Московит и язовит. Филон Кмита в жидовском шинке

ЖИДОВСКИЙ  ШИНОК

Тем временем жизнерадостный бородач под поклоны розовощёкого ординарного* дылды был препровождён в шинок – немалое помещение с дюжиной разночинных столов. За тёсаной стойкой темнел самодельный шкап с узкими полками, на них, вперемешку, питейные и едальные статки: куфели, килишеки, гарнеки*. Отдельно – дорогие стекольные «сосули» с ягодной и яблочной выстоянкой, а на полу – цеберок* с брагой и бочата с пивом. Снедь в корчме не щирая: так, капустка кислая, огурчик солёный, дохленький курчёнток, топлёная олейка, гржеслойки и кукальки*. Да жидовские жарточки: фасолевый крупник, жидкий либерлах, пресный кугель, лекех*. Ну, рыбка там, с начиночкой, печёнка рубленая, гусиные потрошки и шкварочки. Но это уже зависимо от наличия у гостя пенязи* и серебра.
Матёрый взгляд за пару мгновений охватил и остатил весь тутошний «притч Бахуса»: десять мужиков и мещан, троица монахов, судя по чёрным квадратным скуфейкам, иезуиты, - эти восседали за браной столешницей. Второй на всё заведение браный стол* заметен был не сразу. У дальнего окошка его занимал нескладный детина в гафтованном платье с малиновым козырем, высевом гудзиков, кнафликами и френзелями*.
Не в пример другим, обходившимся горилкой с нехитрой закуской, этот задумчиво изучал томлённую утку с бобово-морковной «требухою», которую лакомо и льстительно отражала лакировка кувшина, точно уж не с пивом. Сюда-то пришлый гость свои стопы и наладил.
- Вельможный пан, хай будуць пойныя не раз яшчэ чары за гэтыя сталом*, не оскорбится, если составлю ему компанию, Immo volumus quiete*.
Голос его был зычен, приятен, а речь вмещала едкую смесь говоров и языков. Нескладный едок слеповато сощурился, а потом с поклоном привскочил:
- Наконец-то, твоя милость, прошу к столу. Гей, малый, а готовы ли фаршаванные поросятки?
Но бородач, обрывая, протягивал уже к нему руки. По православному перекрестясь, обнялись.
Вошедший Сруль опередил малого:
- А як же, твоя мосць*.
В голосе жида взыграла скрипкой радость - он понял: платит не кудлатый, а молодой щёголь. 
С кудлатого-то, где сел, там и слезешь. Притом, что человек немаленький: староста остёрский и оршанский, чернобыльский помещик и вот уж, почитай, полгода как титулярный смоленский воевода и сенатор Речи Посполитой. Дед тоже был известным Черниговским воеводой, отец с дядей заправляли окраинными казаками против татарских набегов, держа Остёрскую пограничную линию то для Литвы, то для Москвы. Матушка, та вообще, княжеских кровей – Татьяна Крошинская. А сам он знаменитый Филон Семёнович Кмита-Чернобыльский. Не было во всей Речи Посполитой воина удачливей и храбрее. Самые влиятельные и богатые магнаты побаивались этого бородача. И было с чего. 
***
Начальствуя малыми отрядами, Филон Кмита смолоду громил куда более сильного противника. Ещё 30 лет назад, 22-х годов отроду он стремительным броском освободил от московитов Любеч. Ровно десять лет спустя с тремя кавалерийскими сотнями побил ещё две тысячи московитов и, получив в укрепу тысячу, дерзким приступом, без всякой артиллерии взял одну из самых мощных крепостей - Чернигов. Впоследствии этот подвиг не сумел повторить никто, даже великое со-воинство князей Острожского и Вишневецкого. Не могла устоять перед Кмитой и кратно превосходящая рать князя Мещерского. По причине такой удалости его ненавидели как битые московиты, так и свои, но менее способные, полководцы.
Своего пика зависть знати достигла под Кропивной, где Филон Семёнович ловким маневром добился ретирады князя Серебряного со всем его превосходным войском.
Правда, в двух последних кампаниях Батория Кмита не отличился. В Смоленский рейд, его так чисто под орех разделали. И, тем не менее, с недавних он стал наместником Великих Лук.
Все эти победы и звания не мешали княжескому отпрыску и активному сенатору в мирное время позорно побираться, люди его в Чернобыльском замке так, вообще, с хлеба на воду перебивались. И никто не мог взять в толк: куда же всё девается? Набег без добычи - что победа без награды. А у Кмиты и того, и другого на пятерых.
Через эту нищету имя старосты-воеводы приводило шинкарей в ужас, который усугублялся талантом грянуть как снег на голову. Что и вышло сегодня со Срулем. А всему заслугой или виной – редкая скромность столь великого мужа, обходившегося без пышных обозов и церемоний, а частенько путешествовавшего в одиночку и в довольно бедном наряде. Вот как сейчас.
По этой же причине его не сильно жаловали чопорная королева Анна и заносчивые придворные шляхтянки. Что тоже не редкость: герои полевых баталий робки в постельных битвах. Для взятия любовных замков верны иные приёмы, там манеры ловчее маневров.
***
Да, на монету пан Кмита был скуп. Впрочем, «Трижды копчёный» помнил времечко, когда и у Филона Семёновича не было серебряных нитей над теменем, а в карманах водились золотые. И выпало так, что в корчме раздухарились два перепивших шляхтича. Они уже начали портить посуду и ближнее имущество, когда случившийся по оказии пан Филон надавал им тумаков, не прибегая к сабле. А когда один из них вызвал его на бой, то в первую же минуту был оставлен и без сабли, и без верхушки левого уха.
Известно, что язык жидовина самый длинный, а жидовское ухо самое чуткое. И уже на другой день про это знали во всём воеводстве. С той поры «Трижды копчёный» вынужден был встречать скупого воеводу хлебом и солью, и, сверх того, стал его наушником. Филон Семёнович платил, чем мог, - своим влиянием. А всем известно: не только появление, одно имя Кмиты-Чернобыльского - порука от грабительских налётов.
Старый Сруль, конечно, догадывался, куда уходят деньги Смоленского воеводы. Наушников и шпегов у Кмиты не счесть – гораздо больше, чем у канцлера Замойского, не говоря про карпатского гостя Батория. Может, за это оба недолюбливали воеводу. Во всяком случае, приличные люди в кагале полагали так. Только ведь любовь – это одно, а нужда совсем другое. Власть нуждалась в Кмите: во всей Речи не было воина славнее и политика сведущей. Что опять же усиливало недоброжелательство шляхты и магнатов.
Да и как любить им «честную язву», что вот уж 20 лет забрасывала Корону отчётами-сатирами, где обличались существующие порядки, бедственность восточных гарнизонов и разорение податного люда? И что, мол, причиной всему - безумства распоясанной шляхты, а перво-наперво, магнатов-кровоядцев. Об этом хитрого еврея не реже раза в неделю осведомлял всё тот же Мойша, знающий не меньше, чем пан Кмита.
***
- Ну, чем пошануешь старого кума, Лев Иванович, любезный мой Лис? – пристрочив левый глаз, Филон Кмита некстати вдруг сморкнулся и гулко ударил оловянной кружкой о кружку визави. – Что делается в любезной нашей Орше и в стольной Вильне, какую хронику ты сочинял в те месяцы, покуда я хлопотал в Великих Луках? А то завшивел пан Кмита в мочаге дозорной.
- Твоя милость льстит скромному взысканцу.
С учтивым поклоном Лев Иванович, которому вряд ли было больше 25-ти, ножом аккуратно отделил сочный кус поросятины и переложил на блюдо Семёну Ивановичу:
- «Двойной радван» видит и дальше, и зорче одинокого Лиса*.
И молодой человек ясным слогом отчитался о событиях, случившихся после взятия Великих Лук. Лишь горизонтальные пшеничные усы забавно подёргивались при слишком уж фигуристых оборотах.
Филон Кмита с одобрением поглядывал на своего выдвиженца. Со старшим сыном давнишнего приятеля - подстаросты оршанского Ивана Ивановича из рода Сапег герба «Лис» - оршанский староста связывал большие надежды. Отец парня умер в прошлом году, но сын успел отметиться и в учебе, и на чиновном поприще. Первоначальное образование при несвижской усадьбе князя Николая Радзивилла Чёрного было продлено в Лейпцигском университете. С тех пор Филон Кмита взял продвижение Льва Сапеги под негласный надзор.
Сразу по окончании университета Лев Иванович попал в писари оршанской городской канцелярии. Возлагая надежды на умного и трудолюбивого юношу, Филон Семёнович лично проверял его штудии и при первой же оказии представил королю Стефану Баторию. Тот дал пару поручений и, довольный, определил парня в писари Великого княжества Литовского, где, несмотря на младые лета, Сапега вровень с канцлером и подканцлером разработал Главный Трибунал княжества. Обо всех своих достижениях он исправно докладывал Филону Семёновичу.
И вот теперь вызван был им в Гродно. Не смея надеяться на невозможное, Лев Иванович был слишком умён, чтобы не понять: ради невозможного он, возможно, и приглашён.
***
Пока же он грамотно и обстоятельно раскладывал тезисы политической хроники, из которой Филон Семёнович узнал не больше того, что знал, но почёл нелишним дважды удостовериться в первом.
Итак, что же случилось после взятия Великих Лук? Отстроив новую крепость, Баторий оставил её на попечении двухтысячного гарнизона Филона Кмиты и 3 октября 1580 года прибыл в Невель, где велись нудные и бесплодные переговоры с русскими послами. Переписка Стефана и Ивана  ничего не дала – каждый держался своей правды и пользы. Правда, царь, начав потихоньку смиряться, согласился на некоторые уступки. И даже признал, что оба они являются равноправными властителями Ливонии, но потребовал обратно Великие Луки и Велиж, а также оставить Невель и идти восвояси.
Король твёрдо стоял на своём, да и чего другого было ждать от гордого воина и дважды победителя? Трижды встречались московские послы с польскими и всякий раз шли на некоторые уступки, но царём был установлен известный предел, который никак не устраивал короля. 
Затяжки и проволочки были каждому по-своему выгодны. Московит  рассчитывал при помощи папы Римского удержать свои позиции, а, получив перемирие, собрать силы для контрудара и реванша. Корона своесторонне рассчитывала использовать передышку для накопления средств на новый поход и оплаты жалованья наёмникам.
В общем, ответ русским решено было отложить до нового сейма, который и определит все суммы расходов. На вечный мир король не соглашался даже мысленно. И был прав: пока ливонские порты остаются в руках Москвы, царь легко может рассчитывать на морскую помощь от самых неожиданных союзников, например, Англии или Дании.
- Ещё больше тревожило, что царь никак не решится на генеральное сражение. Он ещё ведь ни разу не схлестнулся с королём на поле боя. Между тем, вся история его правления убеждает, что русское войско, воодушевляясь тем, что им предводительствует «помазанник Божий», легко побеждает любого врага, - резонно заметил Сапега. - Может быть, поэтому московиты, когда их вёл Сам, не знали поражений. Что, как коварный злодей приберегает этот козырь для ответного удара?
Наблюдательный чёрт! Но козыря не будет: через надёжные источники в Москве Филон Кмита знал, что здоровье царя порядком расшатано, и он вряд ли осилит трудности похода.
- Ну, так для этого у него есть старший сын, 27-летний Иван Иванович, - ответил на его сомнения литовский писарь.
Ну, да, ну, да, - мысленно соглашался Кмита. Правда, в последнее время между Рюриковичами возникло некоторое напряжение. То ли отец приревновал к силе и молодости сына. То ли сын возжаждал своей доли славы и власти.
Впрочем, те же агенты доносили, что и здоровье царевича как-то странно подточено. Филон Семёнович тихо хмыкнул, у него были свои предположения на этот счёт, но пока лишь предположения без сверки. А если он не был уверен в чём-либо до конца, то воздерживался от пророчеств. Любая промашка могла омрачить славу лучшего униатского рыскуна. Наспотыкался, хватит уже. Но память угодливо всколыхнула тину. Когда в середине 1570-х пустовал Краковский престол, дёрнул же его чёртяка выступить на стороне злокозненного Московита. Ну, и погорел, знамо дело: трон достался Стефану Баторию. По счастью, новый монарх был снисходителен к неуклюжим «интригам» человека, в котором уважал рыцаря и вояку. Иван же в награду за «добрые» хлопоты прислал Кмите козлиную башку. Не растерявшись, тот посолил и засушил её, после чего похвалялся «царёвым даром» перед гостями Оршанской крепости.
***
- Деятельно готовясь к новой кампании, король старался заручиться финансовой поддержкой Георгия-Фридриха - герцога прусского, просил ссуды у курфюрстов саксонского и бранденбургского, - рассказывал Сапега. Ещё грубее Баторий жал на Ригу, требуя её покориться и уплатить в королевскую казну 2/3 пошлин от импорта.
Правой рукой его и подпевалой служит коронный канцлер Замойский, чьё влияние резко возросло за счёт неожиданно развернувшегося военного дарования. Именно Замойский продумывает все тонкости предстоящей третьей кампании. И именно Замойский 22 января на Варшавском сейме, вместо «трансильванского латинянина», сумел добиться невозможного - убедил сенаторов в необходимости ещё более грандиозного - на 50 миль длиннее - похода против Московита.
«Мы должны так ударить по врагу, чтоб у него не только не выросли снова перья, но и плеч больше не было», - внушал он: «Главное – лишить русских выхода к Балтийскому морю, заточив в глубокой материковой берлоге, где б они сидели без средств и возможности контакта с Европой».
- Но если Сенат согласился ещё три года потерпеть столь же высокие налоги, то земские послы отказали наотрез, заявив, что готовы лишь на обычный годовой налог. Это сильно возмутило короля и канцлера, - Сапега так увлёкся, что забыл про еду и вино.
«Послы требуют от короля невозможного», - горячился Замойский. -  «Трат на первый поход нельзя было покрыть даже двойным налогом, и король разорил свою казну, выдоил своё фамильное достояние, чтобы возместить расходы. А вы жалко лепечете о каком-то годовом! Или вашим панствам невдомёк, что предстоящая кампания будет неизмеримо дороже двух первых? Либо ваши земские милости отказываются одобрить самое насущное - необходимые для этого налоги? А, может быть, вы хотите, чтобы его величество позволил кожу с себя содрать? Вы этого хотите? Извольте, король и на это готов, если бы кто-нибудь мог придумать такую алхимию, которая давала бы возможность из кожи человека деньги чеканить».
- Но даже этими высокими словами не удалось убедить всех. Делегаты трёх воеводств упорно держались полномочий, полученных от своих сеймиков. И тогда его величество нанёс мудрый удар по шляхетской гордыне. Через посредство Яна Замойского он с воодушевлением изрёк следующее.
«Господа послы, я с благодарностью принимаю ваш обычный годовой налог, но запомните и не пеняйте потом, ибо с такими средствами я смогу вести лишь позорную войну. И действия солдат придётся свести к разбойническим набегам, к угону в плен жителей, возможно, даже резне и прочему сраму, не годящемуся, постыдному для самой благородной армии Европы. В то время как воевать по-настоящему, осаждать и брать крепости уже будет невозможно! Или вы не понимаете, что это было бы посрамлением наших двухлетних деяний и побед по нарастающей? Что это позорный шаг назад? И, наоборот, при полноценной поддержке у нас есть уникальный шанс не только покорить Московию, но и весь север».
- Это был решительный удар в самое сердце самых несговорчивых. Особое впечатление произвела страстная речь и клятва короля.
«Я буду защищать католичество всеми средствами своих государств», - воскликнул он, выхватив шпагу и приставив остриё к своей груди: «Даже этой одной шпагой, если утратим всё остальное, будем защищать нашу правую веру. А если бы мне угрожал позор умереть не католиком, я бы немедленно лишил себя жизни».
- Честолюбие и патриотизм шляхты были растравлены так, что переубедили самую скаредную натуру. Таким образом, двойной размер налога был принят и утверждён, но с двумя оговорками. Первая: это делается в последний раз. Вторая: тотчас же мы должны заключить мир с Москвой…
***
- После этого, - продолжал Сапега, рассеянно принимая от патрона заботливо наполненный Срулем оловянный килиш, - начались переговоры с московскими послами в Варшаве. Впрочем, тиран уполномочил своих послов оттягивать переговоры, потому что ждёт поддержки императора и самого папы. Наш король был сильно взволнован и раздражён этими сношениями. Он уже почти был склонен поверить, что в обмен на набор германских наёмников московит даровал императору Рудольфу право властвовать над Ливонией, чего на самом деле не было. Вот так, мало-помалу, переговоры зашли в тупик, и московские послы были свезены обратно. Баторий, однако, и сам вынужден был выжидать помощи от сейма.
Новый этап переговоров ничего не дал – русские послы, как ослы, топтались на месте. Но и король, наконец, выбил от сенаторов то, чего ждал. Поэтому незначительные уступки московитов были решительно отвергнуты, а сами они во второй половине февраля 1581 года отосланы восвояси. Напоследок Баторий громко передал, что полагает nec sibi misceantur tribus* северские земли, а также Смоленск, Псков и Великий Новгород.
- Мне кажется, самое время плотно закусить, мой славный Лев, - улыбнулся Кмита. – Мне достаточно услышанного, чтобы сказать вам одну важную вещь. Сейчас у меня есть одно дело к королю Стефану. И один его конец касается вас.
У Сапеги, только что сглотнувшего кусок поросятины, катнулся кадык.
- Я знаю хорошего писаря в Вильне. Я видел плохого писаря в Кракове. И нынче я желаю иметь нового писаря в Гродно, хорошего и толкового, - мягко плёл оршанский староста и смоленский воевода, посасывая утиную косточку.
От волнения лицо протеже вытянулось. Вот уже два года слово «Гродно» означало не столько город, сколько резиденцию короля, а, значит, столицу униатского государства, заменившую Краков. Будто бы боясь задохнуться, Лев Иванович застенчиво поднёс к губам вино.
- Не польского, не литовского, а коронного писаря, - тихо прошептал он.
- Почему нет?! Или не ты, - «тыкнул» неожиданно Кмита, - достойный внук писаря господарского Богдана Сапеги?
***
 «Однако же, и в Лейпцигском университете учат кой-чему. И зачем все наши политики хвалят Падую? - думалось Кмите. – Тянет, как ос на г… Польский коронный  канцлер Ян Замойский, литовский коронный канцлер Остафий Волович, да вот тоже и наш карпатский круль. Как там он латынствует: «Universa universis patavina libertas*. Для них, оно может и так, но не для всех. И уж точно не для тех, кто их сторожит, с голоду в опале подыхая, как Илья Муравленин, а нынче вот и Кмита Оршанин. А как самим им сдохнуть пора, тем же часом Илью с Филоном зовут: «Добры молодцы, спасайте»…
Вслух же:
- Так! И мне хочется думать, этот достойный внук сидит рядом со мною.
- Твоя милость собрался хлопотать…
- Я никогда не хлопочу, а либо беру, либо ставлю перед выбором. И обычно, вот уже лет тридцать с гаком, угождают выбору оршанского старосты, - ласково пояснил он одному из лучших «бантиков» своей длинной-предлинной цепочки, на петельках которой было много ещё бабочек и стрекоз, сродни той - извлечённой давеча из коры дуба.
Между прочим, бабочка на петельке обозначала сигнал из Москвы: «в наши силки летит важная птица из ближней стаи Московита».
Затрещали ставни, хлопнула дверь. А следом надорванный вопль:
- В дупу быдло! Гнать быдло в дупу!
___________________________________________________________
* Ординарный  – служащий за ординарию, т.е. батрацкую плату
Статки: куфели, килишеки, гарнеки – посуда: кружки; стопки; горшки.
Выстоянка, цеберок – настойка; ушат или бадейка
Курчёнток, олейка, гржеслойка, кукалька – цыплёнок; масло; слойка; сдобная булка
Жарточки: жидкий либерлах, кугель, лекех – штучки: похлёбка; мучное блюдо типа пудинга; коржик
Браный, гафтованный, козырь, гудзики, кнафлики и френзеля – застеленный скатёркой; нарядный (расшитый); стоячий ворот; пуговки; вырезы (прорези); кисточки   
Пенязь – денежная мелочь
Хай будуць пойныя не раз яшчэ чары за гэтыя сталом (белорус.) - да будут полны не раз ещё чаши за этим столом
Immo volumus quiete (лат.) – да будет нам спокойно
Nec sibi misceantur tribus (лат.) – «своею собственностью»
Universa universis patavina libertas (лат.) - Свобода Падуи, всеобщая и для всех
Староста – в Великом княжестве Литовском должностное лицо с административно-судебными функциями, назначаемое великим князем и Радой из знати; за службу получал временно или пожизненно староства (государственные имения)
Твоя мосць – твоя милость (светлость)
Лис – герб магнатского рода Сапег (красный лис над рыцарским шлемом и щитом)
Двойной радван – герб рода Кмитов, или «Хоругвь Кмита» (трёхстолпные золотые «ворота» друг над другом на щите, а над ними шлем с павлиньими перьями).



ФИЛОН  СЕМЁНОВИЧ  КМИТА   В  УДАРЕ

- В дупу быдло! Гнать быдло в дупу!
Вмиг набежали пятеро - в тычки поскидали едоков на пол. Все пять подручников ряжены, как один, в новые синие платья близкого покроя.
- Что, семя иудино, не ждали!
- Грошики с христиан сосём на зборы жидовские*.
- Таки цяперь мы вас подоим!
- На Маслёнкины блинчики…
Покуда синеполые чинили разгром, в дверь ввалился долговязый дядько в коштованном кафтане из одамашка*, вестимо, с богатырского плеча: рукава провисли, а полы коротки.
Сруль с перепугу нырнул под стол, где в отчаянии драл седые космы и глухо причитал: «Стойте, пане, стойте».
Сидевший вполоборота к двери Кмита сделал круто задом.
- Вычистите карманы этих пьяниц, - важно ревел жердястый, - им гроши лишние.
 Кого бы подгонять? – волчары и без понуканий усердно лущили «быдло», а, подчистив, выкатывали вон. Кого не трогали, так то монахов за браным столом, и те продолжали трапезу, будто клотня их ничуть не задевала.
Впрочем, тут уже загодя пояснело: добыча насилу вытянет два-три копа грошей, да на столько же дешёвых мещанских цацек, репеек и поручей*.
Два рьяных мордобойца, успев продвинуться к дальнему столу - бац и  замешкались.
На них уставился молодой шляхтич, а они с запоздалым подозрением утюжили потёртое жёлто-осиное сукно и с опаской - безразмерную хребтину, которую сукно обтягивало.
- Почекайте, ёлупы*! Что это там за пень до пану дупой сел? – разорялся долговязый дядько. – А ну, проучите-ка обоих, пусть знают впредь, як магната ясновельможного встречать – пана Хамячковского!
Окрик подстегнул, синяя парочка вплотную подступила к засаленной спинище и уж, было, потянулась к дюжим локоткам.
- Ну-ну, швидче, свинтусы безмудые, - загремела тут камлотовая спина, не выказывая лица, – я махом отверчу вам по стручку на чарочку!
Жёлтая свитка медленно обернулась.
- Тю, да хиба ж ты магнат? Ты хам ясновельможный и польный мамай!
 Бас неустрашимого Кмиты, похрустывая камнем, накатывал, як сель с горы.
- Твоё имя я знаю, как облупленное яйцо, ты Адам Яцковский, быстрюк пана Хамячковского, крайчего* покойного Жмудского старосты… Ци того я не знаю, как грабишь ты честных земьян* и смирных поселян? Ци то не ты разорил и захапал маёнтак* Стаха Кишочки? – от гнева смесь его наречий шибала пуще медовухи, политой горилкой, перед тем растравленной в клюковке. - Он честный воин, отличнейший хозяин и достойный человек, но грех его перед такими выродками в том лишь, что пан Кишочка чтит законы и никогда не выйдет противу порядку. Ты же, смердячий задний потрох, нанял головорезов, подкупил судью и прогнал пана Кишочку из родной хаты. Так же содеешь ты во всей округе, пахолок чертячий!
Пан Кмита встал во весь невеликий рост и всю ширь грудины.
- А на прикус сабли не хошь отведать, хамло вельможное?
И Филон Семёнович неспешно выдвинул из ножен означенный предмет, старый, но видавший виды, костью точенный.
«Магната» отстрелило к порогу. Всё смолкло. Лишь пиво тихо плакало из треснувшей посуды. Взоры выпивох метались между дверью и столом. «Синяя пятерочка» нерешительно пошевеливала клинками. Воздух пьяно звенел. Кто же кого?
Пан  Кмита случайно ли, нарочно ли раздёрнул старую свитку. Всего на миг с груди скакнул зайчик. Печать! 
- Воевода, - индевея губами, выдавили «синеполые».
Вослед Кмите из-за стола выпростался Сапега, рука со смыслом легла на каптурек*. У парня имелся опыт – к Великим Лукам он водил собранный на свой счёт гусарский полк.
Шишиги опешили. В их планы точно не входило в заштатной корчме поручкаться с вельможами и забияками.
Лишь «магнат» выдал «отступное»:
- Зато твой весь кошт - башка козлиная.
Пропищало хило и несмело - козлёнком из болота.
- Так ли? А я возьму вот, да притачаю к ней шесть новых голов для библейского счёту! – загрохотал Кмита и, резко присев, сграбастал две ближних башки, зажал тисками, скрутил и гулко «чокнул» о лоб лобищем.
- Вот так!
Пара туловищ мешковато сползла по воеводским бортам.
- Или вам ещё как-нибудь? – Филон Семёнович шагнул.
- Извиняй, твоя милость, - пискнул хам Яцковский, пятясь и разом стравляя всю спесь, - извиняй, промашка вышла. 
Миг спустя синяя челядь подхватила «крепко почивающих» способников, только ветер просвистел...
***
- Треба неоткладно на кромешника крулю донести! - с негодованием вскричал Сапега.
- Эхма, Лев Иванович, Лев Иванович. Что им круль? Наш боевитый мадьяр может отколошматить самого Московита, он даже может повести за собою всю Европу, но Корона ничего не поделает даже с одним вот таким разбойником! – захохотал Кмита, и только Сапега видел налитые синей мукою глаза.
– Эй, семя иудино, - воевода обернулся к вылезшему из-под стола и почти распрямившему горбину «Трижды копчёному», - ставь кувшин во имя жизни спасённой и кошта оберёженного.
Дошлый еврей, не споря, юркнул в чулан…
- Думаешь, жалко мне байбака этого на откупе? Да вот ни на тютюль, - пан Смоленский воевода отмерил желтковый клинышек ногтя. – Первые обиралы  православных, без жалости и чести. Мне бы волю, я их всех бы метлой да в печь. Однако ж деды наши про них и не слышали. Почему? Во, где держали! - Он наглядно сложил пальчики в средний ушат. – Нет же, распустили, идолы! То-то и оно! Лиха беда, Лев Иванович, не от самих жидов, а от тех, кто племя их ненасытное на аренду ставит. А у этих у всех едина морда пана Лже-Хамячковского. Всё отличие в мошне и титуле. Я вот  дал идолу по горбине, прости Господи, а он за это на сорока слабых отыграется. От бессилия меня уже трясца колотит.
Тряхнув «бараньей шапкой», староста-воевода с грохотом опустил кулак на стол и наотмашь вытянул руку к отпрянувшему в ужасе Срулю, что прокрался сзади со жбаном лучшего вина. В ощупь прихватив сосуд, Кмита его на стол водрузил.
- Ах, ты ж морда гаком, закорючина пархатая, а вино я, что ль, за тебя подливать буду? – рявкнул он помертвелому шинкарю.
Трясущимися руками, ни капли не расплескав, тот наполнил оба килиша.
- Поди, поди, - мирно наморщился Кмита. – Так я о чём? Ага, так вот, вся лихоманка оттого у нас, пане, что жаба дворянского сословия давит сердце народа, ибо насмерть сторожит пресловутую  шляхетскую вольность. Только это всё чисто сброд, грязное быдло, а никакая не шляхта. Шляхта давно змерла, а не змерла, так выродилась. Таких бессудных бестий, как пан Хамячковский, куча и тьма, от них поруха и разруха в Речи Посполитой, а что хуже – на Руси Литовской. Алчные пасюки сгубят и крулей, и князей, и благородное сословие. Это здесь мне свезло, что со спины напали, а у себя на воеводстве я тоже вот ни черта не могу сделать с разбойниками.
Лев Иванович глаза аж опустил от такого лукавства. Ему и самому-то  невдомёк, сколько раз Филон Семёнович покрывал отца его, Ивана Ивановича, грешившего наездами, куда как круче кабацкой выходки Яцковского.
Вот ведь года четыре тому и сам Лев Сапега по пьяной лавочке нанёс визит Гавриле Ивановичу Горностаю, брестскому воеводе. В заднепровское его имение. Да не один, а как писал сам король к Филону Кмите: «с басейскими боярами, подданными, а также оршанскими казаками и помощниками из правительства оршанского падстаросты наехали на село, побили и помордовали подданных Г. Горностая, забрали у них имущество».
Филон же Семёнович благополучно упрятал послание Батория под спуд, и оршанский писарь Лев Сапега за это всё в рост ушёл…
Или взять все эти подвиги Кмиты в «рейдах по московитским уделам»! Разве не те же разбойные «наезды», только уже без всякого суда и следствия, потому как на недружеской земельке?
И Стефану Баторию опять-таки пришлось робить приказ, воспрещающий геройскому оршанскому воеводе нападать на смоленские деревни Московита.
Таковы наши нравы, подумал Лев Иванович, с прищуром слушая своего покровителя. И сам ничуточки не покраснел.
- Да, выветрило из Литвы дух лыцарский, Лев Иванович, - пуская слезу, витийствовал захмелевающий Кмита. - Всюду одно лукавство, всё - ложь, нет больше Бога. Бий, забий, дери, лупи - и ты найлепший пан! И это рыцарь! Тьфу... А верховная власть, а магнаты – легче ветра весеннего, нынче дунул, завтра сдулся. И никаких правильных, дельных планов. Одни заморочки и сквозняки. Не политика, а муха навозная. Летит, где пахнет. Где это слыхано!? И всех корми. У нас ведь каждый шестой дворянин на Речи. Такого в мире нигде нету. Дитятку ещё невеста родит, и с того дитятки будет ли внук – а уж дай и ему имение… Сыну дай, брату дай, слуге дай. Дай, дай, дай! И все – к воеводе иль старосте. А староста сам корку без киселя посасывает. Да и как по-другому, если каждому милость подай? А для самой отчизны-то что? И на что? А заслуженному, как вот мне, что? Шишку с луком! И ведь всем плачу. За все вести с четырёх концов свету. Сам знаешь… Тут поневоле всякому будешь рад, кто порядок выдаст. Будь он дьявол с пекла.
- А я тому дивлюсь, как ты, твоя милость, бродишь один по этаким вертепам? – поцокал Сапега.
- Ты хочешь сказать, лезу в заварушки, да всё же таки целый? – усмехнулся Кмита, сцеживая всю кружку до дна. - А секрет, будущий пан коронный писарь, простый: «Via trita - via tuta».
- Торным путём целее дойдём, - переложил Сапега с латыни и шибче покачал головой.
- Ну, ещё по куфле* и вперёд…
___________________________________________________________

* Зборы жидовские – у поляков название местной  еврейской общины  (кагала)
Коштованный кафтан из одамашка – дорогой кафтан из дамасского сукна
Коп грошей – мера в 60 грошей
Цацки, репейки, поручи – цепочки, заколки, браслеты
Почекайте, ёлупы – погодите, олухи
Крайчий – заведующий столом великого князя (в данном случае – всего лишь магната)
Маёнтак – имение
Каптурек – набалдашник рукоятки клинка
Клотня – заварушка, стычка, свара
Земьяне – дворяне-землевладельцы
Куфля, куфель – кружка.



Динамические фрагменты из романа "Московит и язовит", том 2, 2015

Разворот выборочных глав: http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=31#31