Арест декабриста князя Оболенского

Капитан гвардии адъютант командующего пехотой гвардейского корпуса генерал-адъютанта Бистрома, был арестован и 15 декабря 1825 года и помещен в Петропавловскую крепость в Алексеевский равелин, в комнату помощника смотрителя. Такая «мягкость» к государственному преступнику первой категории объяснялась надеждой императора, что Евгений Петрович выдаст своих товарищей на допросе и поможет следствию в дознании и поиске лиц причастных, но еще неизвестных, особенно в Москве, где нередко происходило тайное заседание московской управы Северного Общества в доме Оболенских на Новинском бульваре и их подмосковном имении Ховрино. Но когда стало ясно, что князь Евгений Оболенский таких показаний не дает, его 18 декабря заковали в ручные кандалы, 21 декабря с него сняли оковы в надежде, что он согласится на письменные показания. Но он снова отказался.

Его отец — князь Петр Николаевич 13 января обратился с прошением о помиловании сына к царю. Прошение о помиловании Николаем I было отклонено, но смертная казнь заменена вечными каторжными работами, с лишением всех прав состояния титула, дворянства и чинов. Государь император повелел сослать оного государственного преступника в Иркутск закованным в кандалы.

Евгению исполнилось двадцать восемь лет. Он был холост, ему улыбалась фортуна, его ожидала блестящая карьера. Впереди прекрасное будущее. Ему вспомнилось отрочество и ранняя юность.
Сначала домашнее обучение, масса гувернеров-учителей, все больше французов-католиков, их сменилось до семнадцати, и все они представляли пансион аббата Николь, создавшего в России своеобразную школу для детей русской знати. Плата за обучение взималась весьма высокая, по двадцать тысяч рублей в год с человека. Преподаватели, в основном иезуиты, или члены масонского Мальтийского ордена. Сам аббат являлся масоном.

В пансионе обучались дети высшей аристократии: Орловых, Меньшиковых, Волконских, Бенкендорфов, Голицыных, Нарышкиных, Гагариных. Многие из них будущие декабристы. Аббат Николь заставил основать сие учебное заведение для высшего дворянства, и с этой целью был куплен дом рядом с Юсуповским дворцом близ Фонтанки. Вольное общество стало известно императору Александру I. И хотя оно называлось тайным, государь читал его устав и многих знал поименно. Влияние иезуитов-католиков и мальтийцев на русскую знать росло. Вольнодумцы — французские эмигранты, приносили новые политические идеи. Они и сделались воспитателями русской дворянской молодежи. Либерализм и вольный дух в армии способствовал определенным умонастроениям аристократов-офицеров. Александр I долго смотрел на это «сквозь пальцы». Иногда он, правда, вмешивался деликатно, как, например, передал свой совет, через третьих лиц Николаю Тургеневу, бросить сие общество, считая его вредным и нехристианским. Н. Тургенев внял совету государя и, несмотря на то, что являлся одним из руководителей тайного общества, вышел из него и в 1827 уехал за границу.

Закончив домашнее обучение, Евгений Петрович прошел военное обучение в кадетском пажеском корпусе и записан был в гвардию в Финляндский гвардейский полк. Вспомнилось Евгению время беззаботной юности, дружеские попойки с товарищами по полку, ученья, парады, походы… Став адъютантом командующего гвардейским корпусом, посерьезнел. Из офицера рубаки постепенно превращался в дипломата, скрывавшего свои мысли. Его всегда возмущала несправедливость, любая. Особенно крепостное рабство крестьян и измывательства над простым солдатом в его нелегкой двадцатипятилетней службе. Обостренное чувство справедливости, либеральное воспитание, просвещенное мышление «западника» и привели его в тайное общество, называемое позже «Обществом благоденствия». Он стал одним из видных его лидеров.
Отец, князь Петр Николаевич, ничего не знал об этом и арест сына для него явился, как гром среди ясного неба. Он страдал невыносимо. Запирался в своем кабинете и сутками не выходил из него — все молился. В доме все притихло. Прислуга ходила на цыпочках.

Петр Николаевич побывал у своего духовника, поставил свечи у икон Тихвинской и Трифоновской божьей матери. Написав прошение о помиловании сына, поехал во дворец к царю. Его встретил граф Бенкендорф. Он вел следствие, сам допрашивал «вождя» декабристов. В своем парадном голубом мундире Бенкендорф напоминал придворного на балу. Он улыбался, вздыхал, разводил руками, как будто речь шла не о жизни и смерти, а об обычных делах… Правда, иногда его взгляд становился ледяным, улыбка исчезала с лица… и от него веяло смертью. Он уговаривал с сердечностью, на которую был только способен, главных декабристов признаться и покаяться, и рассказать всю правду… Бог милостив, — говорил он, — а царь великодушен! Надо рассказать всю правду… и никого, и ничего не утаивая… После Бенкендорфа они шли к царю. И Николай I допрашивал их сам.

— Князь, — обратился Бенкендорф к Петру Николаевичу, — Ваш сын не захотел помочь следствию… Я доложил государю и передал Ваше прошение. Ваш сын признан государственным преступником первой категории. Он содержится в Петропавловской крепости под стражей. Государь не сможет вас принять. Вы знали что-либо о тайном обществе, в каковом ваш сын играл не последнюю роль, князь?
Нет, граф.
— И вы не знали, что целью общества являлось свержение монархии и цареубийство?
— Я ничего не ведал, граф. Клянусь честью!
— О решении их Величества Вас уведомят, князь. Бенкендорф вздохнул. Петр Николаевич возвращался домой со страшной тяжестью на душе. Как же жить дальше? Судьба его любимого сына страшна и непредсказуема. Вскоре он узнал, что смертная казнь была заменена императором на пожизненную каторгу. В свидании с Евгением ему отказали. Вскоре его должны были в кандалах отправить в Иркутск.

Евгений Петрович представил лицо отца и своих близких… На душе тоскливо и тяжко. В сознании его возникли картины ею детства. Москва, их дом на Новинском бульваре… двуцветная зала. Звонят колокола, благоухает сирень… Народ тянется от храмов с куличами и пасхой, Страстная Суббота. Завтра пасха. Светлое Христово Воскресенье. В детской его будит маменька, у нее распущены волосы, она только что встала и еще не закончила своего утреннего туалета. Розовый пеньюар маменьки и ее нежные руки обнимают сына… И синие, как незабудки, глаза ласково смотрят на него. Потом он увидел лето в Ховрино… Цветут пионы и розы в саду. Пчелы летают над ними, а он залез в фонтан и подставляет пальчики под жемчужные струи из рыбьих голов… Солнце вошло в самый зенит. Жарко. В траве стрекочут кузнечики и на камне греется зеленая ящерица. Он кидается ее поймать… Но ящерка прячется под камень. Потом встают страшные видения. Вот с него срывают эполеты и разламывают пополам шпагу. Ему зачитывают приговор суда… В камере сыро и темно… На стенах плесень и изморозь. Сколько заключенных побывало здесь! Сколько крушений судеб и человеческих жизней! Евгений Петрович, наконец, забывается чутким сном на железной койке, укрывшись серым солдатским одеялом. Бледная, мутная луна светит тускло сквозь решетку.

Володя проснулся от шума во дворе. Стояло лето. Воскресенье. Дворники сгребали мусор и мели асфальт и переговаривались. Окно Володиной комнатушки было открыто. За окном чирикали воробьи, ветер разносил тополиный пух. Будильник показывал полдень. Что-то я сегодня заспался, сказал Володя сам себе. Но какой страшный и удивительный сон, подумал он. Декабрист Оболенский… Петропавловская крепость… и его грустное лицо… А ведь впереди Евгения Петровича ждали целых тридцать мучительных лет! Каторга, ссылка… страдания и лишения. Время словно сместилось, и Володя увидел его, словно происходило все сейчас. Прошло сто тридцать пять лет. Сегодня июнь 1960 года… Неужели эта связь с предками будет вечна? И они станут всегда являться ему, стоит лишь подумать и вспомнить их. Значит связь предков и потомков неразрывна?! Даже после смерти первых! Это космическая связь? Или воля Божья?!

В это июньское воскресенье Володя решил поехать в Калугу. Он давно собирался навестить могилу Евгения Петровича. Его мучили всякие вопросы…о его судьбе. Вдруг там он найдет на них ответы?
Конечно, все это похоже на мистику… И все же… Володя начал верить в вещие сны. Перед глазами его ясно вырисовывался облик молодого гвардейского капитана — узника Петропавловки. На Киевском вокзале шла обычная толчея. Кто-то уезжал, кто-то приезжал. Здесь особенно остро ощущалась бесконечная суета людей, все время куда-то спешивших, опаздывающих. Так ведь можно всю жизнь просуетиться. И не понять, в чем же смысл твоей жизни в этом мире? Володя почему-то вспомнил, как он задал тот же вопрос мальчику лет семи, сыну знакомых. Взрослые его считали вундеркиндом и даже слишком серьезным ребенком для своих лет. Тот долго думал, но ничего ответить не смог. И от самолюбия, обиды или бессилия вдруг горько заплакал. — «А многие взрослые даже и не задумываются об этом», — сказал ему Володя. — «Ну, не горюй, вырастешь и обязательно все поймешь».

Поезд отправился в два часа дня. Володя увидел, как за окном поплыли подмосковные пейзажи, леса, перелески, поля. Он представил Калугу, в которой уже бывал. Ее главную площадь и старинный город Козельск, где исстари находилась Оптина пустынь и монахи служили богу. Услышал колокольный звон на пасху, когда ездил туда еще с матушкой летом после войны. Козельск стоял на горе, и внизу текла река Жиздра, и тянулись бесконечные леса. Он ходил через реку за хворостом, Жиздра мелела и можно было запросто перейти ее вброд.

В лесу шумели листвой березки, а большие разлапистые ели смотрели на него строго и задумчиво. Однажды он сильно испугался, когда наткнулся на немецкое кладбище на открывшейся вдруг поляне, в самой чаще. Вокруг стояла мертвая тишина, даже кузнечики здесь не стрекотали, лишь торчали рядами кресты немцев так нелепо и страшно. Володя бросился бежать. Потом он вспомнил, как с деревенскими мальчишками ловил плотвичку в Жиздре, и она серебрилась на солнце, когда ее удавалось подсечь удилом. А еще они вытаскивали бревна из реки — топить печи. За лето просохнут. Он задремал. Поезд шел ровно, колеса отстукивали свою музыку.
В Калугу он приехал к шести часам. Солнце еще не садилось. Июнь держался теплый. Ветра не было. Стоял тихий теплый вечер перед закатом. В центре города на площади возвышалось здание обкома партии. Оно торчало в пустом пространстве, обособленное от других строений, словно каменный монстр, который как бы говорил, я здесь хозяин! А вы народ — ничто! От меня зависит ваша жизнь или смерть! Володя молча стоял поодаль и вдыхал аромат травы и медуницы. Давно он не был в Калуге. Вот выросли дома — хрущевские пятиэтажки. Больше магазинов, новый асфальт спасает горожан от глубоких луж. А деревянные дома и домишки — прежнее лицо Калуги — целы.

Вот в таком доме и заночевал Володя у своего знакомого, дяди Федора, плотника, лесничего и «философа». Познакомились они случайно. Дядя Федор поехал к другу в Москву на свадьбу его дочери. Страдал грыжей. Надорвался еще в бытность свою лесничим. Совсем некстати. Она, треклятая его и прихватила. Вызвали скорую. Володя как раз дежурил. Ну и со свадьбы да на операционный стол в Склифосовского, благо друг жил рядом в Грохольском переулке. Потом Володя навещал его в палате. Разговорились. У дяди Федора на все было свое мнение, смекалистого русского крестьянина. Воевал он до сорок второго. С простреленным легким и контузией долго мыкался по госпиталям. После оклемался, работал на свежем воздухе, ставил дома.

Война кончилась и народ потихоньку отстраивался. Мужиков цельных, не калек, совсем мало осталось. Посему и цены ему не был, да и плотник он хороший.
На фронт холостяком ушел. Невеста его, медсестра, погибла в начале войны, поезд их санитарный немцы разбомбили, не судьба знать, вздыхал дядя Федор. Женился он уже в сорок девятом. В жены взял молодуху из деревни Ольхи Юхновского района. Там раньше была усадьба князей Оболенских. От усадьбы остался погост, разрушенная церковь и деревня. Ольга, так звали молодуху, оказалась девушкой тихой, покладистой и хозяйственной. Красавицей ее назвать было нельзя, а скорее миловидной. Русоволосая, сероглазая, с тонкой талией и широкими плечами, и крепкими сильными ногами. Природа словно приспособила ее для нелегкой крестьянской жизни. Федор любил свою молодую жену. Вскоре она родила ему двух детишек. Сначала мальчика, потом девочку. Дом себе Федор поставил добротный — пятистенку на окраине Калуги. Сад у него был хороший, в яблочный год до пятисот килограммов яблок собирали, да вишня, да слива с грушей, не считая смородины и крыжовника.

Первый раз Володя приехал к нему в гости, году в пятьдесят восьмом. Также вот как и сейчас сидели они в саду, пили самогонку и чай с вареньем и разговаривали. Сегодня уже год шестидесятый. На душе у Володи было грустно и одиноко. Он смотрел на закат и вспоминал свою матушку, Мещеру. В саду плыл терпкий аромат турецкой гвоздики, левкои пахли нежно, а жасмин перебивал все запахи. Ласточки летали низко, знать к дождю. Вот и лягушки на болотце подают голос одиночным кваканьем. Золотой диск солнца опустился за горизонт. В наступивших сумерках повеяло вечерней прохладой. Володя спал на сеновале. Среди ночи он проснулся. На темно-фиолетовое небо, выкатилась полная луна. Ее серебристый свет притягивал к себе своей загадочностью. Звезды мерцали, словно рассыпанные бриллианты, и было очень красиво. Утром Володя навестил могилу Евгения Петровича Оболенского и уехал в Москву. Ответа на свои вопросы он так и не нашел.


Read more: