь для мужиков? Есть же календари астрологические, лунные, где отмечены плохие дни и хорошие. И вот берешь календарь, а там видно, когда у твоей… половины месячные, когда к ней и подходить не стоит, а когда она психовать будет по любой мелочи. А если и психанет, глянешь в календарь: ага, день-то сегодня неблагоприятный, — и не будешь обижаться. Потому что не она — гормоны виноваты.

— Насколько мужикам жить легче бы стало! Да и бабам тоже попроще.

— Да-а… Жить стало бы проще!



16. СУРЬМА

В слове «алкоголь» мне всегда хочется вычленить два разных корня. Во-первых, мне слышится отзвук старинного глагола алкать. Во-вторых, поговорочная голь, что знаменита своей изобретательностью (35). В самом деле, в поисках возможности утолить свою жажду в чем-либо алчущий человек способен на какие угодно ухищрения.

Такое объяснение было бы, наверное, замечательно логичным, будь «алкоголь» действительно исконно русским словом.

Увы, в большинстве своем языковеды отсылают нас к арабскому понятию «аль-кюхль» или, в современном звучании «аль-кюхюль» (с ударением на второе «ю»). Так арабы издавна называли черный порошок сурьмы, коим восточные женщины пользовались как декоративной косметикой для глаз.

В чем связь между сурьмяным порошком и веществом опьяняющего действия? Разве что в блеске подведенных очей восточной чаровницы? Или суть как раз в том, что аль-кюхюль/алкоголь в обоих случаях делает женщин красивее в глазах мужчин? (Кстати, есть и такое ученое мнение, что «алкоголь» произошел от арабского же «аль-кохль», то бишь «красота»).

Все же будем придерживаться более строгого научного подхода. Ряд специалистов утверждает, что именно мусульмане одними из первых открыли технологию получения чистого этилового спирта. Чтобы получить «тушь» для восточных красавиц порошок сурьмы также проходил некую процедуру тонкой очистки. Так что “аль-кюхлем” арабы могли называть всякую рафинированную субстанцию.

В общем, здесь явно пахнет аль-химией.

Право, если упомянутые ученые не ошиблись, есть какая-то злая ирония в том, что алкоголь как слово и собственно вещество пришел в христианский мир из мира ислама, где всякое потребление спиртного с точки зрения общества безоговорочно безнравственно и позорно. И разве не кроется дьявольская насмешка в том факте, что латинизированный «аль-кюхль» успешно породнился — на той же алхимической почве — с исполненным религиозного восторга словом spiritus?

Говорят, в древности славяне во славу солнечного божества Сурьи пили ритуальный напиток наподобие медовухи — сурицу. Не берусь судить, насколько крепка была эта священная жидкость. И едва ли в этом внешнем созвучии с сурьмой кроется нечто общее с «аль-кюхюлем».

Помните исторический анекдот о том, как князь Владимир Красно Солнышко выбирал для Руси достойную государства замену язычеству? Если верить преданиям, Владимир серьезно колебался между исламом и христианством. В одной вере его прельщал благословленный Аллахом институт многоженства, в другом — величие и роскошь церковной службы византийцев.

Решающим моментом стало отношение к спиртному. «Веселие русское есть питие. Не можем без того быти», — заявил великий князь Киевский и принял крещение.

Поразительно, как легко мы находим оправдание этой маленькой предательской уязвимости могучего русского духа. Под действием алкоголя он может развернуться и достичь вакхического неистовства, а потом обессилеть подобно лишившемуся волос Самсону и погрузиться в пропасть тоски и отчаяния.

Однако отчего же нам так до смерти мила эта слабина? Может, оттого, что в темной глубине коллективного бессознательного мы остаемся язычниками, и по привычке совершаем возлияния некогда поруганным богам?

«Не пьем, а лечимся». Эта прибаутка могла бы послужить отличным девизом к эмблеме, которая еще сохранилась на некоторых старых аптеках: змий обвивает бокал и услужливо сцеживает в него капли яда. Стилизованная схема аппарата для возгонки.

А сколько наше народное творчество породило всевозможных присловий, поговорок, примет, которые словно призваны сделать питие чем-то вроде круговой поруки! «Между первой и второй промежуток небольшой», «Кто родился в январе, вставай, вставай, вставай!..». Если наливать, то по совести, а оставлять слезы — знак дурного тона. И конечно, последний беспроигрышный козырь: «Ты меня уважаешь?». Мало кто здесь способен отвертеться, не ударив в грязь лицом!

Официально пьянство не поощряют. Время от времени ему, как общественному пороку, объявляют борьбу. «Зеленый змий» и его жертвы высмеиваются в фельетонах и карикатурах, объявляется сухой закон, вырубаются виноградники, насаждается здоровый образ жизни…

Было время, в нашей стране ввели моду на «безалкогольные» свадьбы. Современники той эпохи говорят, водку заливали в самовар, что стоял посреди праздничного стола, так что внешне пир выглядел безобидным дружеским чаепитием. Можно представить себе, какое преступное и оттого особенно сладкое ликование испытывали при этом собравшиеся вокруг самовара заговорщики!

Не знаю, откуда в нас эта холопская привычка кланяться барину, утешая себя спрятанным за спиною кукишем. Мне кажется, она прорастала в нас веками. И продолжает прорастать, пока мы, сами того не ведая, добровольно делим самих себя на господ и смердов.

Однако не буду рисковать показаться занудой. Лучше позабавлю вас парой анекдотов из моей журналистской копилки.

Первый. В одном близлежащем от Краскова вахтенном поселке горняков была торжественно запущена уникальная в своем роде фабрика. По случаю съехалось высокое начальство, и после помпезной церемонии нажатия главной кнопки вечером в конторе управления давали банкет. Через несколько часов руководство выходило из конторы в весьма приподнятом настроении, — на званом ужине из напитков явно подавали не одну минералку. Это прекрасно понимали вахтовики, которые с затаенной тоской и завистью наблюдали раскрасневшиеся лица своих боссов.

На территории вахтового поселка любой крепости алкоголь был строжайше запрещен, но особо отчаянные работяги добывали водку контрабандой и тайком же употребляли, рискуя быть со скандалом уволенными.

Второй. Как-то в местном муниципалитете проводилось заседание оргкомитета по пропаганде здорового образа жизни. Во вступительной речи замглавы деловито сообщил, что в регионе не то создано, не то возрождено Общество трезвости, и долг всех присутствующих в кабинете — немедля вступить в его ряды. С этими словами он пустил по кругу особый бланк, в который предварительно вписал себя сам, показав, так сказать, личный пример. И все участники совещания, включая меня, не моргнув глазом, за ним последовали.

Надо ли говорить, что никто из нас никогда не был замечен в категорическом отказе от спиртного? Но, как говорится, надо так надо. Лично я с тех пор об Обществе трезвости, в которое так неожиданно вступил, больше ничего не слышал.



17. РАЗОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК

Как, наверное, у многих, мое первое серьезное «знакомство» с алкоголем произошло в первый год студенчества. Решено было устроить пирушку в честь дня рождения группы. Застолье организовали в общежитии, закуски было немного, и я вскоре совершенно захмелел. Мой незакаленный в питейном отношении организм решил было бороться с наполнившим его ядом, и меня стало мутить, что сразу заметили мои более опытные товарищи и спешно проводили в общую уборную.

Помню свое изумление тому, как штормило в туалете: доходившие до плеч кирпичные перегородки кабинки, на которые было так удобно опираться руками, мотались туда-сюда, словно чаши аптекарских весов, и это весьма затрудняло справление малой нужды.

Итак, я был совсем юн, и при этом пьян, смешон и жалок. Мало того, в замутненном мозгу родилась мысль, что я влюблен в одну из студенток.

Добро бы, если б я забыл о том на следующий день. Но нет, идея о пробудившемся во мне нежном чувстве никуда не сгинула, а, напротив, на благодатной романтической почве пустила корни и дала побеги. Так за несколько месяцев вырос эдакий чудной куст из сплетенных противоречивых эмоций, идей и поступков. Из лирических метаний и прозаических нелепостей. Из граничащей с глупостью наивности. Из пачки то мрачных, то восторженных стихов, наконец, что с упоением стряпают бессонными ночами такие вот едва вылетевшие из гнезда юнцы, обладающие развитым интеллектом и живым воображением, и потому склонные дополнять малоизвестную картину окружающей их действительности собственными внутренними образами, знаками и символами. (Вот эти внутренние элементы и превращают наши будни, как выразился бы мудрый сверчок, в страшные приключения. (36))

Словом, в первые два года университета мое удивительное растение принесло мне, по большей части, кисло-горькие плоды. Но, развивая метафору, утешением мне были его зеленые листочки — исполненные душевных мук и философских исканий вирши и ряд прозаических текстов, где фантастика постепенно уступала метафизике и психологии, что, в сущности, почти одно и то же. И конечно, книги.

Между тем в университете нам как будущим журналистам настоятельно советовали налаживать сотрудничество с редакциями газет, чтобы подкреплять теорию столь необходимой нам практикой. Я выбрал одну из газет умеренно прогрессивного толка, где меня свели с заместителем главного редактора. Этот довольно молодой газетчик по фамилии Тополев вызвал во мне симпатию. Особенно меня расположило меня в нем то, что он быстро угадал во мне художнические наклонности и вскользь дал понять, что будет не против ознакомиться и с моим «внеклассным» творчеством.

Вскоре я принес Тополеву свою тетрадь со свежими рассказами. Естественно, он прочитал их не сразу, хотя мне и не терпелось услышать мнение опытного человека, который, как я выяснил, и сам имеет отношение к литературному процессу.

Мои скромные труды Тополев оценил со сдержанной благосклонностью, отметив неплохое владение стилем. Посоветовал почитать Борхеса как автора, вероятно, близкого мне по духу, и вообще воспитывать в себе на будущее творческую дисциплину.

Спустя несколько дней я снова принес тетрадь со свежим прозаическим опусом. Это была философская миниатюра, стилизованная, как я себе представлял, под фрагмент дневниковых записей некой средневековой женщины-мистика с загадочным именем Зинаида Бриггит.
Отклик Тополева меня взволновал: «О! Я вижу, вы прочитали Борхеса!»

Занятно, но последнего я так и не читал и по-прежнему не имел о нем ни малейшего понятия. Узнав об этом, Тополев удивился и заметил, что это лишь подтверждает его мысль о близости моего стиля к борхесовскому слогу. Что сам он всегда восхищался умению других авторов создавать целые собственные миры. Однако лично ему нравится, когда, читая книгу, ощущаешь биение самой жизни, как, например, у Джека Лондона.

Мысль о биении жизни в произведении тогда мне была не очень понятна. Зато я догадался, что напрасно льстил себя надеждой обрести в лице Тополева доброго мудрого наставника в творчестве. Во-первых, он был слишком занят текущими газетными делами, а во-вторых, в его шкале литературных ценностей прямота жизненной силы явно преобладала над виньетками сказочных туманностей.

Все же из интереса я прочитал старика Хорхе Луи Борхеса. И решил, что в чем-то он в самом деле мне близок, хотя местами откровенно скучноват в своей мифологическо-культурологической книжности. Возможно, именно от нее хотел меня предостеречь Тополев, но тогда я думал совсем о другом.


Жизнь моя протекала между двумя полюсами: с одной стороны — практически безнадежная куртуазная страсть (ибо вкусить радость плотских утех мне еще не посчастливилось), с другой — необходимость получать образование, что я и делал с относительно переменным успехом.

Отдушиной служило творчество и живейшая переписка со старым другом Жекой.

Спустя какое-то время я прочитал в газете объявление о возобновлении работы литературной студии при местном отделении Союза писателей. Новый шанс заявить о себе!

К моей радости, студия «Приволье» приняла меня в свой довольно-таки тесный кружок начинающих, а по большей части, продолжающих авторов, которые собирались под началом заслуженного седовласого поэта, члена Союза писателей со звучной фамилией Валдай. Мы собирались по четвергам, читали вслух свои новые стихи или рассказы, делились своими впечатлениями от услышанного и давали друг другу советы. Иногда приходили другие, уже признанные авторы и делились с нами своим опытом. Забредали на огонек и люди, так сказать, случайные. Как правило, последние были чрезвычайно уверенны в собственной одаренности, с пафосом зачитывали свои нетленки и, гордо фыркнув в ответ на нашу вполне доброжелательную критику, уходили, чтобы уже не вернуться.

В «Приволье» я чувствовал себя вполне уютно. Наконец-то у меня появилась возможность пробовать свои творения на публике, получать непосредственные отклики от товарищей по студии и, конечно, мудрые наставления от Валдая. У меня завязывались новые дружеские связи с такими же, как я творческими людьми. Нас приглашали на поэтические встречи в школах и библиотеках. И где-то во вполне обозримом будущем замаячила надежда напечататься на литературной страничке в какой-нибудь газете, а в дальнейшем — даже попасть в регулярный сборник, то есть в настоящую книгу!

Так уж повелось, что «Приволье» в большинстве составляли самородки-поэты. И потому стихи в этом обществе воспринимались благосклоннее, чем сочинения прозаические. (Оно и понятно: стихи и пишутся, и прочитываются быстрее.) А поскольку стихосложение мое носило, как правило, слишком интимный характер, мне не всегда удавалось похвастать чем-то новым. Это обстоятельство несколько огорчало и вызывало во мне определенную зависть к более плодовитым сочинителям. Но в целом все было здорово и, возможно, продолжалось бы так и дальше, если бы не один случай, изменивший мое отношение к нашим собраниям в корне.

Был один из четвергов, и, как обычно, я пришел в отделение Союза писателей в семь вечера. В кабинете, где мы всегда собирались за общим столом, никого не было. Зато за дверью напротив, в кабинете председателя отделения явно происходило некое заседание, о чем можно было судить по доносившимся возбужденным голосам.

Я решил, что стоит немного подождать. Тут председательская дверь раскрылась и вышел могучего телосложения муж с кудрявой седой шевелюрой. Это был один из плеяды заслуженных писателей, признанный стихотворец.

— А ты к кому? — богатырским басом вопросил он.

Я объяснил, что пришел на занятие студии.

— А-а, к Валдаю! — снова сотряс воздух титан, и заглянув обратно в дверь, прогрохотал:

— Андрюха! К тебе тут парнишка пришел!

С этими словами громила-поэт вернулся в председательскую, где продолжался оживленный разговор. Вышел Валдай. Он казался раза в два ниже ростом своего коллеги, и вид у него был несколько виноватый.

Валдай негромко сообщил, что занятия не будет в связи с неким мероприятием. О характере мероприятия я уже начинал догадываться, как из кабинета вывалился один из моих старших сотоварищей-поэтов и, дыхнув на меня водкой, радостно заявил, что нынче праздник — какое-то-там-летие существования литературной студии «Приволье».

Совсем сконфуженный, Валдай попытался умерить пыл своего ученика, но тот вдруг решил потешить меня стихами и с чувством начал декламировать.

Не знаю, кому принадлежало авторство произведения. Насколько я понял, это была сентиментальная баллада о мальчике, который озорства ради сделал что-то неподобающее с маленькой беззащитной птичкой. Потом лирического героя стала мучать совесть. А там прошли годы, мальчик вырос, но птичек больше никогда не обижал.

И стихи про птичку, и вся ситуация показалась мне полным бредом. Если бы меня предупредили заранее, что занятия не будет, я бы не приходил и не застал этой пирушки, просто не знал бы о ней. Теперь же я возвращался домой со скверным на душе осадком. Творческий дух «Приволья» обернулся пошлым перегаром, непоправимо оскорбив мои возвышенные чаяния юности.


Прошло еще какое-то время. Как-то мне попался под руку пилотный выпуск журнала, который издавался силами некой творческой мастерской «Вяз», которая, как выяснилось, была не так давно открыта при нашем университете. Новые надежды вспыхнули во мне: товарищи по перу, мои ровесники-студенты собирались совсем рядом и имели возможность публиковаться в собственном издании! Мне пришелся по душе один из напечатанных рассказов, и я написал на него вдохновенную рецензию, с которой вскоре явился к руководителю и идеологу «Вяза». К моей досаде, этот господин отнесся прохладно к моему предложению сотрудничать.

Кто знает, быть может, все обернулось бы иначе, приди я к нему как автор, а не как рецензент. Но, видимо, филолого-журналистское образование в сочетании с необходимостью набирать журналистское портфолио уводило меня от собственно литературы в пользу критической публицистики. И хотя я был добрым критиком (начитавшись Добролюбова с Чернышевским, искренне стремился разглядеть в произведении больше хорошего, чем дурного), само по себе это ничуть не способствовало развитию, а тем более продвижению моего собственного творчества.

В своих по-прежнему пространных письмах к Жеке я все меньше цитировал из своего и все больше рассуждал по поводу, увлекаясь так, что подвергал критическому анализу свои же прошлые сочинения. Это коварное увлечение подкреплялось чувством удовлетворения от того, что мои рецензии на увиденный спектакль или прочитанную свежую книжицу местного автора публиковались в местных газетах. Неудача с журналом от «Вяза» на этом фоне казалась теперь незначительной.

Меня искушала возможность давать комментарий к событиям, прямо ко мне не относящимся. Не создавая, в сущности, ничего самобытного, можно было при этом доносить до общественности свои мысли и быть услышанным, получать отклик, а в итоге — определенное признание!

Художническая миссия отодвигалась на второй план. На авансцену выходила роль культурно-просветительская — не очень внятная, но такая притягательная!

Я поверил, что вступил на правильный путь. И что он пролегает через диплом журналиста.

Получив, наконец, этот самый диплом, я решил закрепиться в областном центре и устроился корреспондентом в «Народную газету». Последняя носила ярко оппозиционную к областной власти общественно-политическую окраску. Это не лучшим образом сказывалось на финансовом благополучии издания, и, как следствие, на положении с журналистскими кадрами. Поэтому в редакцию «Народной газеты» с готовностью брали по договору молодые неокрепшие «перья», поскольку те были непритязательны в вопросе зарплаты.

Непосредственное столкновение с живым газетным производством, о котором до этого знал лишь в самых общих чертах курса теории и практики СМИ, быстро избавляет от иллюзий о «творческой профессии журналиста».

Оказалось, что газете, мягко говоря, малоинтересны твои мудрые мысли, если только ты не обозреватель со стажем, способный выдать подобающую мудрость на любую заданную редактором тему и при этом строго уложиться в формат выделенной тебе колонки, да еще так, чтобы тебя подвергли минимальной правке.

Между прочим, такой золотой кадр в «Народной» был: добрый седой толстячок-очкарик по прозвищу Николя-Ни-Двора. За один день он мог выдать в печать с десяток разных новостей, вполне безупречный общеполитический обзор, свою фирменную еженедельную колоночку на тему обожаемой рыбалки, между делом покуривая и попивая чай, раздавая приятельские советы или просто рассказывая анекдоты. Никто не мог понять, как он все успевает, но все как один могли подтвердить: кто бы ни приходил к Николя в кабинет, как правило, заставал его увлеченно играющим в «Тетрис».

Раза два в месяц Николя на пару-тройку дней уходил в запой, а может, уезжал на рыбалку, что для русского человека почти едино. Вернувшись к работе, весь день мучился насморком и трудился, очевидно преодолевая свое нездоровье, вызванное не то хронической простудой, не то какой-то специфической аллергией на похмелье. Зато одолев недуг, отрабатывал свое по полной.

Словом, Николя любили, ценили и прощали его слабости. Я не удивился бы, узнав, что на досуге он сочиняет добротные, не лишенные чувства стихи, ведь в душе он наверняка был поэтом. Поразительный человек!


Что касается меня, успехи мои на поприще «Народной газеты», по большому счету, были ничтожны. Создание новостей давалось с трудом, собственные темы для материалов приходили кое-как, и порой я сдавал в печать такую зеленую чушь, что если материал и публиковали, то после изрядной правки. Главный редактор Фахимутдинов, подергивая татарскими усиками, снисходительно-добродушно хмыкал по поводу моей неопытности и, наставляя, время от времени грозился откомандировать меня в село «посмотреть, где у коровы титьки растут».

Естественно, все это никак не вязалось с моими высокими душевными порывами. С каждым днем во мне нарастали чувства неудовлетворенности, тревоги и сомнения в истинности избранного пути. Город моего студенчества стал казаться мне чуждым, любовные мои страсти давно перегорели и забылись, ничто меня здесь не держало.

Я бросил «Народную», едва проработав там пару месяцев, и вернулся домой в Красков, надеясь обрести себя.

Впрочем, об этом уже рассказывалось ранее.



18. РУБИЛЬНИК

Черт знает как провел я остаток «рождественских каникул». Регулярные пьянки меня совсем измучили, так что после Рождества я решил больше не пить. Впрочем, это мало радовало: состояние мое и душевно и телесно было откровенно дерьмовое. Черная меланхолия расплющивала меня, словно гидравлический пресс, выжимая всякое желание что-либо предпринимать в этой жизни. Я мало ел, плохо спал, из дому выходил редко, и то, только чтобы вынести мусор или пополнить скромный запас провианта и сигарет. Никого не хотелось видеть (да никто и не напрашивался со мной общаться), от телеящика тошнило. Некоторое утешение, и то ненадолго, доставляли музыка и чтение книг. Большую же часть моего времени занимали либо глупые компьютерные игрушки, либо столь же бесплодное валяние на кровати, где я в попытках размышлять о бытии погружался в бредовую полудрему. Правда, в редкие моменты на меня снисходило вдохновение — бледное и болезненное, и тогда я вымарывал листы бумаги стихотворными корчами.

Единственным заветным желанием было скорее пролистнуть эти вялые склизкие дни и выйти на работу, чтобы вновь обрести хоть какую-то связь с живым окружающим миром, из которого я незаметно сползал в какую-то экзистенциальную воронку.

Начало трудовых будней в самом деле несколько освежило меня. Быть может, на фоне всеобщей послепраздничной «раскачки» это выглядело нарочито, но я искренне радовался работе, бросаясь в нее с головой. Лишь бы отмыться от налипшей болотной тины депрессии, лишь бы сердце не ныло.

К счастью, Маша, сталкиваясь со мной, вела себя как прежде, ничем не выдавая нашей маленькой и, в сущности, безобидной тайны. И хотя порой мне виделись в ее глазах и улыбке шаловливые намеки, скорее всего, это была лишь игра моего воображения, отголосок подавленного мужского голода.

Итак, три дня я жил на подъеме. Уже неделю как не брал в рот ни капли спиртного, даже пива, с чем себя от души поздравлял. Мало того, в пятницу я нарочно исчез с работы пораньше, чтобы не поддаться искушению участвовать в праздновании наступившего старого Нового года, каковое однозначно втихую назревало в одном из кабинетов редакции назло надменному боссу.

В тот вечер я возвращался домой в замечательном настроении. У меня появилась вера, что я могу стать лучше и даже чего-то добиться (чего именно, было пока неясно), надежда, что я смогу вернуть Вику, убедив ее в том, что я действительно лучше, чем она, вероятно, думает; и еще ко мне вернулась любовь. Я буквально осязал ее в груди, и, в определенном смысле, можно сказать, был счастлив.

В раннем детстве мне нередко приходилось оставаться одному в квартире на несколько часов. Это одиночество порождало, естественно, свои детские страхи. В частности, иногда из коридора мне мерещилось, что в гостиной сидит некая темная фигура. Богатое воображение скрывает известную опасность для впечатлительных натур. Но с возрастом мои фобии благополучно изжили себя, и если даже порой мне что-либо чудится, меньше всего я склонен приписывать «призраку» какой-то зловещий смысл.

«Вика!» — такой была первая мысль, пришедшая мне в голову, когда, скинув дубленку и ботинки, я будто уловил краем уха некое движение в гостиной. Сердце, и без того наполненное предвкушением лучшего будущего, забилось в грудной клетке, словно птица, радующаяся возвращению любимой хозяйки.

Мигом бесшумно впорхнул я в зал: никого. Уже со смешанным чувством обошел спальню, кухню… Нет, никого в доме не было, кроме меня.

Я почесал в затылке и, усмехнувшись, поздравил себя с галлюцинацией.

— Совсем одичал ты, Темофей, без женщины, — покачал я головой своему отражению в зеркале и пошел переодеваться в спальню.

На сковороде вкусно потрескивали сосиски, я стоял у плиты и попивал кефир, что-то мурлыкая и улыбаясь своим по-прежнему светлым думам, когда в гостиной вдруг нечто хрустнуло, звякнуло и грузно обвалилось.

Примерно с таким звуком срывается ненадежно закрепленный в стене карниз со шторами. А я-то полагал, что решил проблему с тех пор, как взял на время с работы перфоратор. Надо было забивать дюбеля побольше и поглубже, — с этой мыслью не спеша убавил жар на плите, поставил на стол стакан с недопитым кефиром и отправился оценивать ущерб.

Карниз оказался ни при чем. На полу у окна лежала поверженная неведомой силой елка. Одна из стоек пластикового треножника, на котором она до сих пор так славно держалась, треснула и обломилась, и моя зеленая красавица рухнула на пол. Несколько стеклянных игрушек разбились вдребезги, слегка осыпалась хвоя с ветвей, плафончики электрогирлянды повыпадали из гнезд. Картина довольно грустная.

Со вздохом я присел рядом с деревом и потрогал примятые колючие веточки, прикидывая, что делать со всем этим плачевным состоянием.

От прорезавшего тишину телефонного звонка меня буквально подбросило. Все же нервы мои пошаливали, черт возьми.

— Да! — не очень-то вежливо рявкнул я в трубку.

— Тема, здорово, — от голоса Юджина повеяло каким-то противным тревожным холодком.

— Ты там как, нормально? — подозрительно осторожно осведомился Жека.

— Ну, в общем, да. Только вот елка свалилась, зараза!

— А-а… А тут вот какое дело… ПАХА УМЕР.

— ЧЕГО?!?

— Умер Паха. В ночь на старый Новый год. Мне часа два назад его мать позвонила. Плачет.

Сердце у меня словно отстегнулось от сосудов и ухнув, шлепнулось на дно живота.

— Что произошло? — одеревеневшими губами спросил я трубку.

— Кажется, поджелудочная отказала. Говорят, он решил праздновать дома, с мамкой и сестрой. Ну вот, выпил и рухнул под стол. Думали, он просто в отключке. А он совсем… отключился. Как рубильник повернули.

— Вот оно как, — произнес я, живо представив себе эту сцену.

— Да. В морг его оформили. Теперь мать просит нас помочь с похоронами. На работе у Пахи, вроде, обещали с транспортом подсобить, ну и прочее. В понедельничек надо будет забрать тело, и так далее.

В понедельничек. Странно, что Жека употребил здесь это слово в такой явно неуместной форме. Возможно, он просто хотел придать происходящему налет небрежной обыденности. Естественно, не издевательства ради, а так, чтобы немного отрешиться от эмоций. Что ж, это правильно. Как бы ни был горестен обряд, мужчина должен совершать его с холодным сердцем. Рыдания — удел женщин.

— Короче, я еще уточню, что и как. Созвонимся, да?

— Конечно. Будем на связи. Если что, передавай Пашиной маме с сестрой мои… соболезнования.

— Добро.

Я положил трубку. На ум пришла строка из «Гамлета»: "Порвалась дней связующая нить!"

Из кухни потянуло жжеными сосисками. Я зашел на кухню, машинально выключил плиту и залил дымящую сковороду холодной водой из крана, безучастно наблюдая, как сосиски трещат в пару, скрюченные и обугленные, как дождевые червяки на раскаленном асфальте.

Меня здорово захватил один замысел. Где-то у меня за кухонным шкафом был топорик, который иногда использовался по дому. Ну, знаете, кость разрубить какую-нибудь для супа… Словом, вещь полезная.

Первые две ветки получились совсем куцые: я взял слишком высоко к верхушке, да еще гирлянда мешалась, цепляя проводами и без того осыпавшиеся от ударов иголки.

Тут еще звонок в дверь. Конечно: время-то позднее, покой соседей потревожен и они изволят ругаться.

На площадке с заискивающей улыбочкой стояла та самая соседка-хохлушка, что угощала нас клюквенной наливкой беспамятным вечером 1 января. Не знаю, что в этот момент отразилось на моей физиономии, но при виде меня с топором в руках улыбка на ее пухлом личике тут же сменилась ужасом. Со сдавленным воем хохлушка умчалась наверх по лестнице в свою квартиру.

— Я МЯСО РУБИЛ! ИЗВИНИТЕ! — бросил я ей вслед.

В ответ наверху лишь хлопнула дверь и поспешно щелкнул замок.

Мне подумалось, что все к лучшему. Не останови меня этот неудавшийся визит дамочки, испортил бы я сгоряча всю задумку. Ель надо осторожно поднять и упереть в угол, чтобы не падала на ущербной подставке. Подлить воды в ведрышко с комлем. Освободить аккуратно от игрушек, гирлянды и мишуры. А лапы потом рубить, в день церемонии, чтобы раньше времени не засохли и не осыпались.


Подумать только, что пугать людей может быть приятно.



19. ЯМА

Я потом наводил справки у медиков. Ситуация с Мурзилом в этом свете выглядит фантастично. Да, у крепко пьющих может случиться острый панкреатит, и, как неизбежное следствие, панкреонекроз. Но это начинается постепенно и длится несколько дней: человека пронзают дикие боли в животе, потом его мучительно рвет, он худеет и слабеет на глазах. Его везут в стационар, вводят трубки в живот, чтобы откачать то, что остается от тающей как свечка поджелудочной. Если еще не все потеряно, больному подрежут этот орган как подгнившую морковь. Коли повезет, он проведет остаток дней на строгой диете, — если, конечно, жизнь дорога. Но нередко пациент умирает даже после операции.

А что же Паха? Да, кивают специалисты, бывают случаи исключительные, когда процесс развивается молниеносно и человек может умереть уже через несколько часов. Однако в рассказах о Пахе ничего не упоминалось о признаках внезапно постигшего его недуга. Если верить очевидцам (в чьи рассказы, признаться, не очень-то хотелось вникать), Мурзил был вполне бодр, здоров и весел, а смерть наступила одномоментно, словно он и не водки выпил вовсе, а цианида.

Так или иначе, официальный диагноз утверждает, что Пахина поджелудочная железа буквально переварила сама себя своими же ферментами, что и привело к летальному исходу. Мне нечего этому противопоставить, кроме собственных домыслов. И незачем.


На Пахиной работе, как и было обещано, на похороны выделили грузовичок-«уазик». Старый морг оказался не очень хорошо продуманным зданием в отношении вноса-выноса гроба: Серя чуть ногу не сломал, поскользнувшись на узких потертых бетонных ступенях. В «приемной» нам навстречу вышел патологоанатом, и, с аппетитом что-то дожевывая, бодро осведомился: «Кого забираем?». (Вопрос был бы особенно хорош, будь мы ангелами смерти.) Посмотрев документ, кивнул, удалился за кулисы и минуту спустя привез каталку с телом.


Не знаю, у кого как, а у меня вид покойника вызывает странные, противоречивые чувства. Странно думать, что эта одетая, пребывающая в состоянии полного покоя фигура, напоминающая скорее искусно сделанный каучуковый муляж, чем некогда живого человека, была вместилищем души. А если сосуд этот пуст и более не годен, к чему, право, все эти церемонии? К чему это прощание с пустым коконом? Кого мы оплакиваем на самом деле: покинувшего нас человека или его физическую оболочку?

Усопший Мурзил выглядел вопиюще неестественно. Пожалуй, никто из нас при жизни не видел его в цивильном костюме. Посмертная физиономия будто выражала шутливое, хотя и не лишенное горечи, недоумение. Вот сейчас откроет глаза, приподнимется и скажет: «А чего руки-ноги бинтами повязали?» — «А это, Паха, чтобы тебе руки-ноги в стороны не раскидало, пока тебя везти будем. Ты ложись, ложись, мы тебя сейчас в гроб переложим», — ответим мы ему. «А-а-а… Только аккура-атно!» — понимающе протянет Мурзил и снова успокоится.

— Та-ак, ребята. Берем за ручки и аккуратно наклоняем, так чтобы он сам скатился, — деловито распорядился патанатом.

— Раз, два…

— Т-тяжелый, з-зар-раза!!!


Мои еловые ветви домашней заготовки пришлись кстати, поскольку прочие организаторы похорон как-то об этой детали позабыли. Правда, лапника получилось не так уж много, да и смотрелся он ощипанно, но, как говорится, на безрыбье… Словом, веточки приходилось бросать экономно, чтобы хватило до конца невеселого пути.

Русская дорога знаменита своей ухабистостью, будь она хоть грунтовой, хоть асфальтовой. И когда грузовичок подпрыгивал на очередной выбоине, мне то и дело приходило на ум, что от тряски Паха вот-вот проснется и недовольно замычит в гробу. Однако сон его был крепче любых сотрясений.

Яма. Надо же было индусам назвать так своего бога смерти! В поверхности мерзлой земли ковшом грейдера методично выцарапана зияющая рана. Нам предстояло залечить ее, вложив вместо лекарства долгий ящик с телом товарища и присыпав песчано-гравийной смесью. Прах к праху, будь он неладен.

Самое трудное в эти моменты — слышать сдавленные рыдания родных, видеть слезы матери. Хорошо, когда при этом рядом есть опытный человек, способный направлять процесс в нужное русло. В нашем случае это была женщина по имени Клавдия — то ли родственница, то ли просто друг семьи.

Прощание с трупом, — терпеть не могу эту часть ритуала. Преодолев себя, я подержался за пуговицу Пахина пиджака и пробормотал что-то вроде «Пока!». Мурзил показался мне до ужаса нелепым в этом костюмчике, с уже развязанными, сложенными к животу руками. Мне померещилось, что Паха из последних сил пытается скроить свою фирменную комическую рожу. Что ж, подшутить над собственной посмертной маской — право, достойно уважения.

Мне пришлось покрепче сомкнуть себе челюсти, подавляя невольную улыбку.

Наконец, скорбное ложе Мурзила закрыли крышкой и заколотили гвоздями. Наступила пора спускать гроб. Под чутким руководством бабы Клавы мы с Юджином встали у правой кромки могилы, а Серя и один из помогавших нам мужичков с предприятия расположились сбоку гроба. Весьма ответственный момент: приподнять тяжеленный ящик на полотенцах, осторожно подтянуть так, чтобы он оказался прямо над ямой и тихонечко, чтобы не грохнул, стравить вниз. Это у капиталистов все культурненько: платочки одноразовые, крышка на шарнирах, специальный механизм спуска… А у нас сурово, почти по-первобытному. Взялись и поехали…


Гроб уже благополучно коснулся ледяной земли, когда у меня вдруг куда-то дернулся центр тяжести. Едва удержавшись от матерной ругани, я с ужасом понял, что падаю прямо в могилу. Не самое ловкое положение: вставать с невольно оседланного гроба, по инерции судорожно вцепившись в полотенце, как в поводья.

— Ладно, давай руку. Полотенце-то пусти, — серьезно велел Жека, протягивая сверху ладонь.

— Ничего, бывает. Ничего, — утешительно бормотала где-то неподалеку Клавдия.

— Все нормально? — участливо осведомился мужичок с Пахиной работы, когда я вылез на поверхность.

— Порядок, — хрипло сообщил я, отряхивая и одновременно потирая ушибленные колени.

У меня возникло нарастающее желание покончить с этим как можно скорее. Но не все ритуалы еще свершились.

Мужичок с предприятия взялся сказать надгробную речь. Что может быть неныносимее?! Поскольку о покойном — либо хорошее, либо ничего, произносится стандартный набор банальностей вроде «он был хорошим работником, добрым товарищем, любящим сыном и братом» и далее в таком же духе. Ей богу, ребята, выбитые на камне Ф.И.О. и даты рождения-смерти содержат больше правды о человеке, чем все эти уныло-пафосные речи!

Когда пришло время засыпать могилу, я, наверное, с плохо скрываемой радостью схватился за лопату.

— Ну, мальчики, пойдемте теперь погреемся на дорожку, — по-родительски заботливо предложила нам баба Клава, когда мы закончили и оставили мать и сестру Пахи наедине с могилой.

В открытой кабине грузовичка нас ожидал пузырь водки и незамысловатый закусон: порезанные хлеб, колбаса, огурец. Мужичок с предприятия, которого, как выяснилось, звали Петр, деловито разлил в пластиковые стаканчики грамм по пятьдесят, и мы все, включая Клавдию, намахнули без лишних слов.


А потом был тоскливый поминальный обед в рабочей столовой. Масса незнакомых людей. Суп-лапша. Котлеты с картофельным пюре. Теплая водка и безбожно разбавленный морс.

Из всех разговоров там запомнился лишь один короткий диалог с Юджином.

— Помнишь, вы говорили с Пахой о его девушке?

— Ну?

— Не было никакой девушки.



20. НЕ ОХОТНИК
 
Следующие четыре дня рабочей недели тянулись странно и мучительно, как бывает, когда тебе снится долгий, запутанный, неясно к чему ведущий своим сюжетом и оттого досадно утомительный сон.

Такие сны куда хуже кошмара: при кошмарах, когда нарастающий ужас достигает вершины, включается своего рода психический предохранитель, и мы просыпаемся, спасая нервы от перенапряжения.

Другое дело — эти вялотекущие грезы. Они сродни изощренной пытке: невнятные призрачные видения словно окутывают душу серым саваном, поселяют в сердце смутную необъяснимую тревогу. И ты уже понимаешь, что во сне, и рад бы от этого избавится, однако желанное пробуждение все никак не наступает. И как назло, рядом нет никого, кто бы мог тебя встряхнуть или просто ущипнуть. И как чертовски будешь рад тогда обычно ненавистному звону будильника или хотя бы крику петуха!

Впрочем, я говорю о реальной жизни, как это принято понимать. Спросите меня: «Тема, чем ты занимался все эти дни?» — И я, потупясь, отвечу: «Ну… ходил на работу…»

Да, на следующий день после отгула, взятого по случаю похорон, я честно вышел на работу. Видимо, я даже что-то там делал: писал, правил, звонил по телефону, с кем-то встречался. Но все это проскальзывало как-то мимо меня. Наверное, со стороны я походил на лунатика. И это замечали. В конце концов, обратил на это внимание и редактор.

По завершению пятничной планерки он попросил меня остаться, словно Мюллер Штирлица.

— Кофе хочешь? — традиционно предложил босс, закуривая.

По привычке я вежливо отказался.

— Я вот тут знаешь, что подумал, — продолжал главный, пыхнув сигаретой и по обыкновению подавшись над столом вперед ко мне.

У меня мелькнула мысль, что ему здорово бы подошла звезда шерифа.

— Что если тебе взять недельку в честь отпуска?

— Не понял. А! в смысле, в счет отпуска? Зачем?

Босс уловил свою оговорку, нахмурившись, откинулся в кресло и пробормотал:

— Ну да. Извини, язык заплетается в конце недели.

Я ждал. Пару секунд редактор поглядел в окно, еще раз затянулся сигаретой, и, пустив струю дыма к потолку, продолжил тоном, каким обычно обсуждаются не очень удобные темы:

— Ребята говорят, ты сам не свой. Все больше молчишь, отвечаешь невпопад, осунулся. И… я тебе серьезно говорю, ты, правда, выглядишь неважно.

Что тут было сказать? Я скромно пожал плечами.

— В общем, мы все беспокоимся за тебя.

Из уст босса это прозвучало особенно трогательно. Я собрался встать и попробовал изобразить на лице бодрую улыбку.

— Спасибо, конечно, но, мне кажется, это напрасно. Все нормально. После долгих праздников всегда тяжеловато. Сейчас еще пара выходных, и вернусь к рабочему ритму.

Я уже привстал и стал отодвигать стул, но «шериф» быстро ткнул в пепельницу сигарету и, вытянувшись из-за стола, упредил мое движение, положив на плечо свою широкую увесистую длань.

— Нет, ты погоди, — заговорил он, уже сердито насупившись, и, вернувшись в кресло, нервически «закатал» и без того завернутые рукава рубашки.

— Хочешь напрямик, так я тебе скажу. Ты себя в зеркале давно видел? Показать? На тебе лица нет, Тема, и ты будешь мне втирать, что все в порядке? Я понимаю, у тебя там, вроде, непростой период в жизни. Но меня уже люди на улице спрашивают: «А что с Волоконовым?»

— Сам знаешь, Красков — город маленький, кто-то что-то заметил, пошли слухи, домыслы. А мы с тобой, как ни как, люди публичные, понимаешь?

Я утвердительно кивнул. Редактор запалил очередную сигарету, взял пару бумаг на столе, покрутил в руке и с небрежением бросил в лоток на тумбочке слева.


— Поэтому я настоятельно советую: возьми тайм-аут, отвлекись, на охоту съезди.

Тут он щелкнул пальцами.

— Во! Хочешь, махнем на выходные в ***** на зимовье?

Мне живо представился домишко посреди снежных сугробов и сосен, где мы сидим с боссом у буржуйки и пьем водку из жестяных кружек, изображая суровых таежников.

— Спасибо, — пробормотал я, — только вот я не охотник.

— Так и я, что ли, снайпер? — возразил шеф.

— Короче, развейся, приведи себя в порядок. К бабам, наконец, зарули…

С этими словами он бросил на меня оценивающий взгляд и хлопнул ладонью о подлокотник кресла.

— А-а!.. Да что там, я сам бабник никакой.

Посмотрел на часы (шестой час вечера пятницы) и заговорщицки бросил:

— Коньяку хочешь?

Я покачал головой и улыбнулся.

— Благодарю. Все понял. На выходных обдумаю, и в понедельник решим. Хорошо?

— Ладушки! — босс поднялся следом за мной, вышел из-за стола и дружески пожал руку.

— Только подумай хорошо, ладушки? Схоронись как-то, что ли, сил наберись, и тогда выходи работать.

— Договорились.

Я вышел из приемной и отправился в корреспондентскую. В коридоре царил полумрак и тишина. Пятница, вечер, пора домой.
Интересно, какого рода слухи и домыслы имел в виду главный?

Схоронись… Черт! Скажет же!..


Остаток вечера я провел, переваривая разговор с боссом вместе с нехитрым холостяцким ужином.

С одной стороны, конечно, приятно, когда начальник ценит тебя как специалиста и переживает за тебя как за человека. Даже в тайгу вместе ехать предложил.

Только вся эта сентиментальная теория безнадежно рушится под весом одной красноречивой фразы: «Мы — люди публичные!»

Какие такие слухи ходят обо мне? Кто еще принимает во мне столь живое участие, спрашивая, что со мной происходит? И что тогда, на самом деле, больше беспокоит шефа: моя судьба или репутация коллектива газеты, а значит, и его собственное «облико морале»?

А что с Волоконовым?

Действительно, а что со мной? Почему ушла Виктория? Ведь я — не самый плохой на этом свете человек, и у нас было немало счастливых дней, минут, мгновений, которые мы провели вместе. Согласен, у нас обоих непростые характеры, но до сих пор мы могли как-то ладить вопреки всему. И вдруг что-то сломалось.

Начало истории наших отношений нельзя назвать любовью с первого взгляда. Первым чувством, пожалуй, с обеих сторон было любопытство. Общаясь, мы просто рассматривали друг друга — что там снаружи, что внутри, и с каждым шагом навстречу нам становилось все интереснее открывать друг в друге новые стороны. И, приучаясь к взаимной искренности, мы сами не заметили, как тесно сплелись наши корни и ветви.

То, насколько мы оказались близки — духовно и телесно, было нашим самым удивительным, самым волшебным открытием.

Но вот что-то сломалось.

Полагаю, это произошло не в одночасье. На каком-то этапе строительства совместной жизни мы стали терять интерес друг к другу. Классическая ситуация для молодой семьи с точки зрения психолога: ты все реже открываешь в партнере новые достоинства, и все чаще находишь в нем очередные недостатки. Вино влюбленности обращается в уксус разочарования.

И не то чтобы нас заел быт, как говорят обычно в таких случаях. Скорее, мы сами заелись бытом. Еще даже не будучи полноценной семьей, мы начали уставать друг от друга. А когда один человек устает от другого, он ищет способы отдыха, порой безотчетно. Кто-то растворяется в работе. Кто-то едет на рыбалку. Кто-то идет в церковь. Кто-то заводит любовницу/ка. Кто-то пьет с друзьями. Кто-то медитирует. Кто-то запирается в ванной и режет вены.

Запасных путей множество. Каждый выбирает в силу своего характера и природных склонностей.

А может, ничего и не сломалось? Может, просто маятник качнулся в другую сторону, и часы жизни продолжают мерно тикать? Но почему в этом маятнике мне мерещится что-то зловещее, навевая мысли о темном колодце и крысах (37)?

Снова вспомнился разговор с шефом. Зарули к бабам. Тут он верно подметил: бабник из меня никудышный. Да и к кому заруливать? До чего, наверное, я был смешон и жалок в глазах Маши, когда явился к ней со своим нескромным предложением, подав его в такой застенчивой форме!

Куда проще и честнее было бы купить себе шлюху: есть заказчик, есть исполнитель, половой акт сдачи-приемки, оплата по тарифу. Никаких моральных обязательств и душевных мук.

Увы, в Краскове не развит столь полезный общественный институт. А, представьте, в каком экстазе могли бы слиться представители двух древнейших профессий!

Как ни странно, эти размышления разбудили во мне Пегаса. Он развернул крылья и стал нетерпеливо бить копытом в поисках источника вдохновения. Наконец, Муза смилостивилась. Полночи я провел с ней в поэтическом угаре, и в итоге сотворил занятную вещицу.


ЕХАЛ ГРЕКА...

Господи, за что мне эта мука?
Господи, на что мне этот крест? —
Языком дельфиньих ультразвуков
На семь верст душа кричит окрест.

Или я давал обет безбрачья?
Может быть, блюду Великий Пост?
На меня таращит глазки рачьи
Бес, когда я еду через мост.

Руку протяну — и стану Грека:
Много ли положено греха,
Чтобы затянула человека,
Закружила быстрая река?

Но не смею — духу не хватает!
Ветер в голове не запоет.
То ли гордость мной повелевает,
То ли трусость прыгнуть не дает.

Так и еду. Ноет сердце глухо,
Да звенит бубенчик под дугой.
Господи, на что эта разлука?
И зачем я праведный такой?



21. ПРОЗРЕНИЕ

Выходной день, в смысле нерабочего дня в конце трудовой недели, особенно сладок именно пониманием того, что ты его честно заработал, отдав, так сказать, свой долг обществу.

Недосыпавший может позволить себе поспать, обделявший вниманием родных — провести время с семьей, постоянно пребывавший в напряжении — расслабиться.

Я выспался, и даже чувствовал некоторый прилив сил, будто меня, наконец, отпустило до неприличия затянувшееся похмелье. После легкого завтрака взял листок бумаги со своим ночным творением и стал перечитывать.

Определенно, мне было радостно за себя. Толкование мотива про греку и рака в реке казалось мне удачной художнической находкой. Но особую гордость вызывали строки о “дельфиньих ультразвуках”.

Впрочем, кое-что, на мой взгляд, требовало доработки. Больше всего сомнений вызывала концовка: насколько оправданно было употреблять здесь слово «праведный»? Не лучше ли было бы поставить «правильный»? В то же время, «праведность» лучше увязывалась с рядом других образов, отсылающими к языку христианских воззрений.

Так я осторожно перебирал строку за строкой, слово за словом, подбирая там, где нужно, как мне казалось, наилучший вариант. Внутри меня было стойкое чувство, что, будучи не очень-то силен в стихосложении, я сумел-таки написать нечто если и не шедевральное, то, по крайней мере, действительно искреннее и оттого в своем роде значительное.

В общем, я был весьма близок к состоянию счастья, и еще больше обрадовался, когда после полудня пришел Юджин. Ведь он мог первым оценить мое творение, прямо как в наивную пору нашей беспечной юности!

Жека пришел с бутылкой водки. Такое прозаическое начало насторожило. Но Юджин, прочитав в моем лице, сразу пояснил:

— Как-никак, девять дней. Надо помянуть Паху.

— Ах, да!..

Небо над моим Парнасом затянули серые тучи.

Мы прошли на кухню, без лишних слов организовали скромный стол, сели и выпили по первой.

— Серя пошел в «Рябинушку» поминать. А я так и думал, что ты туда не идешь. Ну и правильно, а то неловко как-то.

«Рябинушка» — маленькое кафе на окраине города. В таких заведениях удобно проводить небольшие бюджетные банкеты или поминки. Вот только я напрочь забыл о том, что совсем недавно мы проводили Мурзила в последний путь, и не мог припомнить, чтобы меня куда-либо приглашали на день девятый.

— А в чем неловкость? — решил уточнить я, дожевывая кусок черного хлеба с салом.

Жека взглянул на меня и улыбнулся подозрительно коротко и кротко.

— Значит, таки запамятовал…

У меня стало сжиматься сердце.

— Чего запамятовал? — с тревогой переспросил я.

Юджин обреченно вздохнул и вытащил сигарету.

— Короче, поддали мы там с вами в столовке после кладбища. А тут Петруха, который у Пахи был в напарниках, решил опять речь толкнуть. Видно, любит он выступать при случае. Вот тогда тебя и переклинило. Давай на него наезжать, чуть до драки дело не дошло. Насилу тебя увели, а ты еще орал ему чего-то. Ребята до дому увезти помогли. А там ты уже сам пошел спать укладываться.

Хлеб с салом встали колом где-то пониже глотки. Я налил себе полстакана воды и судорожно выпил. Глаза мои широко раскрылись.

— Боже ты мой, стыдно-то как! — с ужасом пробормотал я, крепко потирая ладонью мигом вспотевший лоб.

— Ну да, — кивнул Жека, выпуская дым из ноздрей. — А Петруха, он, вроде, неплохой парень. Зря ты на него так.

— Ч-черт! Как неловко! — продолжал я искренне сокрушаться, обхватив пальцами шершавый подбородок.

Новость об учиненном мною же пьяном скандале пролилась на меня холодным ливнем. Он смутил воды моей Гиппокрены, и, поскользнувшись, я кубарем скатился с вершины Парнаса в грязь. Сверху доносилось испуганное ржание Пегаса.

— Ладно, проехали, — попробовал меня утешить Жека. — С кем не бывает? Помянем лучше Пахана.

И, не чокаясь, мы опрокинули еще по одной.


Теперь было понятно, о чем толковал босс и отчего он так советовал мне затаиться на время под корягой. Надо было дать улечься слухам. Мое появление на людях могло вызвать новую волну сплетен. Это бросило бы известную тень на редакцию, а значит, и на ее руководителя. Глупости, конечно, но бьюсь об заклад, именно так думал главный, не на шутку дороживший своим честным именем.

Вот оно как…

Однако алкоголь исправно делал свое проклятое дело. Чувства стыда и раскаяния незаметно притупились, и избавившаяся от моральных терзаний душа вновь рвалась на поэтические высоты.

Мы молча покурили и выпили еще под одной. Наконец, я не выдержал и, сделав многозначительный жест, вышел из кухни и вернулся с последним вариантом «Греки».

— Вот давеча написал. Что скажешь?

С видом знатока и ценителя рукописей Юджин принял листок и стал читать про себя.

— Скажу, что недурственно, — одобрительно изрек мой товарищ и, подумав, добавил:

— Вначале будто слегка повеяло чем-то от Пастернака:

На меня направлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси…

Я с радостью подхватил:

— Если только можно, Авва Отче,
Эту чашу мимо пронеси… (38)

— Да, чем-то напоминает.

И вдруг меня пронзила острая и холодная, как стальная игла, мысль: а ведь мы сами проносимся куда-то мимо, как щепки в весеннем ручье. Любим мимо, страдаем мимо, работаем мимо. Живем мимо.

Может, пора уже обсудить это всерьез?

Сердце заколотилось от волнения. Я достал сигарету, запалил и сделал пару нарочно неторопливых затяжек, чтобы в груди немного улеглось. Юджин собрался было что-то сообщить, но его остановил мой упреждающий знак рукой.

— Послушай, — заговорил я, наконец, не своим голосом, выпустив облако дыма из легких. — Мы никогда этого не обсуждали. Но думал ли ты, отчего мы не стали теми, кем хотели стать? Что нам помешало?

Жека явно растерялся, опустил голову и, слегка пожав плечами, коротко промычал что-то вроде «ну, так…».

— Ведь была цель, пусть даже наивная в чем-то. Но была, и нам бы к ней всей душою стремиться. И где мы теперь?

Юджин поник еще больше и не говорил ни слова. Меня же постиг риторический удар.

— Помнишь, как я студентом писал тебе, что ты — не Обломов, а я — не Штольц, чтобы стаскивать тебя с дивана? Мне, глупому, казалось, что я продвигаюсь к цели более успешно. Но вот сегодня мы оба в тупике, и никому нет до наших литературных талантов никакого дела. Оба мы — ремесленники каждый на своем месте в этом городе мастеров (будь он неладен!). Наверное, с точки зрения общества, мы приносим пользу. Но лично меня порой от такой пользы тошнит.

Жека тихонько кивнул в знак солидарности с моей тошнотой.

Все больше воодушевляясь, я продолжал:

— Мы успокоились, мы стали равнодушны. И разве не то же самое случилось с Обломовым? Это ведь не комфортный быт, не халат, не щи, не диван и круглые локти этой тетки Пшеницыной (39) заволокли паутиной светлый ум и золотое сердце Ильи Ильича!

— Конечно, его мозги поглотила его природная телесность, органика, но ведь дух нельзя променять на пирожное с корицей!

— Мы мечтали осчастливить человечество своими романами. Обломов и Штольц в юности мечтали послужить России. Но Штольц, он все же немец, он нашел себе поприще по-немецки земное и, похоже, вполне этим был счастлив. А Обломов, он русский. А русский человек не может без мечты, чтобы вела его впереди. Без нее он загнивает!

Я схватил дотлевающую в пепельнице сигарету и, практически затянувшись фильтром, решительно воткнул бычок обратно.

— Вот что нас губит. Предательство собственной мечты. Равнодушие к себе как к существу духовному. Однажды мы успокоились и стали плыть по течению, и, время от времени, даже обижаемся, задаемся вопросом: отчего нас никак не прибивает к желанным берегам? Но разве мы — тупые бревна? А где же наш парус, где весла, где кормило? На что променяли свой компaс?

— Если мы — бревна, то мы гнием, друг мой, и гнием давно. И не потому ли наши женщины бросают нас, что видят внутри неизлечимую гангрену? Ха-ха! Муж и жена — едина плоть! А пока известен лишь один действенный способ прекратить дальнейшее заражение организма — АМПУТАЦИЯ!

Последнее слово вырвалось у меня пронзительно, почти с визгом. Совсем уже сгорбившийся под напором моих речей Жека встрепенулся, обратил ко мне лицо, исполненное страдания, и тихо предложил:

— Давай выпьем!

— Да, конечно, — устало вздохнув, отрешенно согласился я, словно только что вышедший из транса и отложивший свой бубен шаман.

И, сам наливая обе стопки до краев, задумчиво добавил:

— Вот также когда-то в лазаретах тяжело раненому солдату давали спирт, прежде чем отрезать покалеченную ногу.


С какого момента твой друг становится собутыльником? Где эта грань стакана, в котором постепенно растворяется ваша духовная общность и взаимная сердечная привязанность, оставляя в осадке лишь муть несбывшихся мечтаний?

Друзья-собутыльники — взаимные паразиты, вампиры, пьющие кровь и душу на брудершафт. Такого паразита не вытравишь из печенок, пропив курс таблеток, что доктор прописал. Вопреки всякому здравому смыслу вас по-прежнему связывают некие подсознательные моральные узы, живые нервы, которые сплелись когда-то в детстве.

Скажешь себе: все, хватит! Замахнешься на эти прозрачные ниточки с плеча топором — и ужаснешься, подумав, как вам обоим будет невыносимо больно.

И вот уже топор отложен, и ты прибегаешь к проверенной анестезии.

Круг замыкается. Хватит духу разорвать?
…………………………………………………………………………………

— Бра-ат! А, брат? Бра-ат!

Мне снилось, что я лежу в военно-полевом госпитале и у меня что-то с левой рукой. Возможно, ее оторвало осколком вражеского снаряда. А где-то на другой койке подальше стонал мой забинтованный, словно мумия, товарищ по несчастью: «Брат! Бра-ат!»

Я вскочил на кровати, тряхнул полухмельной головой и по-настоящему испугался, когда безвольная левая рука хлопнула мне по животу бесчувственной гуттаперчей. Тут же впившиеся в мышцы сотни иголочек свидетельствовали о том, что конечность изрядно затекла.

Сонно-тяжело дыша и разминая понемногу оживающую руку, я прошел к кухне, откуда и доносились стоны раненого бойца.

Удивительная картина ожидала меня. Юджин и Кружка-ру, видимо, заглянувший к нам на огонек из «Рябинушки», сидели лицом к лицу в позе армрестлеров. Правда, Жека против правил держал Серин кулак обеими руками. И вообще, борьбы не происходило.

— Бра-ат! — снова плаксиво загнусавил Жека, заискивающе заглядывая в глаза товарища. — Ну, брат? Ты же брат мне? Брат?

— Да брат, брат, — нехотя ответил Кружка-ру, явно утомленный этой затянувшейся сценой. — Все, успокойся, уже Тема пришел.

Оба были, конечно, изрядно пьяны, и особенно Юджин.

— Тема? — переспросил он и, мутно взглянув на меня, отпустил, наконец, руку Сери.

— Тогда н-наливай! — распорядился он, обращаясь не то ко мне, не то к Кружке.

Мало водки не бывает. Это я давно усвоил. Мало водки не бывает никогда, а если даже и возникнет излишек (что в жизни случается крайне редко), то он остается «на утро».
Деньги тоже найдутся всегда. Даже если их нет в наличии здесь и сейчас. Можно занять у соседа, можно взять товар в кредит у знакомого продавца. На совсем худой конец, когда уже все по барабану, можно пойти топать по дворам: обитатели «круглой», «квадратной» или еще черт знает какой планеты Земля так или иначе откликнутся и окажут тебе гуманитарную помощь.

Это я усвоил давно.

— У нас больше нет ничего. Все выпили, — мрачновато констатировал Серя, еще не совсем утративший ясность сознания.

— Почему? — по-детски удивился Юджин.

— Потому что выпили, — ответил я, чувствуя нарастающее раздражение и усталость.

Судя по сумраку за окном, уже был поздний вечер. Вдруг так жутко захотелось остаться одному и испить это одиночество до дна, напиться им до чертиков.

— Вот что, мужики, — я старался говорить мягко, но решительно. — Давайте-ка по домам. У меня еще… дела завтра.

Насчет дел я, чего греха таить, приврал. Но нужен был хоть какой-то аргумент. Странное дело, это сработало: парни поднялись и, кто как мог по-пьяному изображая вежливость, стали неуклюже собираться.

Напоследок Жека, осенненный некой мыслью, вдруг заглянул мне в глаза искренним водянистым взором и спросил, едва преодолевая косность вялого языка и губ:

— Тема... ну ты ск-жи... М-же тебя поддержали? П-д-ржали?

Я ощутил прилив гадливости, и мне стало неловко за себя.

— Да. Да, конечно. Спасибо... вам, — сказал я не очень уверенно.

— Друг! — всхлипнул Юджин и пошатнулся было в мою сторону с явным намерением объятий. Но это движение, к моей маленькой тайной радости, успел пресечь Серя, и мы распрощались, обменявшись короткими рукопожатиями.


Когда я провожал взглядом из дверей их пошатывающиеся на лестнице силуэты, на мгновение мне захотелось было их окликнуть, заставить вернуться. Мне подумалось, что вот также несколько дней назад отсюда ушел домой Мурзил, а теперь он не придет уже никогда и не скорчит свою наивную и уморительную рожу. Ушел, так и не досказав, наверное, чего-то очень важного, что тайно мучало его, быть может, всю сознательную жизнь. И может, то, что его мучало, и было истинным человеком, которого он стеснялся показать другим, опасаясь быть осмеянным, непонятым?

Серя и Жека ушли, но я не чувствовал ни удовлетворения, ни облегчения.
…………………………………………………………………………………………………

Знаете, как теперь представляется мне жизнь алчущего? Ты словно помещен в конструкцию, составленную из двух бутылок наподобие песочных часов. Когда все выпито до донышка, рано или поздно приходит похмелье. Но и оно закончится, и вот, наступает чудный миг, когда ты чувствуешь, что свободен и рвешься сквозь узкое бутылочное горло к новой удивительной жизни. И вот уже с победным кличем новорожденного вылетаешь наружу…

А хрен там. Просто перевернулись бутылочные часы и то, что казалось результатом твоих усилий, оказалось следствием естественного тяготения. Вместо нового мира — все то же бутылочное дно. Возможно, там ждет очередная порция спиртного. Или ты окажешься в собственной моче и блевотине.

Такая вот дъявольская игрушка с гомункулом.

Но я верю, что выход есть. Это очень трудно, но если понимаешь, что к чему, можно постараться и успеть в момент переворота впиться кончиками пальцев в края щели между двумя горлышками. Задержаться в этом переходе, а затем исхитриться и протиснуться наружу, — хотя бы для того, чтобы плюнуть в лицо дьяволу, вращающему двойную колбу. Чем не поступок?


На этом, пожалуй, можно завершить эту странную повесть.



ПОСЛЕСТРОЧИЕ


НА ТЕМУ БЛОКА

В чернилах ночи растворю
Фонарь в аптекарском стакане.
И мысли, что меня достали,
Струями душа разобью.

…Я все же Кто-то или Некто?
Заглянешь в вечность за окном,
А там — аптека с фонарем.
И ночь. И отзвуки проспекта.

***

ПРИМЕЧАНИЯ И КОММЕНТАРИИ

Повесть получилась богатой на цитаты и прочие отсылки. Это сподвигло автора составить собственные примечания и комментарии к тексту. Читать их или игнорировать, решать только вам.


*Месяц Драбадан. — Незадолго до первой публикации повести автор неожиданно для себя открыл, что понятие «Святой месяц Драбадан» в смысле широкого январского гулянья россиян упоминается в Рунете, как минимум, начиная с 2009 г. Похоже, эта идиома в то время витала в воздухе. В частности, в 2010 г. на Стихи.ру появились такие строки Владимира Кондакова:

В священный месяц Драбадан,
что к нам пришел на Русь святую,
я наливаю в свой стакан
шипучку, мерзкую такую...

1. Люди украсят вами свой праздник, лишь на несколько дней… — Эта песня группы «Ласковый май», как и сам музыкальный коллектив, была чрезвычайно популярна в нашей стране в 1980-е годы.

2. На далеком Севере ходит рыба-кит… — Сочиненная Юлием Кимом песня «Рыба-кит» в самом деле здорово созвучна началу знаменитой баллады Love me tender в неповторимом исполнении Элвиса Пресли.

3. …словно ты персонаж романа Камю. — Точнее, повести Альбера Камю «Посторонний».

4. …подписал ряд законов… — Новость, фрагменты которой цитируются здесь и далее, звучала в эфире «Радио России» 31 декабря 2004 г.

5. …о чем толкует по радио Штирлиц… — Максим Максимович Исаев — оперативный псевдоним персонажа романов Юлиана Семенова о советском разведчике, работавшем в фашистской Германии под именем Макс Отто фон Штирлиц; отсюда игра слов.

6. Gaudeamus igitur, / Juvenes dum sumus! — «Будем веселиться, пока мы молоды!» (лат.)

7. Даже воду днем пить нельзя. — Справедливости ради, а также из уважения к приверженцам исламской веры, заметим, что наши герои очень вольно толкуют правила мусульманского поста.

8. Ergo bibamus! — «Итак, выпьем!» (лат.)

9. Через несколько минут бой кремлевских курантов возвестит о начале нового, 2005 года. — Здесь и далее цитируется Новогоднее обращение президента РФ Владимира Путина к гражданам России 31 декабря 2004 г.

10. …благодаря книжкам старика Ганса Христиана… — Андерсена.

11. тарантиновский киноребус — фильм Квентина Тарантино «Криминальное чтиво».

12. Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих! — Из псалома 41, 8 (Ветхий Завет, Псалтырь). Любопытно в связи с этим толкование фразы «бездна бездну призывает» как синонима слова «соблазн» (см. Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. — Под. ред. Н. Абрамова, М.: Русские словари, 1999).

13. Из Москвы — в Нагасаки! … Из Нью-Йорка — на Марс! — Строки из стихотворения Игоря Северянина «Ананасы в шампанском».

14. …замахнулся на «Хабанеру» Северянина. — Речь о стихотворении «Хабанера II», которую с «вариацией» цитировали выше Тема и Юджин.

15. А к поцелуям финал причисли… — цитата оттуда же.

16. Люблю глаза твои, мой друг… — стихотворение Ф. И. Тютчева без названия.

17. Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем… — вышедшее в свет уже после смерти поэта, это стихотворение А. С. Пушкина изначально не имеет определенного названия. Однако некоторые переписчики и издатели присваивали ему свои варианты заголовков: «Жене», «Прелестнице» и т. п. В сборнике Лонгинова — Полторацкого оно вовсе обозначено как «Антологическое стихотворение», т. е. перевод некой античной лирики или стилизация под таковую. «Эта бесподобная пьеса найдена в бумагах Пушкина П. В. Анненковым», — сообщает в примечании М. Н. Лонгинов. Учитывая, что последний стяжал себе славу сочинителя непристойной литературы не хуже Баркова, данная им оценка стихотворения выглядит неоднозначно.

18. …строки из Шекли. — Юджин выдал цитату из новеллы «Абсолютное оружие» Роберта Шекли.

19. А вот был бы у меня целковый… — Подлинное авторство этого шутливого стихотворения принадлежит Георгию Протопопову.

20. Без женщин жить нельзя на све-э-э-те, нет! — Из оперетты Имре Кальмана «Сильва».

21. …Господь, согласно Тексту, изначально благословил их на это, как и прочую сотворенную им живность. — В этом несложно убедиться, открыв соответствующее место в Библии: Ветхий Завет, Бытие, 1, 21.

22. …трагической внутренней борьбы, достойной пера Стивенсона. — Параллель со «Странной историей доктора Джекила и мистера Хайда» Р. Л. Стивенсона.

23. …если и не чаровница Оксана, то уж точно роковая Солоха... — образы из повести Н. В. Гоголя «Ночь перед рождеством».

24. Пью за здравие Мэри… — А. С. Пушкин. Из Barry Cornwall.

25. «Нюргуун Боотур Стремительный» — эпическое произведение (олонхо), воссозданное и переведенное на русский язык Платоном Ойунским, основоположником якутской советской литературы.

26. …в какой-то момент этот человек начинал мне напоминать Геббельса за трибуной… — Пауль Йозеф Геббельс — глава пропагандистского аппарата нацистской Германии. Его публичные выступления отличались заразительной эмоциональностью.

27. …Ария Мистера Икс из «Летучей мыши»! — Артемий заблуждается, впрочем, как и его соседи по столику. Мистер Икс — персонаж оперетты Имре Кальмана «Принцесса цирка», а «Летучая мышь» — оперетта Иоганна Штрауса.

28. Ли Бо — он же Ли Тай-бо, китайский поэт эпохи династии Тан, один из корифеев китайской литературы.

29. …почувствовал себя персонажем гофмановской новеллы. — имеется в виду Натанаэль из новеллы Э. Т. А. Гофмана «Песочный человек».

30. Если же правый глаз твой соблазняет тебя… — Евангелие от Матфея, 5:29.

31. …процитировать из «Дона Гуана». — Здесь и далее обыгрываются цитаты и образы «Дона Гуана» из «Маленьких трагедий» А. С. Пушкина.

32. Кот Мурр — персонаж романа Э. Т. А. Гофмана «Житейские воззрения кота Мурра».

33. …dixi et animam levavi. — «Сказал и облегчил душу» (лат.)

34. И по-английски вначале написано... Нью-Йорк… — Именно в том виде, как зачитал ранее Юджин, указанное место Евангелия от Матфея представлено в русскоязычном издании Watchtower Bible and Tract Society of New York, Inc. Internationale Bible Students Association. — Brooklyn, New York, USA, 2001.

35. …поговорочная голь, что знаменита своей изобретательностью. — Занимательно выглядит в этом свете случайно (?) обнаруженное высказывание некоего блогера Рунета: «Ну что, алканем, голь перекатная?»

36. мудрый сверчок — персонаж сказки А. Н. Толстого «Приключения Буратино, или Золотой ключик» .

37. …навевая мысли о темном колодце и крысах? — Намек на рассказ Эдгара По «Колодец и маятник».

38. На меня направлен сумрак ночи… — Строки из стихотворения «Гамлет».

39. …круглые локти этой тетки Пшеницыной… — К вдове Агафье Пшеницыной главный герой известного романа И. А. Гончарова переехал в качестве квартиранта, а затем стал ее фактическим супругом, что знаменует окончательную духовную капитуляцию Обломова.